Текст книги "Горожане"
Автор книги: Валерий Гейдеко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)
Несколько лет Люся томилась от безделья. Потом, слава богу, нашли ей занятие: вести драматический кружок в клубе. Правда, это было не очень удобно: репетиции, как правило, вечером, да и зарплата у почасовика небольшая, чисто символическая, но я согласен был даже приплачивать, лишь бы жена убивала как-нибудь время.
– А где Андрей? – спросил я, прекрасно зная, что Люся отвезла сына к няне.
Она не отвечала несколько минут, потом сказала со злостью:
– Тебе ребенок нужен как игрушка! Поразвлечься десять минут, а мне целый день сидеть с ним, мучиться!
– А ты не мучайся! Почему другим это в радость, а тебе в наказание?
Разговор я затеял совершенно бессмысленный. Когда-то Люся объясняла свою раздражительность тем, что у нас нет ребенка. Но стоило появиться Андрюшке, начались новые проблемы: трудно, тошно, выматывает все нервы… Рухнули мои последние надежды, что сын как-то сплотит семью, что Люся станет спокойнее. Нет, она быстро уставала, раздражалась, начинала дергать его и себя.
– Да, – вспомнила Люся, – там Андрюшка оставил тебе рисунок. Посмотри на столе.
Я быстро прошел в комнату, взял плотный лист бумаги. Краснозвездный танк палит в небо снарядами. Пушка у танка вертикальная, снаряды по прямой попадают в самолет с черной свастикой.
Долго я разглядывал рисунок, и понемногу спокойствие возвращалось ко мне. Нет, все-таки худо или бедно, но парень растет, умнеет, с ним становится все интереснее. И Люся по-своему его любит – неровной, немного экзальтированной любовью, но любит. И нужно, наверное, ценить хотя бы то, что ты имеешь, – семью, этот маленький хрупкий плот в бушующем океане. И мало ли в жизни счастливых минут: когда по утрам Андрюшка прибегает к нам в комнату, залезает под одеяло и сбивчиво, запинаясь, рассказывает сон; пытается детским своим разумом склеить разрозненные ночные ощущения в нечто цельное; или когда ранней осенью втроем отправляемся мы в тайгу – какие могут быть грибы или орехи, когда Андрей еле ковыляет, останавливается у каждого пня, у любой травинки, но мысленно на секунду попробуй представить себе прогулку без ребенка, как потускнеет и поблекнет она…
Я вернулся на кухню, подошел к жене, обнял ее.
– Милая Мила! Ну что мы все время ссоримся, как будто три жизни жить собираемся…
– Все только от тебя зависит, – примирительно ответила Люся.
2
Вот чего я не люблю больше всего – не доспишь какой-нибудь час, а чувствуешь себя хуже некуда: тело ватное, голова будто свинцом налита. Проснулся я минут за сорок до того, как зазвонил будильник, и вставать не хотелось и засыпать снова было бессмысленно. Так и промучился. А потом другая глупость – вместо электрической бритвы взялся зачем-то за безопасную. Я убежден, что хуже меня никто не бреется: хуже просто некуда – ковыряюсь долго, а все равно весь в порезах. Была наивная надежда, что бритье снимет усталость, поднимет боевой дух, но, кроме того, что провозился с этим занятием дольше обычного, ничего не добился. Подумал с неудовольствием, что с утра предстоит трудный и, кажется, бесполезный разговор о Доме культуры. Не так надо было бы начинать рабочий день, но, с другой стороны, лучше свалить самое неприятное дело сразу, со свежими силами.
В приемной меня поджидал Чантурия. Зачем я пригласил его? Дом культуры не был Гураму, как говорится, ни с одного бока. Но я чувствовал, что разговор пойдет на повышенных тонах, а в разгар спора должен прозвучать какой-нибудь меланхолический голос, который погасит огонь. В последнее время слишком часто начал я кипятиться, подставлять себя под удары. Тем более со строителями, с которыми идиллических бесед никогда не было: сколько помню, с первых кирпичей, как зарождался Таежный, у них вечно чего-нибудь да не хватало – то фондов, то стекла, то бетона.
Мельком взглянул на Чантурия: сегодня он был какой-то особенно тихий, подавленный. Иногда у меня мелькало подозрение: не поколачивает ли его жена?
– Был в древесноволокнистом, – виноватым голосом, словно оправдываясь, сказал Чантурия. – Ну, там все нормально.
– Тихомиров на стенку не лезет? Слишком он переживает, бедняга.
Гурам потер висок ладонью.
– Вообще с разнарядкой прокол получился. Хорошо бы отозвать ремонтников с картошки, а взамен отправить из сульфатного. Там сейчас работы немного.
– А что? Идея! Надо сегодня же это сделать.
– Но у меня нет власти.
– Ничего, ничего. Распорядитесь от моего имени.
Про себя подумал: у Чантурия власти и в самом деле нет, но вот у Черепанова больше чем достаточно, только на что он ее расходует… Эх, снова соль на незажившие раны! Все перипетии того, как назначался Вадим главным инженером, я вспомнил с такой остротой, будто не прошло с тех пор полутора лет. Да, оступился я тогда, смалодушничал, вот теперь и несу тяжкий крест. И перед Гурамом чувствую себя неловко, приходится глаза отводить, хотя он давно, кажется, все понял и никаких претензий ко мне не имеет. Или все-таки имеет?
Минувшей зимой мы вместе ездили в Правдинск. В небольшом подмосковном городке в экспериментальном институте бумаги начались испытания особо прочного картона – им должны были постепенно заменить деревянную тару. Ну, я и решил вникнуть в новое дело, а заодно надо было обговорить несколько вопросов в министерстве.
В Домодедове мы взяли такси и подъехали к «России». В гулком просторном вестибюле, среди людской толчеи я растерялся, видно, немного одичал в своем Таежном. Гурам тянул меня побродить по Москве, но я чувствовал себя усталым, разбитым – сказывалась разница во времени, да и полет был трудным: самолет садился в предвечерних облаках, они казались зловеще-темными, словно гигантские хлопья дыма; несколько раз проваливался в воздушные ямы, от которых сладко ныло внутри и на мгновение замирало сердце.
После недолгих размышлений решили с Гурамом вместе поужинать. Но в ресторан нас не пустили: сегодня варьете, оказывается, надо покупать входные билеты. Их продавал пижонистый мужчина.
– Места неудобные, спиной к эстраде, – сообщил он обиженным голосом, словно не он, а мы навязывали ему плохие билеты.
Когда в зале нас усадили рядом с дверью, а парочка, что купила билеты позже, прошла ближе к эстраде, я понял, чем был недоволен торгаш: к двум рублям надо было прибавить еще один, тогда нашлись бы места и получше.
У меня испортилось настроение, и я приготовился к тому, что официантка начнет демонстрировать характер. Но подошел паренек лет восемнадцати – веснушчатый, курносый. Элегантный форменный пиджак никак не вязался с простодушной физиономией. Официант быстро принял заказ, тут же принес закуску, и у Гурама даже возникла идея написать благодарность, потом, правда, мы решили не торопиться, подождать, пока нас обслужат до конца.
Я лениво поковырял вилкой закуску и вспомнил кулинарную остроту, которую рассказывала мне Ира: «Как вы делаете этот салат?» «Так же, как обычный, только добавляю туда черной икры».
Господи, уехал из Таежного, а все равно вспоминаю ее, а не Люсю! Мне вдруг захотелось рассказать Гураму об Ирине, но тут же представил, как странно будет выглядеть моя исповедь: «Есть одна прекрасная женщина… В лаборатории работает… Может, знаете?..» Чушь какая-то!
Разговор не складывался. Я все сильнее чувствовал свою вину перед ним.
Официант принес горячее. Мы сосредоточились на еде и тут в зале притушили свет – началось варьете.
«Эх, тачанка-ростовчанка» заиграл оркестр; со второго этажа по боковым лесенкам вбежали в зал девушки в алых шелковых пижамах. Протянув друг другу длинные ленты, они устремились в атаку, яростно рубили воздух пластмассовыми саблями. Меня поразило безучастное, мертвенно-бледное лицо той, что размахивала саблей рядом с нашим столиком, – не лицо, а маска; длинные наклеенные ресницы даже отсюда, с расстояния нескольких метров, казались проволочно-жесткими.
Потом вышел иллюзионист, грациозно, по-кошачьи расхаживал он между столиками, комкал и разглаживал розовые салфетки; акробат, молодой упитанный богатырь, упираясь головой в шаткий столик, с багровым от прихлынувшей крови лицом удерживал в стойке свою партнершу.
«Каждый по-своему хлеб зарабатывает», – заметил Чантурия.
Я решил, что настало самое время поговорить – снять камень с души: «Гурам, вы обижены на меня… Ну, за то, что ничего не получилось с назначением».
Чантурия смутился: «Что теперь говорить! Я не обижен, нет. Мне всегда не везет. Но тут почему-то я стал надеяться. И опять мимо».
Кто бы мог подумать, удивился я, что в душе тихого Гурама тоже кипят страсти. Вот и суди после этого о людях!
«Клянусь, – прижал я руку к груди, – сделал все, что мог». «Не об этом речь! – с горячностью перебил меня Чантурия. – Мне нужно было утвердиться. Хотя бы в своих глазах. Знаете, есть люди, которые умудряются проходить везде и всюду безо всякого пропуска. Как-то умеют они на вахтеров смотреть. А других даже с пропуском неохотно пускают. Вот я почему-то такой. Смешно, правда? Теперь понятно, почему тогда я так расстроился?»
Меж столиков проскользнули с независимыми лицами солистки кордебалета – тоненькие, стройные, в коротких венгерках, отороченных пушистым белым мехом. Кто-то уверял меня, будто вопреки молве именно из таких вот девчонок получаются прекрасные жены: домовитые, хозяйственные, чистюли. И никаких «гастролей» на стороне. Я сказал об этом Гураму: «Надоедает небось, что мужики каждый вечер глаза пялят – вот и захочется прибиться к одному берегу».
Чантурия ничего не ответил, и мы принялись за остывшее филе.
«Меня, честно сказать, это мало волнует, – вернулся он к прежней теме. – Мне бы со своей супругой разобраться. В последнее время она меня совсем поедом ест. Какой, говорит, ты грузин! Грузины – народ темпераментный, веселый, пробивной, а ты кисель. В бумажки уткнулся и ничего не видишь…»
Я вспомнил этот давний разговор в ресторане и подумал: не пошла ли жена в новую атаку на Гурама? Что-то слишком грустный он сегодня. Но не успел я деликатно сформулировать вопрос, как Чантурия огорошил меня. Отводя глаза в сторону, запинаясь, он сказал:
– Знаете, Черепанов предложил мне вчера… чтобы я стал главным инженером.
– Вот как…
Я прикинул в уме расстановку фигур: Чантурия вместо Черепанова, Черепанов вместо… Новикова?
Нет, не может быть! Вадим умен и хитер, чтобы раскрывать свои планы. Или в этом и есть коварство: бить по противнику прямой наводкой среди белого дня?
Это уже новый сюжет в моих взаимоотношениях с Черепановым. Я понимал, что ему хотелось видеть на комбинате другого директора, но все-таки своей кандидатуры он никогда еще не выдвигал. Впрочем, Вадим настолько самонадеян, что от него всего можно ожидать. А он даже и не представляет, какая гора забот и волнений, какая ответственность ляжет на его плечи, как только он сядет в директорское кресло. Только там не будет никакой широкой спины, за которую можно спрятаться.
– Вот как, – повторил я. – Интересную новость вы мне сообщили, Гурам Шалвович!
Чантурия виновато отводит глаза в сторону. Да, теперь все сходится: и хочется ему стать главным инженером, и передо мной неловко, и темпераментная жена провела дома наглядную агитацию. Попал в переплет, бедняга!..
– Барвинский, на совещание, – раздался по селектору голос секретарши.
– Приглашай, пусть заходит.
Тот вошел уверенной походкой человека, привыкшего появляться в просторных, хорошо обставленных кабинетах. Когда он открыл дверь, часы пробили десять ударов. Я мельком оглядел управляющего трестом и снова (в который раз!) позавидовал его вальяжности: словно он только что плотно, с удовольствием и знанием дела пообедал, выпил стопку коньяку и теперь, повеселевший, добродушный, готов немного заняться и делами. Я загадал: сейчас Барвинский усядется поудобнее в кресло, расстегнет пуговицу пиджака и эффектным жестом, словно струну на гитаре трогает, расслабит подтяжки. Все!
– Кого ждем? – спросил Барвинский добродушно, словно не для делового совещания мы собрались, а на вечеринку.
– Кандыбу. Сейчас должен подойти.
– А-а… – протянул Барвинский и щелкнул подтяжками. – Нервный он стал какой-то. Скоро на людей кидаться начнет.
Наконец появился Кандыба – медленно подошел к креслу, сел и несколько раз шумно вздохнул. Потом озабоченно посмотрел на часы:
– Не опоздал? У меня без пяти.
– А у нас уже семь минут, – уточнил я. – Ладно, не на банкет пришел, можно и опоздать.
– У тебя небось швейцарские? – усмехнулся Барвинский.
Кандыба оставил вопрос без внимания, сокрушенно вздохнул: отстают, наверное. Надо мастеру показать…
Чантурия тихо грустил в стороне, полузакрыв свои жгучие глаза.
– Ладно, начинаем, – произнес я жестким голосом, как бы подводя черту под весельем и прибаутками. Вытащил из ящика стола вчерашнюю городскую газету и показал пресловутую статью, где подчеркнул красным карандашом то, что говорилось о Доме культуры.
– Все читали?
Кандыба кивнул, Чантурия промолчал, Барвинский отрицательно замотал головой, но по короткой его усмешке я понял, что он читал, и, видно, не без тайной радости.
– Ну, что будем делать?
– Если взять нынешний год, – благодушно начал Барвинский, – то ничего. Все фонды уже съели.
– Увы, – грустно подтвердил Кандыба.
– Ну, не знаю, – рассердился я, – как вы питаетесь этими фондами, только пятый год резину тянете. Делайте, что хотите, только к Новому году дом должен быть готов. Работы всего на неделю.
– Не-ет, – возразил Кандыба. – Остекление, полы, побелка… – начал перечислять он.
– Фондов нет, – повторил Барвинский безмятежным тоном, словно этот факт доставлял ему большое удовольствие. Я смотрел на круглое розовое лицо с младенческим белесым пушком на щеках, и во мне нарастало раздражение. Как же надо любить себя, чтобы к сорока годам сохранить цветущий вид! Есть ведь люди, которые умудряются не пропускать сквозь себя неприятности, словно эмульсией защитной пропитаны.
– Тогда стройте без фондов, если все растранжирили! Меня ни о чем не спрашивают, когда трясут за шиворот, – давай, и все!
Барвинский обиженно поджал губы. И тут голос подал Чантурия:
– Какие у нас пусковые объекты? В последнем квартале?
Вот молодец! Ставит разговор на реальную почву. С моими-то угрозами далеко не уедешь.
Барвинский принялся лениво перечислять:
– Дворец бракосочетаний, больница – инфекционный корпус, теплоцентраль – третья очередь…
– Вот, кстати, – перебил я, – что, в городе так часты эпидемии? Не продохнуть? Нельзя ли перебросить рабочих на Дом культуры?
– План, – вздохнул Барвинский. – Министерство не разрешит.
– Давайте договорюсь с Котельниковым. – Я положил руку на аппарат. – Хоть сегодня.
Разумеется, я не был уверен в этом полностью. И все-таки надежда была – Котельников по старой дружбе помогал нам решать многие сложные вопросы.
– У нас свое министерство, – снисходительно пояснил Барвинский. – И заказчик у больницы свой – горсовет. Прижимайте объекты комбинатские.
Я чувствовал себя, как в мышеловке. Туда нельзя, сюда нельзя, что же можно, черт возьми?!
– А какие объекты у нас?
Барвинский кивнул в сторону Кандыбы – его, мол, дело.
– Картонная фабрика, компрессорная, ясли-сад, – принялся перечислять Кандыба. Сбился, запутался. – Нет, надо сходить за документами.
Он не спеша стал разворачиваться, приподнялся и направился к двери. Можно себе представить, сколько с его темпами он будет путешествовать до кабинета и обратно, копаться в бумажках. Барвинский снисходительно и сыто улыбался, наблюдая за моим заместителем, и с видом заговорщика подмигнул мне.
Я остановил Кандыбу, сказал, чтобы тот позвонил по телефону, попросил принести все, что нужно, и спросил Барвинского взвинченным голосом:
– А что же вы, Михаил Борисович, не подготовились? С вами, оказывается, нельзя вести деловых разговоров. Трестовские объекты не знаете… Зачем же я вас… – чуть было не сказал «вызвал», мысленно поправился и произнес: – Пригласил?
Барвинский переменился в лице.
Нюанс этот действительно был существенным. Я не имел права «вызвать» управляющего трестом – он лицо автономное, и в городской табели о рангах стоял если не наравне со мной, то всего лишь на ступеньку ниже. Целлюлозно-бумажный комбинат и строительный трест – два головных, как говорят, предприятия. Вместе с Барвинским мы являлись членами бюро горкома, вместе подписывали трудовые рапорты, и хотя я понимал прекрасно, что моя роль главнее, что Таежный – это прежде всего комбинат, всячески старался подчеркивать наше с Барвинским равноправие, соблюдать субординацию. Особенно после того, как стало ясно, что дружеские отношения между нами не сложатся. Вот с Черепановым, как только тот перешел в новое качество, стал главным инженером, Барвинский сошелся сразу. Родство душ, что ни говори, – оба жизнелюбы, эпикурейцы, да и работники одинаковые: сделают на копейку, а шумят на рубль.
Вошла Галя, положила перед Кандыбой несколько растрепанных папок с документами. Тот придвинулся поближе к Барвинскому, и они принялись что-то подсчитывать вслух. Наконец, когда спор зашел в тупик, вмешался Чантурия:
– А может, так сделаем… Общественность, комсомол привлечем. Субботники организуем.
– Тут специалисты нужны, – возразил я.
– А специалисты направлять работу станут, координировать.
Барвинский брезгливо поморщился:
– Самодеятельность какая-то!
– Хуже все равно не будет, – оживился Кандыба.
Два строительных босса продолжали переругиваться, а я никак не мог поверить, чтобы положение было совершенно безвыходным, сколько бы ни рассказывали они о лимите и фондах. Мне, что ли, на комбинате легче? Эх, забрать бы все строительство в свое подчинение – нашлись бы и цемент, и стекло, и все, что нужно! А сейчас я чувствую себя беспомощно, кажется, будто меня обманывают среди белого дня. И я оборвал спор на полуслове:
– Кончаем базар! Значит, так: Дом культуры сдаем к Восьмому марта. Сделаем женщинам подарок…
– И женам, которые будут там работать, – вполголоса вставил реплику Барвинский. Она была вроде бы невинной, но произнес он ее так, что только глухой не заметил бы шпильки по адресу Люси, а заодно и по моему адресу. Я оставил слова без внимания и продолжал:
– До Нового года, пока нет фондов, сделаем так, как предложил Гурам Шалвович. А с первого января…
– С третьего, – так же негромко поправил меня Барвинский.
– С первого января, – с нажимом повторил я, – беру строительство под личный контроль. А сейчас обязываю Кандыбу раз в неделю информировать меня о ходе работ. Как, Михаил Борисович, согласны?
Тот передернул плечами:
– Хозяин – барин. Вы заказчик…
В его ответе, собственно, ничего обидного не было, и мы расстались бы с миром, если бы я не вспомнил две прежние реплики. И если бы не его вальяжность, которая особенно раздражала меня сегодня. Я переводил взгляд с Кандыбы на Барвинского, видел загнанного, затурканного трудягу, который ишачит, пока тот барин только подтяжки распускает, прислушивается, как урчит у него в животе высококалорийная пища, и хотя чувствовал, что нужно молчать, иначе сорвусь, а срываться перед такими людьми, как Барвинский, не стоит – слишком дорогое удовольствие, все-таки не удержался:
– А кто вы, милейший? Я заказчик, а вы? Заезжий гастролер? Вольнонаемный? Чем без нас, без комбината, вы занимались бы? Планетарий строили? Велодром? Ночной бар? Да вас разогнали бы в два счета!
Розовое лицо Барвинского налилось кровью, стало пунцовым. Он застегнул пуговицу пиджака и, приподнявшись в кресле, сказал возмущенно:
– Вы что себе позволяете?
На минуту я заколебался, а потом решил, что если сейчас, в присутствии подчиненных, уступлю, Кандыба вообще будет ходить перед этим хлыщом на задних лапках. Нет, надо поставить его на место!
– А я не церемониймейстер, – сказал подчеркнуто спокойно. – И думаю не об условностях, а о деле.
– Ну что ж, – с угрозой произнес Барвинский, – мы перенесем этот разговор в другое место.
Когда управляющий трестом закрыл за собой дверь, я испытующе посмотрел на Гурама и Кандыбу. Чантурия сидел притихший, кажется, он мечтал как можно скорее испариться из кабинета, хотя бы через форточку. Вот натура – не только не любит в драках участвовать, даже присутствовать не хочет, норовит спрятаться в кусты. Кандыба печально смотрел перед собой в одну точку. Я подошел к нему:
– Как, Тимофей Филиппович, дожмем мы этого борова?
Тот постучал ладонью по затылку:
– Вот он где у меня! И стенокардия моя от него!
– А это, Тимофей Филиппович, напрасно. Пускай лучше он стенокардию наживает. А ты нервные клетки не расходуй, дави на него методически и упорно. Я тебе – втык, а ты заземляй его на Барвинском. Не слезай с него. Не стесняйся. Звони по три раза в сутки, пускай он голоса твоего боится!
Я остался в кабинете один. Посмотрел в окно: все льет и льет. Облака шли низко над землей, цеплялись за широкую горловину ТЭЦ с красной поперечной полосой. Скорее бы снег! Я вспомнил прошлогоднюю поездку в Правдинск, звонкую подмосковную зиму. Несколько дней землю засыпало крупными влажными хлопьями, потом снегопад прекратился и установились сухие морозные дни. Меня поражало, что в декабре небо редко бывало с утра голубым – у горизонта оно слегка розовело, а чем дальше от низкого металлически блестящего диска солнца, тем больше было затянуто белесой, пепельной дымкой, словно где-то высоко натянули гигантскую кисею. Но это утром, а к полудню краски приобретали свежесть и сочность, и вот уже в середине небосвод отдавал голубизной, которая потом разливалась к горизонту. Тяжелый снег уже успел осыпаться с деревьев, и теперь ветки были покрыты налетом сухой крупчатой изморози – она была удивительно похожа на иней, который в сильные морозы намерзает на шарфах и меховых воротниках. Скорее бы зима!.. Я попросил секретаршу минут десять никого не пускать и принялся набирать номер 42-17.
Наконец я понял, почему сегодня сам не свой. Мне не хватает Ирины. Никак не ожидал, что без нее будет так тоскливо. Если бы я мог сейчас услышать ее голос – ломкий, прерывистый; она всегда говорила быстро, возбужденно, словно куда-то спешила…
Как нескладно все получилось! Может, она и права, и я поторопился? Я сидел в ее тесной кухоньке, верил и не верил, что больше никогда не приду сюда, и говорил, что уже не могу раздваиваться, разрываться на части, и достаточно малейшего толчка, чтобы я остался с нею навсегда, но тогда я потеряю Андрюшку, а при одной мысли об этом мне становится не по себе. И вообще каждый раз у меня такое чувство, будто я предаю его, – странно, не правда ли, что не жену, а сына я вспоминаю в такие минуты, но это действительно так.
Я говорил, а лицо ее становилось замкнутым и отчужденным. И только это придавало мне решимости – я боялся слез, а тут у меня появилась обида: она не хочет меня понять! Но потом Ира провела ладонью по лицу, как бы стряхнула этим жестом оцепенение, и снова стала похожей на Иринку-балеринку, которую я так любил: возбужденную и веселую.
– Ну что ж, когда-нибудь это должно было случиться. Только я почему-то думала, что это произойдет позже.
Она посмотрела на меня испытующим своим взглядом, словно стараясь заглянуть глубоко в глаза, и сказала укоризненно:
– Эх, ты!
А когда я с убитым видом топтался у дверей, непонятно чего дожидаясь, она поправила воротник плаща и сказала уже спокойно:
– Только не терзайся, прошу тебя. Наверное, так лучше. А то я уже стала привыкать к тебе.
Я не решался уйти, не поцеловав ее в последний раз, и все же боялся этого поцелуя. И опять, как обычно, она поняла мои терзания и пришла на помощь – короткий, летучий, легкий поцелуй, без горечи и раскаяния, словно не навсегда расставались, а всего на несколько недель, до следующей нашей встречи.
Но когда захлопнулась за мною дверь, когда спустился по лестнице, вышел на улицу в вечернюю темень, тоскливо заныло сердце. «Что делаю? Зачем я это делаю? Здесь моя судьба, та единственная женщина, с кем мне хотелось бы прожить жизнь и встретить старость, а я ухожу от нее!..»
Я вспоминал о расставании, а сам в это время крутил диск. Машинально? Нет, хотел услышать ее голос и тут же повесить трубку. Видно, не из тех я людей, что рвут отношения сразу.
Но телефон был занят. И тут же замигала лампочка селектора.
Вот в чем мое несчастье: ни на минуту нельзя остаться одному. А иногда так необходимо перевести дух, пройтись по кабинету или полить цветы из оранжевой пластмассовой лейки. Даже когда приказываешь никого не пускать, есть на комбинате несколько человек, кого Галя не решается останавливать: Ермолаева, например, или Черепанова.
Я нажал клавишу селектора и услышал возбужденный голос Гали:
– Игорь Сергеевич, нашла Митрохина.
– Ну давай, если нашла.
У Гали удивительная способность – запоминать все мои поручения именно в тех формулировках, в каких я их высказал. Если бы я попросил: р а з ы щ и Митрохина, она ответила бы – «разыскала». Возвращает мне мои же слова.
Я поднял трубку:
– Приветствую, Павел Егорович! Ты что, вредительством занимаешься? Скоро работать будет нечем.
Митрохин тяжело вздохнул:
– Дожди, Игорь Сергеевич. Сами видите. Льет и льет.
– Вижу. Ну, а выход какой? Останавливать, комбинат?
– Тракторы на трелевке и те буксуют, – продолжал он плаксивым тоном, словно не слышал моего вопроса. – Каждый год так: в октябре никакого плана. Вот морозы стукнут, сразу все наверстаем.
– Ты-то наверстаешь. А вот меня по башке стукнут, не дожидаясь морозов.
– Не стукнут, – заверил Митрохин, сделал многозначительную паузу: разговор, дескать, закончен, могу еще чем-нибудь быть полезен?
Но меня такой оборот не устраивал. В понедельник начальник древесно-подготовительного цеха предупредил, что подвоз леса замедлился, запас почти на исходе. «Одно к одному! – подумал я тогда. – Если Митрохин будет ждать холодов, месячный план по целлюлозе горит синим пламенем. Этого мне только не хватало сейчас, при прочих радостях. С меня спросят не так, как с Митрохина, дождем не оправдаешься. Нет, надо его дожимать».
– Павел Егорович, мне нужен лес. Придумай что-нибудь.
– Что придумывать, разлюли малина! Дороги развезло.
– Это я слышал. Помощь, может, нужна какая? Людьми, техникой?
– Людей хватает, сидим, дни актируем. Вчера меня даже заактировали двое мудрецов из облсовпрофа. Высокий, дескать, процент травматизма. А попробуй поковыряйся в грязи, под дождем. Эх, разлюли малина!
Да, все это разговоры в пользу бедных. Я решил не отступаться до тех пор, пока не выжму из Митрохина хоть какого-то обещания. И в третий раз повторил:
– Павел Егорович, нужен лес. Не обеспечил запас – давай крутись!
– У меня всего сорок машин, – заныл Митрохин, чувствуя, что так просто не отделаться. – А шестнадцать стоят раздетые. Попросил у Черепанова запчасти, он меня отшил: «У нас не автохозяйство». Ну и на здоровье! Не очень, значит, лес этот нужен. – Я не сразу разобрался в потоке его обид, не сразу понял, о чем просит директор леспромхоза. Потом быстро прикинул в уме: как оформить на ремонтно-механическом внеплановый заказ и какой нужен разговор с начальником цеха, чтобы тот не спекулировал потом моей просьбой, не сваливал на нее все грехи. Еще мелькнула злость: опять Вадим не в тот колокол зазвонил, не поймешь даже, нарочно это сделал или от непонимания; подумал злорадно: может, это и к лучшему – уйду в отпуск, пусть Черепанов покрутится, завалит план, и никто ему уже не поможет, но тут же пристыдил себя и, окончательно приняв решение, сказал:
– Машины беру на себя. Присылай список деталей, пару механиков, сделаем все, что можно. Ну, а ты давай лес. Будь здоров!
Не дожидаясь ответа, положил трубку. Конечно, леспромхоз не вытянет месячную норму, при такой погоде и надеяться на это нечего. Но взять от Митрохина нужно все, до последнего кубометра. А там морозы – наше спасение.
Опять, в который уже раз, подумал: скорее бы Ермолаев приезжал. Вызвал Галю, поинтересовался, нет ли вестей от секретаря парткома. «Как только узнаю, Игорь Сергеевич, сразу скажу».
Галя остановилась в дверях, словно чего-то выжидала. Я вопросительно посмотрел на нее.
– Игорь Сергеевич… – нерешительно начала она. – А правду говорят, будто… – Она смутилась, не закончила фразу.
– Ну, смелее!
– Будто… скоро вместо вас назначат Черепанова?
Секунду я молчал. Вот, значит, как! Уже пошли круги по воде – стоило только Вадиму бросить камень.
– Ну, это мы еще посмотрим! – быстро произнес я, но голос у меня сел, доброго тона не получилось, и мне сделалось стыдно за себя. Я буркнул, чтобы Галя ни с кем не соединяла меня и никого не пускала.
Да, хорошенькие дела разворачиваются! «Лев готовится к прыжку» – такой фильм крутили сейчас в кинотеатре «Молодость».
Чтобы успокоиться, я поворошил землю в цветах, полил их, но даже это привычное занятие, которое всегда вызывало во мне душевное равновесие, сейчас не помогло. Я прикинул, сколько времени оставалось до поездки в горком, и решил быстренько смотаться к Дому культуры. Похожу по стройке, отвлекусь немного. Да и не мешает посмотреть, как там движутся дела.
Дорога петляла, круто поднималась в гору. Асфальт был густо заляпан раствором, который расплескивали грузовики, и сейчас, после долгих дождей, машина скользила на каждом метре, такое ощущение, будто ехали по мыльному покрытию. На повороте «Волгу» занесло.
– Саша, ты это… давай полегче, – охладил я водителя.
– Порядок, Игорь Сергеевич!
У него всегда один ответ: «Порядок!» Помню, поехали мы однажды вечером в Дальневосточный, забыл заправиться и часа полтора «голосовал» на пустынном шоссе. Я злился, нервничал, а Саша сплевывал сквозь зубы и повторял: «Порядок! Сейчас запасемся бензинчиком, то-другое, и двинем дальше». Говорил он таким бодрым голосом, будто наша стоянка посреди тайги была неизбежной, даже запланированной, и у меня не поворачивался язык ругать Сашу.
Водил машину он лихо, ничего не скажешь, но в голове у него отчаянно гулял ветер. С тех пор, как Саша вернулся из армии, приехал в Таежный, его интересы были безраздельно отданы массовым спортивным зрелищам и прекрасному полу. Несколько раз Стеблянко жаловался, что в завком поступают сигналы, будто Хромов раскатывает на машине с девицами, и это бросает тень на директора комбината, я обещал поговорить с Сашей, провести, так сказать, воспитательную беседу, но не сделал этого. Не потому, что не хотел или боялся испортить с ним отношения, просто не мог найти для этого подходящих слов. В конце концов велика ли беда, если парень прокатит свою подругу по невеликому нашему городку, продемонстрирует класс водительского искусства? Впрочем, была у меня и убедительная причина не обострять с ним отношений: несколько раз в месяц Саша подбрасывал меня на Стандартную улицу, и хотя, кажется, он ничего не знал об Ирине и останавливался всегда метрах в двухстах от ее дома, мои регулярные поездки по вечерам «к одному инженеру» могли при желании дать пищу для размышлений.
