Текст книги "Шолохов"

Автор книги: Валентин Осипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 57 страниц)

Глава пятая
1937: «ЧЕРНАЯ ПАУТИНА»

На страну опустился 1937 год.

Народная доля – по-прежнему героически трудиться, чтобы страна становилась сильной. И у большинства этот пылкий энтузиазм – сделать страну социалистической державой – был искренним.

У энкавэдистов своя задача – по наказу штаба партии избавлять страну от «врагов народа». Пленум ЦК в октябре прошедшего года провозгласил: «Диктатура пролетариата становится более гибкой, а стало быть, более мощной системой…»

Донос в ЦК

Шолохов новый год начал по доброму обычаю в кругу семьи. Даже маленького Мишку вынесли к елке. Правда, к полночи забежали поднять по бокалу друзья из райкома. Гость к гостю – хорошему хозяину радость.

В заботах начинался год. О некоторых можно узнать из шолоховского письма от 5 января журналисту из былых земляков Г. Е. Борисову. Писатель помянул недобрым словом Гитлера. Рассказал, что перегружен не только своей работой над последней книгой «Тихого Дона», но и просьбами молодых литераторов прочитать и благословить их опусы («пачками шлют расплодившиеся писатели»). Дал приятелю, который хочет стать писателем, несколько профессиональных советов. Один такой: «Я – не против помощи, хотя насчет поддержки ты явно преувеличиваешь… Не так строится литература и создаются писат. имена, как тебе кажется… Если бы я взялся тебя поддерживать такими методами, какими в первые годы братья-писатели поддерживали меня, то ты загнулся бы через неделю».

В Вёшенскую пришел свежий номер «Литературной газеты». Опубликовано коллективное письмо под грозным заголовком «Шпионы и убийцы» – требование с еще большей бдительностью выявлять «врагов народа». Подписи: Фадеев, Алексей Толстой, Маршак, Павленко, Олеша, Бруно Ясенский… Еще номер с громким призывом Максима Горького: «Если враг не сдается – его уничтожают».

Эта его нашумевшая статья учила защищать социализм от всех его противников, в том числе от тех, кто зачислен во «враги народа». Справедлива устремленность Горького, но знал ли он, кто из этих врагов – истинный, а кто – по навету НКВД?

Против кого же так негодуют писатели: против действительных врагов-шпионов в своих рядах или тех, кого в НКВД расценят таковыми? Там кандидатов много.

Арестован писатель Исаак Бабель, упомянувший Шолохова при допросе. Следователь записывает в протоколе со слов «изобличаемого»: «Мы замалчивали или пренебрежительно отзывались о выдающихся произведениях советской литературы и превозносили одиночек, не принимавших действительного участия в литературной жизни. Ставили преграды расширению популярности Шолохова и объявили его весьма посредственным писателем». Был ли несчастный узник и в самом деле столь злонамеренным недругом Шолохова или его вынудили на самооговор? Если Шолохова посвятили в признания Бабеля, он с чистым сердцем мог бы сказать себе, что политического малодушия в отношении Бабеля никогда не проявлял. Даже тогда, когда его «Конармия» предавалась всеобщему остракизму, а уж как невзлюбил это сочинение командарм Первой конной Буденный! Однажды Шолохов сказал: «Я не могу назвать себя близким другом Бабеля, но, во всяком случае, мы с ним были в приязненных отношениях».

Мир и в самом деле тесен. В те годы он мог скукожиться до узости тюремной камеры, в одном случае, в другом – до зала заседаний крайкома партии. Для вёшенца это не метафора. Бабель дружил с видным гэпэушником Евдокимовым, а Евдокимов настраивал партийцев против Шолохова.

…Идет в Ростове партийный пленум. Председательствует новый партначальник, этот самый Евдокимов. Шолохов напишет о нем Сталину: «Евдокимов с необъяснимой злобой всенародно обрушился на Лугового и начал орать: „Что ты мне болтаешь о какой-то опале! Вы в Вёшенской богему создали. Шолохов у вас – альфа и омега! Камень себе поставьте и молитесь на него! Пусть Шолохов книжки пишет, а политикой мы будем заниматься без него!“ и пр. в этом же роде».

Тесен мир. В гости к Шолохову пожаловал – как не принять – друг сына Евгении Михайловны Левицкой, студент. Как же он любил беседовать с писателем! Только спустя десятилетия вёшенцы узнали, что гостил у них агент НКВД с поручением раздобыть «компромат». По счастью, совестливым оказался. Перед тем как навсегда исчезнуть из окружения Левицких, позвонил и прокричал в истерике: «Евгения Григорьевна, хочу сказать вам и передайте Михаилу Александровичу, я не виноват, меня заставили, прощайте, наверное, никогда не увидимся!..»

«Компромат» на Шолохова пытались состряпать и враги из земляков. Шолохов пишет Сталину: «В феврале ко мне пришел директор Грачевской МТС соседнего Базковского р-на Корешков, ранее работавший в Вёшенской на должности зав. райзо. Он рассказал следующее: его вызвал к себе нач. Миллеровского окр. отдела НКВД Сперанский, продержал на допросе 14 часов, а под конец заявил: „Ты служил в белой армии, но скрыл это при вступлении в партию. Будучи в белых, ты расстреливал красноармейцев. У нас на тебя имеется вот какое дело, – и показал огромную папку. – Посадить тебя мы можем в любой момент. Но пока мы этого не думаем делать. Все зависит от тебя. Ты нам нужен. Ты в дружеских отношениях со Слабченко, с Луговым, с Шолоховым…“ То есть предложил на них доносить».

Март. Доклад Сталина «О недостатках партийной работы и мерах по ликвидации троцкистских и иных двурушников». Вождь потребовал активизировать эти меры.

15 апреля 1937 года в «Литературной газете» была опубликована речь руководителя Союза писателей СССР Александра Фадеева «Учиться у жизни». Было здесь и о Шолохове: «Возьмите, какой чудовищной жизненной хваткой отличается М. Шолохов. Можно прямо сказать, что, когда его читаешь, испытываешь настоящую творческую зависть. Видишь, что это по-настоящему здорово, неповторимо…» И вдруг без всякого перехода: «И все-таки есть в его книгах недостаток большой, всеобъемлющей, всечеловеческой мысли». Впоследствии такой попрек – отсутствие «большой мысли» – огранят в политическое обвинение: «безыдейщина».

В Вёшках Шолохов взялся вызволять из беды одного станичника из Букановской. Написал прокурору письмо с просьбой «принять и помочь».

Но едва его отправил, как на бедовую голову – новая беда. Его, истинно народного писателя, обвиняют в защите «врагов народа». Это все усердствует глава краевой партвласти, Шолохов сообщает Сталину: «В апреле в Вёшенскую приехал Евдокимов. На закрытом бюро РК мы выложили ему наши разногласия с группой Чекалина. Евдокимов обвинил нас в прямой защите врага народа Красюкова…»

Заговор против Шолохова и его сподвижников продолжается. Из станицы в столицу идет донос-анонимка, прямиком в ЦК. Огромное письмо, хорошая бумага, отличная машинопись, хлесткая партийная фразеология: «26 апреля 1937 г. С. секретно. Тов. Герцовичу. В районе вокруг Шолохова сплотилась группа ответработников, пользующаяся абсолютной безнаказанностью…» И далее «факты» с фамилиями «троцкистов»: «Секретарь РК ВКП(б) т. Луговой. Его два раза снимали с работы. Но каждый раз по настоянию Шолохова эти решения отменялись. Луговой взял под защиту члена бюро РК ВКП(б) Уполкомзага Красюкова (ныне разоблаченного и арестованного троцкиста)… Лугового поддержал т. Шолохов. И бюро вынесло решение о реабилитации Красюкова… Агроном Райзо – Мирошниченко… Два раза исключался из партии и два раза восстанавливался с помощью т. Шолохова…»

Родственник Марии Петровны и – вот же совпадение – однофамилец, а еще друг Шолохова – Владимир Шолохов, директор еланской школы, подведен «под подозрение». И его вписали в «сколоченную» писателем «группу».

ЦК принял анонимку к исполнению – переслал в Ростов с поручением: изучите обстановку и доложите. Там – с чего бы это такая недисциплинированность? – медлят с ответом. Видимо, побаиваются и слукавить, и правду написать, а что, если снова нагрянет проверка. ЦК, однако, не терпит в таких делах промедления, потому шлет напоминание: «Секретарю Азово-Черноморского крайкома ВКП(б) – т. Евдокимову. Просьба ускорить ответ на наше письмо… Приложена записка по Вёшенскому району. Помсекретаря ЦК ВКП(б) Буш».

Евдокимов подключил к рассмотрению дела нового начальника краевого управления НКВД Люшкова. Он стремительно обрел громкую славу на Дону: и комиссар госбезопасности третьего ранга (генеральский чин), и кавалер трех орденов, и член бюро крайкома. У него свои профессиональные пристрастия, о них поведал один из подчиненных: «Основным средством „колоть“ (добывать показания) была „государственная дума“ – камера, где помещалось много заключенных и им не позволяли садиться по нескольку дней, и когда на виду у всех остальных вызывали для дачи показаний, это действовало на остальных, и результаты были разительные: иногда не успевали оформлять… Широко применялись „подвески“, иногда били, в том числе и я…»

В это время в Москве директор МХАТа отчитывается перед Сталиным – как исполняется его указание ставить больше пьес с советской тематикой. Рапортует, что согласились стать драматургами два прозаика – знаменитый Леонид Леонов и вошедший в известность Николай Вирта, а с третьим вышла осечка: «Я пытаюсь уговорить написать М. Шолохова, но пока безуспешно».

Май выдался тревожным для семьи Шолохова. Шла районная партконференция; представитель из Ростова – Люшков. Как вспоминал Луговой: «Меня, Логачева и Шолохова обвинили в том, что мы защищаем врагов народа». От матери не скрыть охоту на сына, которому в этом месяце исполнится лишь 32 года. Марии Петровне ночами не до сна – что будет дальше? Блаженны в своем неведении только детишки, еще не знающие, каков мир за калиткой.

Отступится ли от райкомовцев Шолохов? Смолчит? Отречется?.. Прочитаем дальше воспоминания: «Выступил М. А. Шолохов. Ему высказываться было трудно, но он выступил, выразил свое несогласие с мнением крайкома, что бюро райкома партии якобы защищало врагов народа. Он сказал, что ему такие враги неизвестны. Шолохов заявил, что бюро райкома проводило правильную политику».

Снова не стал стеречься… Требуемого крайкомом «раскаяния» ни от кого из этих троих так и не прозвучало. Ответный удар – под занавес конференции было объявлено: Луговой и Логачев освобождены от работы – дальнейшая их судьба будет определена в Ростове.

Шолохов ощущал карательную настроенность крайкома, но не отрекся от сподвижников. Луговой запомнил навсегда: «Нас с Логачевым многие стали сторониться… Все ждали нашего ареста… Не откачнулся от нас Михаил Александрович… Звонил… приглашал к себе… бывал у нас… все это время ездили на рыбалку или охоту…» Добавил, как строптив оказался его друг-писатель: «Он отмежевался от нового руководства райкома…»

Май заканчивался для станичника в Ростове. На заседании бюро крайкома Люшков отчитывался о своем наезде в Вёшенскую – враги, враги, враги… Евдокимов воскликнул, бросив гневный взгляд в сторону Лугового и Шолохова: «Вот кого вы защищаете!» Шолохов двумя фразами создал его впечатляющий портрет в письме Сталину: «Он хитер – эта старая хромая лиса! Зубы съел на чекистской работе».

Судьба Логачева и Красюкова была предрешена: их схватили, когда Шолохова и Лугового не было в Вёшках.

Дни тогда летели, как расстрельные пули. Беда не ходит одна – Лугового тоже арестовали.

Но надо было держаться. Может, потому Шолохов собрал нервы в кулак и дал согласие «Правде» написать статью «О советском писателе». Совсем небольшая, она появилась в газете 20 мая, незадолго до его дня рождения. В статье сначала выразил свою солидарность с испанскими бойцами-антифашистами – в Испании шла гражданская война между Народным фронтом республиканцев и фашистской «Испанской фалангой», возглавляемой генералом Франко (на стороне республиканцев сражались более трех тысяч советских граждан и коминтерновские интербригады, Франко поддерживали Гитлер и Муссолини). За этим первым поединком двух систем следил весь мир.

Вряд ли случайно взялся Шолохов за самую взрывоопасную для того времени тему – она давала возможность прояснить свои взгляды… «Каковы взаимоотношения советского писателя и советской общественности, можно проследить и на моей личной биографии, – писал он. – Я, житель станицы Вёшенской на Верхнем Дону, в годы гражданской войны боролся за победу Советской власти. Меня родила и воспитала Советская власть и партия большевиков. Я – сын советского народа. И заботу советской власти обо мне я не могу назвать иначе, как ласковой материнской заботой о сыне».

Шолохов писал это искренне. Он не был противником советской власти, он боролся лишь против чудовищных «перегибов», совершаемых этой самой властью. И не боялся сообщать – среди очень и очень немногих смельчаков – об этих злодеяниях наверх.

Но одновременно хорошо знал, что уже есть отдача от индустриализации, от коллективизации, что активна роль Страны Советов на международной арене, что появились высокие образцы советского искусства.

Июль. Шолохов избран в бюро Международной ассоциации писателей в защиту культуры. Казалось бы, почет и уважение! Однако в своем отечестве пророков нет. Шолохов побывал в Ростове, заглянул в крайком и набрался таких впечатлений, что вновь решился искать защиты у Сталина.

Окаянная жизнь.

«Вырвать ложные показания…»

Письмо Сталину – безбоязненное! – начал с того, что изложил заявление одного из секретарей крайкома, Шацкого, который недавно побывал в Вёшках:

«„Сидят твои друзья, Шолохов. Показания на них сыпят вовсю! Но по Вёшенской это – только начало. Там будут интересные дела. Вёшенская еще прогремит на всю страну!“

Я ответил ему, что арест Лугового и Логачева ошибка, вернее всего, – действия врагов.

Шацкий, смеясь, спросил: „Это не в мой ли огород камешек? Слушай, не выйдет! Я проверен. Можешь судить уж по одному тому, что меня брал к себе на ответственную работу Н. И. Ежов, и Евдокимов с огромным трудом выпросил меня у ЦК“».

Шолохов рассказал Сталину и о страшной участи стойкого партийца и своего друга, Петра Лугового: «Среди ночи в камеру приходил следователь Григорьев, вел такой разговор: „Все равно не отмолчишься! Заставим говорить! Ты в наших руках. ЦК дал санкцию на твой арест? Дал. Значит, ЦК знает, что ты враг. А с врагами мы не церемонимся. Не будешь говорить, не выдашь своих соучастников – перебьем руки. Заживут руки – перебьем ноги. Ноги заживут – перебьем ребра. Кровью ссать и срать будешь! В крови будешь ползать у моих ног и, как милости, просить будешь смерти. Вот тогда убьем! Составим акт, что издох, и выкинем в яму“».

Сталин узнал и о мытарствах еще одного районщика: «Логачев испытал то же самое. Издевались, уничтожали человеческое достоинство, надругались, били. На допросе продержали 8 суток, потом посадили на 7 суток в карцер, переполненный крысами. В карцере сидел в одном белье, до этого раздели. Из карцера уже не вели, а несли на носилках. Отнялась левая нога. Допрашивали 4 суток. Пролежал в одиночке 3 часа, и снова понесли на допрос. Допрашивали 5 суток подряд. Не мог сидеть, падал со стула, просил разрешения у следователя Волошина прилечь на постеленную на полу дорожку, но тот не разрешил лечь там. Пролежал на голом полу около часа, и снова подняли. Снова пытали 4 суток…»

Заступился и за других партийцев. Сталину пришлось читать, как из одиннадцати председателей колхозов полетели со своих постов девять. Шолохов привел пример: «Арестовали директора Колундаевской МТС Гребенникова как врага народа. А этот „враг“ – ставропольский крестьянин, бедняк в прошлом, красный партизан, награжденный за боевые отличия серебряным оружием, был и наверняка остался безусловно преданным партии человеком…»

Сообщал, каково приходится казакам-землеробам: «Из уст знакомых колхозников я сам не раз слышал, что живут они в состоянии своеобразной „мобилизационной готовности“; всегда имеют запас сухарей, смену чистого белья на случай ареста…» Без всякого политеса увещевал державного правителя: «Ну, куда же это годится, т. Сталин?»

Сообщил и о сборе компромата на себя: «С января 1937 г. начали допрашивать обо мне, о Луговом, о Логачеве. Через короткие передышки, измерявшиеся часами, снова вызывали на допрос и держали в кабинете следователя по 3–4-5 суток подряд. Короткий разговор: „Молчишь? Не даешь показания, сволочь? Твои друзья сидят. Шолохов сидит. Будешь молчать – сгноим и выбросим на свалку, как падаль!“»

Где взять силы, как выстоять? Стреляться? Стрелять? Запить? Предавать? Бежать, припомнив старое казачье присловье, которое выкрикивали при сатанинском наваждении: «Унеси Бог и коня, и меня!»? Он принимает отчаянное решение – срочно едет в Москву и оставляет в приемной ЦК письмо: «Дорогой тов. СТАЛИН! Приехал в Москву на 3–4 дня. Очень хотел бы Вас увидеть, хоть на 5 минут. Если можно, примите. Поскребышев знает мой телефон. М. Шолохов. 19.VI.37 г.».

Вождь не ответил.

Летом сгущаются черные тучи над его головой. Ростовская власть, почувствовав свою безнаказанность, начала облаву на родичей Шолохова. В Вёшенский райком идет предписание из крайкома: «Совершенно секретно. Лично т. Капустину. № 15 308. На заседании РК 5 августа разбиралось дело еланской школы. Несмотря на то, что обличительных материалов было более чем достаточно, вы приняли по отношению Шолохова В. необъяснимо мягкое решение, в то время как его надо было привлечь к строжайшей ответственности. Немедленно дайте объяснение, чем это вызвано? Шацкий».

Михаил Шолохов в подробностях рассказал об этом деле в письме Сталину: «Тимченко заявил мне, что ему придется арестовать Шолохова В. – моего родственника, комсомольца с 1924 г., работавшего директором Еланской средней школы. В качестве доказательств привел следующее: 1) в школе насаждались религиозные настроения среди учащихся, ученики читали библию, 2) Шолохов В. вредительски вырубил на пришкольной усадьбе 10 000 корней плодовых саженцев, 3) Шолохов систематически разваливал учебную работу, 4) будучи учителем истории, Шолохов В. преподавал ее с троцкистских позиций. По решению РК была создана комиссия, в которую Капустин и Тимченко сознательно ввели своих единомышленников, и, несмотря на то что при проверке оказалось: 1) ученики читали не библию, а рассматривали на дому иллюстрированный журнал „Пробуждение“ изд. 1913 г., в котором были фоторепродукции на евангельские темы (картина „Камо грядеши“ и др.), 2) уничтожить 10 000 плодовых саженцев Шолохов никак не мог, т. к. пришкольный сад занимал площадь всего-навсего полгектара и было там плодовых деревьев только 65 корней, которые целы до сих пор, 3) доказать, что Шолохов разваливал учебную работу, ничем было нельзя, потому что это противоречило истине, 4) точно так же не преподавал истории с троцкистских позиций; несмотря на все это комиссия, извратив факты и пойдя на явный подлог, сочла возможным сделать следующие выводы: „Шолохова с работы снять, дело о нем передать следственным органам НКВД“».

Широки сети сыска. Писатель свидетельствует в письме Сталину: «Одновременно начали дело и против другого моего родственника, работавшего в начальной школе х. Черновского зав. школой». Шолохов объясняет это вождю так: «И Шацкому и остальным надо было после ареста Лугового, Логачева и др. арестовать моих родственников, чтобы показать, что мое окружение – политическое и родственное – было вражеское, чтобы насильственно вырвать у арестованных ложные показания на меня, а потом уж, приклеив мне ярлык „врага народа“, отправить и меня в тюрьму».

Какими же словами выразить, что переживали Шолоховы, когда чекистские курки в Вёшках клацали у них на виду.

Мария Петровна догадывалась, что ждет мужа, коли быть аресту, а он приближался.

…Луговому выпал внезапный этап в Москву. Районный партработник заинтересовал высший карательный орган. Допрос за допросом. Он потом рассказывал: «Требовали показаний на Шолохова». Ему припомнилось, как один из арестованных дрогнул под пытками и понес полную несусветицу о писателе. Еще писал, что пошли по тюрьме слухи о готовящемся аресте Шолохова, и даже то, что он уже взят.

Сентябрь. По-прежнему нет ответа от Сталина на просьбу писателя встретиться. День за днем длилась эта долгая пытка ожиданием. Евдокимов нагло ведет свою игру – затягивает ответ на запрос ЦК. Коварен. Идет по выверенному сценарию: завершит расправу и ответит – поставит перед фактом. Так и случилось. Из ЦК – звонок в Ростов. Переговоры запечатлены в отчете: «т. Буш. Говорил сегодня с секретариатом т. Евдокимова. Вопрос закончен, имеется решение крайкома о снятии руководителей Вёшенского района. Решение было принято еще в мае м-це. Они его пришлют…»

То был приговор. Шолохову тоже. Если «враги» его друзья, то «враг» и он сам.

Он улавливает новую тактику своих противников. Ростовская партвласть хорошо усвоила мнение о своем земляке московских критиков или же прослышала о неоднозначном отношении Сталина к «Тихому Дону». Писатель рассказал Сталину в уже упомянутом письме, как попытался сломить ему донской – казачий – хребет предшественник Евдокимова на крайкомовском посту: «Шеболдаев вдруг начал проявлять исключительную заботу о моей писательской будущности. При каждой встрече он осторожно, но настойчиво говорил, что мне необходимо перейти на другую тематику; необходимо влиться в гущу рабочего класса, писать о нем, т. к. крестьянско-казачья тематика исчерпана и партии нужны произведения, отражающие жизнь и устремления рабочего класса. Он усиленно советовал мне переехать в какой-либо крупный промышленный центр, даже свое содействие и помощь при переезде обещал. Очень тонко намекал на то обстоятельство, что я, в ущерб своей писательской деятельности, занимаюсь не тем, чем мне надлежало бы заниматься, словом, – уговаривал…»

Тут еще снова подло мазанули старым дегтярным квачом по воротам – плагиатор! И потому в письме появилось: «Нач. РО НКВД Меньшиков, используя исключенного из партии в 1929 г. троцкиста Еланкина, завел на меня дело в похищении у Еланкина… „Тихого Дона“. Брали, что называется, и мытьем и катаньем!» Заметил: «Вокруг меня все еще плетут черную паутину…»

Поубавилось у него друзей и сочувственников. Одни в тюрьме. О других ко времени старая поговорка: «В радостях сыщут, в горести забудут». Осталась вечная благодарность Луговому: не сломался – не предал и не оговорил.

Шолохов в этом своем письме свидетельствует о том, что нынче из той эпохи обычно замалчивают, – как честные партийцы отказывались становиться винтиками «карательной машины»: «На районном партийном собрании подавляющее большинство коммунистов, знавших Красюкова на протяжении ряда лет совместной работы в р-не, голосовали против исключения, т. к. причины таинственного ареста никому не были известны. РК не мог дать объяснений по этому поводу. (Из 104 членов партии голосовало против исключения 91)…»

Кто знает, может, как раз в эти нервные дни и бессонные ночи рождались у писателя сотканные и из своих переживаний, и из переживаний матери, жены и всей родни драматические строки о Мелехове и его близких, когда власть оплетала его, вернувшегося домой, чрезмерными подозрениями. То-то в разговоре Григория и Кошевого появляется знаменательное не только для 20-х годов, но и для 1937-го: «А ты мне веришь?..» – «Нет! Как волка ни корми, он в лес глядит». То-то прозвучало от сестры Григория: «Михаил говорит, что его арестуют в станице… Будь она проклята, такая жизня! И когда все это кончится?..» То-то растерялась Аксинья: «С чего это Дуняшка взяла, что тебя беспременно должны заарестовать? Она и меня-то напужала до смерти… Думаешь, тебя все-таки заберут? Что же будем делать? Как жить будем, Гриша?..» То-то вырвалось бедовое у казака-батарейца: «Я, может, от горя пьяный! Пришел домой, а тут не жизня, а б… Нету казакам больше жизни…» (Кн. 4, ч. 8, гл. VI, VIII, IX).

Писатель отверг для себя возможность даже в годы террора писать конец романа как соцреализмовский лубок!

При всем этом в четвертой книге романа он правдиво описал и настоящих коммунистов, отдающих жизнь за свои идеалы: «До красноармейцев оставалось не более полусотни саженей. После трех залпов из-за песчаного бугра поднялся во весь рост высокий смуглолицый и черноусый командир. Его поддерживала под руку одетая в кожаную куртку женщина. Командир был ранен. Волоча перебитую ногу, он сошел с бугра, поправил на руке винтовку с примкнутым штыком, хрипло скомандовал:

– Товарищи! Вперед! Бей беляков!

Кучка храбрецов с пением „Интернационала“ пошла в контратаку. На смерть» (Кн. 4, ч. 7, гл. II).

Почему победили красные? В последней книге «Тихого Дона» Шолохов живописует сцену, когда Григорий Мелехов (воевавший в то время на стороне белых) оказался в одном застолье с англичанином Кэмпбеллом и при нем поручиком-переводчиком. Поручик говорит Григорию:

«– Кэмпбелл не верит, что мы справимся с красными.

– Не верит?

– Да, не верит. Он плохого мнения о нашей армии и с похвалами отзывается о красных.

– Он участвовал в боях?

– Еще бы! Его едва не сцапали красные…

– Чего он лопочет?

– Он видел, как они в пешем строю, обутые в лапти, шли в атаку на танки… Он говорит, что народ нельзя победить. Дурак! Вы ему не верьте.

– Как не верить?..

– Он пьян и болтает ерунду. Что значит – нельзя победить народ? Часть его можно уничтожить, остальных привести в исполнение… Нет, не в исполнение, а в повиновение…» (Кн. 4, ч. 7, гл. XIX).