Текст книги "Шолохов"
Автор книги: Валентин Осипов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 57 страниц)
У Шолохова радость. Из Москвы сообщили, что ГИХЛ вызвалось на следующий год переиздать «Поднятую целину» в сериях «Книгу социалистической деревне» и «Дешевая библиотека ОГИЗа». Редактором стал Юрий Лукин (с того времени у них сложилась дружба на всю жизнь).
В типографии книга пребывала всего 16 дней. Может быть, сказалось то, что тираж был мал – всего 50 тысяч. Истинно мал, ибо в стране к этому времени насчитывалось более 200 тысяч колхозов и около пяти тысяч совхозов. Странно – такой тираж не очень-то соответствовал той бравурно-восторженной оценке книги, которую она получила от правдиста Карла Радека.
Не стала «Поднятая целина» настольной книгой советского крестьянства и партактива в деревне. Шолохов мог узнать: брошюра Радека о Сталине издана тиражом 225 тысяч экземпляров.
Третье издание «Поднятой целины» выделялось не только впервые помещенной на обложке картинкой – трактор-фордзон в борозде и молодой тракторист с поднятой в приветствии рукой (соблазны для покупателя). В книге появилось обращение: «Издательство и автор обращаются ко всем читателям с просьбой о присылке отзывов на эту книгу. Если производится коллективное обсуждение – желательно получить протоколы, резолюции и т. д.».
И в самом деле пошли отзывы. Только – вот удивление – не было никакого единодушия.
Писатель догадывался, что роман заталкивают в прокрустово ложе политических пристрастий. В январе 1933 года высказался «Бюллетень ГИХЛ», который снабжает советами-рекомендациями библиотекарей, книготорговцев, учителей и преподавателей, партработников, агитаторов и пропагандистов, журналистов, то есть профессионалов чтения. Явно по лекалу Радека сконструирована бюллетенем инструкция, как читать роман: «Автор „Тихого Дона“ выступает с первым звеном новой эпопеи о героической борьбе за колхозы в станицах Северного Кавказа».
Шолохов стал убеждаться: не всем по нраву такая установка. Ему тоже. Но критики-то – из тех, у кого оттопырены бдительные уши, – иное выискивали. Они кинулись извлекать из романа на всеобщий обзор политкриминал. Первым выискал ошибки журнал «Знамя». Он откликнулся сразу на выход и «Поднятой целины», и очередной книги «Тихого Дона». Пальнул, как из двухстволки: «Объективизм… <Автор> как бы всматривается в борющиеся стороны, примеряет свое отношение к ним. Стали в непримиримой борьбе друг против друга две системы, два мира, а Шолохов как бы хочет взвесить на весах гуманизма – какая из них больше крови в борьбе пролила, на чьей стороне больше жертв, на чьей больше жестокости».
В 1934-м литературные конъюнктурщики стали стрелять чаще: «Объективно это – затушевывание контрреволюционной инициативы кулачества» (журнал «Молодая гвардия»); «Отсутствие глубокого анализа отмирания религии в сознании людей» (журнал «Антирелигиозник»).
Шолохов узнал, что его новый роман быстро заприметили на Западе. У рецензентов, независимых от ВКП(б) и Коминтерна, потом от ЦК КПСС и Союза писателей, – свои оценки, окрашенные антисоветчиной. Например, такие, какие позволил себе американский журнал «Тайм»: «„Поднятая целина“ открыто критична к советской власти и воспевает явную несовместимость с марксистской философией. В романе ярко и громко звучит шолоховский немарксистский тезис: „Человек является творением своей эпохи, и к нему следует относиться с величайшей заботой“». Было и такое: «Индивидуализм против партийной линии. Сверхъестественно для России».
На Западе нашлись и более проницательные читатели. Они увидели в романе не только политическую отвагу.
«Михаил Шолохов, как никто другой, достоин Нобелевской премии», – писала шведская газета «Ню дат» по выходе «Поднятой целины» на шведском языке в 1935 году.
«„Поднятая целина“ во всех отношениях – огромный шаг вперед по сравнению с „Тихим Доном“… Великое свидетельство о силе и богатстве его (Шолохова. – В. О.) реалистического дарования…» – утверждал французский классик Ромен Роллан.
И вдруг в СССР вспомнили об оценках Радека и, не упоминая этого «троцкистского имени», пошли исполнять команду: «Правое плечо вперед!» Пришлось критикам менять квачи на кадильницы. Это произошло примерно через два года после выхода «Поднятой целины». Власть и присные убедились: цели глумлением не добились – роман читают, а писатель не кинулся его переделывать, к тому же не кается в объективизме и других прегрешениях. И тогда на волне общественного энтузиазма в стране – какое раздолье официозным нахвальщикам – стали превращать роман в агитку. Вот что значат сноровистая агитация и напористая пропаганда в умелых руках партии. «Книга поднимает дух… Хочется больше и лучше в колхозе работать…» (из журнала «Новый мир» за 1935 год); «В руководстве колхозом подражаю шолоховскому Давыдову» (из журнала «Селькор» за 1936 год).
Правда, нашелся один критик, посмевший защищать роман и от тех, что усердно злобны, и от тех, что ретивы подслащивать, – В. Гоффеншефер. В 1936 году в своей книге «Михаил Шолохов» в главе о «Поднятой целине» с безбоязненной ехидцей высказался: «Социалистический реализм – это не образец новой выкройки из журнала мод на 1932 год». (Писал и такое: «Политическая острота романа могла породить желание, чтобы этот роман был признан слабым».)
Один в поле не воин. Не сразу приходила мысль, что «Поднятая целина» никакая не агитка. Эту мысль стали исповедовать истинно авторитетные писатели: Александр Твардовский утверждал, что «Поднятая целина» в литературе – подлинное открытие деревни, охваченной классовой борьбой. Илья Эренбург писал, что роман стал для него знаком подлинного взлета советского искусства.
Да только не остановить обрушивающуюся на читателей лавину других оценок – плакатных, примитивно-однозначных, грубо-вульгарных, политизированных. Они приучали читателей верить, что роман-де пришелся ко двору, ко времени.
Сталин по-прежнему молчал. Ни единого слова о «Поднятой целине» он не скажет в печати за всю свою долгую жизнь. Как по выходе романа не стал взнуздывать злобную критику, так затем не стал противиться безудержному захваливанию.
Дополнение. Спал пыл первых впечатлений от романа, а его всё обязывают воспринимать по политическому барометру.
1948 год. Школьный учебник литературы: «Читатель понимает, что герои романа одушевлены идеями, которые всегда будут требовать от них того, чтобы они шли в передовых рядах, которые всегда будут звать…»
1970 год. Учебник литературы жестче прежнего политизирует роман: «В центре произведения стоят люди двух резко противоположных друг другу лагерей – лагеря социализма и лагеря помещичье-буржуазной, кулацкой контрреволюции».
1982 год. Новый учебник литературы, словно учебник политэкономии, внушает: «Писатель не ограничился социально-экономическим обоснованием целесообразности коллективизации…»
В годы перестройки произошла и перестройка в оценках романа. В 1988-м одна критикесса объявила роману – без всяких фактов и аргументов! – приговор в газете «Книжное обозрение»: «Исключить „Поднятую целину“ из школьных программ. Во имя наших детей!»
Как Шолохов относился к оценкам своих произведений? Редко когда вступал в открытый спор с критиками. Возможно, считал, что в драке нет умолоту. Зато вел открытую полемику с теми, с кем почему-то в нашей стране и до сих пор не принято спорить. В 1960 году при вручении Ленинской премии за «Поднятую целину» сказал зло: «Постоянная связь с читателями… Но с некоторыми из них я нахожусь в отношениях не то что неприязненных, но в отношениях – как бы это одним словом охарактеризовать – в отношениях с холодком. Требования к писателю предъявляются часто непомерные. Так, например, один читатель после выхода книги упрекает меня в том, что в „Юрии Милославском“ автор сохранил героев, а Шолохов убил Нагульнова и Давыдова. „Что здесь общего с социалистическим реализмом?“ – спрашивает он. Но слушаться таких советов нельзя».
ГОЛОДОМОР
Заступник за Дон. Арест прототипа Давыдова. Л. М. Каганович. Москва, Кремль, И. В. Сталину. Политическая близорукость. Вождь на Дону. Святотатство в 1993-м
Глава первая
1933: «…ВСЕ МЫ ОКАЗЫВАЕМСЯ КОНТРАМИ»
Небо над Доном будто застеклили – уже сколько недель оно, до боли в глазах ослепительное, без облачка, давит своей раскаленной неподвижностью…
Поля лишились жизни. Опростал их злой ветер-астраханец. Не родят они хлеборобам никакого хлебушка.
Речи Сталина и письма ШолоховаВ 1933 году погибала Донщина. Рядом вымирали Кубань и южные земли Украины, а в противоположном направлении – Казахстан.
Голодомор… Так прозвали в народе это лютое нашествие смерти, и, как уже говорилось, не только по причине засухи, но и насильственного изъятия хлеба-хлебушка.
И поныне не сосчитаны кресты на погостах. В 1988 году в «Правде» было сообщено так: «Зимой 1932/33 года число жертв голода составило 3–4 миллиона человек». Щедры политики: разброс в счете – один миллион умерших!
С 1985 года, с начала перестройки, стало ничуть не опасным ниспровергать Сталина с незыблемого 30 лет пьедестала и уличать в ошибках и преступлениях.
Но Шолохов жил в сталинском времени.
Статьи, речи, доклады Сталина… В них наказ идти к светлому будущему. В газетах, в песнях, в кино начинается возбуждение всенародного энтузиазма. И в сочинениях почти всех писателей содержится полная поддержка такого курса.
Большинство верит Сталину, что нельзя и думать жить иначе, нежели так, как им указано. Строят социализм и идут ради него на героическое самопожертвование то добровольно, то по внушению, то по принуждению.
Начинается стремительная индустриализация, в фундамент которой брошена насильственная коллективизация. Многое эту жертву оправдывает. Еще живы в памяти жизнь беднейших народных слоев при царе и разруха после мировой и Гражданской войн. Такая память легко воспринимала призывы идти на самоограничения. А разве капиталистический Запад не хотел уничтожения единственной в мире социалистической страны? Боялись – панически! – иного выбора в развитии человечества. Это тоже воздействовало на чувства и настроения.
И тут голод-голодомор. Что Сталин думает о нем? Что – Шолохов?
Писатель, наверное, поразился – вождь как раз в январе 1933 года использовал пленум ЦК, чтобы заявить в своем докладе на весь мир: «В чем состоят основные результаты наших успехов? В охвате колхозным строительством и в уничтожении в связи с этим обнищания и пауперизма в деревне…»
Шолохов-то знал, какая жуткая нуждища уже успела воцариться по донским колхозам. Далеко, ах, как еще далеко до первой лебеды или щавеля. Он, ясное дело, внимательно читал Сталина. Стало быть, по-писательски тонко заметил то, что далеко не все замечали, ибо были заворожены откровениями про всеобщие трудности: отсталая экономика, «отсталых бьют» и прочая, прочая. Вождь умалчивал о том, как и чем человек живет: чем тревожится, чем заботится, в чем бедует, будто тем самым учил не обращать внимания на беды.
Кто же заявил – вслух и для всех! – о голодоморе? Шолохов в «Поднятой целине». Здесь обозначил первую чернинку антонова огня. Интересный прием – сообщить о надвигающейся беде Шолохов поручил Половцеву: «Нами получены достоверные сведения о том, что ЦК большевиков собирает среди хлеборобческого населения хлеб, якобы для колхозных посевов. На самом деле хлеб пойдет для продажи за границу, а хлеборобы, в том числе и колхозники, будут обречены на жестокий голод».
Сталин через три-четыре месяца начнет пресекать – решительнейше! – расползание сведений о голоде. За слово о голоде надлежит приговор – «контрреволюционная агитация». В романе меж тем говорится: «По хутору поползли слухи, что хлеб собирается для отправки за границу, что посева в этом году не будет».
Так что, увы, писатель ничего не преувеличил, не придумал. В те два голодных года за границу было продано 28 миллионов центнеров хлеба. На одну чашу весов брошена смертная судьба миллионов сограждан, на другую – добывание валюты для индустриализации страны.
Шолохов мог бы удовлетвориться тем, что роман чаянно или нечаянно, но предупреждал о трагедии. Надо привыкать: политические споры с властью с каждым годом все опаснее.
Сталин, припомнив именно казачество, предопределил его судьбу в своем докладе «Итоги первой пятилетки»: «Известно, что одна часть контрреволюционеров старается создавать нечто вроде колхозов, используя их как легальное прикрытие для своих подпольных организаций».
Шолохов был свидетелем того, что случилось дальше: устроена чистка – из партрядов исключено 26 тысяч коммунистов. Десятки из них – вёшенских страдальцев – он знал в лицо и по фамилиям.
В январе 1933 года еще одно выступление Сталина: «О работе в деревне»: «В 1932 году хлеба у нас в стране больше, чем в 1931 году». Шолохову воспрянуть бы духом: может, после таких заверений последует указание передать излишки голодающим? Однако пошли иные предписания: «Первая заповедь – выполнение плана хлебозаготовок, вторая заповедь – засыпка семян, и только после выполнения этих условий можете начать и развертывать колхозную торговлю хлебом». И никаких исключений!
Читает Шолохов сталинский доклад, а не велит ему сердце оставаться лишь читателем, бьется оно в негодовании.
Из Вёшек уходит письмо другу еще по продналоговой юности, Анатолию Солдатову: «События хлебозаготовительного порядка… Район один из самых отстающих по хлебу. Обстановка необычайно напряженная… С севом будут огромные трудности, с харчевкой еще большие». С харчевкой! Предвидит писатель – не даст уборка урожая ничего. Знает об этом не понаслышке – «с мандатом райкома много ездил по району», о чем вдруг сообщила в марте «Вечерняя Москва».
Еще один конверт отправился в путь – заметка в «Правду». Она была напечатана. Невелика – всего 20 строчек, зато с взрывным названием: «Результат непродуманной работы». Шолохов тревожится, что власть срывает подготовку к севу в его родном районе: «Крайисполком обязал Вёшенский район перебросить в колхозы Миллеровского района 1000 тонн семян…» Это начальные строки. В конце предостережение: «Создавшееся положение вносит непосредственную угрозу севу правобережных колхозов Вёшенского района».
Сталин заметку будто и не видел, хотя известно, что читает «Правду» наивнимательнейше. Шолохов окончательно убедился: у вождя задача добывать и добывать хлеб – во что бы то ни стало. Ради в лоб штурмуемой цели – индустриализации – он готов на все. Уже несколько месяцев как действует собственноручно им, Сталиным, написанный «Закон об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности», который Шолохов прочитал в «Правде».
Жесток закон, направленный прежде всего против тех, кому для спасения недостает куска хлеба, потому и прозван в народе – с горечью – «законом о пяти колосках».
Результат карательного закона не замедлил сказаться: в стране осуждено почти 55 тысяч человек. Были для острастки и приговоры – страшно сказать – к расстрелу общим счетом 2110. Надолго запомнился этот закон писателю.
Предприняты были и другие бесчеловечные меры. Отныне человеку из голодающей деревни по собственной воле – никуда. И не только потому, что по границам вымирающих районов появились кордоны, дабы никто никуда не сбегал. Введен для горожан паспортный режим, но у колхозников паспортов не будет еще долгие десятилетия.
Он чуть было не дрогнул в раздумьях, каково будет его большой семье с дочерью, сыном и стариками в станице, которой угрожает голодомор, – написал Солдатову: «Я подумываю о том, как бы заблаговременно „эвакуироваться“».
Статья в «Правде» ничего не изменила.
В феврале 1933 года открылся первый съезд колхозников-ударников. Сталин на трибуне, славит труд лучших, призывает к еще более ударному труду и воодушевляет страну: «Главные трудности уже пройдены, а те трудности, которые стоят перед вами, не стоят даже того, чтобы серьезно разговаривать о них». Каково читать это Шолохову?
В самом конце месяца он ненадолго прибыл в Москву – позвали на встречу с писателями. Им интересно общение с донским талантом. Неизбежны вопросы: когда появится продолжение «Тихого Дона»? Сказал: «В четвертой книге я, вероятно, таких дров наломаю, что вы ахнете и откажетесь от лестных отзывов».
Провидец! И в самом деле, литвожди в 1940-м отрекутся от «Тихого Дона».
Весной Шолохова, однако, менее всего заботят литературные дела. Он, как потом написал в одном письме, «изъездил и исходил много полей и не только колхозов Вёшенского района». Насмотрелся… И уходит из Вёшек огромное письмо другу и соратнику, секретарю райкома Луговому. Писал 13 февраля. В народе это число считают несчастливым, но и писал о несчастье, которое обрушилось на Дон (привожу письмо в извлечениях):
«…События в Вёшенской приняли чудовищный характер. Петра Краснова, Корешкова и Плоткина (прототип Давыдова. – В. О.) исключили из партии, прямо на бюро обезоружили и посадили. Ребятам обещают высшую меру.
…Обвиняют, что мы потакали расхищению хлеба, способствовали гибели скота. Обвиняют во всех смертных грехах…
Дело столь серьезно, что, видимо (если возьмут широко), привлекут и тебя. Короче, все мы оказываемся контрами.
…Арестовано около 3000 колхозников.
…На правой стороне (Дона. – В. О.) не осталось ни одного старого секретаря ячейки. Все сидят. Многих уже шлепнули.
…Ты-то согласен, что мы вели контрреволюционную работу? Ах… их мать!»
Взругаешься, когда приклеивают звание «контра».
Но главное впереди: «Нужно со всей лютостью и со всей беспощадностью бороться за то, чтобы снять с себя это незаслуженное пятно. Об этом буду говорить в Москве – ты знаешь с кем».
Шолохов отсылает еще одно письмо. На этот раз окружному прокурору: «Прошу твоего прокурорского вмешательства в следующее дело: у Якушенковых (братьев) в 1930 или 32 гг. С/Совет (Букановский) изъял дом… Они не лишенцы: оба работают в колхозе. Третий работает в Москве, демобилизовавшись из Красной Армии. Рассмотри это дело, пожалуйста, и восстанови революционную законность». Приписка знаменательна – письмо пишет не для того, чтобы отправить и забыть: «Было бы неплохо, если бы ты об этом деле черкнул письмишко. Буду признателен».
Будто в ответ на все тревоги писателя 11 марта в «Правде» появилась редакционная статья, стало быть, директивная, установочная. Посвящена Дону: «Разгром кулацких, вредительских и белогвардейских элементов и организованного ими саботажа – не доведен до конца, потому что недостатки, вскрытые ЦК и тов. Сталиным в руководстве колхозным строительством, не учтены полностью как районными партийными организациями, так и отчасти краевым руководством». Назван и Вёшенский район.
Можно представить чувства Шолохова, когда он наткнулся на слово «отчасти» в оценке преступных деяний ростовского начальства.
Пятнадцать страниц для КремляШолохов сдержал свое обещание обратиться к Сталину. Характер! На четвертый день апреля ушло в Москву письмо на пятнадцати страницах. Это новая попытка раскрыть глаза на то ужасное положение, что переживает Донщина. Письмо прямое, откровенное, настойчивое, без политеса, будто сошедший со страниц романа Мелехов руку приложил.
«Т. Сталин! Вёшенский район наряду со многими другими районами Северо-Кавказского края не выполнил плана хлебозаготовок и не засыпал семян. В этом районе, как и в других районах, сейчас умирают от голода колхозники и единоличники; взрослые и дети пухнут и питаются всем, чем не положено человеку питаться, начиная с падали и кончая дубовой корой и всяческими болотными кореньями».
Письмо с прямым прицелом, чтобы выявить виновников: «Вёшенский район не выполнил плана хлебозаготовок не потому, что одолел кулацкий саботаж и парторганизация не сумела с ним справиться, а потому что плохо руководит краевое руководство». Но если бы был назван только крайком. Шолохов вывел фамилию второго деятеля в ЦК: «На совещании с секретарями крайкомов Молотов заявил: „Мы не дадим в обиду тех, которых обвиняют в перегибах…“»
Вот тут вождь и узнает, как эта директива была подхвачена крайкомовскими сатрапами: «Овчинников громит районное руководство и, постукивая по кобуре нагана, дает следующую установку: „Хлеб надо взять любой ценой! Будем давить так, что кровь брызнет! Дров наломать, но хлеб взять!“ Установка „Дров наломать, но хлеб взять!“ подхватывается районной газетой… В одном из номеров газета дает „шапку“: „Любой ценой, любыми средствами выполнить план хлебозаготовок и засыпать семена!“ И начали по району с великим усердием „ломать дрова“ и брать хлеб „любой ценой“».
Он обрек Сталина на длительную пытку читать и читать, как приговаривали к голодомору:
«…В Ващаемском колхозе колхозницам обливали ноги и подолы юбок керосином, зажигали, а потом тушили: „Скажешь, где яма?“ (с утаенным зерном. – В. О.).
…Колхозника раздевают до белья и босого сажают в амбар или сарай. Время действия – январь-февраль.
…В Лебяженском колхозе ставили к стенке и стреляли мимо головы допрашиваемого из дробовиков.
…В Затонском колхозе работник агитколонны избивал допрашиваемых шашкой. В этом же колхозе издевались над семьями красноармейцев, раскрывали крыши домов, разваливали печи, понуждали женщин к сожительству.
…В Солонцевском колхозе в помещение комсода внесли человеческий труп, положили его на стол и в этой же комнате допрашивали колхозников, угрожая расстрелом.
…Массовое избиение колхозников и единоличников».
Шолохов нашел даже статистику: «Выселено из домов – 1090 семей». Письмо раскрыло и последствия этой кары: «Население было предупреждено: кто пустит выселенную семью – будет сам выселен с семьей. И выселяли только за то, что какой-нибудь колхозник, тронутый ревом замерзающих детишек, пускал своего соседа погреться… И выселенцы стали замерзать. В Базковском колхозе выселили женщину с грудным ребенком. Всю ночь ходила она по хутору и просила, чтобы ее пустили с ребенком погреться. Не пустили, боясь, как бы их самих не выселили. Под утро ребенок замерз на руках у матери. Сама мать обморозилась…»
Могильным холодом веет и от другой цифры: «Из 50 000 населения голодают никак не меньше 49 000. На эти 49 000 получено 22 000 пудов. Это на три месяца». И такое обвинение в письме: «Никто не интересуется количеством умерших от голода».
Вывел в письме – «Плоткин». Нелегко Шолохову писать о том, что когда этого деятеля перевели на одну из районных должностей, он стал бездумно ретиво исполнять самые свирепые указания сверху.
И без всяких околичностей сообщил о том, что вело к беде: «Вместо намечавшихся по балансу 22 000 тонн хлебозаготовок он (секретарь крайкома. – В. О.) предложил сдать 53 000».
По-писательски образно обрисовал Шолохов то, как определялась урожайность одним из краевых начальников Федоровым вопреки мнению местной власти:
«Отъехали километров 10 от Вёшенской. Федоров, указывая на делянку пшеницы, спрашивает у Корешкова:
– По-твоему, сколько даст гектар этой пшеницы?
Корешков. – Не больше трех центнеров.
Федоров. – А по-моему, – не меньше десяти…
Корешков. – Откуда тут десять центнеров?! Ты посмотри: хлеб поздний, забит осотом и овсюгом, колос редкий…»
Федоров, распалившись, приказывает: «Нагнись да посмотри…» И далее описана такая сцена вождю, что, как говорят в народе, хоть стой, хоть падай – однако же убедительно: «Корешков – человек грубоватый от природы, вежливому обращению необученный, да вдобавок еще страдающий нервными припадками (последствия контузии) – взбешенный советом, ответил:
– Я вот сыму штаны, да стану раком, а ты нагнись и погляди…»
Шолохов подытожил: «Все это, дорогой т. Сталин, было бы смешно, если б, разумеется, не было так грустно».
Рискнул на такой отсыл в историю, что только бесчувственному не вздрогнуть: «Помните ли Вы, Иосиф Виссарионович, очерк Короленко „В успокоенной деревне“? Так вот этакое „исчезание“ было проделано не над тремя заподозренными в краже у кулака крестьянами, а над десятками тысяч колхозников. Причем, как видите, с более богатым применением технических средств и с большей изощренностью»… «Исчезание…» Не случайно Шолохов подхватил это слово из арсенала Короленко: власть избавлялась от непокорных крестьян любыми средствами.
Отчаянные строки множатся и множатся в письме: «Пухлые и умирающие есть… Некоторые семьи живут без хлеба на водяных орехах. Теперь же по Правобережью Дона появились суслики и многие решительно „ожили“: едят сусликов вареных и жареных, на скотомогильники за падалью не ходят, а не так давно пожирали не только свежую падаль, но и пристреленных лошадей, и собак, и кошек, и даже вываренную на салотопке, лишенную всякой питательности падаль… Сейчас на полевых работах колхозник, вырабатывающий норму, получает 400 гр. хлеба в сутки. И вот этакий ударник (выделил не зря, видимо, напомнил Сталину о встрече с ударниками-колхозниками. – В. О.) половину хлеба отдает детишкам, а сам тощает, тощает. Слабеет изо дня в день, перестает выполнять норму, получает уже 200 гр.».
Письмо шло к концу – каждая строка рубила, как острая казацкая шашка: «Если все, описанное мною, заслуживает внимания ЦК, – пошлите в Вёшенский район доподлинных коммунистов, у которых хватило бы смелости, невзирая на лица, разоблачать всех, по чьей вине смертельно подорвано колхозное хозяйство района, которые бы по-настоящему расследовали и открыли не только всех тех, кто применял к колхозникам омерзительные „методы“ пыток, избиений и надругательств, но и тех, кто вдохновлял на это».
Есть в письме фраза – да с каким поворотом, с какой ехидцей: «Слов нет, не все перемрут даже в том случае, если государство вообще ничего не даст».
Закончил с явным намеком: «Простите за многословность письма. Решил, что лучше написать Вам, нежели на таком материале создавать последнюю книгу „Поднятой целины“».
«– Семь бед – один ответ! Что нам, не сеямши, к осени с голоду пухнуть, что зараз отвечать, – все едино!» – так Шолохов уже в первой книге «Поднятой целины» выразил предостережение в сцене бабьего бунта.
Прошлые послания вёшенца оставались безответными. Что же будет на этот раз?
