Текст книги "Шолохов"

Автор книги: Валентин Осипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 57 страниц)

Первый приказ

23 августа. Новоиспеченному военному журналисту был дан приказ отправиться на Западный фронт, в 19-ю армию генерала Ивана Степановича Конева (маршалом станет позже, в победную пору). Встретились не просто писатель и командарм. Земляки! Конев до войны пребывал на командной должности в Северо-Кавказском военном округе и жил в Ростове. Шолохов пробыл в этой армии до октября.

В этот день Гальдер записал в дневнике: «Можно надеяться, что, несмотря на упрямство большевиков, все же в ближайшем будущем будут достигнуты столь решающие успехи, что мы, по крайней мере до начала зимы, осуществим главные цели нашей восточной кампании».

Перед самым отъездом к Шолохову заглянул Исаак Лежнев – сказал остужающее:

– А позволит ли командование фронта находиться в опасных местах?

Шолохов отверг такую заботу:

– Бойцы будут воевать, а я лишь издали поглядывать?!

Отступление, отступление, отступление. Каково на сердце? Совсем за короткое время писатель напечатает девять очерков и статей. Это больше, чем за семь довоенных лет.

Но и «Тихий Дон» занял свои позиции – боевые, в том числе, пожалуй, непредугаданные Шолоховым. Роман стал как бы учебником для начинающих военных писателей. Молодой, но еще с довоенных времен обласканный славой и вниманием Сталина поэт Константин Симонов начал подумывать о серьезной прозе. В его записках появилось признание:

«Мне довелось перечитать „Тихий Дон“ в обстоятельствах, врезавшихся в мою память. Шел август 1941 года.

В тот страшный год две книги больше всего дали моей душе. Первой из них была „Война и мир“.

Второй такой книгой оказался для меня „Тихий Дон“. Соединение трагизма его ситуаций с силой выведенных в нем характеров, по преимуществу народных, делало эту трагическую книгу книгой о силе народа, его двухжильной выносливости, бестрепетности перед лицом бед и смертей. Книга, которая оказывается нужной в такие минуты жизни, как тогда, в 1941 году, остается потом нужной на всю жизнь как часть тебя самого, сегодняшнего и еще более тогдашнего».

На писателей спрос. В эти самые дни Фадеев обращается в ЦК с просьбой содействовать вызову в Москву «наиболее крупных и политически проверенных писателей». Убеждает: «Они могут принести нам большую пользу выступлениями по радио и работой в центральных газетах». Однако писал в ЦК не только Фадеев. Читаю в партархиве: один популярный прозаик просит не реквизировать личный легковой «Форд» – был-де ему подарен властью за заслуги в создании революционно-героических романов для юношества. Приводит доводы: и автомобиль «старенький», и ему, писателю, «трудно добираться в Москву» из дачного писательского поселка Переделкино.

Шолохов на фронте был вместе с Александром Фадеевым и Евгением Петровым, соавтором Ильи Ильфа по знаменитым сатирическим романам «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» (в 1942-м он погибнет).

Бойцам интересны эти гости с большой довоенной славой. У Шолохова в петличках четыре алых знака различия – «шпалы», так их называли тогда. У Фадеева – один ромбик: комбриг, генерал то есть, и орден Ленина. Шолохов ходил без ордена. Все в гимнастерках, с отложными воротничками, через плечо портупея и широкие лямки от противогазов.

Петрову совсем не близок Шолохов, но после этой поездки подпал под его творческое обаяние: «Это редчайший художник. Подметит деталь, как никто другой, скажет одно только слово – и возникает целая картина». Возможно, такие детали он приметил в шолоховском очерке «По пути к фронту!», который рождался в эту самую поездку: «На мрачном фоне пожарища неправдоподобно, кощунственно красиво выглядит единственный, чудом уцелевший подсолнечник, безмятежно сияющий золотистыми лепестками. Он стоит неподалеку от фундамента сгоревшего дома, среди вытоптанной картофельной ботвы. Листья его слегка опалены пламенем пожара, ствол засыпан обломками кирпичей, но он живет! Он упорно живет среди всеобщего разрушения и смерти, и кажется, что подсолнечник, слегка покачивающийся от ветра, – единственное живое создание природы на этом кладбище».

Генерал Конев хорошо запомнил приезд знаменитых писателей – потом отметил в мемуарах: «Это создавало уверенность, что передовая наша интеллигенция готова разделить нашу участь и, веря в окончательную победу, выдержать страшный натиск немцев…»

И Шолохову запомнилась та поездка. Как-то принялся рассказывать о том, что даже такое пришлось пережить: «Нужно было перебраться на командный пункт полка, а немец вел огонь по площадям, все усиливая его. И место вроде неприметное, но „рама“ надыбала наше движение, огонь стал довольно плотный, а надо идти, взял я красноармейца – пошли, наше движение заметили, накрыли огнем. Залегли, красноармеец грызет краюшку, говорит: „Убьет, товарищ Шолохов. Давайте возвертаться“. Я – молчок, он же ведет, он знает, что делать, а дальше – открытое поле, не пройдем, переждали чуть, вернулись, но идти-то надо, кто начинал, тому и идти, снова пошли. Удачно, встретил нас командир полка, обрадовался…» Интересно, что рассказывал об этом без всякого пафоса.

Напросился побеседовать с пленным. Ему показали полянку за штабом, где сидели три немца и наш капитан с переводчиком. Подошел – все вскочили, кроме одного немца-офицера. Шолохов им: «Сидите, сидите! Продолжай, капитан, не простаивай». И с прищуром посмотрел на того, кто не приподнялся:

– Силен мужик! Небось, «чистая кровь»?

– Так точно. Член национал-социалистической партии с тридцать четвертого года.

– Что рассказывает?

– Молчит. Сегодня отправляем в Москву.

Один из немцев стал персонажем очерка «Пленные».

Познакомился Шолохов с генералом Лукиным – он командовал 16-й армией, но было это знакомство, жаль, мимолетным. Интерес к этому будущему герою романа «Они сражались за родину» придет не сразу. И чуть позднее – после героических боев под Смоленском. И много позже – после войны, когда генерал будет доказывать, что в немецком плену Родине не изменил.

Однажды писатель нашел время и заглянул в редакцию армейской газеты. Она расположилась неподалеку от какой-то деревушки под Вязьмой в лесном укрытии. Мир тесен: здесь, оказывается, служили писатели-ростовчане, старые добрые знакомцы Александр Бусыгин и Михаил Штительман. То-то радости было от негаданной встречи. Наскоро устроили для гостей военно-полевую пирушку. Прямо на земле раскинули брезент с фронтовыми яствами из командирских пайков. Он жадно слушал, а друзья все рассказывали и рассказывали. О подвиге одного командира, который, будучи окруженным, вызвал на себя огонь своих. О смелом потомке Лермонтова в чине капитана. О приключениях связиста… И он не молчал. Поделился своим творческим замыслом написать о тех немцах, которые попали в плен. Потом Бусыгин запел – выбрал грустную-прегрустную: «Полоса ли ты, моя полоса. Нераспаханная сиротиночка. Отчего ж на тебе, полоса, не колосятся ржи и былиночки? Знать, хозяин-то твой…» Но оборвал себя – увидел, что добавляет гостю горестных чувств.

Шолохов в свою очередь принялся читать чьи-то стихи. Под конец по казачьему обычаю выпили чарку – стремянную – и разошлись по машинам. Шолохову запомнилось: «Мы с Сашой поехали в политотдел дивизии. Немецкие артиллеристы тут же взяли нас в „вилку“. Снаряд разорвался сначала впереди, другой позади… „Врешь, гадюка, не возьмешь!“ Проскочили мы простреливаемое место, укрылись за бугром… Вскоре узнал, погиб Саша Бусыгин. Вырывался из окружения, отстреливался до последнего…»

После войны вёшенец напишет трогательное, полное дружеских чувств предисловие к книге избранных стихотворений Бусыгина. Погибли и Штительман, и Кац.

Поездка на фронт очень обогатила не только Шолохова-газетчика, но и Шолохова-писателя.

Да только не все подвластно в эту до края драматичную пору журналисту в звании полкового комиссара, хотя и при маршальском имени писателя Шолохова. Редактор газеты вспоминал: «Первый очерк Шолохова мы получили по военному проводу. Но к тому времени редакция имела прямое указание Сталина не упоминать ни 19-ю армию, ни имя Конева, пришлось давать очерк под нейтральным заголовком „На Смоленском направлении“. Когда Шолохов вернулся в Москву, он зашел ко мне огорченный с газетой в руке: „А я обещал Коневу, что напишу о его армии…“ Я объяснил. Кстати, об этом обещании Шолохова Конев долго помнил. Спустя много лет после войны он рассказал о нем в своих мемуарах и высказал сожаление. Во время одной из встреч я объяснил ему, что Шолохов был в том не повинен».

В очерке даже в пейзажной панораме виделась достоверная война – без всяких прикрас: «Вытоптанная, тоскливо ощетинившаяся рожь, дотла сожженные деревни и села, разрушенные немецкими снарядами и бомбами церкви…» Ехал на фронт за очерком, но насмотрелся и наслушался явно про запас. Об этом Ортенберг потом рассказывал: «Шолохов пробыл в войсках Конева несколько дней, он встречался со многими бойцами, с командирами… Ночевал с бойцами под гром тяжелых немецких батарей. Был в наступающих частях 229-й стрелковой дивизии Козлова, пожилого, с седыми висками генерала, участника пяти войн, беседовал с ним, встречался с младшим лейтенантом Наумовым из противотанковой батареи, разведчиком Беловым, шестнадцать раз ходившим в немецкий тыл. Видел людей в бою…»

Накапливались те впечатления и ощущения, что станут зримыми образами и красками в военных рассказах и в романе «Они сражались за родину».

Шолохов на фронте, а нобелевский лауреат Иван Бунин в своей Франции, которая захвачена немцами. Что-то побудило его как раз в это время начать знакомство с «Тихим Доном». В дневнике появились две записи.

«3 августа 1941 г. Читал первую книгу „Тихий Дон“ Шолохова. Талантлив, но нет слова в простоте. И очень груб в реализме. Очень трудно читать от этого с вывертами языка, со множеством местных слов». Напомню: Шолохов и сам ощущал этот перекос; не зря поддержал Горького в дискуссии о языке и резок был в осуждении перебора местными говорами. И не раз проходился пером по роману – избавлял его от этих своих молодых увлечений. (Причудлива вязь обстоятельств в истории – Солженицын, ставший нобелевским лауреатом после Бунина и Шолохова, сурово попеняет Шолохову именно за то, что он редактировал роман.)

Вторая бунинская запись: «30 августа. Кончил вчера вторую книгу „Тихого Дона“. Все-таки он хам, плебей. И опять я испытал возврат ненависти к большевизму».

Гальдер неделей раньше вписал в свой дневник директиву Гитлера – было в ней и такое: «Вести дальше операцию в направлении Ростов-Харьков…»

Сентябрь. Едва Шолохов появился в редакции, тут же взялся за письмо Сталину: «Дорогой т. Сталин! Сегодня я вернулся с фронта и хотел бы лично Вам сообщить о ряде фактов, имеющих немаловажное значение для обороны нашей страны. М. Шолохов. 2 сентября 1941 г…» Почему-то не перепечатал это послание на пишущей машинке. Не состоялась встреча. Жаль: осталось неизвестным для истории все то, что собирался писатель рассказать Верховному главнокомандующему.

Как раз в эти дни Фадеев обратился с письмом в ЦК: «Просим разрешить провести интернациональный писательский радиомитинг… От СССР: Шолохов, Толстой, Зощенко, Тычина, Купала…» Далее шли американец Сольцбергер и разбросанные по всему миру именитые эмигранты: немец Иоганнес Бехер, австриец Стефан Цвейг, француз Жан Ришар Блок, поляк Владислав Броневский…

В конце сентября Шолохов узнал от земляка, как каргинцы готовились к встрече с немцами – создали истребительный отряд для борьбы с диверсантами. Шолохов, уже начинавший усваивать опыт войны, в ответ усмехнулся. Былой красный партизан дед Беланов стал командиром с берданкой за плечом. Каждый день его отряд из десяти стариков и допризывников прошаривал бурьяны и камыши.

…Тяжко на подступах к столице. И у Сталина, и у Гитлера все внимание Смоленскому направлению; оно обороняло Москву. Маршал Жуков после войны признавался: «Такая махина двинулась… Там в людях было соотношение (между немцами и нашей армией. – В. О.)3,3: 1, в танках – 8,5: 1, в орудиях – 7: 1».

И тогда пошли от Шолохова один за другим так нужные фронту и тылу очерки.

Очерк «Гнусность» появился в «Красной звезде» 29 августа и был перепечатан через неделю «Правдой». Он запоминался тем, что рассказал про невероятное коварство врага: «Близ села Ельня разгорелся упорный бой… А когда наша часть перешла в наступление, фашисты выгнали из села женщин и детей и расположили их перед своими окопами…» А далее шло развенчание того, о чем денно и нощно твердило вражеское радио – «мужество и благородство гитлеровской армии».

В очерке «По пути к фронту!» Шолохов снова поражает умением найти необычные краски для рассказа о войне: «Груды кирпича на месте, где недавно были жилища… видим на черной, обгорелой стене желтую кошку… сверкнув, как желтая молния, исчезает в развалинах… Две одичавшие курицы – две вдовы, оставшиеся без своего петуха и подружек…». В очерке описан не только смертельно опасный ратный труд. Автор и самое будничное отобразил в жизни тех, кто вышел из боя, и, кажется, использовал толстовскую манеру из «Войны и мира»: «Около землянки вполголоса наигрывает гармошка, человек двадцать красноармейцев стоят, собравшись в круг, весело смеются, а посередине круга выхаживает молодой коренастый красноармеец. Он лениво шевелит крутыми плечами, и на лопатках его зеленой гимнастерки отчетливо белеют соляные пятна засохшего пота. Задорно похлопывая по голенищам сапог большими ладонями, он говорит своему товарищу, высокому, нескладному красноармейцу: „Выходи, выходи, чего испугался? Ты Рязанской области, а я – Орловской. Вот и попробуем, кто кого перепляшет!“»

«Первые встречи». Здесь рассказ и о «молодом, жизнерадостном лейтенанте», и о «пожилом, с седыми висками, неторопливом в движеньях, генерале, крестьянине в прошлом», и о поваре, который «вынес с поля боя раненого…». Но было – впервые – кое-что о том, как жилось самому Шолохову: «Для ночлега трем моим товарищам и мне отвели небольшую палатку, старательно замаскированную молодыми деревцами осины. Еловые ветви на земле, покрытые плащом, служили нам постелью. Укрывшись шинелями и тесно прижавшись друг к другу, чтобы было теплее, мы уснули. В одиннадцать часов подо мною дрогнула земля, и сквозь сон я услышал тяжкий гул разрыва…»

«Люди Красной армии». Шолохов начал с рассказа о разведчике с интересным вводом в тему – герой очерка говорит автору очерка: «Первый раз вижу живого писателя. Читал ваши книги…» От Шолохова шло: «Я с не меньшим интересом смотрю на человека, шестнадцать раз ходившего в тыл к немцам… Он сутуловат и длиннорук. Улыбается редко, но как-то по-детски… Внимание мое привлекают его ладони: они сплошь покрыты свежими и зарубцевавшимися ссадинами. Догадываюсь: это оттого, что ему много приходится ползать по земле… Он неторопливо рассказывает, время от времени перекусывая крепкими зубами сорванный стебелек травы…»

Шолохова познакомили с радиоперехватом – в обзоре главной фашистской газеты «Фелькишер Беобахтер» прочитал: «Великий час пробил: исход восточной кампании решен… Военный конец большевизма!»

Страна в эти дни читала шолоховское воодушевляющее слово: «Какие бы тяжкие испытания ни пришлось перенести нашей Родине, она непобедима. Непобедима потому, что на защиту ее встали миллионы простых, скромных и мужественных сынов, не щадящих в борьбе с коричневым врагом ни крови, ни самой жизни».

Он на Западном фронте, но каждое утро впивается в сводки Информбюро, чтобы узнать – как дела на Южном направлении, быть ли надежной обороне? К концу сентября наши отступали и там тоже – немецкая группа «Юг» уже на подступах к Таганрогу и Ворошиловграду. Донщина рядом. В конце октября 1941-го в Ростове объявили о создании городского комитета обороны.

Стал известен приказ Гитлера: «Создана наконец предпосылка к последнему огромному удару, который еще до наступления зимы должен привести к уничтожению врага…»

Шолохов помнил казачье присловье: хочет взять, а не хотят дать. Но и бодрячком не был. В будущем военном романе появится прямое, солдатское: «Вон куда он нас допятил, немец… Стыд и ужас подумать, куда он нас допятил, сукин сын!»

В редакции ему рассказали, что в Америке один влиятельный журнал провел анкету среди литературных критиков – «Назовите лучшую книгу, изданную в США за июль – сентябрь». Пятнадцать назвали «Тихий Дон». Один критик добавил: «Шолоховский роман показывает, против чего (и кого) пошел Гитлер…»

Дополнение. В ноябре, когда Москва оказалась под угрозой падения, Сталин позвонил по прямому проводу из Кремля Жукову в его фронтовой штаб с неотступным вопросом: «Вы уверены, что мы удержим Москву?! Я спрашиваю вас это с болью в душе. Говорите честно, как коммунист».

Ответить ему мог и Шолохов. Он распознал в своем народе то, что переложил на бумагу столь проникновенно: «Жертвы, принесенные во имя спасения Родины, не убавили наших сил, а горечь незабываемых утрат не принизила нашего духа…»

Как раз в это зимнее время (а установилась уже жестокая зима) в дневнике генерал-фельдмаршала фон Бока появилась запись: «Представление, будто противник перед фронтом группы армий („Центр“. – В. О.) был „разгромлен“, как показывают бои за последние 14 дней, – галлюцинация».

Свидетельства друга Лугового

Октябрь. Редактор Ортенберг подписал приказ с именем военного корреспондента М. А. Шолохова – быть на Южном фронте. И разрешил короткую командировку на Дон – эвакуировать семью.

Шолохов побывал дома двумя наездами. Сначала оповестил семью об отъезде. Потом на машине умчался в Ростов, в штаб фронта. Затем снова в Вёшки – за семьей.

…Сборы к отъезду. Брат жены отказался уезжать – готовился стать партизаном. Маму уговаривали долго, она все никак не соглашалась: помру на родной земле, не хочу бросать на произвол судьбы ни дом, ни скотину.

Что взять с собой? Главное богатство – рукописи двух романов и переписку – уложили в ящик и закопали в сарае. Еще в одной яме схоронили охотничьи ружья.

О тех днях остались воспоминания райкомовца Петра Лугового. И о том, что Шолохов подарил ему свою фотографию с такой надписью: «За товарищество, за дружбу, которая в огне не горит и в воде не тонет. За нашу встречу и за нашу победу над окаянным фашизмом! Твой Шолохов. 11 октября 1941 г…».

И о том, как чуть не погибли: «Шолохов поехал в штаб Южного фронта, в дорогу он взял меня, мне нужно было в обком, нас обстреливали с воздуха немецкие самолеты, бороздившие небо над Каменском. Уцелели мы каким-то чудом, одна очередь прошла прямо над головой, вторая – слева, разбив боковое стекло, третья – справа, в 20–30 сантиметрах от машины…»

Запомнил Луговой и то, каким был Шолохов в качестве военного корреспондента: «Беседовал с военнопленными немцами, ездил на передовую. В этих поездках Шолохов простыл, заболел и был помещен в госпиталь. Откуда скоро вернулся, заявив, что, когда идет война, ему нужно работать».

Осталась запись и самого Шолохова о встречах с пленными; она интересна как «кухня» журналистской профессии: «Немец. 24 года. Фриц Нуль 274 т 94 тд 26. 12 Урож. Кельна, ефрейтор, в армии с февр. 1940 г., был во Франции 3 м-ца, отец рабочий. Небольш. роста, круглолиц. Черные глаза, полуофицерские брюки, почти красив, узкоплеч. Сапоги, шерстяные носки и бумажные (обычно имеют портянки парусинов., носки), папиросы немецкие по 6 штук».

15 октября Шолохов привез семью в волжскую слободу Николаевскую. Разыскал дорогу в райком – секретарю запомнилось: «Ранним утром ко мне в кабинет зашел невысокого роста военный с четырьмя „шпалами“ в петлицах, в длинной кавалерийской шинели, серой шапке-ушанке. Представился: „Полковой комиссар Шолохов“. В первую очередь конечно же поделился мыслями о положении на фронте. Фашисты рвались к Москве. Михаил Александрович сказал: „Лезут гады, как саранча. Но ничего, остановим. Должны остановить“».

Секретарь райкома уговорил Шолохова выступить перед курсантами местного военного училища; они уходили на фронт.

Шолохов двадцать лет не знал, что его «Тихий Дон» тоже способствовал победам как раз в это близкое к катастрофе время, да где – за рубежом. В 1961-м ростовский шолоховед Константин Прийма получил письмо из Болгарии, от одного из героев этого романа – командующего повстанческой армией на Дону Павла Кудинова, с 1920-го эмигранта. В нем было такое признание от имени тех, кого фашисты вербовали в спецдивизии: «Те казаки, кто читал роман М. Шолохова, как Откровение Иоанна, кто рыдал над его страницами и рвал свои седые волосы (а таких было тысячи), – эти люди в 1941 году воевать против Советской России не могли…»

Многие мысли романа стали созвучны воюющим в эту лихую для родины годину; они натыкались на такие в нем речения, которые сами в душу просились: «Помните одно: хочешь быть живым, из смертного боя целым выйтить – надо человечью правду блюсть» (Кн. 1, ч. 3, гл. VI) или – «Поднявши меч браный от меча да погибнет. Истинно» (Кн. 3, ч. 6, гл. XLVI).

Было и утешающее для тех, кто в тылу получал скорбные похоронки: «Травой зарастают могилы – давностью зарастает боль. Ветер зализал следы ушедших – время залижет и кровяную боль, и память тех, кто не дождался родимых и не дождется, потому что коротка человеческая жизнь и не много всем нам суждено истоптать травы…» (Кн. 2, ч. 5, гл. I).

…Военные будни. Украинский поэт Андрей Малышко запомнил свою встречу с Шолоховым как раз в то время, когда немцы уверовали, что Москве «капут»: «Поздним вечером в номере гостиницы „Москва“, где мы тогда сидели, зазвонил телефон. Звонил Михаил Шолохов, возвратившийся из кавалерийского корпуса Белова. Через полчаса он и сам явился в белом фронтовом кожушке и в шапке ушанке, уставший, но очень подвижный, разговорчивый. Когда он здоровался, я увидел его большие синие мудрые глаза, которые, казалось, смотрели прямо в душу. На ужин у нас были холодная картошка в „мундире“, немного хлеба, кусочек сахара и кипяток, который мы именовали чаем. Михаил Александрович сел с нами за стол и вытащил из своей походной сумки еще банку каких-то консервов – так что ужин вышел на славу». Не забыл, что звучала поэзия: «Я читал стихи из книги „Украина моя“, в которой вспоминается и седой Днепр, и вся наша Родина, что страдала и горела тогда в огне».

Шолохов не раз бывал у кавалеристов – тянет к ним. Однажды, а было писателю уже много лет, я поведал ему, что довелось познакомиться с одним видным полководцем – тот попросил напомнить писателю, как во время войны он и еще несколько командиров-конников вручили ему шашку. Михаил Александрович тут же в отпор: «Нет, шашку не вручали, врет, они мне заменили в петличках эмблемку. У меня была эмблема с мишенью и скрещенными винтовками, пехота, а они предложили поменять на кавалерийские. С сабельками. Но это определяется по приказу, а не просто так… Я отказался. Так два здоровых… два дюжих молодца держали меня за руки и свинтили старые. Потом подаренные – кавалерийские – бросили в стакан с водкой и предложили выпить, обмыли, значит… Было это под Москвой, в корпусе генерала Доватора. Правда, его уже убили. Командиром стал другой».

Со Сталиным вдруг случилась встреча – допросная. «Вызывают меня в Москву, – начал он вспоминать для меня, – сказали: „Прими участие во встрече с иностранцами, очень важно рассказать им о том, как у нас…“ Ладно, отвечаю, прибуду. Прибыл. Фронт-то недалеко. В гостинице привел себя в порядок, переоделся и в ВОКС (Всесоюзное общество культурных связей с заграницей. – В. О.). Поднимаюсь по мраморной лестнице – уже отвык. Взошел в зальчик, смотрю за столиком один мой недруг – писатель. Сидит в коверкотовом костюме… А на столике бутылки с крюшоном и фрукты… Он обо мне слух пустил, будто я оставил семью под немцем и сам к ним собираюсь. Так мне рассказали. Ну, что – я ему все и выложил: „Эх, говорю, ты и…“ По-русски! Напрямую. И ушел – не остался. Вернулся в гостиницу, позвал кое-кого из знакомых писателей – выпили. С обиды…»

Дальше-то в рассказе и возникает Сталин: «Утром стал собираться в редакцию, да телефон позвонил. Поскребышев. Говорит ледяным тоном: „Вас сам ждет. Чтой-то вы там вчера натворили?!“ Иду… Прихожу. Поскребышев сидит в приемной – головы не подымает, глаз не кажет, суров до последнего упора. Ну, думаю… Час на встречу пробил – он мне дверь открыл… Вхожу, вижу Сталина у стола. Стоит. Руки не подает. Глаза безразличные. Молчит. Смотрел, смотрел на меня, потом произносит: „Где ваша семья, товарищ Шолохов?“ Только я стал отвечать – входит генерал и подает ему какой-то листик. Сталин прочитал, листик вернул, генерала отослал – посмотрел на меня и произнес: „Впрочем, теперь мы знаем, где ваша семья, вы правильно сделали, что эвакуировали ее…“ Снова спросил, на этот раз мягко: „В чьем распоряжении вы находитесь?“ Ответил. Он тогда: „Ну, товарищ Шолохов, идите. И берегите себя, вы нужны партии, вы нужны народу!“ Вышел я. Пересекаю приемную. Обернулся к Поскребышеву – кукиш ему свернул: „Накося – выкусил!“ Очень было на душе – всякое…»

В этот день не забыл о своем давнем друге Васе-Ваське, Василии Михайловиче Кудашеве. Знал, что теперь он тоже военный журналист. Навестил его жену. Одарил кое-каким командирским довольствием – консервами. Воспользовался случаем, написал открытку Кудашеву. Строчки торопливы, но емки чувства: «Дорогой друг! Судьба нас с тобой разноздрила, но все-таки когда-нибудь сведет вместе…» Не сбылось, сгинул друг навсегда.

На подмосковном плацдарме стало легче с конца ноября, но тяжелее – на Южном фронте. В дневнике Гальдера появилась запись: «Ростов-на-Дону – в наших руках… Русские отступали по льду».

И все же Шолохову через неделю можно было перевести дух. Нашим войскам удалось отчаянно-дерзким контрнаступлением отбить город. Гальдер записал: «В результате русского наступления превосходящими силами 1-я танковая армия вынуждена перейти к обороне, и осуществить ей эту оборону будет тяжело…»

Надолго ли эта радость?

Контрнаступление… Значит, больше стало пленных немцев. Тут-то в «Правде», в самом начале декабря, появляется шолоховский очерк «Военнопленные». Он не зря взялся за эту тему. Все еще обороняющаяся страна должна знать – врага берут в плен, враг сдается. Очерк правдив рассказом о пленных немцах. Один уверен в победе Германии: «К зиме наша армия разделается с вами…» Другой в панике: «Вы меня хотите расстрелять?» Третий радуется: «Для меня война кончилась…» Четвертый в нелегких размышлениях: «Германии придется нести страшную расплату…»

Шолохов уловил в этом откровении рядового солдата нечто генеральное для своих обобщений. Очерк с пророческими словами, будто это не 1941 год, а 1945-й и наши войска уже под Берлином: «Что же, это хорошее раздумье. И чем скорее сознание тягчайшей ответственности и неизбежной расплаты придет к немецким солдатам, тем ближе будет победа демократии над взбесившимся нацизмом».

В середине декабря Шолохову дано задание перебираться на Юго-Западный фронт. Он соседствовал с Южным – значит, родной Дон неподалеку. Полнятся блокноты – почти два месяца видели здесь посланца «Красной звезды».

Горько в душе: под немцем находилось уже полтора миллиона квадратных километров родной земли, где при мирной жизни проживало почти 75 миллионов сограждан. Шолохову ли не чувствовать жуткую жатву войны, хотя Информбюро и засекретило общие сведения о потерях. Ему, военному корреспонденту, нетрудно догадаться, что черный счет убитых, раненых и пленных идет на миллионы.

Но не зря он был послан главной военной газетой на этот фронт – 6 декабря прошло контрнаступление. Шолохову дано поручение рассказать, как немцев погнали в обратную сторону – на 100 километров, а это 400 освобожденных городов, городков, сел и деревень. Враг потерял 16 тысяч солдат и офицеров.

Дополнение. ЦК в декабре осудил за «грубые политические ошибки» «Новый мир» и «Октябрь». Эти журналы небезразличны Шолохову. Тучи уже сгустились над руководителем Союза писателей Фадеевым. ЦК отметил: «Президиум Союза Советских писателей, органами которого являются литературно-художественные журналы, совершенно не руководит их работой… Несмотря на неоднократные указания ЦК ВКП(б) о необходимости коренного улучшения постановки литературной критики, со стороны Президиума и лично тов. Фадеева не были приняты меры… Литературно-критические выступления тов. Фадеева на совещаниях писателей малосодержательны, абстрактны и нередко ошибочны… Президиум ССП и лично т. Фадеев не сделали для себя необходимых выводов».

Как ни жаль Фадеева, а Шолохов понял, что журналы и в самом деле еще не перестроились на военный лад.