Текст книги "Шолохов"

Автор книги: Валентин Осипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 57 страниц)

Валентин Осипов
ШОЛОХОВ

НЕКОТОРЫЕ ПОЯСНЕНИЯ ОТ АВТОРА

Побег от ареста, тюрьма для родичей и друзей, доносы и интриги, свирепая партийная цензура, обвинения «Тихого Дона» в антисоветчине, а еще отношения со Сталиным, не укладывающиеся ни в какую привычную по тем временам логику, многолетняя травля за то, что пошел якобы на плагиат…

Это и многое другое вполне могло бы считаться числителем жизни писателя. Вот какая доля выпала тому, чье творчество еще при жизни было признано классикой и увенчано любовью народа и высокими премиями, Нобелевской тоже.

Но есть и знаменатель его отношения к жизни и к литературе. Это вера в возможность всеобщего счастья, истовое стремление писать для народа, что часто противостояло власти, мужество отдавать свой авторитет на защиту гонимых тогда, когда и думать об этом было запретно…

Как же писать столь сложную биографию? Либо избрать такую манеру повествования, когда документы растворяются в беллетристике (блестящие образцы этого легкого для чтения приема дали французы), либо оснащать книгу прямыми вставками из воспоминаний, писем и архивных материалов для большей убедительности. Избрал второй вариант. Подумал: когда биография писателя то и дело искажается лукавыми вымыслами, только такой прием обеспечит доверие.

Эта книга писалась мной в память о том, кто вошел в вечность, видимо, потому, что исповедовал, как сам он признался, завет из Евангелия, что дню нашему довлеет злоба его.

Не случайно биография Шолохова выходит в серии «ЖЗЛ» издательства «Молодая гвардия». С ним писателя связывали долгие творческие и дружеские отношения, о чем не раз будет говориться в книге.

Родился Шолохов в особом году – в 1905-м. В России взорвалось недовольство страждущих, желавших иной доли рабочих и крестьян.

Ушел в мир иной в муках жуткой болезни – рак – в 1984 году. Он так и не дождался от своей партии обещанного к этому времени коммунизма. Всего-то год с небольшим оставался до провозглашения перестройки с ее отказом от посулов светлого будущего.

Сам Шолохов не заботился запечатлевать свою жизнь. Дневников не вел, биографических записок или воспоминаний не оставил да и редко когда жаловал журналистов интервью-беседами. Даже родословная его стала тайной, ибо для рабоче-крестьянского государства купеческое сословие прадеда, деда и отца не выглядело украшением.

Итак, нет пока для массового читателя полной его биографии. Из книг о нем последнего времени одни – научные монографии и потому мало кому доступны, другие не успели вобрать весь наконец-то разысканный огромный жизнеописательный материал.

Когда начинал книгу, – перечитывал сочинения великого вёшенца и вспоминал свои общения с ним, которые длились более двадцати лет (и начинались именно в «Молодой гвардии»), отчего-то выплеснулись на бумагу как бы эпиграфом к его биографии две строки. Одна из «Тихого Дона»: «То ли крестов на нем больше, то ли рубцов».

Вторая из любимой Шолоховым книги пословиц русского народа, собранных Владимиром Далем: «Мельница не по ветру, а против ветра мелет».

Предвижу вопрос: все ли факты удалось собрать для книги? Предполагаю, что нет. Значит, биография писателя еще будет уточняться и доосмысливаться.

ДЕТСТВО, ОТРОЧЕСТВО И ЮНОСТЬ

Нахаленок. Родовые корни. Необычные учителя. Москва: лечение и учение. Гражданская война – зарубки на память. Продинспектор – опасная работа. Маруся-Марусенок, атаманова дочь. «Присочинитель»

Глава первая
1905–1919: ВХОЖДЕНИЕ В МИР

Михаил Шолохов родился в тот день, когда по православному календарю славят и поминают создателей славянской азбуки святых равноапостольных Кирилла и Мефодия.

Случилось это в 1905 году, 11 мая, по новому стилю – 24-го, в области Войска Донского неподалеку от станицы Вёшенской.

Свидетельство о таинстве под номером 31

…Пришла немужняя жена купца Шолохова к Агафье Назаровой и говорит:

– Бабуня, чтой-то животик болит…

Та в ответ:

– Ложись, я погляжу… Роды начинаются!

– Он у тебя, бабуня, помрет, неживой будет, – всполошилась.

– Не помрет.

Когда роды приняла, проговорила:

– Он у тебя еще большим начальником будет!

Итак, появился на свет божий от чистой любви своих родителей и вошел в грешный мир мальчишка – как и все по земному шару – под шлепок по попке, под истошный долгий крик. Мать в изнеможении – и в радости. Отец в беспокойстве – и в радости.

Ему пришлось начинать свою жизнь на никому не известном – в огромной России – хуторе с легким поименованием Кружилин, в ничем по внешнему виду не выделяющемся казачьем курене.

Жили хуторяне до поры до времени, до наступления XX века, несуетно, ибо понимали, что весну не отложить, осень не отсрочить.

Так и Дон-батюшка течет себе и течет, синеватым серебром отсвечивая. Тихо и привольно. Насмотрелся на натруженные черные пашни и белые куреня, на прибрежный плакучий тальник и по-над яром на прижаренные степи. Наслушался песен и походных, и девичьих, и озорных, и набрякших горькою слезой, а еще зычных команд на майданах при учениях, а еще жеребцового ржания на лихих джигитовках, а еще волчьего воя, лисьего бреха и порскающих стрепетов. Надышался вдоволь кислым мужским потом, дурнопряною полынью, конской мочой – когда водопой, дымками от рыбацких костров и ветром-астраханцем, паляще-знойным для тех, кто в поле…

В новом столетии Дон все чаще стал отсвечивать тусклым свинцом. Может, потому, что стал вбирать в свою глубокую и незамутненную по стрежню память не только радости, но и то, чего стало поболе, чем прежде, – невзгоды-огорчения своего прибрежного населения. Подслушал, как деды стали жаловаться, что ломаются устои прежней твердой жизни и что казаки приходят с царской службы иными…

Родился бы только тот, кто найдет в себе возможность почерпнуть из полноводных чувств и настроений своих земляков и радости-утехи, и печали-горести, и молитвы во спасение, и греховные проклятия, и шепот любви, и затмевающую разум ярость, и светлые мечтания, и черные намерения…

Совсем не случайно в «Тихом Доне» так много отзвуков песен про Дон, который одновременно и тихий, и бурный.

…Мише из самого раннего мальчишества, когда память прозревает, могла запомниться в их курене небольшая светлая и чистая комната, кроватка с узорчатыми спинками из волнисто согнутых прутьев, герань на окнах, в красном углу икона в рушнике, массивное в деревянной раме зеркало на стене, простенькие стулья и стол со скатертью ручной вязки – почти что кружева…

Могли запомниться во дворе сердитые на неосторожного маленького человека гуси и индюшки, как и то, что ленивые свиньи отзывчивы на его доброту: хворостинкой пузы им почеши – и сколько блаженного хрюканья.

Могли еще запомниться хождения с мамой в отцову лавку: пряники, конфеты, сахар огромными головами и кусками, песком тоже, запахи селедки, керосина, кожаных сапог, казачьих папах, заманивающая взгляд пестрота шалей и ковровых платков, самых разных тканей…

Свою настоящую фамилию будущий автор «Тихого Дона» обрел только спустя восемь лет после рождения, в 1913-м, в июле, когда родители пошли под венец, что надлежаще было удостоверено в метрической книге Покровской церкви хутора Каргин под номером 31 при заключительной записи – «Совершил таинство священник Емельян Борисов и псаломщик Яков Проторчин»:

«Мещанин Рязанской губернии города Зарайска Александр Михайлович Шолохов, православного вероисповедания, первым браком. 48 лет.

Еланской станицы (хутора Каргина) вдова казака Анастасия Даниловна Кузнецова, православного вероисповедания. Вторым браком. 42 лет…»

Встали под венец, и в этой благости надо было забыть, что родители Александра Михайловича поначалу противились браку с Анастасией. Не лучший выбор для купца – брать в дом беглую от казака жену.

Отважна Анастасия Даниловна: с одним узелком ушла – в те-то времена! – от первого мужа. Пил, избивал, и, кажется, было в ее приниженной жизни, а затем во внезапном распрямлении нечто для судьбы будущей Аксиньи. Сошлась Анастасия с отцом своего Минюшки, но о разводе с мужем по церковным законам и думать было нельзя. Свободной от прежнего брака стала только по смерти постылого.

После венчания родителей сразу прекратились сплетни, которые язвили их сыну детскую память. Не зря те обиды излил он в рассказе 1925 года «Нахаленок»:

«Для отца он – Минька. Для матери – Минюшка. Для деда – в ласковую минуту – постреленыш… А для всех остальных: для соседок-пересудок, для ребятишек, для всех в станице – Мишка и „нахаленок“».

Нахаленок – это по-казачьи очень обидное слово: пригульный ребенок, байстрюк, внебрачно рожденный.

…Шолоховы – заезжий род для Дона. Фамильные их корни из небольшого города Зарайска, который в разное время причислялся то к Московской, то к Рязанской губернии. С 1715 года в этом городе обозначены – письменно – Шолоховы.

Дед отца, купец третьей гильдии, имел большую семью с ребятней общим числом восемь. Это он надумал идти на Верхнюю Донщину за своим купеческим счастьем в середине 70-х годов XIX века. Приобрел дом с подворьем и объявил свое дело: скупка зерна. Подивил при новоселье гостей – замечено было, что привез даже книги с богатым выбором.

Второго сына – Александра, будущего отца писателя, – к своему делу приставил после того, как тот отучился в приходском училище.

Купеческий отпрыск слыл не просто грамотным, но начитанным, к тому же обходительным, а еще – и это не очень-то привычно для казаков – франтоватым. Выходил в хуторское «обчество» по праздникам совсем как барин-горожанин – в мягкой светлой шляпе, костюме-тройке и галстуке на светлой сорочке. Кому-то из хуторских запомнилось: «Ить не казак, а до чего ж вумный, и говорит шутейно: все с присказками».

Видимо, по таким своим достоинствам и был принят на службу к помещику Евграфу Попову, чье имение находилось в двенадцати верстах. На хуторе заметили, что оставался он своим человеком в господской семье даже после кончины барина. Притягивал этот дом по сердечным обстоятельствам. Прельстила его прислуга Анастасия Даниловна Черникова. Уж как привлекательна: статная, чернокосая и черноглазая, к тому же певунья. Ну и увез. Для начала объявил экономкой в своем доме.

От матушки особое «наследие» для будущего творца: украинская кровушка. На Дону появилась она с семьей переселенцев с Черниговщины. Вот почему в этом доме так дивно спивали на украинской мове.

Казаки поддразнивали таких переселенцев: «Хохол мазница, давай дражниться: этот – турок, тот – поляк, ты – хохол, а я казак!»

Сын высоко ценил мать за душевные свойства: «Крепкая, стойкая, большой нравственной силы». Говорили, что ее облик и некоторые черты характера – сильного и заботливого – угадываются кое-где и в рассказах, и в «Тихом Доне» в женских образах.

Кружилин… Невелик хутор – всего-то 84 двора, без особой истории. Другим брал он впечатлительную детскую душу – своеобычной красотой и саманных куреней под камышом-чаканом, и речушки Черной, и оживленного по воскресеньям майдана у церкви, и степи… «Широка степь и никем не измерена. Много по ней дорог и проследков…» Эта заманивающая к чтению фраза появилась в одном из самых ранних рассказов Шолохова «Пастух».

И еще о степи в его рассказах.

Вот она, ранневесенняя, запечатлена в рассказе «Обида»: «Степь, выложенная серебряным лунным набором, курилась туманной марью. В прошлогоднем бурьяне истомно верещала необгулянная зайчиха, с шелестом прямилась трава-старюка, распираемая ростками молодняка…»

Вот летняя в рассказе «Алешкино сердце»: «Днями летними, погожими в степях донских, под небом густым и прозрачным звоном серебряным вызванивает и колышется хлебный колос. Это перед покосом, когда у ядреной пшеницы-гарновки ус чернеет на колосе, будто у семнадцатилетнего парня, а жито дует вверх и норовит человека перерасти».

Вот зимняя в рассказе «Смертный враг»: «Оранжевое, негреющее солнце еще не скрылось за резко очерченной линией горизонта, а месяц, отливающий золотом в густой синеве закатного неба, уже уверенно полз с восхода и красил свежий снег сумеречной голубизной… И едва село солнце, над колодезным журавлем повисла, мигая, звездочка, застенчивая и смущенная, как невеста на первых смотринах».

Это только для зачерствелой души степь пуста и уныла.

Творческий человек понимает, как детство может обогатить душу на всю жизнь. Знаменитый тогда писатель Александр Серафимович – земляк! – это запечатлел, когда крепко влюбился в еще ранние сочинения вёшенца и стал набрасывать строки для своей повести «Шолохов», увы, незавершенной: «И покосы в займище, и тяжелые степные работы пахоты, сева, уборки пшеницы – все клало черту за чертой на облик мальчика…»

«Я жила в хуторе Кружилине, когда он родился. Рос, как и все детишки. Обыкновенный мальчуган… Шустрый… Очень самолюбивый. Боже сохрани, чтоб его кто-нибудь из чужих приласкал. Отойдет, нахмурится. Сладостями его не приманишь…» – таково свидетельство двоюродной сестры писателя Марии Бабанской.

«Мишке припомнилось, как раньше бегал он по душистой высокой пшенице. Перелезает через каменную огорожу гумна и – в хлеба. Пшеница с головой его хоронит; тяжелые черноусые колосья щекочут лицо. Пахнет пылью, ромашкой и степным ветром. Маманька говорила, бывало, Мишке: „Не ходи, Минюшка, далеко в хлеба, а то заблудишься!..“» – это появилось в рассказе «Нахаленок».

«В калитке свинья застряла… Мишка – выручать: попробовал калитку открыть – свинья хрипеть начинает. Сел на нее верхом, свинья поднатужилась, вывернула калитку, ухнула и по двору к гумну вскачь. Мишка пятками в бока ее толкает, мчится так, что ветром волосы назад закидывает. У гумна соскочил – глядь, а дед на крыльце стоит и пальцем манит…» – и это в том же рассказе.

Но и Мишка запомнился кое-кому. Один рассказ такой. Однажды мальчишки ему – условие: принеси лампасеи, то есть ледянки, из магазина отца, а то играть не примем. Так они называли леденцы с шикарным названием «Монпансье». Принес. Его спросили: «Украл, поди?» – «Нет, я маме рассказал, и она сама насыпала в карман».

Пять лет минуло. Жили неважно. Отец справедливо рассудил – маленький хутор не для купеческих желаний размахнуться на большее дело. Надоело, как говаривали казаки про такую жизнь, плести плетень без колышков. Без купеческих этих самых колышков и Мишу-то держали так, что ходил, к примеру, зимами в зипуне на вырост: неудобный, ниже колен, под кушак, но теплый, даже жаркий в беготне и играх.

Переселились на соседний хутор Каргин, который позже стали называть Каргинским. Здесь жила старшая сестра отца, и ее супругу, купцу, потребовался управляющий в собственный торговый дом «Левочкин и К°».

Через много лет лягут на страницы «Тихого Дона» несколько сочных мазков: «Внизу, над белесым ледяным извивом Чира, красивейший в верховьях Дона, лежал хутор Каргин. Из трубы паровой мельницы рассыпчатыми мячиками выскакивал дым; на площади чернели толпы народа; звонили к вечерне. За каргинским бугром чуть виднелись макушки верб хутора Климовского, за ним, за полынной сизью оснеженного горизонта искрился и багряно сиял дымный распластавшийся в полнеба закат».

С особой статью хутор, ибо – ярмарочный. Купечество невольно поспособствовало, чтобы со временем быть ему станицей.

А какой здесь народ! Чинно выходят хуторяне по воскресеньям на майдан, чтобы и перед вхождением в храм, и после богослужения себя показать и на других посмотреть. Идут в пронафталиненных чекменях старики-герои, кое-кто при медалях – живы-здоровы, слава Богу! Идут с принаряженными супружницами казаки молодых и средних лет – все честь по чести: чубы, фуражки набекрень! Шествуют учитель и купец – штаны утюжены, черные сюртуки с жилетами и цепочками от часов из кармашка. Жалмерки-солдатки в цветастых платьях с длинными подолами – никак не для хуторской пылюки. Невесты, девчушки-хохотушки, как бабочки узористые в своих нарядах, млеют под взглядами тех, кто недавно приписан к воинской службе. Беднякам нечем выделяться – все давно ношеное-переношеное, но тоже празднично приготовленное.

Каргинский народ с запросами. Три школы. Кирпичная церковь с караулкой. Услужливые кустари. Свой фельдшерский пункт и конно-почтовая станция Ковалева. Пять магазинов и аптека. Три ветряка и водяная мельница. Есть еще и паровая мельница Тимофея Каргина.

Но особо загордились здесь, когда владелец паровой мельницы Николай Васильевич Попов в один прекрасный день 1909 года приказал мальчишкам вывесить афишу: «Французский электробиограф „Идеал“ демонстрирует кинокартину „Ермак – покоритель Сибири“. Дирекция. Н. Попов». «Синема» на хуторе! Не пожалел купец от своих прибылей выделить кое-что для покупки стрекочущего аппарата. Почтенная публика на столичную новинку задорожилась даже из Вёшенской. Тапера, правда, для полного удовольствия, не нашлось.

Шолоховы крепко подивили каргинцев. Своего шестилетнего мальца отдали в учение – на дому – хуторскому учителю Тимофею Тимофеевичу Мрыхину. Впервые произносили здесь городское поименование: домашний учитель. Он очень талантлив был на просветительство. Этому своему призванию с полным смирением отдал всю свою жизнь. Летели годы, он облысел и обзавелся очками, чем, как ни странно, нравился каргинцам – похож на ученого. При советской власти его тоже привечали и отмечали – был награжден орденом Трудового Красного Знамени.

Это высокая награда, но для него, хуторского учителя, она оказалась не самой высшей. Высшая – та, что приучил чтить грамоту будущего великого творца. Не так уж много на земле учителей, у которых ученики стали нобелевскими лауреатами. Со скромностью о себе и без лести Шолохову получились его воспоминания: «Мальчик был живой, быстро схватывал, хорошо усваивал… Ему трудно давалось письмо, так как слабые детские пальцы с трудом справлялись с написанием букв и цифр… Был он тогда хрупкий, слабенький… Работа с Мишей доставляла мне полное удовлетворение, так как я видел, что мой труд щедро вознаграждался прекрасными успехами моего прилежного ученика».

Впрочем, не будем забывать, что Мише всего-то шесть лет. Стало быть, речь идет не столько о познаниях, сколько об усердии. Как раз таким и вышел он из-под крыла своего первого наставника – ему и запомнилось: «Писал четко и опрятно». Первый урок: «Аз-Буки-Веди». Между прочим, сие может означать и такое: «Я буквы знаю». Через день новая диктовка от учителя: «Глагол-Добро-Есть». Школяр познал дословный смысл: «Слово добром является». На новом уроке: «Рцы-Слово-Твердо». Это означало: «Будь крепок в слове».

Учителю запомнилось: «Страстно увлекался рыбной ловлей. Отец беспокоился: „Чем отучить Мишу от удочки? Целый день пропадает – не сыщешь его…“ Часто говорили о том, кем быть мальчику в будущем. Сам Миша стоял упорно на одном: „Буду офицером“. Я был настроен против военщины – достаточно наблюдал быт офицеров: карты, кутежи, дуэли. В меру сил разубеждал Мишу: расписывал ему жизнь ученого, говорил ему о великом подвиге людей науки, о их услугах человечеству. Он подумал-подумал и сказал: „Значит, я буду студентом…“»

Шолохов и сам кое-что о себе, мальце, повспоминал на склоне своих долгих лет: «Ходили мы на Рождество по дворам, христославили. Мне семь лет было. Заглянули к богатому купцу. Гляжу, на комоде лягушонок резиновый… Мои приятели, мальцы, как и я, поют. Я тоже рот раскрываю, а от лягушонка не могу отвести глаз. Блестящий, зеленый, с желтым пузиком… До чего же очаровал! Хозяева заметили мой восторг, подарили. Выходим из хаты, прячу игрушку под шубейку, прижимаю к сердчишку…» А дальше в рассказе явно нечто от будущих конфузов бедолаги Щукаря: «И так мне было хорошо, что не заметил хозяйского козла. Тот подобрался сзади и – рогами меня. Я бежать, лягушонка еще крепче прижимаю… Козел проклятый бодает в спину. Отстал он только за воротами. А мне радостно – лягушонок вот здесь…»

В свои семь лет Миша становится заправским школьником. Его отдают сразу во второй класс мужского приходского училища. Новый учитель тоже запомнился школяру. В «Тихом Доне» оказался прописанным и, выделю, под своей фамилией – сотник Копылов: «Когда-то учительствовал… Веселый, общительный…»

Мальчуган выделялся одной странностью – любил после уроков присоседиться к старикам-ветеранам и все слушал да слушал про казацкие подвиги.

Прошло два года. Он заприметился книгочейством. И отец тому зачинатель, и умный учитель, и батюшка Виссарион со своей, даже большей, чем у Шолоховых, библиотекой. Миша особо влюбился в Гоголя. Несколько раз перечитывал «Вечера на хуторе близ Диканьки», потом проглотил «Тараса Бульбу».

Дополнение. Вот три свидетельства о том времени, когда родился будущий писатель: обвинение суда одному вёшенцу, статья Ленина о казачестве и грамота царя, пожалованная донскому казачеству.

«Казак Вёшенской станицы Донецкого округа Области Войска Донского Иван Платонов Лосев на народных собраниях публично произносил речи, возбуждающие к бунтовщическим деяниям и неповиновению законам и законным властям…» – таково обвинение Новочеркасского суда. Заметим: осужденный впоследствии станет химиком, доктором наук и профессором, председателем Всесоюзного химического общества имени Д. И. Менделеева.

«Пролетариат дал нам в декабрьские дни великолепные уроки идейной „обработки“ войска, – напр., 8-го декабря на Страстной площади, когда толпа окружила казаков, смешавшись с ними, браталась с ними и побудила уехать назад. Или 10-го на Пресне, когда две девушки-работницы, несшие красные знамена в 10 000-ной толпе, бросились навстречу казакам с криками: „Убейте нас! Живыми мы знамя не отдадим!“ И казаки смутились и ускакали при криках толпы: „Да здравствуют казаки!“» (В. И. Ленин «Уроки московского восстания»).

«Божиею милостию Мы, Николай Вторый, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и проч., и проч., и проч.

Нашему вернолюбезному и доблестному войску Донскому.

С первых же времен своего существования, свыше трех сот лет тому назад, славное войско Донское начало верное свое служение Царям и Отечеству. Неустанно преследуя святую цель развития зарождавшегося тогда грозного могущества Государства Российского, оно с тех пор неизменно беззаветною самоотверженностию своей и беспредельной преданностью всех своих сыновей Престолу и России, став оплотом на рубежах Государства, богатырской грудью охраняло и содействовало развитию его пределов.

В годины тяжелых испытаний, неисповедимыми судьбами Промысла Всевышнего Царству Русскому ниспосланных, все Донские казаки всегда с одинаковой любовью и храбростью, становясь в ряды защитников чести и достоинства Российской Державы, стяжали себе, постоянно присущим им духом воинской доблести и многочисленными подвигами, бессмертную славу и благодарность Отечества.

И в ныне минувшую войну с Японией, а особливо в наступившие тяжкие дни смуты, Донские казаки, свято исполняя заветы своих предков – верою и правдою служить Царю и России, явили пример всем верным сынам Отечества.

За столь самоотверженную, неутомимую и верную службу объявляем, близкому сердцу Нашему, доблестному войску Донскому особое Монаршее Наше благоволение и подтверждаем все права и преимущества, дарованные ему в Бозе почившими Высокими Предками Нашими, утверждая Императорским словом Нашим как ненарушимость настоящего образа его служения, стяжавшего войску Донскому историческую славу, так и неприкосновенность всех его угодий и владений, приобретенных трудами, заслугами и кровью предков и утвержденных за войском Монаршими грамотами.

Мы твердо уверены, что любезные и верные Нам сыны Дона, следуя и впредь славному преданию отцов, всегда сохранят за собою высокое звание преданных слуг и охранителей Престола и Отечества.

В сей уверенности, пребывая к войску Донскому Императорскою милостию Нашей неизменно благосклонны, благоволили Мы сию грамоту Собственною Нашею рукою подписать и Государственною печатью утвердить повелели. Дана в Царском Селе, в лето от Рождества Христова тысяча девятьсот шестое, Царствования же Нашего в двенадцатое.

На подлинной написано: „Николай“».