Текст книги "Сборников рассказов советских писателей"

Автор книги: Валентин Распутин

Соавторы: Нодар Думбадзе,Фазиль Искандер,Юрий Бондарев,Павел Нилин,Юрий Трифонов,Юрий Казаков,Богдан Сушинский,Олесь Гончар,Владимир Солоухин,Александр Рекемчук
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 45 страниц)

– Что-нибудь случилось, Тоня? Могли бы не приезжать, ничего особенного.

– Век не простил бы!

– Это вы меня, Тоня, не знаете.

– Обмана ни один мужик не простит. Чего не куришь? Я в избе табака не люблю, а на лугу – кури.

– Кто у вас дома остался?

– Домовой! Больше некому, – легко уклонилась она, словно ждала этого вопроса. Сбросила босоножки, пальцами ощупала сумку. – Я загадала: не разобьется бутылка – полюбишь меня, а разобьется – неудача, конец свиданке.

– Вы все сделали для неудачи: она чудом уцелела.

– Перебегай со мной на «ты», а то как чужой. Раз познакомились, так тому и быть!

– У меня это не всегда получается. Попробую.

– Привыкай! – сказала она беспечно. – Я сбегаю, искупаюсь. Садись, женишок, на мягкое. – Она бросила ватник почти под ноги ему. – За мной не подглядывай, я, по-ночному, вся искупаюсь.

Луговое озерцо обнаружилось близко.

Алексей увидел поднявшееся вверх в руках женщины платье, светлые и в сумерках волосы – и все скрылось, послышался удар тела о воду, бултыхание, шлепки рук.

Вернулась Тоня не остывшая, а будто разгоряченная купанием, в надетом на мокрое тело платье, с переброшенными через плечо шароварами, скользнула коленями в сено рядом с Алексеем и, будто изголодалась, быстро поцеловала его несколько раз.

– Табаком пропах, мужик ты, мужик… – Она откинулась тяжелым, широким и в поясе телом и, брызгаясь, потрясла мокрыми волосами. – А я луком, слышишь? – дохнула она. – Покушать по-людски некогда: хлеба отрезала, луковицу обмакнула в масло, а соль всегда под рукой. Соли и водки хватает!

– И так каждый день? – Должно же что-то открыться и об ее жизни, кроме магазина, диковатого ее характера, этого ржавого мужского велосипеда, брошенного на землю.

– Тебя накормлю и сама при тебе покушаю. Хочешь, костер жечь? – И, не дожидаясь ответа, поторопилась сказать: – Не будем дрова искать – время терять. Нам и луна посветит, сколько нам того света надо? Встретились, так не заплутаем! Не промахнемся!

Все у нее под рукой, в сумке, в холстине, притороченной к велосипеду; холстину она расстелила между собой и Алексеем.

– Ты хоть – сытый?

– Днем жара умаяла, а после не хотелось.

– Переживал?

Она ждала: очень ей хотелось, чтобы он подтвердил, что переживал, чтобы не ответил грубостью.

– Конечно… волновался.

– Дурачок ты-ы! – запела она. – Чего же ты волновался, Алеша?! Я тебя выбрала, не каждый же день я целуюсь. Или, думаешь, я такая?

– Что вы, Тоня! Как я могу о вас плохо думать?! Ты… мне нравишься… ты… ты мне интересна… – Он укреплялся в этой новой близости, в надежде, что Тоня поймет и его, что не за одним приключением он пришел, что-то начинается между ними и серьезное.

– Будет врать-то! – сказала довольная Тоня. – Тебя только послушай. Ах ты… И-и-и… – Ругательство задержалось на ее языке. – Бутылка, смотри, развалилась. – В руке Тони зеленовато блеснуло горлышко с острыми клиньями стекла. – Это я, зараза, похозяйничала! Как же теперь?

– Да ладно, я бы не стал пить.

– Нельзя тебе?

– Сегодня – незачем.

– Ох, и хитрый ты! – на всякий случай сказала Тоня, не догадываясь о лестном для нее смысле его слов. – Теперь всухомять горло дери. – Она забросила отбитое горлышко в черноту рощи, а затем и осколки, донышко и граненый стакан.

– Хитрости во мне нет, это ты знай, как бы ни сложились наши отношения. Бывало, и надо бы схитрить, а не получается.

– Какие еще отношения? – насторожилась Тоня. – Ты не мудри. Чего на Оку прилетел?

Он рассказал ей о своей работе, даже и о том рассказал – спокойно, с насмешкой над собой, – как оступился в Прибалхашье, обманулся в чувствах, и пришлось уехать, наняться в новую экспедицию.

– Так один и ездишь?

– Зимой поживу в Москве, наберусь ума и – в дорогу.

– А джем кому брал?

– Себе! – Он улыбнулся ходу ее мыслей. – А ты меня на заметку, да? Я, Тоня, скорее безгрешный, чем грешник. Ты меня чем-то задела.

Тоня хмыкнула; она с аппетитом ела намазанный маслом хлеб, колбасу и зеленый, хрустящий огурец.

– Правда, задела. Все мне в тебе интересно.

– Сколько же ты баб помял на веку, шатун!

Алексей закурил, хмурясь.

– Это не разговор. Я человек, не скотина.

– А мы, что ли, не люди? – Его не угадать, похвалила, польстила ему, а он недоволен. – Человек и есть первый грешник.

– Не все же, Тоня!

– Все! Кроме хворых и убогих.

– Быстро ты рассудила: я так не думаю. Для меня каждый человек – загадка.

– Ты ешь, ешь, – торопила Тоня. – И я загадка?

– Великая загадка. Как бы я хотел понять тебя.

Тоня тихо смеялась, раскачиваясь всем корпусом, и в смехе ее, в медлительном перемещении тела таился призыв, завораживающая, притягивающая сила.

– Зачем ты так, Алеша?! – выпевала она. – Потому что я тебя полюбила, да?

– Как – полюбила? – терялся взволнованный Алексей. – Вдруг, ни слова не сказав, полюбила?

– Разве без любви я пришла бы сюда? Все бросила…

– Что же ты бросила? Домового? Лешего?

– Ага! Лешака… Деревню… – сказала она невпопад. – Деревня моя во-о-он где, а мы с тобой где? В лугах. Избу бросила.

– Позвала бы к себе.

– В избу?! – Она рассмеялась с тайным превосходством над ним. – В избу мужа зовут, а не прохожего. Не зима, лето на дворе.

– Мужа зачем звать? – допытывался Алексей. – Муж и сам в избе, если он есть.

– Смотря какой мужик: одного в избе не удержишь, другого не выгонишь. Ты-то на месте усидишь? Небось на недельку к нам прилетел?

– Не меньше месяца, Тоня.

– Ах ты, пес, хороший ты мой! – открыто обрадовалась она, потянулась к нему, схватила за руки, и он почувствовал, что и ее бьет дрожь, ведь она так и сидела в мокром после купания платье. – Алеша ты, Алеша! Месяц! Только измени мне, только попробуй с кем загулять хоть на часок!..

Она звала и поощряла его; тревожась о возможной его измене, она говорила ему, что сегодняшняя их любовь уже позволена, уже она в их сплетенных пальцах, и нечего им ждать, робеть и теряться.

– А почему ты не стал бы пить?

Тоня улеглась сильной, подвижной спиной на его колени, пригибала голову Алексея, заглядывала в глаза сквозь стекла, потом сняла очки, целовала в глаза и губы.

– Хочу видеть тебя ясно, без дурного тумана, – ; сказал он.

– Ну, и чего видишь?

– Ты красивая.

– Дурачок! Уже моей красоты нет, а была.

– Никогда ты не была такая красивая, как сейчас!

– Не знаешь ты, не знаешь…

– И не хочу знать.

– А раньше все вызнать хотел. Я почуяла.

– Теперь мне все равно, Тоня, Тоня, – шептал он в самое ухо женщины, в нежный ее затылок, в висок, в губы, так что звук его голоса не уходил от них никуда, а был с ними и только в них.

– Вот какой ты сильный… карий ты мой! Я тебя старше, а ты меня любишь.

…В луга слетел ветер, короткий, в один порыв, он на ходу внятно расчесал близкий камыш, скрипнул сломанной веткой и затих в густой листве лип.

– Леш! А, Леш! Я иголку принесла и пуговки, хотела пришить, а ты ковбоечку дома бросил. Чего ты вырядился?

– Для тебя.

– Что я, особенная какая?

– Для меня да – особенная.

– Чем же я особенная? – Она и не верила, и хотела услышать приятное: а вдруг что-то есть, чего она и сама не понимает.

– Ты – счастливая, все тебе ясно, все решено. При тебе и другой может стать счастливым.

– Отчего же не стал?

– Кто? – не понял Алексей.

– Не видела я возле себя счастливых. Ты лежи, не смотри на меня. – Она не дала ему приподняться, прижалась виском к плечу, рукой обхватила грудь.

– Так бывает: счастья нет, нет или есть, а человек не замечает его, и вдруг все меняется.

– А за что мне счастье? И как это не приметить ого, если оно при тебе?

– Человек может не знать, в чем его счастье.

– Не в деньгах же! – с сомнением сказала Тоня. – По деньгам я счастливее других.

– Какие у тебя особенные деньги?!

– Есть! – сказала она деловито. – Я в день десятку могу снять, а стала бы красть да ловчить, так и четвертак при мне.

– Это как же снять? Из кассы?

– Нет у меня кассы, в ящике деньги, все в ящике; и за товар, и за труды мои. Хватит у меня на новую избу и на двух мужиков, а счастья на них не купишь. – Тоня поежилась. – Провались они все; я тебя полюбила, ты хороший, только еще впотьмах бродишь.

– Я впотьмах?!

– Ага! Закрой глаза: видишь ты чего?

– Тебя. И с закрытыми тебя вижу.

– Жадный ты… Леш! Где же ты наголодался так, карий? В городе, что ли?..

…Так и полая вода не берет, не кружит человека, как взяла его Тоня, то тихая, будто и руке лень шевельнуться, то ненасытная.

– Умаял меня – и спишь.

– Что ты! – Погладил ее по шелковому, жаркому плечу, чувствуя, как покойно распластано ее тело на земле, в стороне и от ватника, и от сена.

– Я сына родила. Ты думал, я в невестах, а у меня сын. Не знал?

– Откуда же мне знать, – Алексей ответил тихо, без отвергающего удивления: он просто принял и эту новость, и самого сына.

– В деревне секретов кет; захочешь – все узнаешь.

– Знаю, что ты хорошая, а чего мне еще допытываться?!

– Не говори, не знаешь – и не говори! – Тоня села, откинувшись, упираясь руками в траву позади себя. – Не нахваливай, не поверю. Тверезый ты, оттого так и говоришь.

– А если бы выпил? Что, мозги у меня поменялись бы?! Или ругал бы тебя?

Он привлек к себе Тоню; она легла на бок, близко уставясь на Алексея.

– Ты не ругал бы, – сказала неуверенно. – Ты, верно, молчал бы.

– Только и всего?! – Он накрыл ладонью ее щеку и висок, пальцами касаясь волос. – Так я помолчу.

Несколько секунд они лежали тихо, Тоня закрыла глаза, – он ладонью ощутил, как в нее вступал покой, быть может, преддверие сна.

– Не думал, что у меня сын? – прошептала Тоня. – А у меня трое могло быть: хорошо – спохватилась.

– Я думал, у тебя дочка, – тихо ответил Алексей. – Так, привиделось, что дочка… В мыслях дочку видел и избу. Чистая изба, а в ней ты и дочка.

– А отец? Куда отца девал?

– Мало ли что случается.

– Сын! – сказала Тоня холодно, трезво, обращаясь к жизни, какая она есть. – Безотцовщина! Он больше у моих родителей: растет! – будто удивилась она. – У них изба, у меня – своя. Я новую поставила, белую, чистую. У меня в избе хорошо… хоть кричи, хоть плачь.

– А меня не зовешь.

– Нечего тебе там делать, Алеша, – невесело сказала она, – живи, как живешь. Ты меня полюбил ненадолго… Спасибо тебе, Леша.

Тоска и самоуничижение, застарелое, привычное самоуничижение стенали в ее словах, в напевном, кликушеском тоне.

– Ну! Антонина! – прильнул он к ней, давая понять, что он ей защита, и любовь, и друг, как бы она ни оговаривала себя, как бы ни отталкивала унизительной благодарностью. – О чем ты горюешь?! Сын! Мальчик! Он есть, он – живой, и твой, твой… Если еще в доме достаток, чего печалиться? Ты его воспитаешь, хорошим, совестливым…

– Чокнутый ты, Алеша! – простонала Тоня. – Что с тобой делать?! Жил ты когда-нибудь жизнью или не жил.

– Жил! Жил! – смеялся он, снова волнуясь, весь наполненный ею. – И сейчас живу. Или не узнала, что я живой? Ну вот, вот! Живой!

– Карий, а карий! – шепнула она ему на ухо, когда, казалось, и дыхания уже не оставалось для слов. – Что это я все: Алеша да Алеша – фамилия твоя какая?

– Сорокин, – сказал он, ощутив неловкость от этого, ничего не значившего теперь слова…

Землю укрыл туман. Густой, теплый, он зыбился и клубился. Алексей осторожно встал на колени, но и с такой малой высоты видел лицо Тони в струящейся дымке.

Не просыпаясь, она ответила бесшумному движению Алексея: дрогнули ресницы, чуть сомкнулись брови и сразу вернулись в прежнее состояние, как и шевельнувшиеся было бледные губы. На холстине, укрытая ватником, спала женщина, усталая и во сне не знающая безмятежности. Рот приоткрыт, и в легком его оскале настороженность, жалоба, готовность к самозащите. Туман скользил по ее лицу, тек по бронзовой, чуть провалившейся щеке, запутывался в волосах; при слабом свете нового дня Алексей еще и еще убеждался в том, что Тоня, рассмотренная вот так, в упор, Тоня, родившая сына, желаннее ему, чем вчерашняя дикарка.

Теперь она – его женщина, а вместе с тем и не его, он познал ее и мало знал о ней; проснись она и взгляни на него отчужденно, строго, и он смешается, отступит, и снова будет искать ее, теряться от недостижимости своего желания.

С сердцем, полным благодарности, с глупым, зыбким ощущением дома, близости, с иллюзией начавшейся новой жизни, диковинной семейной жизни посереди росистого луга, Алексей побрел к озерцу. Он остановился у осоки, на утоптанном рыбаками пятачке, разделся и вошел в воду. Илистое дно скоро ушло из-под ног, Алексей поплыл. Долго плавал в теплой на зорьке воде, лежал на спине, шевеля кистями, будто стерег тишину счастливого утра, и вдруг принимался ворочаться, нырять и выныривать, как молодое животное, призывающее подругу. Тоня не просыпалась, он и не ждал, что она придет, наслаждался той же мягкой, теплой водой, которой отдала себя вчера Тоня, след его ноги отпечатался в прибрежном иле рядом с ее следом, туман укрывал их одной холстиной, – чего ему еще ждать от этого утра!

За дальними Липками показалось солнце; Алексей заметил, как зарозовел туман и задвигался живее. Вдруг он ощутил на себе чей-то взгляд, почувствовал, что кто-то еще есть у озерца. Может, рыбак пришел на прикормленное место – к тишине, к непуганой рыбе – и услышал бултыхание Алексея.

Стесняясь, как всегда, даже и в бане, наготы, Алексей побрел к берегу. Выходя из воды, он вынырнул из оседающего на землю тумана к режущей ясности утра. Туман стлался над поймой, как не схлынувшая вешняя вода: деревья, кустарники, дальний холм с шлюзовским сараем, правый высокий берег Оки – все плыло по туманной зыби. У одежды Алексея стоял человек: испитой, с ожесточенным взглядом усталых глаз. Ноги по колени утопали в тумане, а узкое тело, длинная шея и небольшая, костистая голова возвышались над поймой. Руки, чуть присогнутые в локтях, свисали вдоль тела, прижимая распоясанную синюю рубаху, ворот расстегнут, видны резкие, с темными провалами ключицы.

Алексей потянулся к рубахе, стараясь не смотреть на мужика.

– Ну, здравствуй! – сказал тот простуженным голосом. – Как ночевал, как рыбалка?

– Я не рыбак.

– Охотник, значит?! Охотник! – повторил он. – Все тебе в охотку, что увидел, то и взял, была бы охота! Рано ты охоту открыл, недельку еще ждать надо. Выходит, ты браконьер!

– Не угадали. – Алексей видел, что мужик не трезв, пьяная развязность и претензия на насмешливый ум выдавали его. – Я и без ружья.

– Не беда! – Он шагнул ближе, не сводя темно-карих глаз с побуревшего в Прибалхашье тела Алексея. – Иного зверя и голой рукой возьмешь… была бы рука поласковее… Вьюн ты… гадина!.. – бормотнул он негромко, про себя, наблюдая, как Алексей нырнул в крахмальную рубаху. – Ты чистый! – воскликнул он с мстительным удовлетворением.

– Ладно! – Алексей натянул, трусы, мог постоять спокойно, вглядеться в мужика. – С утра пораньше принял.

– Не с утра – с ночи! – похвалился мужик. – Я к ночи готовый был. У меня жена – сахарная, ей в ночь на работу, на труды праведные, а мне – банку на стол, а то и две. Чтоб не скучал!

В голосе его злоба и томительное ожидание: понимает ли его, поймет ли собеседник? Алексей и не старался: только бы разойтись по-доброму, не портить утро.

Трудно было сказать, какого возраста мужик, то ли ему тридцать с небольшим, то ли все пятьдесят. Тело под рубахой угадывалось худое, сильное, длинные руки сплетены из сухожилий, и лицо – твердое, резкое, с выгоревшим волосом, с короткими, не укрывающими десен губами, зубы не все, зубы не в порядке, и русый волос на щеках и подбородке не выбрит, а вроде выщипан не весь, а где попало, в спешке. Рот в непрестанном движении, то в нахальной, издевающейся улыбке, то кривится просительно, холуйски, то с обидой, с болью, как перед пьяными слезами. Дрожащей рукой он потянулся за сигаретой, Алексей подал пачку и чиркнул зажигалкой, наблюдая, как угодливо тот пригнулся, открыв нестриженый сухой затылок. Мужик качнулся, Алексей поддержал его, ощутив каменную тяжесть худого тела.

– Иди ты!.. – Мужик отступил на шаг. – Не трогай меня, зараза!.. – Он закурил, громко втягивая дым, грудь поднялась, натянув узкую линялую рубаху. – Хорошие куришь… городские. У тебя – порядок, да?! Денег навалом, пей, не считай!

– Сигареты у вас покупал. – Алексей кивнул на высокий, уже освещенный солнцем берег.

Внезапное наблюдение поразило его: что-то было в них двоих схожее: узкая, мальчишеская фигура с провалившимся мускулистым животом, небольшая, но соразмерная голова, жесткие облепляющие голову волосы. Только у мужика все поношенное, траченное жизнью, все поблекло, выцвело, потеряло свежесть и краску.

Туман сошел к траве, неслышно полоскался у щиколотки Алексея, у грязных ног мужика, обутых в старые с оборванными ремешками сандалии.

– У Антонины покупал?

– В магазине… – уклончиво ответил Алексей.

– Зашел в магазин, сигареты взял, а хозяйки не приметил? Ну, и сукин же ты сын! – Он будто влюбился в Алексея, холил его взглядом, потянулся руками к его лицу. – Тонька у нас ученая: в техникуме побыла, потом агентом работала, по страховке. Ей агентом нельзя: придет в избу, и – готово! – Он развел руками, извиняя слабость Антонины, согнулся, паясничая, и прижмурил глаз. – Рюмку приняла, и – твоя! Ка-а-ак гуляла, всех перебрала! – Он перешел на шепот: – И теперь гуляет, хорошо гуляет… по выбору.

– Не смейте… вы… скотина!

– Думаешь, одному тебе блины с маслом?!

– У нее, я знаю… мне говорили, у нее сын, муж… – волновался Алексей.

– У нее все есть, – обрадовался взаимному пониманию мужик, – ты и не придумаешь такого, что б у Тоньки не было… – Он потянулся к уху Алексея, чтобы сообщить ему что-то важное, но Алексей отшатнулся, в нос ударила сивушная вонь. – Она мужа взяла, а он ей не ндравится. В избу допустила, а он ей – впоперек. Она гуляет, а он было – цыц! Муж!.. Его право! Она его в отгон и назначила, куда подалее, в лес, к стаду…

– Надо же такую грязь придумать! – вспыхнул Алексей. – Как это завмаг может мужа на колхозную работу назначить?!

– Деньги при ней, вот и назначила! – похвалился он. – Деньги назначили! Деньги… Ты что – малохольный?!

Тоня проснется: даже и глухой, ночной сон не защитил бы ее от истошного – до синюшных губ – вопля, от этих глумливых похвал.

– Иди ты своей дорогой, – примирительно сказал Алексей. – Я трезвый, ты нажрался, разговора не выйдет.

Он потянулся к туфлям, но мужик опередил его и бросил туфель в воду. Алексей схватил мужика за руки, а он, словно того и ждал, с оскорбительной легкостью отряхнулся, и Алексей снова ощутил его железную, поршневую силу.

– Сбегай, опохмелиться принеси, – потребовал мужик, – а то вторую кину.

– Сам нырнешь за ними.

– Тащи баночку! – Он стоял с занесенной рукой. – Тебе что послаще, а мне горькую неси.

– Магазин не скоро откроется, – Алексей закурил, теперь и его руки дрожали.

– Зачем магазин?! От нее тащи! – Он кивнул на стожок, за которым спала Тоня. – Антонина без вина не ходит, – объявил он с оттенком уважительности. – Поднесешь тихарем баночку, я нырну, достану… А? – Он бросил и второй туфель, но легонько, под берег, чтобы легче доставать. – Кулачки сховай! – посоветовал он, видя, что Алексей напрягся. – Обломишь, о тебе еще жить…

Пришлось стиснуть руки на груди, чтобы умерить дрожь от нахлынувшего стыда, от бессилия, от сознания, что их с Тоней подстерег кто-то и уже принялся мазать грязью все святое для Алексея. Туман ушел, утренний свет жестко, трезво обнажил пойму.

– Туда не ходи! – Алексей уловил опасливое, нерешительное движение мужика. – Только попробуй, убью!

– Ты сроду не убивал и не убьешь, – сказал мужик. – Я тебя добром просил, ты не захотел…

Он двинулся к стожку. Алексей налетел сзади, рванул за плечи и почувствовал, что чугунное тело мужика обмякло. Алексей выглянул из-за его плеча; придерживая рукой велосипед, к ним шла Тоня. Она приблизилась с угрюмым спокойствием и ударила мужика по лицу.

– Чего в воду бросил? – спросила строго.

– Туфли.

– Достань. Человеку на работу.

– Пусть убирается, – сказал Алексей. – Сам найду.

Она словно не услышала Алексея, шагнула к мужику, и тот попятился с необидчивой улыбкой.

– Ты меня не доводи, – сказала Тоня, и Алексей поразился, каким недобрым может быть ее голос. – : Я не шутки шучу: давай!

Мужик отвернулся, сбросил сандалии, через голову стянул рубаху, открыв белую, худую, с сиротливой цепочкой позвонков спину. Бросил рубаху в траву и взялся за пояс.

– Еще чего! – прикрикнула Тоня. – На срам твой смотреть!

– Я в исподнем, – неуверенно попросил мужик.

– В портках давай! Обсохнешь.

Он затянул пояс, повел плечами и безропотно побрел к воде, ровным шагом, будто не замечая, когда вода коснулась ступней, поднялась до колен, до груди.

Алексей искал на лице Тони следов огорчения и растерянности, а видел только упорство и равнодушие к нему, к самому его присутствию и еще жестокий, хозяйский интерес к ныряющему в озерце мужику.

– Ты слыхала наш разговор? – Он виновато улыбнулся: мол, пустяки, не огорчайся чужой болтовней.

– А и не слыхала бы, все наперед сама знаю. У Тимофея одна песня, он меня похвалить умеет.

– Мало ли чего люди наплетут.

Тоня повела головой, будто платок, повязанный по-дорожному, тесно, давил шею. Она подняла наконец глаза на Алексея. Смотрела, недоумевая, сожалея о чем-то.

– Он правду говорит. Все правда. – У их ног шлепнулся туфель, лег рядом с бросовыми сандалиями, новехонькой охряной подметкой кверху. Тоня приподняла велосипед, нацелила его на тропу, которая вела от озерца к грейдеру. Сказала отчетливо и грубо: – Мужу про жену положено все знать. Помечтали мы с тобой, карий… а мое счастье – короткое. Оно, видишь, во-он бултыхается!..

– Тоня?!

Она оглянулась на озерцо, на мужа, который брел к ним, еще по грудь в воде, держа в руке туфель. Закрыла глаза, обхватила руками шею, будто испугалась чего-то, и не услышала, как ударился о землю велосипед.

– Вчера к тебе ехала, а навстречу сын, карасей несет… Я за кустами отсиделась – вот оно, мое счастье… Прощай, Алеша!

Алексей оцепенел. Слова Антонины отняли у него все, что так радостно тяжелило руки этой ночью, что наполняло сердце: вступило опустошение – до глухоты, до незрячести. Потом оцепенение стало отпускать его, он услышал птичий гомон в Липках, чавканье гуляющего в камышах карпа, чье-то дыхание за спиной.

Тимофей смотрел вслед Антонине, будто проверял, как она держится в седле, все ли ладно, и туда ли она держит путь, куда надо. Смотрел привычно, а вместе с тем и с тайным интересом, и с глупой, униженной гордостью, что вот он причастен к ней, связан как-то с ее необычной, удачной жизнью.

– Хозяйка! – сказал он негромко и словно в поучение Алексею.