Текст книги "Игра: Дочки-матери (СИ)"

Автор книги: Валентина Никитина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Игра: Дочки-матери
Валентина Анатольевна Никитина

1 глава. Аннушка

Как объяснить дальтоникам разницу, например, между цветом лимона и апельсина?

Никак. Нужен опыт восприятия, и память о цветовой гамме, которых дальтоники не имеют.

Как рассказать обычным людям о ясновидении?

А никак. Нет таких слов в человеческих языках, а ясновидцам слова не нужны.

Не нужны потому, что нет такого большого, дружного общества или народа, в котором все были бы ясновидцами. Ведь язык формируется у народа. А так – кому и как рассказывать о своих ощущениях? Будешь выглядеть, как зрячий, толкующий обществу слепых о закате.

Люба с детства имела необычные способности – она обладает повышенной интуицией. Благодаря урокам православных старцев она развила её почти до ясновидения. Под их руководством она изучала психологию и приобрела способность получать свыше новые тайные знания. В этой книге трилогии «Соперники Антихриста» – «Игра: Дочки-матери» душа Любы переселилась из нашего времени в прошлое, через несколько лет после войны с Наполеоном в больную девочку Аннушку. (Категория 16+)

(Эта книга не исторический роман, а фантастика. Реальность – альтернативная. События и персонажи тут условны и к реальным историческим и современным личностям никакого отношения не имеют.

Мнения персонажей книги не всегда совпадают с мнением автора).

Книга I

Игра: «Дочки-матери»

(Все стихотворные эпиграфы написаны автором).

Глава I

Часть 1

Аннушка.

Плакала душа на перекрёстке:

«Господи, направь меня в пути!»

Дождь стегал пощечинами хлесткими,

А она: «Прости меня, прости!

Я не смею глаз поднять на небо.

Ослабела. Силы нет идти.

Каюсь, я грешна, Господь! Но мне бы

Капельку надежды обрести.

Искорку в ночи увидеть, Боже!

Я бы на коленках доползла!..»

Обняли, озябшую до дрожи,

Ангельские белые крыла...

Мельтешат какие-то картинки. Так в кино прокручивают события на большой скорости... Пытаюсь зацепиться сознанием за показанные образы. Они в большинстве проносятся насквозь, не задевая памяти...

...Держу на руках хорошенького младенца парнишку. Рядом притулился к моей коленке ещё один, лет пяти. Лицо у старшего пацанёнка серьёзное, торжественное... Одеты мальчишки в маскарадные одёжки с кружавчиками. Новый год, что ли? Испытываю к ним не материнские, а скорее сестринские покровительственные чувства...

...Какие-то люди в музейных одеждах. Мужчина с благородной осанкой и худенькая женщина... вижу их со спины. Перед ними на коленях молодой офицер с эполетами на плечах, и трогательная девчушка лет шестнадцати...

Как болит голова... М-м-м...

Глаза открыть не пытаюсь. Чувствую под веками рези, как будто, под каждым глазом вскочило, по три ячменя. Тихонько лежу, не решаясь даже шелохнуться.

Ветерок овевает лицо, дразнит ноздри запахами цветущих трав... Где это я? На пикниках-шашлыках я не была уже лет сто – это помню точно. На дельтаплане тоже давненько не летала. Потому упасть не могла.

И напиваться до утренних головных болей я не имею привычки...

Послышались шаги и вздохи.

– Доченька, вставай, родимая! Отдохнула? – женский голос бормотал, как будто про себя, во сне, не ожидая ответа.

Доченька? Открываю глаза: лежу на обочине грунтовой дороги, на какой-то дерюге. В голове всплыло слово «попона». Но это вроде для лошадей что-то?

Лежу на боку, а изо рта накапала на подстилку слюна. Это что, мне так сладко спалось?

Со скрипом поворачиваю голову в сторону женского голоса. Мозги, как резиновая грелка, наполненная водой, плюхнулись на другую сторону и болезненно колыхнулись. Передо мною, на коленках стоит... дама. По-другому её не назовёшь: строгое старинное платье, сиреневый чепчик с кружевами и... кружевной зонтик от солнца.

– М-м-м! – изрекаю слипшимися во сне губами.

– Проснулась, лапушка? – она склоняется к моим ногам и, как маленькой, завязывает шнурки на высоких, желтоватой кожи, сапожках. Потом поправляет мне подол длинного платья, встаёт, и пытается поднять меня с земли.

Я хочу протестовать, но язык во рту плохо ворочается, и я снова невнятно мычу.

– Ничего, ничего, я помогу.

Но я переворачиваюсь на живот, приподнимаюсь на четвереньки, а потом, стараясь не колыхнуть мозги, с усилием встаю на ноги. Пошатываюсь, как алкашка. Перед глазами всё плывёт.

Чуть впереди, на дороге стоит пара упитанных лошадей, запряжённых в изысканную коляску, с откинутым верхом. На боку коляски какой-то герб с вензелями.

На облучке, или, как он там называется, с опущенными вожжами, тоскует мужичок маленького росточка, с бородкой, как у Ленина.

Дама спокойно, но с жестковатыми интонациями, бросает ему:

– Помоги.

Тот встрепенулся, соскочил и помог ей, поддерживая с другой стороны, усадить меня в коляску. Сноровисто уложил дерюжку под сиденье, и, не дожидаясь пока сядет дама, тронул с места лошадей.

Я оглянулась.

Женщина, едва перебирая ногами, шла следом. Одной рукой она придерживала зонтик, в другой держала небольшую книжку в кожаном переплёте, похоже – молитвенник. Худенькое лицо её было молодо и как-то по-особенному возвышено.

Молитвы она твердила наизусть, шевеля бледными, обветренными губами. А в основном грустно и устало смотрела в мою сторону.

Моё сознание раздвоилось: с одной стороны я продолжала ощущать себя девочкой в старинной одежде, с другой – тем, кем и была до этого, пожилой женщиной начала 21 века... И куда это меня занесло?

В колдобинах, с невысохшей после дождя грязью, следы только от повозок, запряжённых лошадьми, ни одного следа от автомобильных колес. На съёмки фильма, не похоже. Слишком всё натурально, да и камер явно тут не предусмотрено.

Вот на фантастические книжки внука Никитки, про попаданцев на другие планеты, в другие измерения, или перемещение во времени, похоже. Он ими всю дачу захламил, обормот.

О! Еще были книжки о том, что человек, находящийся в коме, может душой перемещаться в людей из прошлого!

...Ни каких электрических столбов вдоль дороги, да и сама грунтовая дорога такой протяжённости, без малейших признаков асфальта, даже в самой российской глухомани сейчас редкость...

Фу, поморщилась я, какая банальность лезет в голову. Сама же, когда читала эти книжки, возмущалась: с чего бы это отсутствие электрических столбов и асфальта – признак отсутствия цивилизации? А вдруг тут каждый посёлок отапливается отдельным миниатюрным атомным, или каким-нибудь ещё генератором? А вдруг тут нет асфальта потому, что люди давно на геликоптерах летают?

Но, судя по одеждам и пролётке с лошадями, это явно не мой случай.

Погода была солнечной, но не жаркой. Мужичок дремал. От унылой езды, тихого бормотания молитв и покачивания на мягких рессорах, клонило в сон. Да и все происходящее было похоже на сон.

Мысленно духом настроилась на образ старца-наставника и позвала: «Батюшка! Мне нужна помощь! Где я оказалась?»

Тишина. Наставник в последнее время не часто общался со мной в духе, сама справлялась. Но сейчас я реально нуждаюсь в помощи, почему он молчит? Обычно он над духовными детьми трясётся, как клуша над своими цыплятами... Странно.

Может и сейчас сама способна разобраться?

Порадовало то, что руки у меня как у молоденькой девушки, слегка помеченные веснушками на светлой коже. В последние годы расстраивало не только отражение в зеркале: дряблые щёки, темные круги под глазами как у панды, но и кисти рук со вздувшимися венами под пергаментного цвета кожей. Руки вообще видишь чаще, чем своё лицо.

Ощупала и рассмотрела на себе одежду. Платье атласное тёмно-синего цвета в мелкий цветочек. Этакая «старушечья» ткань. Нижние юбки кремового цвета. Поверх платья шерстяной жакет на атласной же подкладке. На голове мягкий платочек.

Приподняла юбки: грубые чулки, подтянутые куда-то к бёдрам. Дальше оголяться не рискнула.

В коляске лежат какие-то кожаные баулы, набитые под завязку. Шерстяные пледы или одеяла. В углу обнаружила маленькую тряпичную куклу. Эта игрушка явно годилась в музей. Раритет стопроцентный.

Я вздохнула: а что здесь не раритет, по моим представлениям?

И так: тело явно девичье, как бы вообще не детское. Судя по болям и отношению дамы и кучера, девочка больна. Чем интересно? Голова болит – это от перемещения моего сознания, или из-за болезни?

Координация нарушена. Судя по тому, что меня поддерживают под руки, подсаживают в коляску – так и было. Руки и ноги вроде не деформированы. Зеркало бы – на лицо глянуть, может девочка Даун?

Впереди запылила, едущая навстречу другая коляска. Когда поравнялись, остановились. Кучер с интересом уставился на встречную пару. Я тоже.

– У вас случилось что-то? Коляска поломалась? Почему вы пешком идёте? – затараторила кругленькая дамочка в кружевах и шёлковых оборках. Мужчина раза в два её старше, грузным филином, молча взирал из-под полей шляпы.

– Да я паломничаю. К Казанской иконе Богородицы пешком из Москвы иду. Обет Божией Матери дала. А дочку больную везу к святыне. Ей-то идти пешком не по силам, да и не по уму. Она не понимает – так зачем её напрасно мучить.

– Но вы же знаете, как опасно теперь на дорогах! – продолжила трещать звонким, въедавшимся в больную голову голосом, дамочка, – После войны осталось много оружия после французов, потому и много разбойников развелось. Как вы решились то на такое? Ладно бы – с толпой паломников! А так, в одиночестве...А что с девочкой-то? На вид здоровая, даже хорошенькая.

– Опасно. Знаю. Так Господь легкой жертвы не примет.

Дочке пять лет было, когда французы Москву подожгли,– присаживаясь на откидную ступеньку коляски, грустно начала рассказ моя паломница. Видно было, что она уже давно устала рассказывать историю болезни своего ребёнка. Но вежливость мешала ей оборвать разговор. Да ещё, видимо, как Божью волю воспринимала возможность сделать передышку в пути, дать ногам отдохнуть.

– Я мужа ждала до последнего, а после узнала, что его на дороге к Москве снарядом убило. Он велел мне в записке: «Срочно выезжай из Москвы, потому, что она под французом будет. Как бы, обиды какой не причинили тебе или дочери». А я не послушала. Очень хотела его ещё разочек увидеть. Душа щемила. Тоска накатывала – аж, в глазах темнело.

Потом бежала уже по горящей Москве с Аннушкой на руках. Отсидеться в подвале дома не удалось. Пожар выгнал.

Всякого насмотрелась. И как французы дома грабили, и как штыками людей закалывали. Носились потерявшиеся собаки, лаяли и выли до сипа в глотках.

Я оделась в нищенские отрепья. Себе и дочке лица испачкала, чтобы не соблазнились, не ссильничали. Да и чтобы грабить не надумали.

Одно горящее здание обрушилось на мародёров и лошадей с телегой, на которую они складывали наворованный скарб. Лошади, опаленные огнём, катались по земле, ломая оглобли. Не ржали, а будто кричали, визжали...

Вот тогда моя Аннушка и обмякла у меня на руках. Я сначала думала, что она просто сознание потеряла. Решила, что это даже хорошо: не увидит чего-то ещё, более ужасного. А когда она очнулась, я поняла, что дитя разум потеряло.

Я хоть и вдова, но имения у меня и у покойного мужа немаленькие. С тех пор все доходы с них на врачей пошли, да всё без толку.

Меня уже пять лет склоняют снова замуж выйти. Да я боюсь – в новой семье-то новые дети появятся, не до Аннушки будет. Да и второй муж может запретить мне тратить моё достояние на лечение дочери.

Я обет Богу дала: не пойду замуж, пока дочка больна. А не выздоровеет, так и останусь вдовствовать. Я в долгу перед нею и перед мужем покойным. Если бы я его послушалась, с малышкой бы всё было в порядке.

Я присмотрелась внимательнее к даме, которая была тут моей матерью и мысленно ахнула: да она же молодая совсем – лет двадцать пять, двадцать семь, не больше. Как моя младшая дочка Настя...

Настенька, – вздрогнула я и внезапно вспомнила, – Настенька, она же в больнице вечером была у меня. Принесла какие-то новые обезболивающие. Сама же знает, что это последняя стадия рака, что шансов у меня нет, а всё на операции настаивает... Настаивала.

– Не томи мою душу, ребёнок! Ты же знаешь, что операция уже не поможет, и я тоже знаю. Отпусти меня, не мучай.

– Мама! Я помню, что ты человек верующий. Что вы с Санькой были на послушании у старца, что вы его духовные дети... Что ты «в духе», как вы говорите, слышишь старцев. Умом знаю об этом: и читала, и от вас с братом слышала. Да и некоторые люди ещё помнят тебя, как юродивую Любу. Хотя большинство всё-таки уверены, что ты просто чокнутая или бесноватая. Особенно те, кто на тебя злобствовал и в психушку тебя отправлял...

– Они как-то забывают, что я ни разу глупости или ереси не сказала. Что к причастию я подходила всегда спокойно, что не страдала после причастия, как бесноватые... Что после этого «сумасшествия» поступила в институт и закончила его. Вышла замуж, родила и вырастила тебя... Видели, как я вела передачи на одном из центральных каналов телевидения...

При этом я всё равно в их глазах остаюсь чокнутой. Ехидно шепчутся за спиной, злорадствуют.

Ты тоже не доверяешь мне. Желаешь попасть в их ряды?

– Нет, конечно! Я в жизни не встречала женщины умнее и разумнее тебя. И ты...невозможно забыть тех случаев – ты же всегда слышала на расстоянии, когда у меня случались серьёзные неприятности.

Но я уверена, что даже способности к ясновидению могут показать только те вещи, что происходят в этой, реальной жизни. Не верю, что кто-то может знать о том, что произойдёт после смерти, что вообще после смерти может существовать другая жизнь. Ну...не верю! А вдруг там ничего нет. Вдруг после смерти уже ничего не будет. И каждый день, прожитый в этой жизни – подарок!

– Бывают такие «подарки», что лучше бы ничего не дарили! Сколько уже я операций пережила, сколько процедур химиотерапии, сколько боли натерпелась? – вздохнула я, вынула флэшку из ноутбука и протянула заплаканной дочери, – Здесь все мои работы: и стихи и статьи и проза. Вот я выключу ноутбук. Или он сломается. Но информация – то останется у тебя!

Так и с человеком: умирает только тело, суть нашей души остаётся где-то записанной на «флэшку» у Господа.

Душа человека – информация не просто знаний и опыта, она концентрат всех душевных и творческих качеств, обретённых человеком в течении жизни. Надеюсь, что моя «флэшка» заполнена не самой худшей начинкой.

– Как ты можешь быть уверена, что эту твою «флэшку» не отправят в архив или на переплавку?

– Ну, конечно – быть уверенной в собственной ценности сложно. Полностью уверены в своей бесценности только самодовольные дураки и настоящие психи. Но не думаю, что Бог настолько расточителен, что готов уничтожить хоть что-то полезное.

– Мама, – простонала она, – это всё твои теории! На практике же этого подтвердить нельзя! Ну, хоть ради нас, согласись на операцию, поживи ещё!

– Вот погляди на себя, дочь! Что ты сейчас делаешь? Ты стараешься изо всех сил лишить меня веры в будущую жизнь. Но самое плохое – ты не веришь сама. Я в любом случае: раньше или позже умру. И что, ты после моей смерти не станешь молиться об участи моей души в будущей жизни?

Если там ничего нет, значит, ты просто будешь приходить на кладбище и поливать цветочки над моими полусгнившими костями? С умилением из леечки поливать червей, пожравших мою телесную оболочку? Ведь если от моей души ничего не останется, значит и молиться не о чем?

– Нет, ну не надо же всякую мысль доводить до абсурда! – рассердилась Настя, – Конечно, мы не забудем тебя, конечно, я тоже буду молиться о тебе и заказывать панихиды в церкви! Как и сейчас подаю записки о твоём здравии. Но уж лучше нам о твоём здравии заказывать, чем за упокой! Пожалей ты нас!

– А мне не позволено попросить: пожалейте меня, не продлевайте мою агонию? Дайте мне умереть в срок, Господом назначенный...

Эти годы, что я болела, были пыткой для меня и не самыми радостными для вас. О чём ты просишь меня? «Мама, повой, поскули от болей ещё немного, чтобы мы могли позаботиться о тебе, проявить свою любовь и доброту...» Не это ли абсурд?

Позаботьтесь о себе и друг о друге. Не оставляйте друг друга в бедах. Рожайте и воспитывайте детей. Делайте добро окружающим вас людям... Вы и есть продолжение моей жизни.

Ну, что поделать, если мой срок пришёл?

– Красиво говоришь, мама! Это ты умеешь, я знаю. Ты же теле журналистка!

А сама-то ты, когда заболела – когда папа погиб? Я же знаю – ты не хочешь жить, ты к нему торопишься! Это не твой срок – ты его сама приближаешь.

Папа уже там, если ты в это веришь! А там времени нет, там бесконечность. Он подождёт, если любит! А нас ты любишь? Мы то ещё здесь и ты нужна нам!

– Зачем? Вы уже взрослые, у вас своя жизнь. Даже маленькие дети сиротами остаются. Я же не оставляю вас маленькими.

– Ты... Ты же сильная, мама! Ты столько пережила, столько одолела! Неужели сейчас сдашься?

– Этот приём называется «Взять на слабо», – улыбнулась я, – сила не в том, чтобы цепляться за жизнь, даже если твоя оболочка уже почти сгнила.

Я ухожу и сжигаю за собой мосты.

Ты говоришь – я сильная? Да.

Так запомните меня сильной, способной до конца принимать собственные решения, а не трусливой, дрожащей за свою жизнь истеричкой...

Коляски уже давно разъехались, женщина, бывшая тут моей матерью, грустно шагала по дороге, устало подволакивая ноги. Кучер снова задремал...

А у меня текли слёзы по щекам.

Так вот оно что! Там, в больнице, а может уже в морге лежит моё, высохшее от долгой болезни тело. На горе, а может, к облегчению моим детям, я оставила тот мир.

Как звучит, а? «Оставила мир»!

А в этом мире, или в прошлом моего же мира, вновь явилась в облике больной девочки. Неизвестно, кого при этом спасал Господь: мою душу или тело этой девочки, но, похоже, близкие наши так крепко за нас молились, что из двух сломанных половинок получилось нечто относительно целое.

Видно хорошая женщина, моя здешняя мама, что Господь услышал её молитвы, её многолетнее терпение, её жертвы.

Да, жертвы. Это сколько же ей лет было, когда она замуж вышла? Лет четырнадцать? Вроде в таком возрасте раньше замуж выдавали. А когда дочка разума лишилась, ей лет девятнадцать – двадцать было? Совсем ребёнок.

А вон что удумала: замуж не пошла, себя в жертву больному ребёнку отдала.

Ну, что же, мама – девочка!

Для меня, пожилой тётки, у которой старшему сыну Сане, уже почти пятьдесят, а младшей дочке примерно столько же, сколько и тебе, ты и сейчас – ребёнок. Вот мы и посмотрим ещё, кто кому мамой будет!

Тайком вытерла слёзы и грустно улыбнулась. Много ли женщине надо в жизни: чтобы было кому мамой быть, да было кого поддерживать.

А эта моя «мама-дочка» заслуживает того, чтобы ей помочь!

Я тихонько разминала руки и ноги, которые млели, толи от долгой тряски на довольно жестком, по сравнению с автомобильным, конечно, сиденье, толи от постоянной малоподвижности больного ребёнка.

Шёпотом, чтобы не напугать мамочку с кучером, пробовала произносить слова.

Сначала губы казались толстыми, как у этих дурочек, что губёшки свои накачивают. Язык казался распухшим и деревянным.

Но постепенно, с таким усилием, будто пытаюсь шевелить тугой резиновой маской, надетой на всё лицо, губы и язык начали складывать слова.

Настроение, несмотря на головную боль и нереальную ситуацию, было приподнятым.

Вспоминались только хорошие моменты из прожитой мною жизни, хотя страданий выпало немало. Думаю, это от контраста: я так настрадалась перед смертью, что ощущение спокойного юного тела вызывало эйфорию, ощущение общей лёгкости и полёта. Что там головная боль по сравнению с тем, что я пережила!

К вечеру остановились в какой-то деревеньке. Хозяева уже запирали в домах ворота.

– Андрей, попросись на ночлег, – сунув кучеру монетку, паломница утомлённо присела на откидную ступеньку коляски. Тот подбежал к воротам дома, что покрепче, переговорил с хозяином.

– Матушка Наталья, пускают только под дровяной навес, на случай дождя. Сена и воды коням дадут.

– На все воля Господня, – простонала та, – вставая на измученные ноги.

Заехав во двор, Андрей распряг лошадей и, напоив их из деревянной лохани, привязал к коновязи. Раскрыв мешок, притороченный сзади к коляске, насыпал им в торбы овса.

Расстелил на сене одеяла и помог устроить девочку, то есть меня. Печёную картошку, огурцы, вареную свёклу да хлеб вытащили из баула.

Мне чистили картошку, совали в руки продукты. Я послушно жевала. От усталости есть не хотелось. Давилась сухомяткой, мечтая о бутербродах с чаем.

– Надо пораньше встать, матушка, тогда в Казань к обедне поспеть можно. Недалече уже, – задумчиво проговорил Андрей.

– Хорошо. Даст Бог, исповедаться и причаститься успеем.

На рассвете, уже сидя в коляске, я слушала утренний птичий хор и удивлялась: как же давно я не слышала птиц! Нет, болела я на даче, и птицы там, наверное, пели. Только я их не слышала, не до них было.

А сейчас, будто уши прочистило и глаза промыло. Хорошо-то как!

Ой, у меня же теперь зрение хорошее – без очков читать можно! – как маленькая радовалась я новым открытиям.

Казань показалась мне похожей на мелкий провинциальный городок моего времени. Невысокие дома, над ними маковки православных церквей и мусульманские минареты.

В современных мне, особенно крупных городах, таких, как Москва, многие храмы выглядят хрупкими или трогательно изысканными игрушками. По сравнению с громадами современных зданий они смотрятся так, как смотрелась бы карета рядом с междугородним автобусом.

А здесь, среди невысоких домов, они, казалось, несли в своих силуэтах образы космических кораблей, опустившихся с небес посреди человеческих строений. Может быть, так и было задумано?

Я, глядя на купола, перекрестилась. Сзади вскрикнула Наталья и подбежала к коляске. Жадно вглядываясь в моё лицо, зашептала:

– Ты перекрестилась, доченька? Ты понимаешь, что это храмы?

Я замерла. Блин, не ожидала такого эффекта. Не подготовилась ещё к «выздоровлению». Надо быть внимательнее.

– Что случилось, матушка Наталья? – оглянулся кучер.

– ...Перекрестилась, – испуганно и сама не веря этому, ответила женщина.

– Может, показалось? А она просто рукой махнула...

– Не знаю. Боюсь поверить.

У неё из глаз хлынули слёзы, она отстала и, шмыгая носом, в голос начала читать молитвы.

2 глава. Исцеление

Часть 2

Исцеление

Ты шёл одиноко, не видевши света.

Туманное око не знало рассвета.

Пустынным был путь без конца, без начала

А в сердце устало молитва стучала.

А ухо не знало ни эха, ни крика,

И сердце молчало, тоскуя безлико.

Но в жаркой пустыне вдруг чайка вскричала.

А это молитва в душе зазвучала.

И ветром свободы качнуло одежды.

Впервые за годы проснулись надежды

И жажда любви родником зажурчала

В душе, пробудившись, молитва звучала.

И звонким, и радостным смехом ребёнка,

Развеяло мрачную хмарь горизонта...

Там храм впереди, как корабль у причала...

А в небе рассветном молитва звучала.

(За несколько столетий до этого).

В иконописной мастерской инок бросил в угол кисти и встал на молитву.

– Господи, вразуми меня, как мог я испортить образ Божией Матери? Я – живописец, мастер работ по металлу и финифти, я и в миру-то ценился высоко. А над этим образом я с такой любовью трудился!

Я обещал Богородице написать его в благодарность за спасение моей семьи от мора!

Я же пост соблюдал, исповедался, причащался, просил братию поддержать молитвой мои труды! С молитвы начал, в молитве трудился и вдруг, как обомлел...

Что это за помрачение на меня нашло?

Не мог понять: толи сон, толи явь, толи ад, толи рай...

Работал будто пьяный без вина. А когда очнулся, вот – работа испорчена!

Рука моя, мастерство моё, а как ошибок наделал, не помню... Прости меня, Господи, и ты, Пресвятая Богородица, прости невольный грех! Дайте мне силы начать работу сначала.

Занёс мастер руку, с острым лезвием, над иконой и окаменел: образ Богородицы потянул живыми глазами его душу и мысли. Утонув в бездонной глубине этих глаз, инок стал прозревать иным зрением. И увидел он, что ошибки его и не ошибки вовсе, а тайнопись.

По ликам Девы Марии и младенца Христа, по узорам на окладе шли знаки и намёки. Только художник же мог воссоединить их между собой и увидеть иной лик...

Из отдельных знаков, как из кусочков рассыпанной мозаики, перед его взором встало лицо человека с приметами на нём. А на окладе и в знаках благословляющей ручки Младенца знаки и даты Апокалипсиса!..

Коляска подкатила к храму, полному народа.

Мои спутники, опережая других прихожан, подвели меня к святыне и напряжённо наблюдали.

Я перекрестилась и поцеловала украшенный драгоценностями оклад. Наталья охнула и, упав на колени, зарыдала в голос.

– Андрей, принеси матушке скамейку. Она притомилась, - спокойно произнесла я.

Андрей хлопнулся на колени, будто у него ноги подкосились, и, расплакавшись, стал истово молиться.

– Что случилось? – подошёл к нам пожилой священник.

– Аннушка, в пожаре московском разум утратившая, очнулась, исцелилась, – ответил Андрей, вместо взахлёб рыдающей Натальи.

Тут всё закрутилось.

Люди становились на колени и благодарили Богородицу за чудо, ею явленное.

Они крестились, тянулись ко мне потрогать, погладить по голове. Ведут себя так, будто это не девочка исцелилась, а сама она была целительной, – удивилась я.

Началась служба. Во время литургии нас всех троих поставили впереди других прихожан и причастили. Причащая меня, священник внимательно глядел мне в глаза. Я назвала имя, сняла губами причастие с ложечки, и скромно опустив взгляд, подошла к запивке. Мамочка села на пол, обхватив ноги дочери руками, плакала и молилась. Андрей рассказывал всем любопытствующим «мою» историю.

Священник начал читать благодарственный молебен перед иконой Казанской Божией Матери. Храм всё больше заполнялся народом, прознавшим о чуде.

После службы во внутренних помещениях храма столпились священники, собравшиеся из других храмов города, приехал даже архиепископ Казанский.

Наталью и Андрея дотошно допрашивали.

Андрей, возложив правую руку на Евангелие, подтвердил, что дочка госпожи была без ума и памяти. Его отпустили к лошадям.

Наталью расспросили о болезни девочки, о том, какие она молитвы читала, какие обеты давала. Её так же привели к присяге на Евангелии, в подтверждение её слов.

Она пыталась в деталях, подробно описывать, как девочка заболела, как в конце паломничества, в виду Казани, перекрестилась...

Её прерывали и расспрашивали о владениях и доходах матушки, о родственниках и наследниках. Узнав, что мы с Натальей круглые сироты, сочувственно покачали головами.

Со мной, в общем-то, разговаривать не стали. Просто спросили, знаю ли я своё имя, имя матери, попросили перекреститься и поцеловать распятие.

Епископ, наконец, пришёл к решению.

– В благодарность за явленное Божией Матерью чудо, отпиши своё имущество церкви, а сама с девочкой постригись в монахини. Такая жертва угодна Господу.

Глаза Натальи шальные и счастливые растерянно метнулись по лицам священников и медленно погасли. На её лицо пала тень безысходности.

– Нет! – звонко произнесла я, – не угодна!

– Что? – изумлённо повернулся Владыка в мою сторону.

Удивился, как будто это не девочка, а лошадь заговорила, хмыкнула я про себя.

– Не угодна Богу такая жертва! Вы, батюшка, не старец, благодатью Божией осенённый. И решение своё выносите по греховным помыслам, а не по Божьему благословению. В вас говорит жадность мирская.

Священники ахнули, кто-то хмыкнул в усы.

– Тебе-то откуда знать? – возмутился один из священников, глядя на меня суровым взглядом, – Ты, дитя неразумное! Старших слушаться надо. И, если ты не бесом водима, то благословение батюшки-архиепископа должно быть для тебя наиважнейшим в жизни.

– Не так! Наиважнейшим для меня является Божие благословение, как должно быть и для вас, и для Владыки.

Не стоит преуменьшать силу и власть Господню. Если Ему будет угодно, не только дети, а камни заговорят. Вам-то это должно быть известно больше других. Только вы, почему-то, забываете такие истины.

Когда-то такие же важные казанские священники, как вы, не слушали девочку Матрону, которой была явлена в видении Казанская икона Богородицы.

Священники переглядывались.

– Да, девочка Матрона после большого городского пожара, во сне увидела образ иконы, который потом назовут «Казанским» – сказал настоятель храма, – да, она говорила священникам того времени о своем видении. Но мало ли, что покажется ребёнку! Как было поверить, что в одном из сгоревших домов, находится образ Матери Божией, совершенно не обгоревший, который привиделся какой-то девочке?

То, что священники тогда не послушали её, ничего не значит. Их недоверие к её словам и упрямство девочки привели к тому, что собралась целая толпа народа, которая ей поверила. Они пришли на место, которое указывала Матрона и там нашли чудотворный образ.

А в толпе были и больные, и калеки... Кое-кто исцелился, приложившись к чудесно найденной иконе...

Всё это было предусмотрено волей Божией.

Если бы образ тайком нашли сами Матрона со своей матушкой, что бы тогда было? Скорее всего, он бы ещё долго оставался в безвестности и не был так скоро прославлен чудесами. Если бы священнослужители тогда девочке с матерью поверили и нашли икону вместе с ними, люди бы подумали, что всё это было подстроено священниками и никаких чудес не было.

Интересно, что там на самом деле было – мелькали внутри меня мысли, пока он говорил, – икона сохранилась невредимой в огне, или перенеслась в пространстве – времени уже после пожара?

Если бы в пепле на пожарище были следы людей, то народ, пришедший вслед за Матроной и её матерью, точно бы обвинил священников в мошенничестве. Даже если бы они на то пожарище сами и не явились.

А может быть образ Казанской Божией Матери, который в моей прежней жизни, в начале двадцатого века, был потерян, вернулся из двадцатого века туда, в сгоревшую от большого пожара Казань, в самое начало своей прославленной истории? Ведь и в начале двадцатого века он исчез из Казани во время пожара в храме...

– Не только православные люди жили и живут в Казани, – поддержал его старенький батюшка, седенький такой, маленького росточка, – Этот город издревле принадлежал татарам. Особенно посмеялись бы иноверцы, обвинив православных в мошенничестве.

Может потому и была на то воля Господня, что священники казанские в том веке не поверили девочке?

– Вы хотите этим оправдать нежелание слушать мои слова? Мол, и сейчас мы по воле Божией, изображаем слепых и глухих?

Дети иногда видят намного больше, чем взрослые. И не только чуткой, не замутнённой грехами душой, а и просто от наблюдательности, да и от обычной детской пронырливости, – возразила я, – а те взрослые, которые не способны услышать ребёнка, или не очень умны или ослеплены гордыней.