Текст книги "Шолохов"

Автор книги: Валентин Осипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 57 страниц)

Глава вторая
1942: «ТАКУЮ КНИЖКУ – НА ЗАКУРКИ?»

Зла и люта жуткими морозами и обжигающее горяча от окровавленных снегов первая военная зима.

Пятое декабря 1941-го страна И мир встретили ликованием – победа под Москвой! Но сердца все еще в тревоге – быть ли окончательному перелому в войне? Германия еще сильна.

Сталин – летчик – Шолохов

Шолохов в январе летел в Куйбышев (ныне Самара) по вызову начальника Совинформбюро, но при посадке самолет внезапно скапотировал, уткнувшись мотором в землю. Все попутчики погибли – живы остались только летчик и корреспондент. Для них теперь – госпиталь. Дочь писателя, Светлана Михайловна, вспомнила для меня диагноз: «У папы произошло смещение всех внутренних органов…»

Шолохов писал жене: «Прошел средний ремонт в кремлевской больнице (она была эвакуирована в Куйбышев. – В. О.) и сейчас уже – почти в рабочей форме, пишу, а было такое время, когда не только ехать куда-либо, но и писать не мог по запрету профессоров. Чуть не попал в инвалиды, но кое-как выхромался, а сейчас уже рою ногой землю…» Как ни отшучивался, а последствия тяжелой контузии сказывались до конца жизни.

Младший сын Михаил тоже кое-что припоминал: «Вскоре он приехал, мне было страшно даже подойти – чудовищно распухшая голова… Долгое время он не мог ничего есть – любая пища вызывала рвоту…»

Писателя отпустили долечиваться в семью; она все еще оставалась в Николаевской слободе. Мария Петровна кормила его с чайной ложечки – только сливки. Где же было достать в войну этот драгоценный продукт? Мир не без добрых людей – председатель соседнего колхоза каждый день взялся присылать баночку.

Но случилась и такая удручающая для семьи нелепица – военному корреспонденту редакция газеты все никак не оформляла денежное довольствие, что тогда именовалось военным аттестатом. Сам он по гордости не заявлял о себе – терпеливо ждал полагающегося. Осталось все это в одном из шолоховских писем: «Жена с малыми детьми продавала домашние вещи, чтобы прокормиться. Когда пушки утихли, стал искать свои деньги по аттестату. Но мне ответили: „Что с возу упало, то пропало“. Ну и бог с ними. Выжили. Всем было тяжело в войну…»

28 февраля 1942 года в «Правде» появляется очерк «На Юге». Шолохов недолго был на Южном фронте, но родился пространный рассказ об увиденном и услышанном. Тут добрые строчки о шахтерах Донбасса: как трудятся ради победы под землей старики и подростки. Тут и гневное слово об оккупантах – немцах, итальянцах, румынах, венграх и финнах. И вывод автора не скрывает суровой правды: «Враги еще дерутся с ожесточением, поговаривают даже о весеннем наступлении…»

…К Шолохову растет интерес за рубежом. В Аргентине на испанском вышел «Тихий Дон», хотя здесь прогерманский режим и свирепая цензура. В Риме и в оккупированной Югославии такие попытки не удались: объявлен запрет и на ввоз его книг, и на перевод.

Интересно, что диктатор фашистской Италии Муссолини держал в своей библиотеке «Тихий Дон» вместе с несколькими книгами Достоевского и Толстого.

В Англии, которая сражалась с фашизмом, тоже вспомнили Шолохова. Причудливо получилось – неким образом объединили двух будущих нобелевских лауреатов. Некто Шиманский восхвалял в статье Бориса Пастернака за «геройскую борьбу индивидуализма с коллективизмом и искусства с пропагандой». И тут же осуждал Шолохова за то, что «стал фронтовым корреспондентом». Эта статья стала известна Фадееву. Интересно – перерассказал ли ее Шолохову?

Март. Шолохова, все еще не оправившегося от контузии, судьба занесла на четыре дня в Саратов. Там снова почувствовал себя писателем. Это знаменитый тогда артист Борис Ливанов – находился здесь со своим МХАТом в эвакуации – предложил инсценировку по «Тихому Дону».

Переговоры начались необычно, это хорошо запомнилось жене артиста:

– В нашей маленькой, старой гостинице была чугунная лестница. Мы услышали грохот, подобно шагам командора. В дверь постучали, и вошли три человека. Михаил Шолохов был в военной форме, он тогда с усами пшеничного цвета и большим нависшим лбом был похож на художника Федотова… В Саратове строго соблюдалось затемнение, и мы зажгли фитиль, опущенный в масло на блюдечке. Сначала рассказывал о фронте. О молодых женщинах-санитарках, иногда очень маленьких и хрупких, которые находили раненых на поле боя и тащили их на себе, не будучи даже уверенными, что раненые еще живы… После этих удивительных рассказов Шолохов вдруг запел высоким голосом казачью песню… Сидели до утра.

Дружба дружбой, но характер оставался прежним. Ливанов это сполна ощутил в ту ночь. Новоявленный драматург счастлив, что Шолохов одобрил пьесу, после чего обратился к нему:

– У меня к тебе просьба: у Григория остался сын, теперь он воюет, наверное, по возрасту так. Когда кончится спектакль, пусть сын Григория выйдет за занавес, обратится к зрителям. Напиши ему монолог. У нас есть молодой, хороший артист…

– Нет, нет, нет и нет!

– Пойми, это необходимо, Миша!

– Я написал роман, это законченное произведение. Не буду…

Очерк «На Юге» полюбился читателям. Автора попросили выступить с ним по Всесоюзному радио. Пока ждал своей очереди в студию, к микрофону, приметил худенькую красивую женщину с огорченными глазами. Подошел, познакомился: Ольга Берггольц, ленинградская поэтесса, только что из блокадного города.

Он тут же вспомнил, что это жена расстрелянного «по политике» до войны прекрасного поэта Бориса Корнилова, и сама сидела, но повезло – освободили досрочно.

Она к нему отнеслась – ведь сам Шолохов! – с полным доверием: «Я убедилась, что о Ленинграде ничего не знают… На радио, не успела я раскрыть рта, как мне сказали: „Можно обо всем, но никаких упоминаний о голоде. Ни-ни…“ Мне ведь так и не дали прочитать по радио ни одного из лучших моих ленинградских стихов. Даже „Новогодний тост“ признан „мрачным“, а о стихотворении „Товарищ, нам горькие выпали дни“ сказано, что это „сплошной пессимистический стон“, хотя „стихи отличные“ и т. д. Здесь все чужие и противные люди… О Ленинграде все скрывалось, о нем не знали правды так же, как об ежовской тюрьме… Нет, они не позволят мне ни прочесть по радио „Февральский дневник“, ни издать книжки стихов…»

Услышал в продолжение, что ее настойчивым просьбам и мольбам только что отказал председатель Всесоюзного радиокомитета. Вечером, в гостинице, она читала Шолохову свои «запретные» стихи.

Через некоторое время узнал, что на каком-то заседании писательского начальства критиковали «Февральский дневник» и еще одну ее книгу – «Мой путь».

Шолохов восстал! Проникся одной за другой бедами опальной, но честной поэтессы. Ольга Берггольц внесет в свой дневник: «В мае 1942 года в „Комсомольской правде“ по инициативе Шолохова был опубликован „Февральский дневник“ и вскоре после этого „Ленинградский дневник“. Они вызвали горячий отклик у читателей и на всех фронтах…»

Понравилась ему новая знакомица. Встреча с ней и ее рассказы о жизни умирающих, однако несломленных блокадников, вызвали желание обратиться к ним со словом поддержки. Написал «Письмо ленинградцам». Сказал: «Когда возвратишься к себе, прочитай…» Письмо было прочитано по радио: «Родные товарищи ленинградцы! Мы знаем, как тяжело вам жить, работать, сражаться во вражеском окружении. О вас постоянно вспоминают на всех фронтах и всюду в тылу. И сталевар на далеком Урале… и боец, разящий немецких захватчиков в Донбассе…»

Но и на Южном фронте было тяжело. Гитлер 5 апреля отдал приказ: «Необходимо прежде всего сосредоточить для главной операции на Юге все наличные войска с целью уничтожить противника на подступах к Дону…». Шолохов узнал, что 1 мая 11 немецких дивизий прорвали оборону и ринулись вперед, в том числе к его Дону.

Сталин подписал самый жестокий в войну приказ – в нем под угрозой расстрела провозглашено: «Ни шагу назад».

Многого насмотрелся здесь Шолохов. Не все вошло в очерки. В блокноте, к примеру, осталась волнующая запись: «Был тяжело ранен в грудь один черноокий парень. Ох, как не хотелось ему уходить из жизни! Поначалу он еще говорил. Передал своему русскому другу фотографии матери, жены, детей, письма и попросил его отослать все это родным. Когда силы окончательно покинули его, он в беспамятстве заговорил на родном: „Че!.. Че!..“ – напрягаясь, выкрикивал он в предсмертном отчаянии…» Шолохову пояснили: «че» – это по-армянски «нет».

Немцы были остановлены по левому берегу Дона на одном из участков фронта около города Серафимович.

Куйбышевская авиакатастрофа потянула за собой продолжение, испытание Шолохова на порядочность.

В день рождения полкового комиссара Шолохова Верховный главнокомандующий Сталин пригласил его отужинать. Выкроил для писателя время в своей невероятной круговерти вседержавных тревог. Застолье, добрые пожелания-тосты, но велик почет не живет без забот. Сталин узнал о контузии и участливо предложил: поезжайте, Михаил Александрович, долечиваться в Грузию. Потом, обнаруживая знание того, как произошла контузия, сказал: «Говорят, летчик был пьян, его судить собираются». Шолохов ответил: «Ручаюсь, что пьян не был». – «Как можете ручаться?» – «Я с ним перед взлетом общался, потому и утверждаю». Спас человека – одной жертвой меньше.

Под конец Сталин поднял бокал: «Идет война, тяжелая, тяжелейшая. Кто о ней после победы ярко напишет? Достойно, как в „Тихом Доне“? Храбрые люди изображены – и Мелехов, и Подтелков, и еще многие красные и белые, а таких, как Суворов и Кутузов, нет. Войны же, товарищ писатель, выигрываются именно такими великими полководцами. В день ваших именин мне захотелось пожелать вам крепкого здоровья на многие годы и нового талантливого, всеохватного романа, в котором бы правдиво и ярко, как в „Тихом Доне“, были изображены и герои-солдаты, и гениальные полководцы, участники нынешней страшной войны».

Через месяц в годовщину начала войны, 22 июня, «Правда» напечатала шолоховский рассказ «Наука ненависти».

В то время Шолохов узнал о том, что по отчаянности положения обкомовцы в его Вёшках создали как бы центр для связи с армейскими штабами и для руководства партизанами в северных районах области. Луговой нашел возможность сообщить другу, что немцы стали что-то сооружать на другом берегу Дона – прямо напротив станицы.

Но нет никакого отчаяния. Напротив, написал рассказ с многозначительным названием. В нем – исповедь бежавшего из плена лейтенанта Герасимова. Этот герой – предтеча Соколова из будущего рассказа «Судьба человека».

Вот когда проявился у Шолохова интерес к судьбам тех, кто прошел через плен. И как раз-то в эти дни его фронтовой блокнот пополнился леденящим душу рассказом одного политрука: «Попал я в плен вместе с рядовыми, без знаков различия, и поэтому остался жив. Привели нас вечером в лагерь, а наутро вокруг себя я увидел тысяч 20 людей, которые копошились в грязи и тесноте, оборванные и избитые. Многие, ослабевшие от голода, валялись под ногами… Кормят просом и подсолнухом… Не было бинтов, чтобы перевязать раны. У каждого в ранах копошились черви. Их сами раненые, которые были в состоянии, выкидывали руками. У многих была газовая гангрена…»

Те, кто прочитал «Науку ненависти», нашли здесь еще более жуткую правду: «…около Сквиры в овраге мы наткнулись на место казни, где мучили захваченных в плен красноармейцев. Приходилось вам бывать в мясных лавках? Ну, вот так примерно выглядело это место… На ветвях деревьев, росших по оврагу, висели окровавленные туловища, без рук, без ног, со снятой до половины кожей…»

И в этом рассказе блестки таланта. Вот чеканный афоризм: «Ненависть всегда мы носим на кончиках штыков!» Вот выразительные краски, чтобы показать душевность русского солдата – боец после ожесточенного, смертного боя увидел березку с молодыми листочками и спросил с искренним и ласковым удивлением: «Как же ты тут уцелела, милая?»

Было в рассказе и то, что проницательный читатель мог бы расценить откликом писателя на приказ Сталина под номером 270 от 16 августа 1941 года. Армия была предупреждена: плен – это измена, пленные – заочно – приговариваются к смертной казни, их семьи – подвергаются репрессиям.

Шолохов не собирался протестовать против этого приказа. Успел понять в пору всеобщего отступления, что в арсенале воюющих должны быть не только политзанятия для воспитания стойкости. Но вот не приняла его душа угрозы в приказе – не особенно-то разбираться с теми, кто, как Герасимов, честно прошел сквозь плен и даже бежал. Вся довоенная жизнь писателя была сопротивлением огульным обвинениям, потому и сейчас не обошел запретную тему. Дал возможность своему герою, бежавшему из плена и попавшему к партизанам, высказать правду – приглушенно, но явственно: «…относились ко мне с некоторым подозрением». Так намечена едва ли не самая для власти и народа взрывная тема: плен и отношение к пленным. Он еще вернется к ней в рассказе «Судьба человека».

…Редактора «Красной звезды» Ортенберга по-доброму поразило заботливое отношение Шолохова к окопникам: «Заметил, как фронтовики сильно переживают из-за того, что письма приходят с большими перебоями, а то и просто пропадают… После разговора с Шолоховым редакция подготовила специальный доклад наркому обороны Сталину. Конечно, меры были приняты решительные».

Дополнение. «Науку ненависти» тут же заметили за рубежом. Рассказ был переведен и напечатан в Америке, Англии и Индии, а в Мексике включен в «Черную книгу фашистских зверств».

Нашел рассказ отклик и в печати русских эмигрантов, правда, уже после войны. В 1956-м антисоветский журнал «Грани» дал статью Николая Оцупа. «Сколько в этом коротком очерке величия и простоты! – писал он, сопоставляя содержание с христианскими представлениями. – Любовь иногда не к месту или, вернее, она иногда имеет право принять форму ненависти. Некоторые католики утверждают, что Бог создал ад из любви к человеку, так как ненависть – подвиг святых… „Наука ненависти“ написана превосходно…»

Гибель матери

Шолохову порой удавалось побывать в Николаевской слободе. И однажды они с Марией Петровной приняли решение возвращаться в Вёшки.

Тут проявился Сталин. «Собираемся в дорогу, – рассказывал мне Михаил Александрович, – смотрю, подъехала эмка, выходит полковник в форме НКВД и говорит мне: „Товарищ полковник, вам посылка и пакет“. Вскрыл я пакет. Там письмо Поскребышева. Читаю: „Товарищ Сталин И. В. просил передать посылку для Вашей семьи…“ Так примерно написано, письмо не сохранилось, а в посылке – колбаса, консервы и… бутылка. Отужинали, конечно…»

Едва перебрались в родную станицу, как тут же пожалели. Враг снова попер. К немцам прибыла подмога – итальянцы. Вёшенская становится прифронтовой станицей. Ее стали бомбить. Сгорели райком и почта, театр молодежи, школа-десятилетка, больница…

Мать писателя – Анастасию Даниловну – убило в тот день, когда собрались эвакуироваться по второму разу, теперь на запад Казахстана. Сохранились свидетельства очевидцев, как нагрянула эта беда.

«Получил задание и выехал через Вёшенскую… Пообедали… Раздался звук моторов… Выглянув в окно, я заметил 4 вражеских самолета, шедших на очень небольшой (или, как Шолохов выразился, на презрительно небольшой) высоте, не успел я что-нибудь подумать, как раздался свиной, воющий визг бомбы и разрыв в 50-ти метрах от дома Шолоховых… „Ну, Федор, не до гостей…“ Торопливые сборы, поцелуй на дорожку, через час еще группа самолетов посетила Вёшенскую…» – записал в дневнике Федор Князев, военный юрист 127-й стрелковой дивизии.

«Стоя в тени сарая, я только успел увидеть, как ниже самолета, летящего крайним слева, возникла стайка мелких черненьких птичек. Тут на нас вихрем налетела мать, подхватила меня под мышку и, раздавая свободной рукой подзатыльники направо и налево, погнала всех перед собой: „В погреб! А ну-ка! Марш в погреб! Живо!“» – это из воспоминаний младшего сына писателя, Михаила Михайловича:

«Фашисты озверели, налет за налетом, – вспоминал один солдат. – „Фокке-вульф“ пролетел, „рама“, раскидал листовки: „Штыки – в землю, русские солдаты сдавайтесь“, а за ними бомбежка! Я уже не помню, кто прибежал от шолоховского дома, но сказали, что мать ихнию убило в голову…»

О гибели матери Шолохов сообщил в письме Г. М. Маленкову, влиятельному тогда секретарю ЦК и члену Государственного Комитета Обороны: «6. VII приехал я в свою Вёшенскую, а 8-го утром налетели немцы, первый раз – 4 самолета, второй – 12 и сбросили около 100 фугасных и осколочных бомб, прочесали улицы из всех пулеметов, зажгли станицу и улетели. Во время второго налета… была убита моя мать, бомба попала во двор, разрушила дворовые постройки и страшно изуродовала крупными осколками мать».

Каково сыну писать такое! Войну хорошо слышать, да тяжко видеть.

Вспоминал в письме: «Как она гордилась мною – единственным сыном, и радовалась и плакала, когда я рассказывал ей о последнем пребывании у т. Сталина. Она благословляла т. Сталина и говорила: „Вот теперь ты отдохнешь и поправишься у меня, Миша…“»

Дальше изложил – по-шолоховски – всю правду: плохо, оказывается, обороняли станицу, военные не смогли отбить налеты, не всегда и отстреливались.

В письме и такое: «Обращаюсь к Вам, дорогой т. Маленков, с просьбой… Пришлите, пожалуйста, ППШ с патронами». Это он пишет о пистолете-пулемете, который ныне именуют автоматом; потому и просит, что такое оружие тогда еще было редкостью.

В письме ничего не сказано о гибели дома, огромной библиотеки и ценнейшего архива с рукописями и письмами. Дочь писателя, Светлана Михайловна, пояснила мне, как это произошло:

– Свой архив отец сдал под охрану в РО НКВД, чтобы его вывезли вместе с архивами райкома и самого райотдела. Но в панике бросили архив, и он пропал. Отдельные страницы рукописей подобрали солдаты, из них вертели самокрутки. Некоторые «бумажки» подбирались по дворам. Как их так разметало – никто не знает. История загадочная…

Хорошо, что один командир догадался подобрать с земли 140 листов черновой рукописи третьей и четвертой книг «Тихого Дона» – после войны они были переданы в ленинградский Институт русской литературы, известный как Пушкинский Дом.

На шолоховском письме Маленкову остались следы чтения-изучения. Красным карандашом подчеркнуты строки о бездействии при налете, о просьбе прислать ППШ и о матери. Простым карандашом в верхнем углу письма помечено: «Шолохов»; зеленым: «Сохранить»; синим: «Архив. 8. V. 46».

Сурова война. Только схоронили маму, жене приказ: «Полчаса на сборы!» Крикнул ее сестре: «Лидия! На одной ноге! Ничего, кроме документов; не вздумай с барахлом возиться…» Поторапливал жену: «Живо, живо, Маруся. Через часок, не позже, они (это он о немецких бомбардировщиках. – В. О.) опять тут будут. Обнюхались. Безнаказанность почуяли. Теперь всерьез возьмутся. Наш дом приметный…»

Она надела на детвору какие-то курточки и кофточки – а жара, подобрала в комнате коробку с лекарствами и пакет, перевязанный розовой ленточкой, – московские мужнины письма. Ее сестра – тоже в великой растерянности – успела прихватить лишь паспорт и зачем-то со столика со швейной машинкой четыре катушки ниток. Семья с четырьмя детишками отправилась в дальнейшие скитания, теперь в поселок Дарьинск на западе Казахстана.

Этот райцентр не просто так появился в судьбе беженцев. Обком при всех тогдашних трудностях с жильем предложил Шолоховым домик в центре Уральска. Писатель ни в какую: «Госпиталям негде размещаться!»

Ему удалось съездить в Дарьинск. Как похоже на Вёшки: рядом барханные пески, неширокие улицы… Нашел время зайти в райком партии. Познакомился, узнал последние сообщения Информбюро, услышал доброжелательное: будем приглядывать за вашими. Его попросили рассказать «про войну». Кто-то задал вопрос: скоро ли откроют на Западе второй фронт? Он тогда волновал всех. Отвечал с раздражением: «На союзничков надеяться нечего. Они мудрят, изворачиваются, особенно эта старая лиса Черчилль… Надо полагаться на свои собственные силы…»

Он полюбил эти казахстанские раздолья. Народ гостеприимен, степи напоминают донские, река Урал почти что Дон, тишь и малолюдье. И, видать, щедры эти места для охоты и рыбалки. Не случайно после войны станет почти каждый год приезжать сюда.

В конце июня 1942-го его на один день будто бы вернули в мирное время. Вызвали в Москву на сессию Верховного Совета; только в зале почти не было депутатов в штатском костюме; даже тыловики давно переоделись в гимнастерки или кители. Шолохов запомнился москвичам худым и уставшим.

Война тяжко отдается в душе – 11 июля немцы и итальянцы взяли Миллерово, а 24 июля вновь был сдернут красный флаг над обкомом – пал Ростов. Шолохов потом узнал: всего за полгода с небольшим оккупации области, да и то не всей, фашисты замучили, расстреляли и повесили 90 тысяч его земляков. А сколько успели угнать в неметчину! Почему-то добровольно явился к немцам художник Корольков, автор иллюстраций к «Тихому Дону». Потом ушел с ними в отступление и добрался до Германии. Неужто жена немка уговорила или какие-то обиды на советскую власть оказались повесомее его казачьего родословия?