Текст книги "Шолохов"
Автор книги: Валентин Осипов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 57 страниц)
Тяжко жить. Шолохову всего 28 лет, и по природе своей душа писателя утонченна и впечатлительна. Одно дает покой – забота семьи и внимание истинных друзей, и, увы, совсем редкие занятия литературой, и совсем нечастая сейчас возможность отвести душу на охоте и рыбалке.
Фадеев поинтересовался в письме: «Как идет работа над второй книгой „Поднятой целины“ и пишешь ли дальше „Тихий Дон“? Подай весточку о себе…» Не стал отвечать. Да и что отвечать. Ни творческого настроя, ни просто времени не остается даже на саморедактуру третьей книги «Тихого Дона». Признается с горечью в мартовском письме Левицкой: «Тут книжку никак не отделаю, чтобы дюжее блистала…»
Правда, взялся подредактировать очередное – в 1933-м – переиздание «Тихого Дона». При этом не только совершенствовал сам по себе стиль. Едва ли он был верующим, но точно не хотел прослыть богоборцем. В издании 1931-го все читали: «Старик Гришатка… мусолил глазами Евангелие». Отныне появилась иная редакция: «Дед Гришатка… читал Евангелие». Одно слово поменял, но воистину времени вопреки! Еретик для партии атеистов.
Шолохов пытается следить за литературной жизнью в столице, в чем «Правда» помогает. В апреле опубликована огромная и погромная статья – «О социалистическом реализме». Крепко побиты Сергеев-Ценский и Андрей Платонов. Досталось Артему Веселому: «Искажение смысла действительности. Реакционное и враждебное изображение действительности…» Шолохов знаком с каждым из них, потому равнодушно читать не мог.
В другом номере информация о том, что Фадеев, Всеволод Иванов и Паустовский объединились с комсомольскими писателями Безыменским и Львом Кассилем. Напечатали обращение: «Ко всем писателям. Создадим художественные рассказы для детей». С истинно комсомольским призывом: «Вызываем: Н. Тихонова, Алексея Толстого, М. Светлова…» В этом же списке названы Серафимович и Панферов. Но – странно! – в шеренге «вызываемых» отсутствуют Горький, Михаил Булгаков, Пастернак и он, грешный. Может, стали сомневаться в его возможностях или побаиваются, что напугает пионерию правдой?
В мае, в день рождения писателя, в газете появились два сообщения. Встреча авторов «Октября» с читателями… Открытие заседания редколлегии «Октября»…
О нем, авторе журнала и члене редколлегии, – ничего. Явно пожинал то, что сам высевает второй год. Главный редактор журнала ему в высшей степени несимпатичен. Да и вообще он держится в стороне от внутриредакционных игрищ.
У Шолохова свои тихие радости – все-таки отходит душа от весенних сражений. Выкроил несколько дней для гостевания у Серафимовича, в станице Усть-Медведицкой, а нынче по решению ЦК уже город Серафимович. Наговорились досыта… Другая радость. В августе собрался наконец-то приехать к Шолохову зять Левицкой Клейменов. Лето помогло преодолеть последствия голода, потому столь безмятежно письмо Левицкой, которое гость увез с собой. В нем все дышит покоем, есть даже такие строки: «Пару куропаток – в вещественное подтверждение наших охотничьих успехов – посылаем Вам… На будущий год ждем Вас… До свиданья! В сентябре, в конце месяца, буду в Москве. С радостью увижу Вас. Мар. Петр. и бабушка шлют привет. Ваш М. Шолохов».
…Та отредактированная Шолоховым книга «Тихого Дона» вышла со словариком казачьих слов и оборотов. Значит, нашел время поучаствовать в его составлении.
…Пришел черед исполнять наказ Сталина о необходимости новых пьес. То Фадеев проявился с письмом: «Дорогой Миша! Сейчас по почину нашему и киноработников совместная работа писателя с режиссером входит в моду… К этому делу мы хотим привлечь и тебя».
В мае началось «привлечение» по чистой вроде бы случайности. Известному тогда кинорежиссеру из Тбилиси Николаю Шенгелая на вокзале в газетном киоске подвернулась книга с диковинным для грузина названием «Поднятая целина». Взял, прочитал, понравилась. Предложил автору сделать фильм. Писатель подготовился к встрече – посмотрел кое-что из лучших его картин: впечатлило. К концу июля сговорились вместе сочинить сценарий. Деловит Шолохов – пишет режиссеру: «Кто будет играть?.. Помнится, Вы обещали оставить в Москве фотографии… Мне очень хочется, чтобы картина была хорошей. Удачный подбор людей решает, Вы это знаете лучше меня». Уточнил: «Не думаете ли Вы, что роль Лушки подошла бы Вашей жене, талант которой я очень высоко расцениваю…» Речь шла о Нате Вачнадзе, которую он назвал «грузинской Верой Холодной». И этим выказал хорошее знание киногеничной женской красоты.
Киношные дела переползли на следующий год. Тогда, 15 января, и написал Левицкой, причем, кажется, больше с сожалением, чем с гордостью: «Целый месяц просидел со своим кинорежиссером над сценарием по „Целине“». Быть ли фильму? Пока никто еще ничего толком не знал.
«Целину» собрались поднимать и на сцене. Шолохов узнает, что о пьесе по этому роману мечтают многие театры. Кто возьмется переделывать роман в пьесу? Сам он не выказал желания. Нашлись два смельчака. Тут-то был затеян с шумом на весь литературный мир спектакль – скандальный и интриганский, куда ввергли и Шолохова. И грех и смех ему от этой своей «главной роли». Оба драматурга по вполне понятным причинам обратились к нему со своими пьесами за одобрением.
Первый – Николай Крашенинников – в октябре 1933-го получает шолоховскую телеграмму. Уже первая фраза, как разрывная пуля: «Впечатление от пьесы убийственное…» Тот в ответ в полной растерянности – отстреливается тоже телеграммой: «Пьеса литирована высшей литерой… Идет ряде городов…» Он твердо помнил, что еще в июле получил из Вёшек уведомление: «Доверяю т. Крашенинникову инсценировать мой роман „Поднятая целина“. Передаю ему исключительное право постановки пьесы в Москве и Ленинграде… Доверяю вести переговоры прежде всего с Театром им. Вахтангова…»
Второй акт этой драматической истории навязывает новый сюжет. Ленинградский профсоюзный театр потребовал отменить монопольное для Крашенинникова право: «Необходимо творческое соревнование…» И на авансцену выдвинуто новое действующее лицо – второй драматург: Иосиф Винер.
Шолохов на распутье. Думал, думал и обнародовал, как показалось ему, всех устраивающее решение: Ленинградскому театру разрешил ставить пьесу по Винеру («За вычетом ряда мелочных недостатков и несколько неудобного конца»); Крашенинникову позволил постановку в Вахтанговском театре («Вечерняя Москва» сообщила: «Шолохов высказал после просмотра ряд замечаний…»).
Прошло два года. Третий акт. Шолохов опустил занавес: отказался от прежнего мнения. На этот раз его оценки пьес были бесповоротно отрицательны.
Совпадение – как раз с этого времени к Шолохову потянулся литературный молодняк. Ему всего-то 28 лет, но для многих он уже мэтр. Летом 1933-го ему в Вёшки пришла бандероль с только что вышедшей книгой и письмом: прочтите, пожалуйста, жду отзыва. Ну, совсем, как он сам некогда писал Серафимовичу. В ноябре – ответное послание: «Товарищ Штительман! Примите 100 моих извинений. Только недавно прочитал. Книга теплая, и я не раскаиваюсь, что чтение отложил на осень. Когда холодно, теплое согревает. Привет! Мих. Шолохов». С этим писателем доброе знакомство он свел надолго.
Не всех привечал. Настырная бездарь получала отпор. Один такой понадеялся на благодушие – вдруг поддержит, а читал в ответ ядовитое: «Прежде чем чеботарь чирики шьет, он учится щетину в дратву всучивать…» И была эта метафора убедительна: не познав азов своей профессии, не стать писателем.
В конце года Шолохов вдруг вспомнил о Плоткине. Тот был как бы в бегах после решения ЦК о лишении права работать в Вёшках – уехал в Киев. Ему от Шолохова письмо, с лукавинкой: «Ты снова на заводе… Плохо только то, что получил повышение в чинах и бросил слесарное дело. Ну какой из тебя снабженец? Где это видано, чтобы евреи торговали или снабжали?» Потом о серьезном: «Сяду дописывать „Тих. Дон“». И такое философствование – чего не было раньше, не будет и в будущем: «Жду весны. Всю жизнь все мы чего-то ждем, да так и умираем, не дождавшись самого главного. А может, умирание и есть „самое главное“?»
Дополнение. Храню в своем домашнем архиве выпущенный тиражом в полтора миллиона календарь-картонку на 1933 год. Он держит в себе дух времени, ибо снабжен девятью лозунгами-призывами. Они помогают понять мир чувств – наисложнейший – Шолохова. Он жил в том времени, которое Сталин хотел видеть стремительным и победным, но – выделю – одномерным, потому что идеологическая стратегия оставила без внимания тонкие движения человеческих душ.
«Со знаменем Ленина добились мы решающих успехов в борьбе за победу социалистического строительства» (Сталин).
«Судьбу сельского хозяйства и его основных проблем будут отныне определять не индивидуальные крестьянские хозяйства, а колхозы и совхозы» (Сталин).
«За ленинскую национальную политику, за единство и братство трудящихся всех национальностей СССР».
«За единство ВКП(б), за ударничество, социалистические темпы строительства, за соцсоревнование – против оппортунистов всех мастей, прогульщиков и вредителей!»
«В стране, вступившей в период социализма, не должно быть неграмотных. Превратим СССР в страну сплошной грамотности!»
«Больше угля, стали, меди, нефти и машин!»
«Техника в период реконструкции решает все!» (Сталин).
«Ни пяди чужой земли не хотим, но и своей земли, ни одного вершка своей земли не отдадим никому!» (Сталин).
«МОПР – школа интернациональной и пролетарской солидарности». (Это о Международной организации помощи революционерам. – В. О.)
И вся эта торжественная симфония во славу усилий идти в новое общество, выходит, сливалась с настроем Шолохова писать горькую правду о том, что творилось в обществе. Сталин узнал из писем Шолохова ужасающую картину того, во что превратился Вёшенский район к 1933 году:
«1. Хозяйств – 13 813; 2. Всего населения – 52 069; 3. Число содержавшихся под стражей, арестованных органами ОГПУ, милицией, сельсоветами и пр. – 3128; 4. Из них приговорено к расстрелу – 52; 5. Осуждено по приговорам Нарсуда и по постановлениям коллегии ОГПУ – 2300; 6. Исключено из колхоза хозяйств – 1947; 7. Оштрафовано (изъяты продовольствие и скот) – 3350 хозяйств…»
ВОЗМУТИТЕЛЬ СПОКОЙСТВИЯ
Письмо из «одиночки». Съезд без Шолохова. Сталин и опера «Тихий Дон». Была ли вторая книга «Поднятой целины»? Подчеркивания Ежова и Поскребышева. Шкирятов в роли провершьщика. Статья к 60-летию вождя. Анна Ахматова, Андрей Платонов. Нобелевские лауреаты
Глава первая
1934: «…НАШЕЛ СЕБЯ В ПРОФЕССИИ ПИСАТЕЛЯ»
Есть две надежно выверенные временем поговорки: «Правду говорить – себе досадить» и «Все минется, одна правда останется».
Как жилось, думалось и писалось Шолохову после того, как получил письмо Сталина, где тот отчитывал его за однобокость взглядов на положение крестьянства?
Позиция районных газетчиковШолохов даже за новогодним столом не мог не вспомнить о том, что через полмесяца предстоит особое событие – собрание в редакции районной газеты, где стоит на учете кандидат в члены ВКП(б) М. А. Шолохов. Здесь и будет решаться его партийная судьба – сколько еще пребывать ему в звании кандидата.
Быстро менялась страна. Вождь в 1934 году на очередном партсъезде с немалыми основаниями заявит: «Страна переведена в сравнительно короткий срок на рельсы индустриализации и коллективизации. С успехом осуществлена первая пятилетка. Это рождает чувство гордости и укрепляет веру в свои силы у наших работников».
Сталин призывал развивать экономику, но скрыл, что народ, ввергнутый в ужасы голода в 1932–1933 годах, понес большие жертвы. Напротив, он щедро величал народ «строителем нового общества», а лучших людей – ударниками, стахановцами, передовиками, героями.
В этом году Шолохов пишет по какому-то обыденному поводу по обычаю скупую «на чувства» автобиографию, но вдруг взял и обогатил ее признанием: «И теперь, пожалуй, окончательно „нашел себя“ в профессии писателя, в этом тяжелом и радостном труде».
Как же тесно сходятся события в жизни Шолохова. Почти одновременно с партсобранием в станице готовится XVII партийный съезд в столице.
Уже вечером, 15 января, сразу после собрания, явно взбудораженный, он взялся за письмо Левицкой: «Чистки у нас еще не было, но в члены меня перевели (вопреки постановлению ЦК) и ходатайствует (райком) об утверждении этого решения. А Вы говорите – „сочувствующий“. Я свое уже отсочувствовал и все время пребываю „активным кандидатишкой“».
«Вопреки постановлению ЦК»… Это крайкомом разыграна такая карта в игре на дискредитацию писателя и райкома. Секретарь крайкома без всякого предупреждения пожаловал в станицу и явился на собрание. Когда выступал против Шолохова, прикрыл свой черный замысел документом из ЦК «О проведении чистки членов и кандидатов партии в 1933 году». В нем говорилось не только о том, что кампания проходит с целью «улучшить качественный состав», но содержалось и то, что было использовано против Шолохова: «Прекращается со дня опубликования настоящего постановления перевод в члены партии, как в городе, так и в деревне». Теперь ясно: секретарь райкома Луговой разрешил Шолохову перевод, об этом узнали в Ростове и решили помешать. Формальное обоснование есть. Об «улучшении качественного состава» при имени творца не подумали.
Газетчики, известно, народ не очень-то боязливый и скор на сопротивление, к тому же успели посоветоваться с Луговым. Выслушали высокопоставленного гостя и в отпор: «Знаем, знаем Шолохова, он наш земляк, на наших глазах вырос».
В конце января открылся партсъезд. Шолохов потом узнал, что каждого делегата одарили весомым картонным пакетом с надписью: «Делегату XVII съезда партии», где были аж четыре романа Панферова, первый – «Бруски».
Хорошее настроение у делегатов. По предложению Сталина съезд назвали съездом победителей – считали, что страна добилась триумфа в строительстве социализма. Шолохов в эти дни старался выуживать из «Правды» самое главное. Речи, речи, речи… Цвет партии дает свои оценки прошедшему и сообща намечает преобразования на будущее. У одних речи чисты, как и совесть, – многим из них быть в последний раз делегатом. У других – унижения: каялись в антисталинских уклонах. Третьи пытались сохранить себя подхалимством, хотя еще вчера слыли настоящими революционерами. Согнул их вождь: одних страхом репрессий (кличка «оппозиционер» – это строка для «дела» в ГПУ), других заставил предать свои убеждения под страхом раскола партии – необходимо-де единство.
Шолохов читает то, что говорится о деревне, о крестьянстве. Но никто – никто! – не сказал ни слова о недавнем голоде с его миллионными жертвами. Будто и не было. Зато лавина славословий вождю.
Еще и десяти месяцев не минуло, как он обращался к Сталину вот так запросто: «Дорогой т. Сталин! Т-му Вашу получил…» А тут выступает земляк – секретарь крайкома: «Мы знаем, что наша партия выдвинула вождя, который обеспечивает нам правильную партийную линию…» Нарком Микоян, он же и кандидат в члены Политбюро, – будто напрочь застило память на голодомор, говорит: «Гениальное руководство товарища Сталина партией за пять лет борьбы привело нас к тому, что в 1933 году одни только колхозы дали больше хлеба, чем все помещики и кулаки, вместе взятые, в 1913 году». Зиновьев и Каменев выступают, чтобы покаяться, и тоже славят вождя. Первый о докладе Сталина: «В своем докладе-шедевре…» Второй: «Да здравствует наш, наш вождь и командир товарищ Сталин!» Поднимающийся в гору Берия тоже не отстает: «Да здравствует великий Сталин!»
Шолохов узнал, что на съезде дважды было помянуто его имя. Юдин, партиец, который по заданию ЦК помогает создавать Союз писателей, процитировал слова одного книгочея из батраков: «Из новых книг прочитал почти всего Новикова-Прибоя, Серафимовича, Горького, Шолохова, Панферова».
Панферову оказана честь: ему, не делегату съезда, предоставлена трибуна для речи. Единственному от писателей! И как начал-то свое обращение к залу: «Товарищи, вы разрешите мне как автору романа „Бруски“ говорить языком „Брусков“». Невзрачной оказалась его речь уже с первых похвальных фраз, где перечислил в «положительном плане», но не в несоразмерной упряжке – имена: Горький, Серафимович, Фурманов, Неверов, Фадеев, Шолохов, Шухов, Безыменский, Бела Иллеш, Гидаш, Киршон, Ставский, Вс. Иванов. Шолохов, небось, ухмыльнулся: в одном казане и сазаны, и шустрые ершики.
Никто не назвал на съезде «Поднятой целины». Ни Сталин в докладе, ни тогдашние идеологи, ни собратья по литературе, ни делегаты колхозных партийцев. Однако же всякий делегат от колхозников взахлеб говорил про коллективизацию. Подрагивающая в магнитных напряжениях стрелка съездовского компаса указывает не на «Целину», а на «Бруски». В этом многотомном романе в активных героях – Сталин. Оделили похвалами еще несколько сочинений – «Я люблю» Авдеенко, «Большой конвейер» Ильина, «Капитальный ремонт» Соболева…
Прогибающиеся критики быстрехонько смекнули, в какое противостояние попали «Бруски» и «Поднятая целина». Соперники! Но чему отдать предпочтение? Один сподобился о Панферове сказать уже так: «Бальзак наших дней».
Максима Горького шумиха вокруг Панферова стала раздражать еще до съезда. Видимо, потому, как раз в эти дни, он решил напечатать в «Литературной газете» статью «По поводу одной полемики» с критикой «Брусков». Но не успокоился. Через полмесяца опубликовал открытое письмо одному из главных восхвалителей новоявленного Бальзака – Александру Серафимовичу. Ну и положеньице сложилось у почтенного старца: дружит с Шолоховым – объединился с Панферовым. И вот – укоризны от Горького: «Вы канонизируете Панферова…»; «Критика не удосужилась сопоставить „Бруски“ с „Поднятой целиной“…»; «Вы утверждаете: „По произведениям Панферова учатся сейчас и в будущем будут изучать нашу эпоху“. Мне кажется, что хотя мы и протопопы, но нам следует воздерживаться от пророчества…»
Сталин хвалит Панферова. Горький его изничтожает. Рискованная затея. Адресность критики легко вычислялась. Еще бы: на съезде названы главные «литературоведы» страны. Один из ораторов произнес: «Товарищи Сталин и Каганович уделяли и уделяют огромное внимание литературному фронту… Они не раз вызывали нас, не раз беседовали с нами, давая нам свои указания».
Указания от вождя… Шолохов мог бы вспомнить свои общения со Сталиным: встреча, похожая на допрос, но увенчавшаяся разрешением печатать «Тихий Дон» (догадывался ли, сколько в будущем выпадет роману цензурных экзекуций); тост за Шолохова (но и приговор Мелехову); разрешение печатать «Поднятую целину» (при последующих придирках редакторов); в голод не отвернулся (но попрекнул за политическую неразборчивость)… При имени Кагановича мог бы вспомнить, как после его поездки на Дон ему, Шолохову, припаяли обвинение в контре.
Однажды мне такое рассказал: «Этот деятель любил учить нашего брата. Как-то даже осторожный Фадеев не стерпел и прямо при Сталине брякнул: „Лазарь Моисеевич, – сказал, – вы в литературе ничего не понимаете, а лезете со своим мнением!“ Сталин засмеялся, а Каганович сидел красный как рак».
…В феврале 1934-го в журнале «Кино» появилась сенсация – Шолохов и Шенгелая известили, что пришли к общему мнению, каким быть сценарию фильма по «Поднятой целине». Можно представить, как пылкий грузин и упрямый, а при случае и взрывоопасный казак приходили к этому мнению в спорах, в застольях тоже! Шолохов обнадежил читателей журнала: «Шенгелая понимает меня и одинаково со мной думает о героях „Поднятой целины“». Писатель спокойно-деловит: «Перед пуском в производство мне хотелось бы напутствовать Шенгелая единственным пожеланием… Мне хочется, чтобы максимум внимания и чуткости было проявлено в подборе актеров…»
Увы, соавторы в своем оптимизме не предусмотрели главного – всех сложностей киномира. Некто из влиятельных тогда литдеятелей – из партийных ортодоксов – дал бой сценарию. И получил поддержку Госкинопрома. Сопротивлялись только двое – Шенгелая и Шолохов. Счет не в их пользу. Поражение!
«Групповые зазывалы»После партийного съезда Сталин и ЦК взялись за подготовку писательского. Все чаще в газетах и журналах появлялись статьи о проекте Устава Союза писателей и о том, какой быть советской литературе при едином писательском союзе. Вряд ли кто был против такого союза. Писателям до чертиков обрыдло агрессивное властолюбие ортодоксов-рапповцев; их с иронией называли «рапсодами». Эти самые «рапсоды» все еще бились за свое место под сталинским солнцем – не хотели съезжать с литолимпа. Обвиняли в нереволюционности всех и вся. А ведь слышали, что прозвучало на партсъезде о вожде: «Товарищ Сталин, между прочим, учил нас относиться к писателю бережно, ибо, говорил он, литература – дело тонкое!» Но то была ложная тревога.
И в канун, и после съезда полно забот и у идеологической обслуги, и у работников ОГПУ-НКВД, и у свирепо услужливых критиков. Арестованы «крестьянский поэт» Николай Клюев и ничем с ним не схожий Осип Мандельштам. Почти десять лет не выходят книги Ахматовой. Травят Сергея Клычкова, Александра Ширяевца, Петра Орешина… Среди гонимых Михаил Булгаков, Бабель… Мучаются творческой неволей Пришвин (все его главные раздумья скрыты от постороннего взгляда в обширных дневниках), Платонов и Сергеев-Ценский. Шолохов к этим трем писателям относится с пиететом. Он видел, сколько услужливых перед властью литераторов осчастливлено изданиями и переизданиями, гонорарами, достатком, славой, вниманием, а ведь книги-то их бабочки-однодневки.
Ему тоже предстояло быть отмеченным перед съездом, только наособицу. Фадеев печатает в «Литературной газете» с самыми благородными намерениями директивную статью «За хорошее качество, за мастерство!». Не обошел и вёшенца, сначала профессиональной похвалой: «Идет к обобщению и типизации, опираясь на бытовую, „натуралистическую“ деталь», а напоследок – критикой: «Иногда за этими деталями не видно целого». Догадывайся, мол, читатель, – какого же такого «целого» не углядел Шолохов в своих романах о революции и Гражданской войне, о коллективизации и раскулачивании?
Критика не случайна. Те, кто ведет подготовку писательского съезда, не очень-то жалуют Шолохова. Один из них – недавний партбонза Сольц – делает доклад в Оргкомитете. Ему вопрос: как он относится к современной литературе? Ответ с издевкой: «Память у меня стала плохая. Что ни прочту, забываю. Вот Шолохова прочитал „Поднятую целину“ – и сейчас же забыл». Корней Чуковский шел домой после этого заседания вместе с Лидией Сейфуллиной и услышал от нее об этом Сольце брезгливое: «Надоели либеральные сановники».
Шолохов в это предсъездовское время написал статью (полтора месяца работал) и теперь в открытую высказал свои профессиональные взгляды и убеждения. Не скрыл, с кем он и против кого. Написал Горькому: «Дорогой Алексей Максимович! Посылаю статью Вам на просмотр. Если сочтете нужным исправить, исправьте. Но только, пожалуйста, не давайте резать ее оргкомитетчикам. Они так искромсают, что от статьи останутся „рожки да ножки“».
По счастью, статья миновала цензуру «кромсальщиков» в «Литгазете». Наверняка Горький воспользовался своим авторитетом и властью председателя Оргкомитета.
18 марта 1934 года статья увидела свет. У нее вызывающий заголовок: «За честную работу писателя и критика». Она совсем не в духе времени. Автор не наставляет собратьев по перу указаниями из разряда идейно-политических, не употребляет расхожих выражений о роли литературы и литераторов в сталинской пятилетке, не откликается на недавнюю программную статью «Литературки» с таким директивным наставлением: «У нас есть величайшие люди эпохи, – у нас был Ленин, у нас есть Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов. А в художественной литературе у нас нет еще показа людей такого великого ума и революционного размаха, как наши вожди. Дать образ этих людей в литературе надо обязательно. Во главе Коммунистической партии стоит величайший, гениальнейший из людей современности – т. Сталин».
Вскоре появляется еще одна статья, написанная в Вешках, – «Английским читателям», по случаю подготовки к выходу «Тихого Дона» в Англии. И в ней тоже нет никаких агитлозунгов.
С чем же Шолохов выступил в статьях? Не только поддержал Горького в борьбе против пренебрежения классическими традициями языка и внедрения псевдонародных и иных жаргонов, а это тогда стало модным поветрием.
Он выступил против тех, кто «загромождает» литературу «антихудожественными, литературно-безграмотными и бесталанными произведениями», то есть против политиканствующих скорописцев. Предупредил об опасности зарождающегося «литвождизма» и осудил порядки, когда «ничтоже сумняшеся» объявляют романы «лит. вождей» «монументальными памятниками нашей великой революционной эпохи». Не иначе как камень в панферовский огород. Озабоченно отметил «отсутствие добросовестной, серьезной, отвечающей за свое слово критики».
Потребовал от «групповых зазывал» прекратить «расхваливать» «своих» писателей и порочить «инаковерующих». Высказался о литполитприспособленцах: «Плох был бы тот писатель, который приукрашивал бы действительность в прямой ущерб правде…»
И наконец, предупредил, чтобы никто не ждал от него сладеньких сочинений: «Книга моя не принадлежит к тому разряду книг, которые читают после обеда, единственная задача которых состоит в способствовании мирному пищеварению».
Только захлебнулась его атака против спекулятивной литературы и нечестивых литераторов. Сильные мира сего – опытные тактики. У них своя контратака: замалчивание! Даже на писательском съезде об этой программной статье – ни слова: не заметили, и всё тут.
Заметил однако же узник суздальского политизолятора Мартемьян Рютин. Этот недюжинной отваги партиец-антисталинец был осужден на долгие годы одиночки (закончившиеся расстрелом). Он не просто заметил статью, она стала событием в его безрадостном тюремном прозябании, чем поделился в письме сыну… «Враг народа» выделил и одобрил и в самом деле главную мысль – неприятие приспособленческой литературы. Ему явно было по душе, что раскритикован колхозный роман Панферова. Приметил и то, что Горький и Шолохов в этом едины, о чем написал: «Поделом на него обрушились Горький и Шолохов». Было в письме обреченного человека и такое: «Слежу внимательно за подготовкой к съезду писателей…»
На первой неделе апреля Шолохов отправил Левицкой из Вёшек очередное письмо. В нем сообщил, что закончил еще одну главу из четвертой книги «Тихого Дона»: «Главу эту писал долго, и вышла она у меня так, что после того, как перечитал, – у самого в горле задрожало». Добавил: «И все боюсь, что не закончу или плохо напишу, не так, как надо бы» (одного не предугадал – не дадут ему завершить роман ни в этом году, ни еще пять долгих лет).
Помянул Панферова: «Ведь окончательно испохабился человек и не брезгует никакими способами в своем продвижении вверх по литературно-иерархической лестнице».
Тревожится, что пришла «плохая» весна: «Третью неделю дует суховей, снег потаял, но земля сухая. Работа идет туго… И уже давно, с января примерно, пухнут люди. Не все… но многие». Добавил: «Мужество надо иметь, чтобы писать сейчас о любви, хотя бы и горькой». Обозначил, что как раз сочиняется, «как милая, несчастливая Аксинья долюбливала Григория».
Дополнение. Из высказываний Шолохова о предшественниках: «Толстой непостижим… Чехов… Не научились мы еще писать, как старики писали. Это отнюдь не самоуничижение. Мы работаем не на полную мощь… Чехов никогда не выпускал „полуфабрикатов“. И брака у него не найдешь…»
