Текст книги "Горожане"

Автор книги: Валерий Гейдеко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

Авдошина перешла ко второму вопросу: подготовка ледовой переправы через Алгунь, а я углубился в привезенные с собой бумаги. Время от времени поднимал голову, прислушивался, о чем идет речь, но это все были проблемы, которые не имели к комбинату отношения, вернее, не имели отношения непосредственного, ибо вообще-то городское хозяйство и наши комбинатские дела были связаны между собой довольно тесно. Да и все, что происходило в городе, так или иначе имело в своем эпицентре комбинат – не дымились бы его трубы, кто знает, сколько бы еще оставалось здесь лишь малолюдное нанайское стойбище.

В конце заседания мне пришлось все-таки отложить документы в сторону. Утверждался перспективный план застройки нового микрорайона, по рукам пошли чертежи, главный архитектор отбивался от вопросов. Меня больше всего беспокоила проблема с транспортом: новые кварталы намечалось строить вдали от комбината, у Заречья, вплотную к дачному поселку, незаметно выросшему за последние годы. Мне не хотелось, чтобы перевозка рабочих из этого жилого массива легла на плечи комбината. Главный архитектор клятвенно заверил, что автобусное сообщение предусмотрено и продумано до мелочей. Я хотел уточнить, будут ли расширять двухрядную дорогу, которая явно не справится с потоком машин, но меня опередил директор леспромхоза Митрохин, спросил, какие запланированы магазины и когда они вступят в строй. Ему ответили, что все магазины запроектированы в первых этажах, так что ни одного дома не примут прежде, чем оборудуют магазины. Я представил себе барственную, надутую физиономию Барвинского, у которого главный архитектор не принимает «ни одного дома», и усмехнулся: до чего мы смелы и принципиальны, пока все существует на кальках, на бумаге, и как быстро поджимаем хвост, когда вплотную сталкиваемся с делом! Но заметил, правда, и другое: понемногу приживается в Таежном этот стиль: не заселять первых этажей, строить там магазины, ателье, прачечные. А сколько нервных клеток сгорело, пока мы приучили ту же Авдошину не жаться, не экономить на каждом сантиметре, заглядывать немножко вперед, когда с жильем станет посвободнее и «времянки» – неказистые палаточные магазинчики – станут серьезно уродовать вид города! Когда застраивался проспект Строителей, лет восемь назад, первый наш  п р о с п е к т, какие споры кипели, и смешно даже вспомнить, из-за чего – декоративных цветочных клумб в витринах магазинов. Что и говорить, лихая это была идея – выдвинуть первый этаж на полтора метра вперед, чтобы в огромных застекленных витринах устроить газоны! Проект удорожался ненамного, на какие-то двузначные цифры, но тут-то Зоя Александровна запротестовала, уперлась намертво. Никто этого не ожидал – ей, как женщине, казалось бы, такой проект должен был понравиться, а она вознегодовала, размахивала кипой бумаг: «Это письма остронуждающихся. Люди ютятся с детьми в крохотных комнатушках, а вы оранжереи, клумбочки затеваете!» Это она меня срезала, мою патетическую речь об эстетике быта. А кипа бумаг, которой Авдошина размахивала над головой, действие произвела безошибочное; прием не новый, но всегда срабатывал. Дело шло к тому, чтобы с треском угробить идею, которую предложили комсомольцы комбината, а меня как члена парткома просили «провести в жизнь». Но здесь встал Колобаев, степенно и веско сказал: «А я склонен поддержать молодежь. И закрепить за ними практическую сторону проблемы». Ну, само собой, тут же все подняли руки в знак согласия.

А клумбочки прижились, черт возьми! Нехитрое вроде бы дело: огородили кирпичом полутораметровое расстояние, засыпали черноземом, посадили традесканции и прочие неприхотливые цветочки, и как впечатляет все это зимой, когда на улице минус двадцать, да еще ветер со свистом гонит поземку. Что говорить, сразу настроение меняется!

Я вспомнил этот давний спор и подумал о том, о чем никогда прежде не задумывался: каждый из нас, членов «триумвирата», вынужден серьезно считаться с мнением друг друга. Теперь, после того как я стал директором комбината, особенно остро ощутил, что никто из нас – ни я, ни Авдошина, ни Колобаев – не всесильны на территории тех квадратных километров, которые занимает Таежный, и что каждый из нас обладает только частицей магической силы: я – деньгами, Авдошина – административной властью, Фомич – авторитетом и влиянием, но, чтобы сила эта сработала, нужно соединить все вместе, словно разрозненные кусочки волшебного талисмана, которые в сказках попадают в руки законного владельца. Да разве и у нас по-другому? Каждый обладал безусловной  н е г а т и в н о й  властью: чтобы отменить, забраковать, провалить что-либо, достаточно было голоса любого из нас. Но для этого и ума особого не надо. А вот  п р и н я т ь  серьезное решение – здесь, хочешь или нет, нужны согласованность позиций, притирка, взаимные уступки, компромиссы. А как же иначе…

Я понял, что слегка тревожусь за судьбу квартиры для Печенкиной. У меня был только один бесспорный аргумент: у Тамары мать – инвалид, жилье не имеет удобств, но его Авдошина могла побить играючи: метраж у Печенкиной большой, а есть очередники, которые ютятся по нескольку человек в комнате. Я мучительно ломал голову, как лучше начать разговор, но, когда подсел к столу и увидел сочувственные глаза Зои Александровны, вдруг понял, что все мои хитрости совершенно излишни, что можно вести игру напрямую. Положил перед ней документы и сказал:

– Этому человеку обязательно нужно помочь.

Авдошиной всего несколько секунд понадобилось для того, чтобы оценить положение, определить излишек площади. Она поставила карандашом еле заметную «галочку» в графе, где был обозначен метраж, отложила документы в сторону и спросила меня безразличным голосом, как о чем-то, не имеющем никакого отношения к делу:

– А сколько квартир выделяет нам комбинат в этом доме?

– Шесть, Зоя Александровна. Как и положено, десять процентов, не больше и не меньше.

Авдошина задумчиво постучала карандашом по столу.

– Дайте еще хотя бы одну трехкомнатную. Тут есть многодетная семья, четверо ребятишек. А, Игорь Сергеевич?

Я хотел было посоветовать, чтобы многодетной семье выделили площадь в любой из шести квартир, но понимал, что Авдошина ждала от меня явно не такого ответа. Что ж, за все приходится платить…

– Только с возвратом, Зоя Александровна.

– Конечно, конечно, – с жаром заверила Авдошина, хотя оба мы прекрасно понимали, что в реально обозримом будущем исполком никакой трехкомнатной квартиры комбинату не вернет.

Она пододвинула к себе документы Печенкиной, почти не глядя, подписала и протянула мне.

– Да, и еще одна просьба, Зоя Александровна. Мне очень хотелось бы иметь ордер сегодня.

Представляю, что подумала обо мне Авдошина: «Дай мед да еще и ложку». Но вслух она сказала озадаченно:

– Бланки в сейфе, а никого, наверное, уже нет.

Она принялась крутить телефонный диск, а я искоса смотрел на выщипанные по моде пятидесятых годов брови, ярко накрашенные губы и подумал с грустью: а что ждет ее, когда она вернется с работы домой? Чай с бутербродами из горкомовской столовой? Телевизор? Да еще бумаги, которые не успела просмотреть днем? Так и пролетела ее жизнь за всеми нашими совещаниями, активами, семинарами, в хлопотах о воскресниках и ударных декадах, о помощи горожан совхозу и подготовке котельных к зиме. А о себе, лично о себе было время подумать? Вот ей уже за пятьдесят, а итог? Семьи нет, здоровье не богатырское. А впереди что – пенсия, старость… Мне на мгновение сделалось страшно. Когда-то мелькала у меня мысль: если нельзя избавиться от Черепанова, существует тысячу раз испытанный способ – повысить в должности. Мэр города – чем не пост для его возраста при его честолюбии? Да и возможности представительствовать довольно широкие. Но теперь этот проект показался мне кощунственным. Конечно, город, комбинат давно уже переросли возможности и способности нашего бессменного предисполкома. Она работала по старинке, по наитию, свято верила в лозунг «поднажмем, ребята!» – а против модных, как выражалась она, «идеек» перспективного комплексного планирования вставала горой. И вместе с тем она жила этими заботами, ничего другого в ее жизни просто не было. А что от Черепанова можно было бы ожидать в этом кресле?..

– Девочки, Валя не ушла еще? Это ты, Дашенька? Даша, деточка, знаешь, где ключ от сейфа? Да, да, тот самый. Принеси мне, умница, один ордер, да, здесь заполним. Да, лапонька, с печатью… Ваше счастье, – обернулась она ко мне. – Но вообще это – нарушение.

– Вся наша жизнь состоит из нарушений, Зоя Александровна.

Я почему-то вспомнил, как на южной узловой станции суетился маневровый паровозик – среди блестящих современных электровозов он выглядел чумазым, громоздким, неповоротливым, но дело свое этот пришелец из эпохи угля и пара выполнял исправно.

В кабинет вошла «Дашенька» – пожилая грузная женщина. Она, видно, уже собралась домой – на голове вязаная шапочка из желтого мохера.

Через несколько минут я держал в руках ордер – с печатью, подписью предисполкома, честь по чести. Теперь можно говорить с Тамарой по душам.

– Зоя Александровна, – приложил я руку к груди, – вы сделали для меня великое дело.

– Ладно, ладно, – засмущалась она. И без всякого перехода: – Вы вот что, Игорь Сергеевич. Не падайте духом. Всякое бывает. Вы человек еще молодой, а жизнь – она ведь длинная. Поверьте мне, старой бабе.

Несколько раз остро кольнуло сердце, потом боль отпустила, обмякла. Наверное, в идиотской этой суете, нервотрепке мне очень нужны были сегодня эти слова, но никак не ожидал услышать их именно от Авдошиной.

Я вышел на улицу. Стало подмораживать, ветер гонял по асфальту остекленевшие пожухлые листья. Я вспомнил вдруг воскресные московские электрички, когда вечером дачники возвращаются в город с охапками разноцветных листьев, в сумках – поздние осенние яблоки, крупные, глянцевито-зеленые и даже с виду хрустящие, сочные; ближе к Москве в вагоне становится тесно, входят все новые и новые пассажиры, окна запотели, и кто-то рисует на них немудреные вензеля…

– Не понравилось, значит, в столице? – спросил я водителя. После армии Саша получил по лимиту прописку, работал в аэропорту.

– Как вам сказать, Игорь Сергеевич. Москва она и есть Москва. Метро, театры, музеи, то, другое. Рестораны опять же – куда нашему «Амуру»! Словом, с деньжатами очень даже хорошо можно пожить. Но что характерно, Игорь Сергеевич, такая тоска на меня напала, как никогда в жизни. Придешь в парк или в центр куда-нибудь, все идут, торопятся, а ты один, совсем как этот… ну, палец по-научному?

– Перст, что ли?

– Вот-вот! – обрадовался Саша. – И комнату мне дали во Внуково, то, другое, а все одно тоска. Лежишь вечером на койке, из окна видно, как самолет идет на посадку, да так низко, будто огромный автобус по дороге катит – с круглыми окнами и яркими огнями. А ты – все один.

Я с большим трудом попытался представить себе разбитного, веселого парня в меланхолическом настроении.

– И что же, девушки у тебя не было?

– Ну! – презрительно скривил он губы. – Как же без этого дела! Но что характерно, Игорь Сергеевич, выбор большой, а такого разворота, как у нас, в Таежном, нету. И что характерно, Игорь Сергеевич, не очень они мне, эти москвички: дохленькие какие-то, бледные. Да и они меня, если по-честному, тоже не очень. То ли одевался не как надо, после армии, известно, прибарахлиться не успел, то ли еще что…

– Значит, из-за девушек сюда приехал?

– Ну почему! – обиделся Саша. – Жалко мне себя стало, Игорь Сергеевич. Ковыряешься в ангаре, а краем уха слышишь, как диктор рейсы объявляет. Рига там или Ташкент, то-другое. Ну, думаю, Саша, рванем-ка мы отсюда! Да подальше, докуда только самолеты летают. Прихожу в райком, говорят: «Таежный, всесоюзная комсомольская стройка». Беру! Ну, а тут посадили меня в эту колымагу, вас возить.

– Что, жалеешь?

– Порядок! – бодро ответил Саша.

В заводоуправлении меня поджидал Личный Дом.

Я спросил у секретарши, какие вести от Печенкиной. Та ответила, что Тамара работала в ночную смену, сейчас дома, приехать ко мне отказалась категорически, сказала, что не может оставить мать одну. Делать нечего, надо снова ехать к ней. Только на этот раз прихвачу с собой Авдеева.

– Вот, Гена, посмотри, – показал я ему ордер. – Как ты считаешь, что нужно привезти вместе с этой бумажкой? Цветы, конфеты, шампанское?

Авдеев часто заморгал своими хитрыми белесыми глазками:

– Вы что, шутите? Это вам должны пол-литру поставить. Ну, в смысле отблагодарить…

А меня не покидало тревожное чувство. Тамара – девушка с характером, выставит за дверь – и будь здоров! Безо всяких пол-литр.

Мы приехали, когда Тамара и ее мать ужинали. Вернее, Тамара кормила ее с ложечки; та полулежала в кресле с высокой, откидывающейся спинкой, силилась держать в левой руке некрашеную деревянную ложку, но несколько раз пронесла мимо рта, уронила жареную картошку на клеенку, и тем дело кончилось.

Я подосадовал про себя: принесла нас нелегкая! Хотя, когда в доме тяжелобольной человек, всегда не вовремя. И я предупредил Тамару:

– Мы ровно на одну минутку. Разговор очень короткий.

Она равнодушно скользнула взглядом и сказала без всяких эмоций:

– Сейчас мать докормлю, и будем разговоры разговаривать.

Держалась Тамара спокойнее, чем в прошлый раз, без раздражения и нервозности, но в излишней приветливости обвинить ее было трудно.

Клавдия Федоровна, чувствуется, узнала меня, постаралась улыбнуться, но улыбка на непослушном, лишь наполовину повинующемся лице вышла искаженной и жалкой. Старушка сказала дочери, чтобы та угостила нас, и это вполне невинное предложение вызвало у Тамары бурю:

– Они сюда не картошку есть приехали. Люди по делу.

Правда, спустя минутку Тамара спросила напряженно:

– Капусту будете? Или, может, грибы соленые?

– Да у тебя, Тома, не все дома! – закричал Авдеев, возбужденно хлопнув себя кепкой по колену. – Мы ордер привезли тебе, дуреха, а ты жмешься, грибки зажать хочешь! Да по такому случаю!

– Подожди, Гена, не шуми, – остановил я его.

Зря он влез с этим ордером, поторопился.

– Да? – недоверчиво протянула Тамара. – Это с какой же, извините, стати? За то, что изобретателя послушалась, а он рыбу потравил?

Услышав про ордер, Клавдия Федоровна заволновалась, вопросительно переводила взгляд с меня на Авдеева и спросила у дочери:

– Ордер? Нам?

– Ну нам, мама, нам, не соседям же! – раздраженно ответила Тамара и продолжила другим голосом, растерянным и дрожащим: – А посмотреть можно?

– Зачем смотреть! Бери его и переезжай. Только зайди завтра в исполком, распишись, что получила ордер. Держи!

Я протянул розоватый бумажный прямоугольник и почувствовал, как перехватило от волнения в горле: то, что для меня так или иначе было ходом в стратегической игре, для двух этих женщин – событие, переворот в жизни: не надо заботиться о дровах и топить печь, не надо таскать воду в дом, не надо по холоду выбегать за огород, к деревянному строеньицу… А что, разве они не заслужили этого?

– Томочка, радость какая! – с напряжением выговаривая слова, отчего возникало невольное противоречие между смыслом и интонацией, сказала Клавдия Федоровна. – Приезжайте к нам почаще.

– Мама, он теперь директор, у него нет времени, – сердито отрезала Тамара. Слова матери она встретила почему-то с раздражением.

– Конечно, конечно, – продолжала старушка, не слушая, что сказала дочь. – Я мешаю вам. Бог мне смерти никак не дает.

– Мама, о чем ты! Да ты скоро поправишься, вот увидишь!

Я чувствовал, нужно уходить, но все же хотелось узнать, что будет завтра говорить Тамара.

– Кстати, – сказал я непринужденно, – расписаться за ордер сможешь в два часа, когда пойдешь в горком партии. Это в том же здании.

– Не пойду я! – с тихим упорством ответила Тамара.

– Как это – не пойдешь?

– Чего я там не видела?

У меня опустились руки. Ну что здесь скажешь?

– Ишь, чего придумала – не пойдет! – заволновался Авдеев. – Да я за волосы приволоку тебя, дуреху! На меня будут бочку катить, а ты хочешь в сторонке остаться.

– А что я им скажу? – угрюмо спросила Тамара.

– Да брось ты темнотой деревенской прикидываться! Когда на дежурстве лаешься, слова находишь. Если кто станет завтра тянуть на меня, ты пусти его на полусогнутых. Так, Игорь Сергеевич?

– Ну, не совсем. Тамара, если не хочешь выступать, – это твоя воля. Но пойми, даже если ты просто придешь в горком, Плешаков побоится открыто клеветать на Геннадия, испугается твоих опровержений. Ты понимаешь меня?

– Да выступит она, выступит! – горячился Личный Дом. – Вы не знаете, какой у нее язычок, почище бритвы. Это сейчас она тихонькая.

– Ладно, приду, – согласилась Тамара. – Только говорить я все равно не буду.

Мы попрощались, я предложил Авдееву подвезти его до общежития, но тот уперся, сошел на развилке.

– Вам отдохнуть нужно, речь приготовить, каждая минута дорога, – объяснил он.

– Смотри, не опоздай завтра, – предупредил я Геннадия. – Здесь, как на вокзале: лучше прийти на полчаса раньше, чем на минуту позже.

Опоздать Личный Дом не опоздает, этого я не опасался, а вот как он выступит, что будет говорить? Иногда его заносит в такие дебри, что, как говорит сам Гена, без переводчика не разберешься. Впрочем, зачем гадать, что будет завтра, – ждать осталось совсем недолго.

5

Утро было холодное, обещавшее свежий, прозрачный день, какие летом в Москве случаются нечасто. Только что выглянуло солнце, я подставлял себя под длинные, косые его лучи, но теплее мне почему-то не становилось. В утренней тишине особенно резко и напряженно прозвучал гул взлетающего самолета. Наверное, это был первый рейс. Отсюда, издалека, аэропорт, его стеклянный, свинцово отсвечивающий куб казался безмолвным, вымершим.

Гул взлетевшего самолета нарастал, в нем слышалось что-то неестественное, зловещее. Рядом со мной промелькнула огромная треугольная тень; я поднял голову и увидел над березками в бледной голубизне неба слепящий блеск алюминия. Самолет набирал высоту; корпус, крылья, каждая заклепка его дрожали от исполинского перенапряжения. Как был красив он, утробно ревущий своими могучими турбинами, подсвеченный лучами низкого солнца! Красив и грозен. Я смотрел на самолет и даже не сразу заметил, что он замер на ничтожную долю секунды, словно наткнулся на невидимое препятствие. Что-то сладко заныло у меня внутри, как бывает при воздушных ямах. Странное ощущение вызывала оцепеневшая на миг машина: я словно бы находился в эту секунду в самолете, чувствовал, как натянулись привязные ремни, когда после едва слышного толчка он накренился и стал терять высоту; и одновременно я стоял на земле и, уже предчувствуя, что последует за внезапным сбоем движения, инстинктивно взмахнул руками, будто и впрямь в моих силах было спасти эту гигантскую махину в то мгновение, когда она еще застыла в воздухе, когда пилот отчаянно выжимал из двигателей все, что могло бы удержать ее в полете, и всего несколько секунд, казалось мне, не хватает, чтобы самолет преодолел коварное притяжение земли… Он падал стремительно и медленно. Задрожав, одновременно отломились оба крыла и вместе с фюзеляжем обломками рухнули вниз. Раздался гулкий взрыв, и сразу же заполыхали березы внуковского леса. Пламя приближалось ко мне, надо было бы побежать вперед, к аэродрому, откуда с визгом пронеслись пожарные машины, «мигалки» на крыше разбрасывали сиреневые снопы искр, но я чувствовал, как ноги приросли к земле, и в памяти моей снова и снова, с замедленной скоростью повторялся один и тот же кадр: дрогнувший, застывший на мгновение самолет разламывается в воздухе на куски, и, падая на деревья, они становятся неправдоподобно, угрожающе огромными. Я с изумлением думал о том, что предчувствие катастрофы жило во мне сегодня с самого утра. Внезапно березы заполыхали прямо передо мной, потом сбоку и сзади, и я оказался в огненном кольце. Первыми на мне вспыхнули волосы, я принялся их тушить, бросился на землю, но земля уплыла у меня из-под ног. Я закричал…

– Что с тобой? Игорь, что с тобой?

Я открыл глаза. Было уже светло. Люся испуганно смотрела на меня; она провела ладонью по моему вспотевшему лбу, убедилась, что температуры нет, и сказала сердито:

– Нет, так больше нельзя! С этой работой и до больницы недолго…

«Старая песня», – машинально отметил я про себя, но сегодня эти слова, всегда меня раздражавшие, услышать было почему-то приятно. Взглянул на часы – половина одиннадцатого, мимоходом заметил – суббота, тридцатое октября. Да, неплохо начинается мой отпуск; крепко выспаться – это великое дело. О вчерашнем заседании в горкоме вспоминать не хотелось; да, кстати, оно как бы выветрилось из памяти, словно вовсе и не было этой двухчасовой баталии.

Из своей комнаты прибежал Андрюшка. Он принес бумажный самолет, склеенный вкривь и вкось, и спросил обиженно:

– Папа, а почему он не летает?

– Подожди, Андрей, папа заболел.

– Но он обещал сегодня поиграть со мной, – надул Андрюшка губы.

Я смотрел на его густые русые волосы, на ясные глаза – требовательные, хитрые и капризные, и чувствовал, как что-то неожиданно обмякло во мне и мне сделалось легко и хорошо, как давно уже не было. «Все-таки он ужасно у нас избалованный», – подумал я с непонятным умилением.

– Папа, а почему ты кричал во сне? – продолжал Андрюшка. – Тебе сон страшный приснился, да?

– Нет, Андрюша, совсем не страшный. Ложись, я расскажу тебе свой сон.

Андрей не стал дожидаться повторного приглашения. Он, как был, прямо в домашних тапочках, забрался под одеяло, прижался ко мне. Я тоже обнял его упругое, тугое тельце, поцеловал мочку уха и сказал:

– Противный, гадкий мальчишка! Пороть тебя нужно!

– Папа, ты говоришь глупости, – важно произнес Андрюшка. – Ты мне сон обещал рассказать. А я совсем не противный. Я утром съел много каши. Целых три добавки. Расскажи мне сон!

– Ну ладно, слушай… Мне приснилось, что мы вместе с тобой поехали на море и там…

– Мы вдвоем поехали? – нетерпеливо уточнил Андрюша.

– Вдвоем.

– А мама? Маму мы не взяли с собой?

Люся бросила вязанье, с грохотом отодвинула стул, выбежала из комнаты:

– Учи, учи ребенка!

«Нет, – подумал я, – так не годится. Зачем мальчонку сбивать с толку? Он уже все понимает».

– А мама потом к нам приедет. Мы полетим на самолете, а она приедет на поезде. Ты же знаешь, мама боится летать на самолете.

За дверью слышалось учащенное дыхание Люси, она безразлично вошла в комнату, сделала вид, будто что-то ищет в шкафу.

– И мы научим маму плавать, хорошо? – сделал я еще один шаг к примирению.

– Ура! – закричал Андрюша, вскочил с дивана и потянул меня за собой. – Пошли, папа, пускать самолеты!

«Что же делать? – растерянно думал я. – Не так это просто – уйти. Уйти-то можно, но что я объясню Андрюшке? Мне разрешат встречаться с ним, допустим, по субботам, с двенадцати до двух. Но это только себе и ему сердце разрывать на куски. Все-таки ребенок твой только тогда, когда он живет вместе с тобой, когда утром он может забраться к тебе под одеяло; когда ты приходишь с работы, он выбегает тебе навстречу, ты подбросишь его к потолку, он потянет тебя рисовать машины, и все, что накопилось в тебе за день, – раздражение, злость, усталость, – все это улетучится куда-то, выпадет осадок; и если ты чувствуешь, что зашел в какой-то тупик, не видишь впереди никакой цели и просвета никакого, то вечером хотя бы то утешит тебя, что сын твой растет, что он еще на один день стал старше. Это в конце концов нечто совершенно бесспорное, и хотя бы ради этого стоит жить».

– Ты когда будешь завтракать? – недовольно спросила Люся, но суровость в ее голосе была явно напускная. Ну и женщина! Совершенно искренне считает, будто память человеческая ничем не отличается от магнитофонной ленты и что можно сколько угодно стирать одни воспоминания и записывать другие. Люся и отмякала быстро, и для ссоры любого пустяка ей было достаточно. – Картошка еще теплая, а антрекот в холодильнике, ты ведь сам любишь жарить.

Она явно искала примирения и все-таки на всякий случай проверяла, готов ли я к нему, не потребую ли от нее односторонних уступок.

– Андрей кофе еще не пил, сказал, что будет вместе с тобой. Ты только не разрешай ему надолго включать мельницу.

– А ты пила кофе?

– Мне же нельзя, ты знаешь.

– Ну, тогда посиди немного вместе с нами.

Я принял душ, съел антрекот с кровью и медленными глотками пил кофе. Андрей, которому я плеснул немного кофе в чашку с молоком, со значительным видом надувал щеки, отфыркивался, делал вид, что питье его тоже горячее и крепкое, и, прижимая ручонку к правому боку, вскрикивал притворно:

– Ой, сердце! Ой, сердце у меня болит!

При этом он посматривал хитро на меня и на Люсю, явно провоцируя с ее стороны недовольство: она не любила, когда ее передразнивали. Но Люся была на удивление миролюбива, пила жиденький чай, закусывала любимым своим овсяным печеньем и подала голос только тогда, когда Андрей, расшалившись, захлебнулся, закашлялся.

Я обнял его, ощущая под своей ладонью тонкие, хрупкие ребрышки, и с грустью подумал, что целый месяц мне будет его не хватать. А когда-то – вспомнить смешно и стыдно – я чувствовал себя неловко, если Люся отправляла меня с коляской на улицу, мне казалось, что прогулки эти унижали меня: есть нечто неполноценное в мужчине, гуляющем с ребенком. Теперь я вижу, до чего был глуп!

В такое промозглое, серое утро, когда с неба сыплется отвратительная крупа и днем она обязательно перейдет в дождь или снег, особенно хорошо ощущаешь, что такое семейный очаг: на кухне тепло; мерно гудит холодильник, рядом с тобой твоя семья; твоя жена, которую когда-то ты любил больше, чем родителей своих, своих друзей, и когда вы впервые расстались на неделю, ты ездил по заданию института в Ленинград, а она не встретила тебя, перепутала поезд, ты места себе не находил, метался по комнате, и как только раздался звонок, и она, не зажигая света, с порога бросилась к тебе, ты задохнулся от счастья, снова ощутив знакомый запах ее волос, почувствовав под своими руками ее сильное молодое тело, которое было покорно тебе одному и тебе одному принадлежало; и сын твой, теперь уже он дороже тебе всех на свете, и, если он болеет, если проигрывает в честной ребячьей игре, плачет и злится, ты чувствуешь себя совершенно беспомощным, бессильным чем-либо помочь этому маленькому человечку, так похожему на тебя самого; и когда ты достаешь дошкольную свою фотокарточку, сделанную сразу же после войны «кодаком», который отец привез из Германии, то тебе кажется: что бы с тобой ни случилось – сегодня, завтра, через десять лет, весь ты уже не исчезнешь, и кареглазый мальчонка с густыми русыми волосами, с длинными пушистыми ресницами обязательно добьется того, чего не удалось сделать тебе…

Сухая крупа за окном перешла в густой липкий снег. На асфальте он быстро таял, а крыши и газоны сразу забелели. Снежинки крупные, мохнатые, и было хорошо видно, как они не опускались на землю прямо, а плавными движениями кружили вокруг невидимой оси. Все прекрасно, заметил я с тревогой, но как посмотрит на это дело Аэрофлот?

…Ну вот и все. Вещи уложены, Саша уже снес чемоданы в машину и дает о себе знать протяжными, с равными интервалами гудками.

Мы сели на заднее сиденье – иначе у Саши будет не езда, а мука: Андрей все время норовит нажать какую-нибудь кнопку – хлопнешь по рукам, он присмиреет минут на десять, а потом снова тянется к рычагам и приборам.

– Саша, уговорите Игоря, чтобы он не летел сегодня, – обратилась Люся к водителю. – Смотрите, какой снегопад!

Люся знала, что Саша после службы в армии полгода работал в аэропорту, и решила прибегнуть к его авторитету.

– А что «Илу-шестьдесят второму» снег? – не поддержал ее Саша. – Наберет высоту – и привет. Важно, чтобы в Минводах была погода.

– Но ведь это опасно – по скользкому асфальту разгоняться? – не унималась Люся.

– У нас больше опасностей, – возразил водитель. – В любую минуту юзом, то-другое – и в кювет. А там, по бетону сцепление – дай боже. Главное, пилоту не хлопать ушами при взлете и посадке. Иначе труба, это уж точно.

Хорошую мы тему нашли для разговора, нечего сказать! Я заметил, как Люся побледнела, вцепилась руками в сиденье.

– Нет, Игорь, ты не должен лететь!

– Здравствуйте! А как я попаду в Кисловодск?

– Не знаю. Мало ли способов! Но лететь ты не должен. Особенно сегодня.

Я ничего не ответил, Саша тем более никак не реагировал на ее слова, озабоченно поглядывал на часы. «Дворники» безостановочно сгоняли со стекол липкую сероватую жижу.

– Папа! – с обидой воскликнул Андрюша. – Я тебя спрашиваю, а ты молчишь!

Я не заметил, как отключился, прослушал, о чем меня спросил сын.

– Не можешь поговорить с ребенком! – вспыхнула Люся. – На целый ведь месяц уезжаешь. Там и переживай, сколько твоей душе угодно.

У Люси всегда мудрые советы, жаль только, что ими трудно воспользоваться. В шестнадцать лет, когда ангины окончательно замучили меня, было решено вырезать гланды. Сделали укол, горло онемело, и я совершенно ничего не чувствовал. Но когда через несколько часов наркоз отошел, вся операция много раз повторялась, проворачивалась в моем сознании с такой ощутимой болью, словно происходила она наяву. Вот и теперь, помимо воли и желания, весь ход вчерашнего заседания вспомнился мне до мельчайших деталей, от первого и до последнего слова.

Неожиданностью для меня было уже то, что не пришел Стеблянко. Приступ панкреатита. Я вспоминал о последнем резком разговоре с ним, меня мучила совесть и в то же время разбирала досада: ах, как не вовремя, очень он нужен здесь, я возлагал на него столько надежд.

После некоторых колебаний я уселся на привычное свое место – рядом с секретарем горкома, по правую от него руку. А сомнения были такие: я чувствовал, что рано или поздно разговор свернет с намеченного русла. Черепанов начнет бить по мне прямой наводкой, а торчать в такие минуты на виду не очень-то приятно. Но все уже рассаживались, двигали стульями, переходить куда-либо было поздно, так и остался рядом с Колобаевым.

Позже других пришли Авдеев и Печенкина. Личный Дом оглядел кабинет с нескрываемым любопытством, не спеша выбрал себе место. Тамара держалась напряженно, присела на краешек стула поближе к дверям, на колени положила клеенчатую хозяйственную сумку.

Без пяти минут два; все молча посматривали то на стрелку больших настенных часов, то на секретаря горкома.

– Не имею права, – развел он руками. – Впрочем, если не быть формалистами, можно и начать.

Вадим поднял руку.

– У меня вопрос по существу. На заседании присутствуют два человека, которые не являются членами парткома. К тому же оба товарища – беспартийные.