Текст книги "Шолохов"
Автор книги: Валентин Осипов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 57 страниц)
1948 год начался с двух событий, они имели в жизни писателя свои последствия.
«Правда» дала его «Слово о Родине» только 23 января, а не в особом для читателя новогоднем номере. Как Шолохову было не догадаться почему – его публицистика создана не по партийным шаблонам.
Второе событие оказалось с далеко идущими последствиями. Вождь принимал Милослава Джиласа, посланца маршала Броз Тито, главы правительства Югославии и главного ее коммуниста. И надо же, этот визитер в полночном застолье, когда покончили с главными политическими заботами, вспомнил Шолохова: «Говоря о современной советской литературе, я – как более или менее все иностранцы – указал на Шолохова. Сталин сказал: „Сейчас есть и лучшие“, – назвал две неизвестные мне фамилии, одну из них женскую».
Сталин напрасно слов на ветер не бросал. И закрутились крылья агитпроповых мельниц.
В этом году вышло очередное издание учебника по литературе для десятого класса. Все знали: если хочешь узнать государственное отношение к тому или иному писателю, не поленись заглянуть в учебник. В нем надежный сертификат на благонадежность, для сельского же учителя и старшеклассника – политический компас. Его стрелка безошибочно указывает отношение Сталина к писателю. Упоминание вождя рядом с творцом – как орден. Если не упомянут, то общественная значимость такого писателя ставится под сомнение. Вот о повести «Хлеб» Алексея Толстого написано: «Важнейшей чертою повести является изображение в ней вождей революции – Ленина и Сталина. Ночной разговор Ленина и Сталина, деятельность Сталина, организующего победу в Царицыне и отправляющего Москве хлеб, спасающий ее от голодной блокады, – центральные страницы…»
Вёшенские учителя – и ведь по всей стране так – узнают, что два писателя в новом учебнике отлучены от Сталина: Фадеев и Шолохов. В главе о Фадееве есть раздел «Недостатки романа „Молодая гвардия“» с пояснениями: «Не чувствуется партийное влияние на молодых подпольщиков…» Шолохов знал, что эти недостатки выявил сам Сталин и в очень резкой форме обнародовал в «Правде».
Шолохов… Обзор его творчества тоже лишен имени вождя. Странное дело – не упомянута Сталинская премия, что была присуждена писателю. Такого еще не было. Едва ли автор учебника страдал плохой памятью или редактор – по случайности – пропустил. За провалы в памяти при имени Сталина следовало наказание, это все знали. Не потому ли в учебнике такая – политическая! – критика романа: «В „Тихом Доне“ образы коммунистов обрисованы сравнительно бледно». Зубрите же, школяры, наставляйте, учителя!
…31 августа 1948-го скончался Жданов. Этот партийный деятель руководил культурой страны. Шолохов помянул его небольшой политизированной статьей «Скорбь наша мужественна». Однако своими писательскими убеждениями давно уже поставил себя выше идеологических установок ЦК. Вот и в этом году провозгласил – вслух, прилюдно: «…Я отстаиваю свое право на работу более медленную, чем хотелось бы читателям… Можно писать быстро плохие книги, а медленно – хорошие». Сказал все это на своем творческом вечере в сентябре. Союз писателей организовал его, чтобы отметить 25-летие его литературной деятельности.
Можно представить, как восприняли такое демобилизующее откровение те, кто привык от имени партии торопить писателей на быстрые отклики.
Вполне вероятно, что на вечере звучало имя вождя – ораторов много, и не может быть, чтобы кто-то не благодарил его за «отеческую заботу о литературе».
Но при всей своей писательской фантазии разве мог юбиляр представить, что Сталин нанес ему, Шолохову, удар страшной силы. Незадолго до творческого юбилея был сдан в набор очередной – 12-й – том сочинений вождя. В нем вызволенное из 20-летнего пребывания в запасе приговорное письмо о «Тихом Доне». Лежало, лежало, уже, видимо, и пожелтело, стало хрупким, но ничуть не потеряло своей черной силы: ошибки! Политические! Об этом письме рассказано в главе о 1929 годе.
В юбилейной речи Шолохов произносит – и предполагаю, не по ритуалу, а по трагической убежденности – такие слова: «Только в Советском Союзе мы, писатели, имеем все условия для творческой работы».
Но разве могут оставить его равнодушным участившиеся – одно за другим – грозные критические постановления ЦК: «О кинофильме „Большая жизнь“», «О репертуаре драматических театров», «Об опере „Великая дружба“ В. Мурадели», «О журнале „Крокодил“», «О журнале „Огонек“», «О журнале „Знамя“», «О фактах грубых политических искажений текстов произведений Демьяна Бедного»… Все начинаются с «О» и складываются для новоявленных изгоев в долгий крик: «О-о-о!..» Сколько же их! Ахматова, Демьян Бедный, Зощенко, Казакевич, Погодин, Тажибаев, Фатьянов, Штейн, Яновский, композиторы Прокофьев, Шостакович, Хачатурян, Богословский, режиссеры кино Козинцев, Пудовкин, Трауберг, Эйзенштейн…
С одними из этих творцов он хорошо знаком. Об Ахматовой мог думать с сочувствием – не забыл своего довоенного заступничества. Взгляды других ему совсем не близки, а некоторых – вовсе чужды.
Шолохов не знает, что и ему самому приходит черед быть загнанным в ряды раскритикованных. То подал голос в своей новой книге Лежнев. Годы не образумили этого литературоведа. И до войны, и после всё талдычит одно: «Мелехов – отщепенец!» Шолохов не любил Лежнева.
Партийный политпресс плющит едва ли не каждого. Не пощадил даже Панферова. Маленков пишет Сталину: «В № 12 журнала „Октябрь“ напечатано окончание романа Ф. Панферова „В стране поверженных“ …В ряде мест романа…» Дальше критика – не понравились сцены поведения некоторых героинь в оккупации. Вердикт: журнал изъять.
И все-таки велик авторитет Шолохова. Он приглашен на Всемирный конгресс деятелей науки и культуры в защиту мира. И вопреки мнению редактора «Нового мира» Константина Симонова, ЦК распорядился оставить вёшенца в составе редколлегии.
Нечто новое появилось в настроениях писателя. В одном письме признавался – пусть и с юмором: «Что-то мне под старость кажется, что хороших, милых и простых людей мало стало. А потому, считая все же тебя хорошим стариком, я грушу сейчас о том, что ты далеко. Приятно было бы посидеть вместе, выпить что-нибудь такого (?!), поговорить… Впрочем, может быть, мой пессимизм проистекает от того, что пурпурного вина в Вёшках нет и в помине, а водка у нас разбавленная донской водой и пахнущая бакинским керосином. Так что я не пью, веду трезвенный образ жизни…»
Возможно, есть некая связь между этим тихим письмом и тем, как он обошелся с одним начальственным земляком. К Шолохову пришла старушка из вёшенских и стала жаловаться, что ее сосед – начальник – отрезал своим новым плетнем часть ее огородика. И никого слушать не желает. Шолохов хорошо знал его: фронтовик, член партии. Зазвал к себе и стал увещевать, тот начал оправдываться: дескать, у жалобщицы частнособственнические замашки. Тут и выслушал в ответ: «Веришь в то, о чем говоришь? Не веришь. Фальшивишь. С врагами ты дрался, а с собой подраться забыл. Живуча, говоришь, частная струнка? А как же ты, коммунист, не вытравишь ее из себя?..»
Писатель в Вёшках и в самом деле свой среди своих. Один из таких своих, с хутора Пустовской, Игнат Семенович Мансков, уж больно убедительно раскрыл характер своего знатного земляка в воспоминаниях: «Моя теща к нему: „А сколь же ты денег зарабатываешь“ Михаил Александрович вроде бы даже запнулся на ее вопросе, потом усмехнулся: „Сколь надо, мать, столько и получаю“. А теща дальше: „Сколько надо – это хорошо…“ Тут уж он вслух засмеялся…»
Такое отметил: «Не любил он выделяться. Одним утречком, до зари еще, приехал он на рыбалку, булгачить никого не стал. Просто взял одну свободную лодку, выгнал ее на яму и сидит, ждет поклевку. А с рассветом с берега: „А, мать-перемать, такой-сякой! Гони сейчас же мою лодку! Я тебе желваки повыдавлю!“ А Михаил Александрович ему: „Сейчас… сейчас… Слова-то какие хорошие“…»
И как интересны такие воспоминания: «Один раз ему с другого берега закричали в несколько глоток: „Лодочник, лодочник!“ Ну, он погреб. Подошла лодка, человек пять ввалилось в нее, командуют: „Греби!“ Ну, лодочник гребет. Его такое дело… Перевез одну партию, пошел за другой. Только уже в третий раз кто-то из казаков, прикуривая, разглядел лицо перевозчика… Конфуз! А он: „Ничего, ничего… Я привычный к веслам“…»
Рыбалка и охота остаются тихим отдохновением души и страстью сердца. Отдавался он этим страстям азартно. В этом году шлет телеграмму в Дели, в советское посольство, приятелю: «Пожалуйста, привези два хороших охотничьих ножа».
Дополнение. Будучи членом редколлегии журнала «Новый мир», Шолохов так или иначе содействовал публикациям писателей разных направлений. В их числе С. Бабаевский, Вс. Иванов, К. Гамсахурдия, С. Гудзенко, В. Катаев, С. Маршак, Ю. Нагибин, З. Паперный, Н. Рыленков, Л. Сейфуллина, Ст. Щипачев… Шолохов мог бы гордиться – классические стихи «Я убит подо Ржевом» будущего главного редактора А. Твардовского здесь увидели свет.
А сколько было – до и после – знакомств: М. Горький, В. Вересаев, И. Бабель, Л. Леонов, Б. Пильняк, А. Серафимович, И. Тихонов, С. Сергеев-Ценский, А. Толстой, К. Федин и более молодые – В. Боков, А. Борщаговский, П. Бровка, А. Платонов, М. Светлов, затем и те, кто годился ему в младшие братья, – И. Абашидзе, М. Алексеев, О. Берггольц, С. Михалков, Ю. Бондарев, Вас. Белов, Л. Васильева, О. Гончар, В. Закруткин, Ан. Иванов, Е. Исаев, А. Калинин, К. Кулиев, И. Мележ, В. Овечкин, Ан. Софронов, Вл. Фирсов, Вас. Федоров, В. Шукшин, А. Проханов, литературоведы Ф. Бирюков, К. Прийма, B. Петелин, композитор Д. Шостакович, скульптор Е. Вучетич, кинодеятели С. Герасимов, Юл. Райзман, М. Чиаурели, C. Бондарчук, Э. Быстрицкая, Ю. Никулин, художники Кукрыниксы и О. Верейский, а также иностранные писатели – Вилли Бредель, Анна Зегерс, Чарлз Сноу, Эрвин Штритматтер, Мартти Ларни, Франтишек Кубка, многие другие.
О Шолохове с восхищением отзывались значительные творцы: Р. Роллан, В. Шишков, А. Исаакян, О. Форш, Э. Хемингуэй, Мулк Радж Ананд, Б. Чопич, Памела Джонсон, Жан Катала, Д. Кьюсак, Я. Ивашкевич, Алан Маршалл, Р. Гамзатов, Э. Межелайтис, Дж. Олдридж, С. Причард, Ч. Айтматов, Юр. Мелентьев, еще многие и многие.
Шолохов – академик, почетный доктор трех университетов, оратор на авторитетнейших международных встречах писателей, ученых, студентов, долгие годы секретарь Союза писателей СССР – отвечал за работу с молодыми писателями…
К чему все эти перечисления? В 1991 году поэт, участник съезда народных депутатов Евг. Евтушенко напечатал статью с названием – антисанитарным – «Фехтование с навозной кучей», где о Шолохове сказано так: «Не любил себя отождествлять с интеллигенцией, да и саму интеллигенцию недолюбливал».
Глава вторая
1949–1950: ЦЕНА ОДНОГО ПИСЬМА
Вернемся в 1929-й: Сталин тогда упрятал в архив свое письмо с критикой «Тихого Дона». Превратил его тем самым как бы в заряд-фугас с часовым механизмом.
Прошло 20 лет.
Дед Трифон: «…к чертям собачьим!»Шолохов все чаще подстегивает себя в думах – надо продолжать военный роман. Последствия контузии? Терпи казак… По весне отправился в Сталинград собирать материалы – нужны архивы боевых лет, нужны встречи с очевидцами сражения.
Его, знатного гостя, везут по городу. Еще не все отстроено, и потому память легко возвращается в прошлое. Тихие руины, а каково же было советскому воину тогда, в оглушающем громе пальбы, в свисте снарядов и бомб, в предсмертных стонах, в яростных командах, в ругани-проклятиях и в молитвах шепотом…
И хотя недолюбливал газетные интервью, все же встретился с журналистом из областной газеты. Появилось сенсационное признание: писатель мечтает о военной трилогии!
Но нет необходимого покоя для того, чтобы только творить. Отвлекает от романа то одно, то другое.
…Приглашен на Всесоюзную конференцию сторонников мира в Колонный зал Дома союзов. Явился в гимнастерке, в галифе и сапогах. После войны он несколько лет подряд продолжал чаще всего одеваться именно так. Попросили – ведь авторитетен! – выступить. Согласился, ибо идея конференции отвечала его душевной озабоченности. Понимал, что стране трудно жить двойной тягой: восстанавливать народное хозяйство и тревожиться, что каждый день может начаться новая война. «Лишь бы не было войны!» – такое присловье родилось у терпеливого народа во времена, еще полные после войны лишений – в полуголоде и в обносках, на деревенских пепелищах, в перенаселенных коммуналках…
Он закончил свою речь без партагитпроповых шаблонов – отметил стойкость советского человека: «Тракторист, рядовой человек нашей страны. Он честно воевал, он окончил войну в Берлине, он был четыре раза ранен во время войны и снова возвращался в строй. Говоря с ним о жизни, о будущем, услышал я такую фразу: „Широкие плечи и у меня, и у Советского Союза. Мы все выдержим!“»
Едва добрался домой, упросили поучаствовать в совещании передовиков сельского хозяйства родного района. Говорил о том, как получше провести весенний сев, а еще поблагодарил земляков-хлеборобов за то, что выдвинули кандидатом в депутаты Верховного Совета.
В начале мая Шолохов узнал об идее Сталина, что вылилась в постановление ЦК и правительства о защите засушливых районов лесополосами вокруг полей. Оно касалось и донских степей и не могло не взволновать: с 20-х годов писатель болен страданиями земляков – то и дело налетают жаровеи. Они сжигают едва проклюнувшиеся посевы и оставляют по себе черную память – засухи и неурожаи.
Потому без промедлений взялся за статью. Назвал «Свет и мрак» – это призыв к читателям поддержать то, что задумано Сталиным, а также отклик на политику США – холодная война в разгаре. Огромная статья выйдет в «Правде» в двух номерах – 24 и 31 мая 1949 года.
Она – зеркало и сильных, и слабых граней шолоховской публицистики той поры.
Лесопосадки ему казались фантастикой в еще не восстановленной от военного разора стране: «Если вытянуть будущие лесные полосы в одну непрерывную ленту шириною в 30 метров, она опояшет земной шар по экватору 50 с лишним раз… Угаснут грозные черные бури… климат станет мягче, влажней…»
По статье чувствуется, что едва на Дону взялись за создание лесозащитных станций и выращивание леса, как автор самолично побывал там: «Зелеными брызгами малахита чудесно расцвели крохотные, прячущиеся между бровками борозд, как бы прилипшие к влажному песку сеянцы сосен… Стань на колени, склонись над малюткой-деревцом, и ноздри уловят молодой и нежный запах сосновой смолы, а глаза увидят на игрушечно тоненьком, шершавом и гибком стволе-стебельке несоразмерно большие по сравнению с ним, величиной с булавочную головку, искрящуюся, как роса, капельки смолы…»
И наряду с этим клеймит правителей США: «Слепнут от бешенства, взирая из-за океана на незыблемую и все растущую мощь нашего государства; они дрожат от ярости, вслушиваясь в победную поступь Народно-освободительной армии Китая; в тупую и бессильную злобу повергают их успехи стран народной демократии, уверенно идущих к социализму, и черной ненавистью исполнены их сердца ко всему живому, гордому, честному – к свободолюбивым народам Греции, Индонезии, Вьетнама, – к тем, кто истекая кровью, героически сражается за свою независимость…»
Однако же вскоре читать становится скучнее. Так, обычная правдинская агитация и пропаганда. И вдруг прорывы! Вновь чувствуется – шолоховское! – публицистическое перо.
Вот он с вызовом – протестным! – принялся защищать крестьянство. На этот раз от неправедных налогов. Отдал слова негодования колючему на обличения персонажу – деду Трифону. И в сцене, где, по всем законам советской журналистики, надо поддерживать замыслы верховной власти, все читали: «С одной стороны, указание, чтобы сады разводили, а с другой – плати за каждое дерево… в прошлом году вызывают меня в сельсовет, финотделов агент спрашивает: „Сколько, папаша, деревьев в твоем саду?“ А чума их знает, говорю ему, иди сам считай. Он не погордился, пришли комиссией, пересчитали все дерева, финотделов агент и говорит: „Каждое косточковое дерево, ну, слива там или еще какая-нибудь вишня, четыре штуки их считаются за одну сотую платежной земли, а каждое семечковое, яблоня ли, груша – за одно дерево – одна сотая“… Я уже прикидываю: не порубить ли часть дерев?»
Шолохов усиливает драматизм сцены. И раздаются на всю страну отчаянно поперечные слова этого казака: «Идите вы к чертям собачьим! – окончательно выведенный из терпения, гремит обиженный старик и, за рукав стащив с нар свой зипун, накидывает его внапашку и идет к выходу».
Земляки писателю доверяли. Он с малых лет знал, как обращаться к ним: «Здорово дневали!» или «Здорово ночевали!» – чтобы с ходу признавали своим. Запросто, но со вниманием. Это замечалось, особенно в тяжкие послевоенные времена. Один из таких «своих» Валентин Иванович Ходунов рассказывал (он часто сопровождал Шолохова на рыбалку):
– Собирается и старается захватить побольше хлеба. «Зачем столько-то?» – «На приваду, на приваду…» А он просто знал, что к нему может присоседиться ребятня. Как скворушки залетные… Михаил Александрович не томит их ожиданием: развяжет рюкзак, вытащит буханку и зовет – «Берите, односумы, делите…»
И такое рассказал, что невольно подумалось – уж не высеялось ли именно в тот день то самое первое семя замысла, которое проклюнется много позже в рассказе «Судьба человека»:
«Однажды (было это у Емельяновой ямы) среди такой стаи приметил Михаил Александрович белобрысого, глазастого мальца в драной-передраной одежонке. Поманил его к себе:
– Ты откуда будешь, цыганенок?
– Я, дяденька, не цыганенок… Меня Ванюшкой зовут.
– И где же ты живешь, Ванюшка?
– А когда где. Я приблудный…
Шолохов долго смотрел на пацана, ничего не расспрашивая. А потом сказал как будто весело:
– Приблудными бывают только овцы или куры. А ты – человек. Есть-то хочешь?
Тот кивнул. Шолохов тогда: „Пошли к нашему шалашу…“»
Сталин: 20 лет спустяВ этот год черная тень нависла над всеми шолоховскими произведениями.
В июне 1949-го «Правда» печатала новые главы романа «Они сражались за родину». Шолохов никогда не оставлял равнодушным читателя. И на этот раз пошли отклики. Кое-кто из «откликантов» сочинял для ЦК. То были доносы. Один из них попал к секретарю ЦК ВКП(б) Суслову. Былой земляк, а ныне твердокаменный оплот партийной идеологии станет определять судьбу романа. Перо доносчика профессионально. Оно принадлежало какому-то редактору Военного издательства. Суслову не надо особо напрягать ум и тратить силы на воображение. Он погружается в привычную стихию политфразеологии: «Если „Правда“ напечатала эти главы, значит, редакция одобрила их. А меня эти главы возмутили пошлостью, искажением нашей действительности, клеветой на советских бойцов…» И далее – картечью: «Ужасная клевета… страшный поклеп… грубый цинизм… трудно поверить, что это „творчество“ – дело рук советского писателя… колорит не наш, советский…»
Суслов – опытный аппаратчик – запросил мнение Отдела пропаганды. Здесь быстро собрали все другие доносы – не один в стране бдительщик. Суслов знакомится с мнением отдела. Уже по первым строкам уяснил позицию: «В письме, как и в ряде других писем читателей, полученных Отделом пропаганды, правильно отмечены некоторые недостатки новых глав…»
Все возвращается на круги своя: в 1943-м чей-то синий руководящий карандаш уже корежил самые первые главы. И дальше быть шрамам.
…«Тихий Дон». Сталин 9 сентября подписывает в печать 12-й том своих сочинений. Видит росчерки корректоров, редакторов, издательского начальства и руководства Института марксизма-ленинизма при ЦК ВКП(б). Внимательно вчитывается в оглавление: если что не так, еще можно исправить – что-то включить, что-то исключить. Те, кто помогал составлять том из речей, статей и писем, заверили: состав выверен и всесторонне взвешен. В нем ничего лишнего. Здесь и развитие науки марксизма-ленинизма, и вклад в практическое строительство социализма, и актуальные вопросы, и задачи на будущее…
Шолохов сполна испытает на себе его долголетнюю злободневность.
Но еще 32 дня никто не будет знать о желании Сталина обнародовать свои оценки «Тихого Дона».
Шолохов листает «Правду» за 10 октября. Первая страница с приковывающим внимание заголовком из крупных черных букв: «Двенадцатый том Сочинений И. В. Сталина». Сообщается, что в этот том включены письма к Кону, Горькому, Безыменскому… Но разве мог он догадаться, что в послании Кону содержатся строки о «Тихом Доне»?
Минула неделя. «Правда» продолжает пропагандировать новый сталинский том. На целую страницу материалы. И потянуло давним порохом: «Наступление на кулачество… Борьба с уклонистами… Не можем без самокритики…»
Шолохов когда узнает, что это все о нем и для него?
Путь подписного издания из Москвы в Вёшки занимает несколько дней. Зато в Москве, в издательстве «Художественная литература», ощутили последствия письма тотчас же. Мне об этом рассказал Александр Иванович Пузиков, один из старейших издателей, лауреат Государственной премии СССР (он был там главным редактором): «Издательство запланировало очередное переиздание романа? Вдруг звонок из ЦК: „Читайте Сталина. В „Тихом Доне“ грубые ошибки…“»
Вот и пришел час, и сработало с датой «1929» взрывное устройство.
Двадцать лет тому назад о письме узнали совсем немногие. Сейчас оно было тиснуто числом 515 тысяч экземпляров (таков тираж тома). Одни читают и удивляются: стоит ли напоминать партии и народу о впечатлениях 20-летней давности? Другие недоумевают: какие могут быть ошибки, если роман удостоен Сталинской премии? Третьи восторгаются мудростью вождя, для которого при искоренении ошибок не существует никаких авторитетов.
Писателю остается размышлять: оглашение письма – специально задуманное событие или случайное, по той лишь причине, что в том должно было войти все, что написано вождем? Убедился: остальные его письма и телеграммы в Вёшенскую не включены. Значит, вся эта история – тщательный расчет. Дернул вождь – прилюдно! – удилами-железами: «Знаменитый писатель нашего времени тов. Шолохов допустил в своем „Тихом Доне“ ряд грубейших ошибок и прямо неверных сведений…»
И пошли рикошеты, мелкие и крупные, от высочайшего неудовольствия Шолоховым. Ноябрь. Выходит очередной номер «Нового мира». В нем статья «Великий путь». Ее политическая значимость подчеркнута рубрикой «К 20-летию массового колхозного строительства». В статье, разумеется, цитаты из Сталина, одна из Ленина, не обошлось без писателей, упомянут даже почему-то Герберт Уэллс, но ни слова о «Поднятой целине».
Интересно, как ощущал себя Шолохов в том жестоком для него 1949-м? Разыскал написанную им автобиографию с пометкой «апрель, 1949». Он вынужден писать: «Партвзысканиям не подвергался, ни в троцкистских, ни в прочих контрреволюционных организациях не состоял, отклонений от линии партии не имел. В плену не был. За границей был дважды. В 1930 и 1935 гг., в связи с изданием моих книг». Так все были обречены писать, чтобы не быть ни в чем заподозренными. Подозревались, критиковались, обвинялись же многие.
И все-таки он не сломлен. По-прежнему шлет письма в защиту обездоленных. По-прежнему заботится о далекой флотской семье старшей дочери. И даже, предав забвению все былые обиды, в декабре шлет телеграмму Фадееву – ко дню рождения.
Новогодье. Радостное семейное застолье и сотни писем и открыток с поздравлениями. Но жжет душу критика Сталина… Однажды рассказал мне: «Я написал Сталину письмо, в котором просил его конкретно назвать „ошибки“ и „неверные сведения“. Не ответил он».
Много лет спустя это письмо обнаружили. На нем дата: «3 января 1950 г.». Значит, даже в новогодние дни не утихла обида и он думал-раздумывал, что и как написать вождю.
«Дорогой товарищ Сталин!
В 12-м томе Ваших Сочинений опубликовано Ваше письмо тов. Феликсу Кону. В этом письме указано, что я допустил в романе „Тихий Дон“ ряд грубейших ошибок и прямо неверных сведений насчет Сырцова, Подтелкова, Кривошлыкова и др.
Товарищ Сталин! Вы знаете, что роман читается многими читателями и изучается в старших классах средних школ и студентами литературных факультетов университетов и педагогических институтов. Естественно, что после опубликования Вашего письма тов. Ф. Кону у учителей, преподавателей литературы и учащихся возникают вопросы, в чем я ошибся и как правильно понимать события, описанные в романе, роль Подтелкова, Кривошлыкова и других. Ко мне обращаются за разъяснениями, но я молчу, ожидая Ваших слов.
Очень прошу Вас, дорогой товарищ Сталин, разъяснить мне, в чем существо допущенных мною ошибок.
Ваши указания я учел бы при переработке романа для последующих изданий.
С глубоким уважением к Вам М. Шолохов».
Совсем немногие рисковали пускаться в объяснения со Сталиным. И тон вроде бы почтительный «дорогой… учту… с глубоким уважением…», а взыскующий.
Светлана Михайловна дополнила: «Отец забыл, что спустя время написал еще одно письмо. Вторично просил Сталина принять для разговора или хотя бы письменно объяснить, в чем же „грубейшие ошибки“. Но ни ответа – ни привета». В камень стрелять, стрелы терять.
Сталин. Он не пожелал снизойти до объяснений. Без него нашлись толкователи. Издательскому начальству дали понять, что в романе должен появиться еще один персонаж.
В издательство вызывают внештатного редактора. Этот послушный литератор, работник «Правды», берет в руки подхалимское перо. Роман обретает сцену – Сталин и народные ходоки… Вот же как прицельно отдалось от давнего письма.
Грядет 70-летие И. В. Сталина. Вёшенцу предложено написать для «Правды» статью к 21 декабря, к юбилею. Десять лет назад он сочинил статью – необычную – к 60-летию. Какой быть новой? Всматривается день за днем в «Правду». Каждый день приветственные статьи. Размером со страницу определили соратникам вождя. Писателям отдавали места не меньше, чем на 200–250 строк, чаще на 300–400, кое-кому доставались почетные подвалы – усердствуют собратья по литцеху. Один поэт дважды поспел с поздравлениями: сперва напечатал стихи, через три недели огромную статью. Такая награда в связи с тем, что он один из руководителей Союза писателей. Еще один поэт выступил с гимнотворчеством: «Пусть весны долгой, долгой чередой / Несут над Вашей славной сединой…» Потом он – в безопасные для этого времена – отдаст всего себя развенчанию Сталина. Готовится (правда, почему-то без Шолохова) открытое письмо «Наш вождь, наш учитель, наш великий друг». Под ним собралось несколько десятков подписей: Фадеев, Панферов, Гладков, Полевой, Горбатов, и еще, еще, втянули даже Сергеева-Ценского.
Избыток предъюбилейных чувств не отменил политической бдительности: 8 декабря Суслову передают документ с критикой «Нового мира». Покинуть бы Шолохову этот неблагонадежный журнал, но нет, не уходит из редколлегии.
ЦК следил, кто как писал о Сталине. Маленков получает донос об одном нерасчетливом писателе-бедолаге: «В романе И. В. Сталину отведено две страницы, бледных и невыразительных, а Гитлеру – десять страниц». Это о Василии Гроссмане и его романе «За правое дело».
Шолохов отправил свое приветствие в Москву. Получилось оно совсем небольшим, чуть больше 60 строк. Когда «Правда» за 20 декабря пришла в Вёшки, свою заметку он не сразу и обнаружил на второй странице; ее втиснули в толпу одических статей. Он явно не погрешил против своих же слов в статье 1939 года: ни «многословием», ни «эпитетами», ни «частыми упоминаниями» не злоупотребил.
По большей части это заметка не о юбиляре, а о его матери: «Маленькая скромная грузинская женщина…» Шолохов не полукавил. Она и на самом деле была такой – скромной.
Таков немногострочный вклад автора трех романов во вседержавный юбилей вождя.
С 1950 года он больше никогда ни с чем не обращался к Сталину.
И второе политическое событие. ЦК дает согласие выдвинуть Шолохова кандидатом в депутаты Верховного Совета. Он был хорошим для Дона депутатом. В том числе и потому, что представал, напомню, с младых лет своим среди своих. Сохранился рассказ казака с хутора Остроуховский Павла Васильевича Пономарева:
«Встретился я с Михаил Александровичем в самую что ни на есть горькую для меня пору. Одно время я жил в Донецке, а после войны вернулся на родину. Пошел работать в лесхоз. И тут начались на меня гонения: „Не хочешь быть колхозником? Ну, мы тебе покажем! Мы тебе укорот сделаем…“ Обложили, как волка. Коровенку в хуторское стадо пускать не разрешают… За то, что нарушал запреты, шесть месяцев принудиловки присудили. Пытался жаловаться: и в район, и в область писал, как на дно моря… Хоть бежи с родных мест…
Шел я однажды по Зимовой луке делать санитарную рубку. Осветление называется. А в душе темь кромешная. Гляжу – навстречу какой-то человек, в фуфайке, в сапогах. „Здорово, рыбак“, – говорит. А я ему: „Я – не рыбак, а рубак“. – „А чего, дескать, такой хмурый?“ – „Жизнь, – отвечаю, – не светит“. – „За что же это она на тебя осерчала?“ – „А ты кто такой веселый?“ – обозлился я. „Шолохов“, – отвечает. Поначалу я малость растерялся, а потом слово за слово и рассказал…»
Шолохов ввязался в это дело. Казак интересно подытожил: «Судимость с меня сняли и корову в ее правах восстановили…»
