Текст книги "Шолохов"
Автор книги: Валентин Осипов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 51 (всего у книги 57 страниц)
1969 год. Он для молодых писателей выдался щедрым на подарки от Шолохова. Дважды им представилась возможность для обширных общений с человеком, который уже при жизни стал классиком.
30 марта: открытие очередного – пятого – Всесоюзного совещания молодых писателей. Появилась после войны такая славная традиция – собирать в Москве талантливо заявивших о себе молодых поэтов, прозаиков, драматургов из каждой республики. Для участия в семинарах, которыми руководили лучшие писатели. И в то же время для общения друг с другом и для знакомства с редакциями газет, журналов, с издателями. Тем, кто получил доброе напутствие, открывались и двери для приема в Союз писателей, и издательские врата (прежде всего молодогвардейские: поначалу выпускался коллективный сборник, затем и самостоятельные издания).
Открытие совещания… Вся писательская гвардия приглашена. Шолохова, однако, нет. Разнеслось, что в Москве, но приболел. Вдруг из штаба совещания донесся слух – звонил и приглашал к себе на московскую квартиру небольшую группу. Захожу в этот самый штаб. Подтвердился слух. Шолохов позвал – любопытная примета – и трех издателей: Ю. Мелентьева, хотя он уже перешел на другую работу, нового директора «Молодой гвардии» и меня.
Поначалу гости выглядели изрядно оробевшими. Хозяин, однако, быстро расположил всех к непринужденному разговору. Как ему это удалось? Уверен, что расположил неподдельной открытостью, а еще тем, что при всей его сдержанности не очень-то скрывал удовлетворения от прихода такой многоцветной делегации. У него в гостиной за столом собрались и москвичи, и красавица-таджичка, и сахалинец, и уральцы, и калининградец. На память ему подарили таджикскую тюбетейку и самобытные меховые рукоделия с Дальнего Востока.
Только вся эта подарочная церемония никак не сказалась на его отношении к главному в общении. Как все сразу уловили, он не собирался устраивать чествований и не заигрывал с молодежью. Был строг в оценках, но без жесткости и без глумления. И никакой наставительности. Мэтром не выглядел. После знакомства без всяких зряшных предисловий произнес:
– Мне говорили о том, что на совещании спорят о ранней профессионализации молодых – хорошо это или плохо. Бросать ли свою основную работу после появления в печати первого рассказа и стихов и надеяться жить на гонорар, или нет?..
Дальше интересно получилось – стал делиться, как показалось, совсем иным:
– Знаю одного журналиста, который наплодил три или четыре книжки. Но… плохих! Он над собой совсем не работал. Я знаю многих таких писателей, особенно в провинции. Это трагедия. Такой писатель за заработком спешит… Но в таком случае в литературе получиться при всем желании ничего не может. В местном издательстве такой писатель свой человек – отчего ему не порадеть. Да, гляди, и редактор плохой попадется.
Уход от темы привел, оказывается, к разговору об истинном служении литературе. Говорил не по говоренному-отрепетированному, а будто здесь – в общении – развивал тему.
Вспомнил Чехова: «Вы, догадываюсь, любите Чехова. Как же его не ценить?! Так напомню, только не наизусть, его признание: „Медицина моя жена, литература – любовница“».
Дальше рассказал о вхождении в писательство одного давнего своего знакомца:
– Не забуду, как Горький, Всеволод Иванов, Бабель много правили, редактировали его рукописи. Потом Горький сказал ему: «До каких пор вас править будут?! Сколько еще можно ездить на чужом горбу?!»
Еще записи из моего блокнота:
– Я не привержен одной стилевой манере. Одним стилем писались рассказы, другим «Тихий Дон». Повествование широкое, оно потребовало другого стиля. Хотя, понятно, много общего.
– Писатель должен болеть своим делом – литературой. Если болен ею – значит, талантлив.
– Надо быть самостоятельным во взглядах. Пойдешь в зятья, кошку «на вы» называть будешь.
– Я, будучи в Швеции, познакомился со Стейнбеком. Ему передали мое приглашение зайти в гости. Но он, как мне рассказали, постеснялся зайти. Я тогда к нему пришел. В разговоре среди иного прочего спросил у него: «Знаком с Хемингуэем?» Отвечает: «Знаком». Еще спросил: «Встречаешься с ним?» – «Нет, – говорит, – один только раз».
– Может, мы у себя в стране и слишком часто встречаемся на всяких там писательских совещаниях. Но и совсем не встречаться плохо. Без общения нельзя.
– У меня часто спрашивают: «Почему не пишите о своих зарубежных поездках?» Отвечаю так: «Это мне ни к чему. Чтобы написать такую книгу, надо жить в этой стране, много знать о ней». Да, только что приехал из Финляндии. Но ничего писать не буду. Пусть Геннадий Фиш пишет, ему и карты в руки (автор книг о Финляндии. – В. О.).
– Я в претензии на Евгения Евтушенко за тот стих, где он рассказал о забитых окнах в брошенной деревне. Нет, не потому, что нет таких деревень и нет такого явления. Это и у нас, на Дону, происходит. Однако ж он не уловил разницы в положении крестьянина у нас и в буржуазных странах.
– В наши литературные дела очень любят влезать без спроса зарубежные советчики. Эти непрошеные «доброжелатели» хватаются за любое произведение, было бы оно с душком. Таким нельзя давать палец в рот – откусят по локоть. Заигрывать с такими непрошеными «друзьями» – это все равно что снять с орудия замок и сбежать с передовой…
Высказался о том, как понимает тему «писатель и время». Так сказал – зло – о быстрых сочинителях-конъюнктурщиках: «Новая домна – новая книга!»
Почти два часа длилась встреча. В конце ему передали Памятную книгу совещания и попросили что-нибудь написать. Он уважил, хотя написал на первый взгляд совсем не многое: «Рад успеху совещания! Как всегда желаю молодым свершений, дерзаний и – успеха неизмеримо большего, чем на этом совещании». Только дома, после того как перечитал свои записи, уразумел, как емко сверхкраткое пожелание. Он не стал возносить совещание – преодолел неизбежно праздничное настроение. Ушел от похвал гостям, преодолевая опять же праздничную предрасположенность возвеличивать всего-то первые шаги в литературе. Он «вколотил» в молодое сознание мысль: это только будущая работа – в дерзаниях! – определит успех. Так я понял – пространно – суть всего двух строк шолоховского напутствия. И не было оно высокопарным – не для декламаций на всяких там литературных торжествах.
Еще одну просьбу он выполнил. Подписал свои книги как подарок библиотеке одной дальневосточной, на границе с Китаем, погранзаставе. Многие маститые писатели откликнулись на призыв совещания собрать для нее книги. Неспокойно там было в тот год: стреляли и гибли люди.
Когда уже прощались, я приметил на диване раскрытую книгу – записки Пржевальского.
…Осенью непреодолим для Шолохова зов скрыться от «цивилизации» на Урале. Зовет, зовет Братанов Яр. Старый приятель Шолоховых – писатель из тех казахстанских мест – Николай Корсунов приметлив оказался на то, как жилось здесь гостю.
Приехал поприветствовать, а Шолоховых – нет. Где? На реке. Увидел в подплывающей бударе писателя за веслами со скрипучими уключинами, а Марию Петровну рулевой на корме. Довольнехоньки – с добычей возвращались, на днище, в плескающейся воде, бились хвостами с десяток крупных окуней.
Но была и другая «добыча» – исцеляющие душу впечатления от дикой природы.
– Сидим мы с Марией Петровной в лодке, а на берегу гусиное семейство. Купается… Взрослые и дюжина гусят. Столько шуму, брызг, ныряния! Потом вылезли на бережок и буквально полегли все на солнцепеке. До того укупались, что и крылышки, и лапки, и головы – все вразброс, уснули до единого. Ну прямо, как ребятишки, – рассказал он гостю и беззаботно засмеялся.
Мемуарист вспоминал – комарье неистовствовало. Кто-то, измаявшись, давай искать отпугивающую мазь. Шолохов вмешался:
– Не люблю мазаться. От мази лицо жирное – дотронуться противно. Пржевальский писал, что от комаров одно средство – терпение.
Увлекся и отвлекся от комаров:
– Интересный был человек. Третий раз с удовольствием перечитываю. Всю жизнь путешествовал, искал и почти в пятьдесят лет нашел было себе даму сердца и… умер. Жизнь такая штука.
Подумал, подумал, и пошли краткие профессиональные сопутствия:
– Сложная штука – писать просто…
– Профессия у нас такая: писать и переделывать…
Его уговорили приехать в областной центр для встречи с читателями. Как всегда, забросали записками. Корсунов сохранил некоторые. Чего только в них не было! Даже такое: «Какую рыбалку предпочитаете: удочками или неводом?», «Как Вы стали писателем? У Ньютона было яблоко. А у Вас?», «Что Вы больше любите: футбол или кино? За какую команду болеете?»
Одну записку – каверзную – выделил и прокомментировал всего двумя словами так, что вызвал у слушателей неописуемый всплеск чувств:
– Здесь мне пишут: «Как вы относитесь к образу Лушки? Мой учитель по литературе говорит, что Лушку надо принимать с отвращением. А мне она нравится». Мне – тоже!
Дополнение. В Китае ретивые маоисты занялись определением места Шолохова в литературе.
1966 год. Жена Мао Цзэдуна провозгласила: «Борьба с иностранным ревизионизмом в области литературы и искусств… Надо взяться за крупные фигуры, за Шолохова, надо смело схватываться с ним. Он зачинатель ревизионистской литературы…» Главная партийная газета «Женьминь Жибао» дает статью «Разоблачим контрреволюционное лицо Шолохова».
Чем же не устраивал? Оказывается, он «смертельный враг диктатуры пролетариата… Верный последователь Бухарина… Предатель народной революционной войны…».
Отмечу: нынешний Китай вновь почитает Шолохова – много переиздается его произведений, вышло даже собрание сочинений, выпускают российские книги о Шолохове. Там вышла и моя «Тайная жизнь Михаила Шолохова… Документальная хроника без легенд».
Глава пятая
1970-е: «РАЗЪЯСНИТЬ Т. ШОЛОХОВУ…»
Снова Шолохову дан повод – задуматься над участью творца в сложной системе взаимоотношений верхушки партии с деятелями культуры.
Входило в жизнь новое десятилетие – 70-е годы. Писатель в нем и новый, и прежний.
Отважное интервьюУсложнилась жизнь: сказываются два инсульта (по счастью, умеренные) и обнаружился диабет (ничуть не сладкая болезнь). Но идет, идет череда самых разных забот.
…В начале года письмо из Вёшек секретарю парткома «Правды»: «В „Правде“ более 25 лет работал Потапов К. В. Сейчас он тяжело болен. Лежит дома один, „позабыт и позаброшен“. Надо бы как-то позаботиться о нем…»
Это он хлопочет о том, кто после войны изуродовал «Тихий Дон».
Вспомнились казахстанские друзья. В феврале шлет весточку: «Мы с Марией Петровной успели в январе отлежать месяц в больнице, прошли „текущий ремонт“ и теперь готовы на охотничьи и рыбальские подвиги. Но предварительно готовы принять у себя дорогих гостей-уральцев…» Новое им письмо – все уговаривает погостевать: «Поживете у нас недельку без суеты и шума…»
Однажды утром сказал Марии Петровне:
– Знаешь, я видел сон. Молодость… Целую тебя, Маруся, а щеки твои такие сладкие…
Домашние заметили что-то необычное в его поведении – стал он заходить в те две комнаты, где вырастали дети. Но что влекло – ведь не рассматривать же простые деревянные кровати для девочек и мальчишечью железную, как он говаривал, двухспалку или школярские столы в чернильных кляксах.
По весне уступил нажиму работника «Комсомольской правды» Арсения Ларионова и дал большое интервью. Журналист подготовил многие острые для того времени вопросы. Шолохов не отверг их, хотя, как понял Ларионов, не мог быть откровенным до конца.
«И новые молодые люди романтики! Дайте только подуть на них ветру борьбы, и улетает пепел обыденности…» Это из ответа на вопрос о современной молодежи.
«Помню первые станичные проводы на фронт… Помню слезы… Первый митинг… Родина в опасности – есть ли чувство более тревожное?! И помню станичников, собиравшихся на войну без суеты, по-крестьянски деловито. Вот она – одна из лучших черт русского народа: всегдашняя и скорая готовность к защите родины…» Это из ответа на вопрос, помнил ли свой первый военный репортаж.
«Мне, безусловно, придется хотя бы вскользь касаться работы Ставки. Я полностью придерживаюсь точки зрения на этот вопрос маршала Жукова. Нельзя оглуплять и принижать деятельность Сталина…» Это на вопрос, будет ли в новом романе писать о большой стратегии. Возмущался потом, что редакционное начальство вычеркнуло коренное в этой теме утверждение: «Не может победить Армия, руководимая бездарным или просто неспособным Верховным Главнокомандующим».
«Горький заразил нас, молодых писателей, мыслью создать литературу, которая станет частью общепролетарского дела. И мы самозабвенно, до жестоких споров между собой искали новые пути в литературе, новые формы…» Вспомнил и о том, как Горький «бранил нас за „плохие писания“». Это на вопрос о первых своих шагах в литературе.
Пошла речь о современной литературе. На вопрос о писательской молодежи ответил: «Люблю и понимаю ее излишнюю подчас горячность, заносчивость… Смотрю на молодежь с надеждой, как на яблоню в цвету, когда ждешь первых плодов… Что же касается критики молодых писателей, то тут должны быть проявлены и отцовская требовательность, и заботливость, чтобы не подмять новый росток, дать ему взойти, вызреть».
Посоветовал и партвласти, и литначальству, и журналистам, как надо бы относиться к молодым писателям: «Надо бы построже… Без натяжек и неоправданного желания во что бы то ни стало и среди ныне живущих обязательно разыскивать классика».
«Не могу похвастаться особенно дружественными отношениями, – ответствовал он на вопрос об отношении к литературной критике. – Но правило у меня одно и давнее. Если критика не предвзята, не подчинена какой-либо групповой цели, – кто же против нее будет возражать».
«Не вижу оснований к тому, чтобы снижать требовательность к себе или другим – и молодым, и молодящимся… Прежнее мое желание, – чтобы меньше было претенциозности, зазнайства…»
Не мог не коснуться и злобы дня: «Русский народ от богатств, что ли, своих был всегда недостаточно внимателен к бережному сохранению лесов, морей, рек… Мы привыкли, что у нас всего много. Видно, забыли, что не все вечно. Но вот наступили времена, когда кое-где начинает исчезать рыба, мелеют и загрязняются реки, есть уже такие, что в них искупаться летом опасно…» Дальше прямое предостережение: «Очевидно, настала пора остановиться».
Почему-то забыто, что он был в числе самых первых, кто разглядел опаснейшее сползание страны в эту всеобщую беду.
1971 год – XXIV съезд партии. Здесь последнее его адресное выступление для партии. Предъявил счет тем, кто отвечает за бумажную промышленность: «Бумаги нам дайте больше! Бумаги! Сверх плана… и качеством получше».
Уж никто, верно, и не помнил, как он выступал с тем же еще в 1939 году, на первом для себя партсъезде, в присутствии Сталина.
Не воспользовались вожди советами писателя. Сколько же времени упущено!
Брежнев – Шолохов… Писатель относился к генсеку без особого почтения: то отправит письмецо с поддержкой, то выскажется пренебрежительно, а то и уничтожительно.
…Знакомлю Шолохова с приятелем-издателем Десятериком, по имени и отчеству Владимир Ильич. Писатель тут же в лукавинку – и не сробел, что перед ним незнакомец: «Смени имя на Леонида… если хочешь звезду на грудь». Вот как он поддел руководителя партии и страны, который обильно украшал свою грудь орденами, звездами Героя Труда и лауреатскими медалями.
Или такой прелюбопытный шолоховский рассказ, в коем сполна отразился строптивый характер: «Звонок междугородный – Москва. Мне говорят: „Сейчас с вами будет говорить Генеральный секретарь ЦК КПСС товарищ Леонид Ильич Брежнев!“ После такого вступления стало во мне что-то закипать… Через секунду-другую слышу в трубке: „Михаил Александрович, здравствуйте! Я решил заехать к вам, в Вёшенскую. Побывать у вас в гостях. Вы не будете возражать?“ А мне как можно возражать?! Попробуй возразить… Я и говорю очень вежливо: „Дорогой Леонид Ильич, как же вы к нам приедете, если у нас в этом году с урожаем на Дону не вышло. Нет у нас урожая“. Слышу – молчит. Потом говорит: „До свидания, Михаил Александрович…“» Шолохов каверзно улыбнулся. Ему явно приятно вспомнить об опасном поединке. Он сощурился и произнес: «Так ведь и не приехал».
Брежнев частенько становился шлагбаумом на жизненном пути Шолохова. Даже в таком простом сюжете, когда дочь премьера правительства Косыгина обратилась к Марии Петровне: «Уговорите Михаила Александровича поехать с моим отцом на отдых. Папа мечтает о таком общении. С ним он хоть душу отведет после смерти мамы. Он очень хотел приехать в отпуск в Вёшенскую, но врачи не разрешают – здесь жара. Ему лучше всего в Прибалтике».
Шолохов со скорым ответом: «Не получится отдыхать – мне надо писать». Мария Петровна с попреком: «Но что о тебе могут подумать? Зазнался!» Он давай разъяснять – обстоятельно:
– Косыгин не знает, что я отказал Брежневу в приезде. Это могут расценить, что от предложения Брежнева отказался, а с Косыгиным на отдых поехал. Чего доброго, какой-нибудь сговор припишут.
Все чаще стал высказывать недовольство Брежневым. И за то, что тщеславен, позволяя безудержные похвальбы своей персоне. И за то, что поощряет культ бахвальств. В мае у депутата Шолохова – очередная встреча с избирателями. Перед самым выходом в зал вдруг разразился гневным монологом среди большой группы районного партначальства:
– Чинопочитание и непогрешимость старшего по чину стало нормой: «Кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку». Тянут друг друга по карьерной лестнице и не замечают, что народ не с ними. Заседают, совещаются, друг друга учат, накачивают… А до того, что люди говорят, им дела нет… Шумиха от начальства одна за другой: взяли повышенные обязательства – мол, мой район, моя область даст хлеба, мяса… А на тех, кто на самом деле дает, – внимания не обращают.
Подытожил: «Ко мне идут жалобы со всех концов страны».
Однако на трибуну с этим не пошел. По дороге домой оправдывался:
– Надо знать, где и что говорить. Критиковать за глаза – не в моей манере. Это не съезд партии. Выскажу все это наболевшее Брежневу.
Жизнь полнилась не только кипением политических страстей. В июле московский художник Борис Щербаков вознамерился показать Шолохову свои вёшенские пейзажи. Начитался Шолохова и влюбился в эти места. Вёшенец, не очень-то настроенный на просмотр, взглянул на одну картину, другую и в конце благодарственно пожал руку и неожиданно сказал: «Впервые глазами художника я увидел свою донскую природу…» Художник было принялся что-то комментировать, но писатель прервал: «Ты все уже сказал, когда показал свои десять картин».
…Ему подарили чучело головы сохатого с огромно-размашистыми рогами-лопастями. Кто-то спросил: «Ваша добыча?» Ответил: «Нет. Не мог бы завалить такого большого, красивого… Это уже не охота, а… вроде как в корову выстрелить».
Совет Брежнева и исповедь Шукшина1974-й. Год-то как начинался – 11 января золотая свадьба. Юбиляры-«молодожены» решили отпраздновать ее почему-то в Москве, на своей московской квартире. Шолохов по своим депутатским делам зашел в ЦК и вдруг случился разговор:
– Что же это вы, Михаил Александрович, Леонида Ильича Брежнева не пригласите?
– Хотели семейно отметить…
– Леонид Ильич о юбилее знает и ждет приглашения. Позвоните – он сейчас дома.
Пришлось звонить. Прелюбопытный состоялся разговор:
– Алло! Дорогой полковник, здравствуй! Не в худой час Шолохов…
– Слышу и знаю, что ты меня иначе и не называешь.
– Для кого ты генерал и генсек, а для меня дороже полковника нет…
– Ну, что же молчишь, приглашать на свадьбу будешь?
– У меня в квартире стол вроде того фронтового…
– Много гостей будет?
– Своих человек шестнадцать, а всего, видимо, двадцать пять.
– Берите зал. Управление делами ЦК поможет. Там лучше будет. Там искусные повара, официанты, все обойдется без домашних забот.
– Тронут вниманием. И прошу принять приглашение ко мне с супругой.
– Кого еще пригласишь?
– Своих и из вашего аппарата думаю человек шесть… Косыгина с домочадцами.
– Компания подходящая. Приглашение принимаю. Но тебе говорили, что я под эгидой врачей? Попробую их уговорить.
Шолохов тут же к Марии Петровне:
– Дело принимает глобальный размах!
Брежнев не приехал. Вместо него прибыли гонцы с цветами, папкой с приветствием и с подарками: ему – золотые часы с цепочкой, а Марии Петровне – с золотым браслетом. Шолохов сетовал: «Я из-за него не всех пригласил». И тут же уточнил: «Он нас бы сковывал…»
…Давний побратим по двум фильмам Сергей Бондарчук взялся экранизировать «Они сражались за родину» – давняя мечта.
Для этого истинно гвардейскую роту призвал в свои ряды – лучшие артисты того времени: Вячеслав Тихонов, Юрий Никулин, Василий Шукшин… Даже на эпизодические роли дали согласие знаменитости – Ангелина Степанова (Шолохов помнил ее супругой Фадеева), Иван Лапиков, Нонна Мордюкова, Лидия Федосеева, Николай Губенко, Георгий Бурков, Иннокентий Смоктуновский (он так увлекся Шолоховым, что спустя годы прочитал по радио всю «Поднятую целину»). Сочинять музыку к фильму взялся совсем молодой композитор Вячеслав Овчинников – Бондарчук рассказывал: «Я давно поверил в него. Он симфонист и тонко чувствует литературную эпику. Мы с ним работали над фильмами „Война и мир“ и „Степью“ Чехова». Шолохов недоумевал, почему был приглашен клоун-циркач Никулин. Но успокоился, когда узнал, что тот уже попробовал себя в драматической роли. Еще выделил, что медсестрой в фильме стала школьница.
Шолохов доверял Бондарчуку. Подарил ему «Тихий Дон» с драгоценным посвящением: «Всеобъемлющему Бондарчуку. Сереже дай Боже…»
В мае кинодесант высадился на Дону. Жили на теплоходе «Дунай» – до осени. Рядом станица Клетская. И степь, степь… Режиссер, настраивая себя и оператора, читал из романа: «Солнце по-прежнему нещадно калило землю. Горький запах вянущей полыни будил неосознанную грусть…» Рылись для съемок окопчики… Станичники не сразу привыкали к взрывам… Ревели «всамделишные» танки…
Шолохов напросился приехать на «театр кино-военных действий» – посмотреть на съемки. Насмотрелся и в предчувствии предстоящих сложностей – цензурных! – заявил:
– Вас там могут сбивать разного рода консультанты, особенно военные. Будут «окультуривать». Не поддавайтесь. Если уж кто будет давить на вас, разрешаю обращаться – звонком, письмом, а то приезжайте. Помогу.
Выделил Шукшина – ведь коллега-писатель и уже прочно увлек страну своими истинно русскими рассказами и повестями. Знал и то, что для него это далеко не первый фильм, и то, что талантлив не только как актер. В титрах отличных фильмов уже не раз значился как сценарист и режиссер.
Кто-то из киношников запечатлел на пленке, как писатель и артист расцеловались.
Через месяц Бондарчук убедился, что нужна новая встреча с писателем для творческой подзарядки его самого и заглавных артистов.
Пришли в восемь утра. Шолохов увидел Никулина и даже хмыкнул – артист пожаловал в киношной гимнастерке. И тут же доказал, что нет ему равных как анекдотчику. Шолохов потом вспоминал о нем: «Веселый мужик, общительный».
Режиссер давай показывать фотографии со съемок.
Писатель, однако, о другом:
– В фильме должно быть поменьше разговоров. Больше действий. И таких, чтобы они заставляли зрителя почувствовать, понять величайшую народную трагедию. Вместе с тем вселять полную уверенность, что советского солдата, народ никому никогда не победить. Тяжкая картина отступления, но вместе с тем победа.
Убеждал:
– Недостаточно одного правдивого показа войны… Идея, ради которой сражались. Воюют не просто народы, армии, солдаты и генералы. Сражаются идеи…
И тут же вопрос: сумеют ли артисты донести горькую правду до зрителя?
Бондарчук ответил:
– Сумеют. Вживаются в героев глубоко и проникновенно.
Еще реплика: «Не допустите фальши!»
Еще пожелание: «Солдат в окопе – так крупным планом. Со всеми деталями фронтового быта… Вот что нужно…»
О Бондарчуке в роли Звягинцева высказался: «Подходит».
Пришел час обеда. Шукшин присоседился к хозяину. У всех отличное настроение – вроде бы почувствовали себя побратимами. И пошли всеобщие разговоры. Только Шукшин молчал. Это все потом отмечали. И ни разу не потянулся к рюмке – не соблазнился ни французским коньяком, ни домашней малиновой настойкой.
Когда гости покинули дом, Шолохов живо отозвался о Шукшине: «Хорош будет в роли Лопахина! Чалдон, настоящий чалдон…»
Не зря «чалдон» молчал. Поразил вёшенец его тонкую душу. Встреча отзовется большим разговором о Шолохове в сентябре, когда до остановки сердца Шукшина на донской же земле – там еще шли съемки – останется меньше месяца. Много чего неожидаемого надиктовал Шукшин одному московскому журналисту – очень возбужденно и, видно, потому не стеснялся внезапных исповедных чувств. Вот несколько отрывков:
– Как я вижу Шолохова теперь? Я тут сказал бы про свое собственное, что ли, открытие Шолохова. Я его немножко упрощал, из Москвы глядя. Скажем так: упрощение шло из устной информации, которая исходила с разных сторон. А при личном общении я еще раз убедился, что это – явление…
– Для меня нарисовался облик летописца…
– Когда я вышел от него, прежде всего, в чем я поклялся, это: надо работать. Работать надо в десять раз больше…
– Вот еще что, пожалуй, я вынес: не проиграй – жизнь-то одна. Смотри, не заигрывайся…
– Я просто заразился образом жизни Шолохова. Ей-богу, мне так это понравилось: сидит в станице и мыслит.
Потом поделился своим профессиональным восприятием прозы Шолохова:
– Она очень жизненная, правдивая. Отсюда ее легко играть, произносить, читать. А как актер я знаю, что такое произносить не свои, чужие слова. Чем они искусственнее, тем неправеднее и нежизненнее…
– Проза Шолохова – это проза Шолохова. Ее всегда легко работать. Может быть, я сейчас не так сказал… Есть, появляется радость от общения с правдой. У Шолохова все по-народному точно.
– Вот солдат Лопахин… Очень народный характер. Он ведь, хотя и должен подставлять грудь и спину железу, падающему с неба, остается, пока жив, живым человеком. Случилась бабенка на пути, попытался ее приобнять. И так далее…
В этой беседе 45-летний Шукшин впервые высказал публично, что под влиянием Шолохова к нему пришла необходимость решительного выбора: или кино, или литература. Сказал, что – литература.
Смерть Василия Шукшина потрясла всю страну. Но тут потребовался и авторитет Шолохова. Писатель Василий Белов отправил в Вёшенскую отчаянную телеграмму – предпохоронную: «На московской земле не нашлось места для Шукшина. Необходимо Ваше вмешательство». Это о том, что московская власть поначалу отказала всенародному любимцу в упокоении на Новодевичьем кладбище. Странно, но факт – телеграмму Шолохову не доставили.
К авторитету Шолохова вынужден был прибегнуть и режиссер Бондарчук. В его воспоминаниях можно прочитать: «После окончания фильма была его приемка. В Генштабе, где смотрели и обсуждали фильм под председательством маршала Гречко (к тому же министра обороны. – В. О.). Мне досталось. Я был в предынфарктном состоянии. Картину не приняли. Позже все наладилось. Во многом помог Михаил Александрович Шолохов».
