Текст книги "Шолохов"

Автор книги: Валентин Осипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 57 страниц)

Письмо об отставке

В конце февраля 1938-го Шолохов отправил письмо в Москву – Ставскому: «Дорогой Володя! У меня к тебе вот какое дело: пожалуйста, выведите меня из редколлегии „Октября“». Генеральный секретарь Союза писателей понял – такое письмо нельзя утаить от остальных литначальников. Он собрал секретариат. И его члены поразились необычному по тем временам заявлению – Шолохов отмежевался от политики Панферова: «Отвечать за линию журнала не могу… Не хочу быть для вывески. Избавь от этого».

Из письма явствовало, что и Панферов не терпел Шолохова: «К характеристике моих взаимоотношений с редколлегией и, в частности, с Панферовым: я года три не получаю журнала от них. Ни единого письма не прислали…» Еще абзац – оценка без дипломатии: «Попросту хамство».

Шолохов рвал с теми, кого открыто поддерживал сам Сталин. Да к тому же в самую острую пору политической борьбы в стране, когда с протестами было лучше помалкивать. После пленума ЦК исключен из партии Демьян Бедный. Арестован Артем Веселый и сгинул навсегда. Шолохов ценил его роман «Россия, кровью умытая». В Вёшки приходят и другие скорбные сообщения: умер в заключении Мандельштам, брошен в застенки Михаил Кольцов, схвачен «за антисоветскую пропаганду» Николай Заболоцкий… Не союзники, но сотоварищи по Союзу писателей.

И в Вёшках все лютуют. И вот – ночной стук, лай и брань у куреня брата Марии Петровны. На него давно «точат зуб». В его «Деле» значится: «Громославский является сыном станичного атамана, до и после революции был служителем религиозного культа; в 1916 г. был псаломщиком, а с 1920 по 1929 год – дьяконом. В 1930 г. был осужден по ст. 59, п. Ю УК, но в 1932 году освобожден по кассации…». Теперь и он «враг народа». Каково было утром узнать о нагрянувшей беде.

Однако какое самообладание у Шолохова. Сел за письмо в Лондон – старому приятелю, партийцу с дореволюционным стажем, теперь представителю советского торгового флота в Англии Николаю Петровичу Романову. Отгоняя мрачные думы, а может, подбадривая себя, пишет: «На минуту представил, как ты ловил бы на комара… Хотя для тебя размеры рыбы, идущей на комара и личинку, не новость: когда-то ухитрялись же вы весь улов помещать в бутылке от рябиновки…» Приглашая его на рыбалку и охоту, припомнил строку из Пушкина: «Запивать стерлядь и куропаток будем не каким-либо презренным джином или виски, а тем самым „соком кипучим, искрометным“, который некогда воспел дегустатор Александр Сергеевич». И вдруг посерьезнел: «Некогда писать за общественными нагрузками». Знал бы приятель, какие политические сражения замаскированы словами об «общественных нагрузках».

Шолохов доверял свою боль только самым близким. Даже в письме Левицкой 15 ноября тщательно маскирует свои переживания: «Молчание мое, и то, что я не зашел, когда был в Москве, и то, что не пишу „Тих. Дон“ вот уже 8 месяцев, – все это объясняется другим. Но об этом „другом“ писать долго и скучно. Об этом надо говорить… Писательское ремесло очень жестоко оборачивается против меня…»

И вдруг неожиданное продолжение: «…Пишут со всех концов страны и, знаете, дорогая Евгения Григорьевна, так много человеческого горя на меня взвалили, что я начал гнуться. Слишком много на одного человека. Если к этому добавить всякие личные и пр. горести, то и вовсе невтерпеж. Черт его знает, старею, видно… А не хотелось бы!»

Мрачный тон, мрачные намеки. Впрочем, нетрудно догадаться о причинах: горе, с которым люди обращаются к писателю, – это черные зарницы от продолжающегося истребления тех, кого именовали «врагами народа».

Знали бы те, кто слал письма в Вёшенскую, что Шолохову самому нужна была помощь – не зря написал: «Начал гнуться». Напряженная работа над финалом «Тихого Дона», мятущийся Мелехов – ни за что не быть ему большевиком! Теперь же новые страдания идут к нему со всех концов страны, а Сталин не торопится отвечать на его последнее письмо о продолжающихся репрессиях… Голгофа!

Ждет, ждет Шолохов ответ Сталина. Недоброе молчание в ЦК сопровождается недобрым замалчиванием имени и творчества Шолохова в «Правде».

Апрель. Здесь идет статья Лежнева «На новом этапе» – к пятой годовщине постановления ЦК о перестройке литературно-художественных организаций. Надо же: шолоховед «позабыл» хотя бы упомянуть Шолохова.

Май. Иван Дзержинский со статьей о своей работе над оперой «Тихий Дон» – и ничего о Шолохове. В этой же газете печатаются приветствия писателей по случаю дня печати – Ал. Толстой, Стальский, Юдин, Ставский, Лахути, Стецкий… Шолохов, давний автор и даже былой спецкорреспондент, не приглашен.

Накануне дня рождения Шолохов читает целый подвал с заголовком «Троцкистская агентура в литературе». Редактор «Литературной газеты» здесь обвиняется в том, что «систематически травил Панферова…». Не припомнят ли и ему, Шолохову, схватки с автором «Брусков»? Еще строки о «врагах», будто в назидание и ему, автору «Тихого Дона»: «Интерпретировали историю гражданской войны. Ухитрялись ни слова не сказать о роли Сталина…» Но ведь и в его романе своя «интерпретация» и ни строки «о роли Сталина». Шолохов продолжает читать – авербаховцы названы «контрреволюционной группой», упомянут и Макарьев. Авербах когда-то пытался ему дать рекомендацию в партию, Макарьев – его земляк и давний знакомец (это ныне можно именовать как «преступную связь»).

Все это, разумеется, читает и Шкирятов.

Что же Шолохов? Снова идет наперекор. Вступается за роман Василия Кудашева. Роман был отвергнут журналом «Октябрь»: «Искажает эпоху». Шолохова эта оценка не смутила. Он просит заступничества у Ставского. Победа! Не в журнале, но роман друга все-таки появился отдельным изданием.

Дополнение. Пушкин в письме… Шолохов ценил поэзию, и не только Пушкина и Лермонтова. Вставил, к примеру, в «Тихий Дон» строки Александра Блока, в военный роман – строфу из Пушкина и строку из Маяковского. Декламировал при случае Дениса Давыдова, Есенина, Тютчева, Фета, Бунина, любил грузина Бараташвили. С удовольствием познакомился с необычной поэзией белоэмигранта Дон Аминадо (настоящее имя А. П. Шполянский). Привечал некоторых своих современников. Владимира Фирсова осчастливил даже вступительным словом к сборнику. И свободно плавал в океане народной поэзии – сколько ее, песенной, в «Тихом Доне»!

У Пушкина особо выделял стихотворение «Поэт» («Пока не требует поэта / К священной жертве Аполлон…»). У Фета – «Сонет» («Когда во хмелю преступлений / Толпа развратная буйна…»). У Дон Аминадо – «Послесловие» с такими строками: «Жили. Были. Ели. Пили. / Воду в ступе толокли. / Вкруг да около ходили, / Мимо главного прошли».

В 1938-м нашел время и послал в Алма-Ату поздравительную телеграмму знаменитому тогда акыну-сказителю Джамбулу. Видимо, отплатил вниманием за две строки из одной его акынской песни-кюе: «Тихого Дона родные сыны, вы и Джамбулу родные сыны…»

О «тов. Шолохове»: поражение

Вёшенская оказалась едва не на особом положении: Матвей Федорович Шкирятов, – товарищ из Москвы – приехал разбирать жалобу Шолохова. Вместе с ним явился Цесарский в чине начальника IV Главного управления НКВД СССР, но с актрисой Цесарской, как узнал Шолохов, не имеет никакого родства. У районных энкавэдистов переполох. В райкоме суетня. Надо откладывать все дела и работать на проверяльщиков: беседы, справки, сопровождение. Гости не вельможны: съездили в Ростов, посетили тюрьму, устроили очные ставки…

Шолохов надеется на справедливость. Быть ли ей? Он верит Шкирятову.

Закончена командировка. Проверяльщики уехали. Через несколько дней был готов отчет – ответственнейший документ: «Товарищу Сталину, товарищу Ежову. О результатах проверки письма тов. Шолохова на имя товарища Сталина». Как бросается в глаза: «тов. Шолохов» – «товарищ Сталин». Еще одна любопытная примета: Шкирятов и Цесарский поставили свои подписи 23 мая – в канун дня рождения писателя.

Авторы отчета, аккуратисты-педанты, письмо Шолохова и свое отношение к нему разложили по пунктам. Дважды они крупно посвоевольничали – из огромнейшего письма и даже из тех восьми пунктов, «подсказанных» Поскребышевым и Ежовым, избрали для проверки всего три; обошли шолоховские обличения Ростовского обкома, да и вообще не «заметили» никаких обобщений.

Шкирятов и Цесарский убеждают Сталина, что при проверке тщательно блюли справедливость: производили очные ставки – и даже приглашали Шолохова. Но утаили то, как проходили эти самые ставки. Подконвойному «врагу народа» приказывали садиться за один стол с тем, кто вел следствие и уже выбил из него «нужные» показания, а тут: «Говорите правду!» Но кто в тюрьме и в присутствии своих палачей отважится на правду? Начальственные гости завтра уедут в Москву, а эти-то останутся. Не потому ли случилось даже такое: один из тех, кто на первой встрече с москвичами подтвердил свои прежние правдивые показания, а на второй очной ставке – отказался. Есть в отчете и признание, что не со всеми поговорили: «Нижеперечисленных лиц, указанных т. Шолоховым, нам опросить не удалось. Часть из них осуждена по первой категории (расстрел. – В. О.) или находятся в лагерях…»

Шкирятов и Цесарский не рискнули поддержать Шолохова. Он писал Сталину о 185 земляках: «невинные сидят». Проверяльщики убеждают Сталина не верить Шолохову: «Большинство из них кулаки, участники вёшенского контрреволюционного восстания в 1919 г. и реэмигранты (из них 18 чел. арестованы как участники право-троцкистской организации)». Еще несогласие с писателем: «Для проверки той части заявления т. Шолохова, где говорится, что органы НКВД Ростовской области применяют к арестованным физические меры воздействия, мы специально допросили арестованных Лимарева, Тютькина, Дударева, Кузнецова, Мельникова, Точилкина, Гребенникова и Громославского. Ни один из допрошенных нами не показал, чтобы над ними в какой-либо форме применялось физическое насилие…» Поскребышев при чтении отчета аккуратненько подчеркнул эти строчки.

И дальше снова коварный прием: фамилию Громославского использовали, а о его родстве с Шолоховым ни слова. Зато какой сгусток выписок из следственного дела: «Обвиняется в том, что вел среди рабочих совхоза „Красный колос“ антисоветскую агитацию, распространял клевету на партию и ее руководителей. Громославский виновным себя не признает, но уличается 6-ю свидетельскими показаниями и 4-мя очными ставками… Свидетель Букарев показывает, что в его присутствии Громославский по поводу приговора над участниками право-троцкистского блока говорил, что сейчас гибнет много ни в чем не повинных людей. Свидетель Сердюков приводит факт, когда Громославский выступал с открытой враждебной клеветой на т. Сталина…»

Уверяют Сталина, что вокруг Шолохова не «плетется» никакой «черной паутины»: «Не подтверждается и заявление т. Шолохова о том, что со стороны районного отделения НКВД против него была создана травля…» И все-таки что-то признают: «Тютькин (бывший работник РОНКВД. – В. О.) нам заявил, что он действительно говорил, что на т. Шолохова подбирается в райотделении НКВД материал… При очной ставке т. Тимченко (нач. РОНКВД. – В. О.) все это отрицал…» И вывод: «Кто из них прав – бывший начальник райотделения НКВД т. Тимченко или арестованный Тютькин – сказать трудно!» Вот как – даже восклицательный для Сталина знак.

Итак, Шкирятов и Цесарский не поддержали обличений Шолохова.

Итак, Сталин узнал, что «имели место» не более чем «отдельные ошибки». Но разве он, вождь, отменил свое изречение: «Лес рубят – щепки летят!»?

В итоге перед вождем выбор: Шолохов требовал наказать палачей, потому и писал: «Почему не привлекают к ответственности тех, кто упрятал в тюрьму Лугового, Логачева, Красюкова, и тех, кто вымогал у них показания в своих вражеских целях? Неужто все это так и останется и врагам будет дана возможность и дальше так же орудовать?» Проверяльщики убеждают вождя в другом: «Мы считаем, что делать это нецелесообразно».

Какое же решение принято? Если письменное решение и было, то оно не обнаружено. Ясно одно, коли не случилось ареста Шолохова, значит, Сталин его простил: спишем, мол, послание на впечатлительность писательской души.

Узнал ли Шолохов о том, что Шкирятов обвинил его в обмане? Лучше бы не узнавал. Если бы узнал, то каждая ночь вылеживалась бы в ознобе.

Узнали ли ростовские и вёшенские власти об отчете проверяющих? Неизвестно. Но думаю, так или иначе узнали и, наверное, порадовались, что никаких особых мер не последовало.

…Не из этих ли дней отзвук в военном романе «Они сражались за родину»: «Неужели в войну с фашистами влезем, а до этого в своем доме порядка не наведем?»

Дополнение. Шолохов не зря упомянул в письме Сталину о том, что продолжаются его обвинения в плагиате – на этот раз от энкавэдистов. Тот в ответ промолчал. И общественность помалкивала.

Зато на Западе публично опровергали наговоры. Шолохову осторожно рассказали, что в Париже за него заступился один земляк, ныне белый эмигрант некто Дмитрий Воротынский. В эмигрантской газете «Станица» он напечатал: «Мне бы хотелось разъяснить „мнимую легенду“… Во время нашего великого исхода из России на Дону было два крупных казачьих писателя: Ф. Д. Крюков и Р. П. Кумов… С Ф. Д. Крюковым я был связан многолетней дружбой, я был посвящен в планы его замыслов, и если некоторые приписывают ему„ потерю“ начала„ Тихого Дона“, то я достоверно знаю, что такого романа он никогда и не мыслил… Что касается Р. П. Кумова, которого тоже впутывают в эту легенду, то и Кумов такого романа писать не собирался».

Конструктор «катюши» и нарком Берия

Шолохов узнал, что арестован зять Евгении Григорьевны – Иван Терентьевич Клейменов. Славная биография: коммунист с 1919 года, участник Гражданской войны, один из самых первых в стране организаторов работ по ракетной технике, начальник секретного Реактивного института. Замечу, что его заместителем был гений русской космонавтики Сергей Павлович Королев (он тоже будет арестован). Вокруг шпиономания, а в анкете Клейменова – «нехорошая» строка: два года работал в торгпредстве в Германии. При обыске у него нашли подарок от Шолохова – охотничью винтовку с оптическим прицелом. Не смалодушничал Клейменов – на допросах ничего про писателя не сказал, будто не было частых встреч, охоты, застолий или того, что, пребывая в Германии, Шолохов остановился не в отеле, а у Клейменовых.

В письме со списком подозреваемых, которое Ежов передал Сталину, значилось пока еще не самое страшное: «Всех этих лиц проверяем для ареста». Вождь начертал: «Не проверять, а арестовывать нужно».

Время такое, что утром не знаешь, кто постучит в дверь ночью. Клейменов совсем незадолго до росчерка сталинского пера сам писал Сталину: «Рапорт № 1. Успешно закончены полигонные (государственные) испытания разработанных НИИ-3 ракетно-осколочных 82-мм снарядов и орудийной установки…» Это будущие «катюши».

Никто – ни сослуживцы, ни руководители наркомата – не решился заступиться за Клейменова. Шолохов решился. В какой уже раз он пренебрегает уроком от Сталина: не заступаться за врагов. В архиве хранится шолоховское письмо в Комитет партийного контроля: «В 1938 году я ходил к Берия по делу Клейменова. Будучи твердо уверенным, что арест Клейменова – ошибка, я просил Берия о тщательном и беспристрастном разборе дела моего арестованного друга…»

Лаврентий Берия еще не нарком – пока только заместитель, да рукастый: вся власть в НКВД быстро оказалась у него в руках, не обойти. Общаться с ним опасно – недолго и на себя накликать пагубу. Его пенсне зловеще высверкивает при каждом кивке и повороте лобастой головы.

В ту пору особенно-то не рисковали не только защищать арестованных, но и просто поддерживать знакомство с их семьями. О чужой голове биться – свою на кон ставить.

Левицкая осталась в одиночестве, всеми забытая и брошенная. Вспомнилось ли ей совсем недавнее письмо из Вёшенской о том горе, что шло к Шолохову в посланиях со всех концов страны? Теперь ей тоже пришлось писать ему о своих невзгодах: зять арестован, дочь Маргарита арестована. Шолохов ответил, хотя не мог не знать, что письма в семьи арестованных просматриваются: «Дорогая Евгения Григорьевна! Письмо Ваше – большая радость и для нас с М. П. Теперь остается узнать про Ивана Терентьевича, да чтобы и он был жив и здоров, тогда совсем будет здорово. Очень хорошо и отрадно, что Маргарита держится молодцом…»

Напрасны надежды. Скор суд и жесток приговор Клейменовым: ему – расстрел, жене – лагерь. На Левицкой отныне всех пугающее пятно. Только Шолоховых оно не отпугнуло – написали ей 23 ноября: «Ни о какой перемене в отношениях не может быть и речи. Все мы по-прежнему Вас любим…»

Сколько же выпало Шолохову горестных забот весной и летом 1938-го! Но всем, кроме Марии Петровны и еще, пожалуй, Левицкой и Лугового, кажется, что живет этот необычный вёшенец как ни в чем не бывало. Вот пишет – как раз-то в ожидании ответа от Сталина – приятелю, работнику торгпредства в Лондоне: «Спасибо за табак. Выкурил его за 2 недели, а потом снова перешел на махорку „головтютюна“. Привези табаку и трубку кривую, охотничью (с кривой удобнее ходить)». Дружба дружбой, а табачок врозь – щепетилен: «…если в апреле сумею перевести тебе англ. деньги».

В это же время дает согласие на встречу с одним переводчиком. Это Петр Охрименко, нынче мало кому известный знакомец Льва Толстого, Ленина и даже американца Эдисона; он мечтает перевести шолоховские сочинения на английский.

И еще принимает участие в подготовке тематического – о казачестве – выпуска популярного журнала «СССР на стройке». И стойко сносит злоумышленные слухи и сплетни о себе, что стал любовником жены самого Ежова – Евгении Соломоновны Хаютиной. И наставляет начинающего прозаика: «В „Новом мире“ за этот год найдите рассказы Диковского. Присмотритесь, как он строит сюжет и дает описание. Надо бы Вам почитать кое-кого из западных писателей, например Хемингуэя, О. Генри. Все они превосходные мастера рассказа, и очень невредно поучиться у них». И пишет актрисе Цесарской: «Читала ли Эриха Ремарка „На западном фронте без перемен“? Видел картину по этому роману. Сильней ее еще не создано в кинематографии». И в одной из статей признается: «Полюбил книги Лагерлеф, Стриндберга, Гамсуна, а посредством их – и Скандинавию». Одновременно перечитывает Чехова.

Казнь ожиданием

В начале года Шолохов писал с отчаянием, что почти начал гнуться. И все же, как видим, держался. К концу лета враги писателя активизировались, решив свести затянувшиеся счеты (кроили, кроили – шить начали); явно воспользовались выводами Шкирятова и Цесарского в отчете.

В своих воспоминаниях Луговой рассказал о пришедшем к нему осенью 1938-го письме: «Я, гр. хутора Колундаевка Вёшенского района, арестован органами РОНКВД. При допросе на меня наставляли наган и требовали подписать показания о контрреволюционной деятельности писателя Шолохова…»

Пришлось ему выслушать и Ивана Семеновича Погорелова, он недавно появился в районе. Инженер из Новочеркасска, участник Гражданской войны, орденоносец. Изливал душу он с полной откровенностью: «Мне предложили поехать в Вёшенскую, устроиться на работу, войти в доверие к Шолохову, стараться быть у него на квартире, на вечерах, а затем дать показания, что Шолохов – руководитель повстанческих групп на Дону. Что Шолохов, дескать, и меня, обиженного партией и советской властью, завербовал в свою организацию. Что Шолохов, организуя вечеринки, собирает на них руководителей повстанцев и проводит с ними контрреволюционные совещания… Я все обдумал и решил твердо: что бы со мной ни было, я на такой путь не пойду. Поэтому и пришел к тебе».

Что дальше? Как-то Шолохов взялся мне рассказывать:

«Предупредили меня, что ночью приедут арестовывать, из Ростова уже выехала бригада. Наши станичные чекисты, как сказали мне, тоже предупреждены – их у окон и у ворот поставят. Этот смелый человек (Погорелов. – В. О.), партиец с двадцать шестого года, рассказал Луговому, что начальник НКВД вызвал его и сказал: „Получено указание арестовать Шолохова. Вопрос, мол, согласован с обкомом“. Луговой ко мне поспешил. Решили мы с ним – что делать? Бежать! В Москву. Куда же еще? Только Сталин и мог спасти. Или, кто знает, что там со мной задумали… И бежал. На полуторке. Но поехал не в Миллерово, а к ближайшей станции в другой области…

– Не знаю, что стало бы с Михаилом Александровичем, – добавила Мария Петровна, – если бы он поехал тогда в Москву через Миллерово. Там его поджидали… Это я ему посоветовала запутать следы. И ехать через Михайловку. Они спохватились, да поздно».

Нелегко было слушать продолжение. В столице Шолохов повстречался с Фадеевым. Он занимал высокий пост в Союзе писателей, Сталин к нему прислушивался. Может, заступится? Не заступился. Пришлось писать письмо: «Дорогой т. Сталин! Приехал к Вам с большой нуждой. Примите меня на несколько минут. Очень прошу. М. Шолохов. 16.Х.38 г.». Сталин принял не сразу.

Истинно Голгофа: каждый день, словно шаг в неизвестное с крестом тяжкой судьбы на плечах. И так день за днем. Казнь ожиданием!

Узнал: в Ростове, в пединституте, проявилось подлое предательство по трусости. Исчез его портрет со стены в том зале, где он соседствовал с портретами великих творцов.