Текст книги "Сборников рассказов советских писателей"

Автор книги: Валентин Распутин

Соавторы: Нодар Думбадзе,Фазиль Искандер,Юрий Бондарев,Павел Нилин,Юрий Трифонов,Юрий Казаков,Богдан Сушинский,Олесь Гончар,Владимир Солоухин,Александр Рекемчук
сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 45 страниц)

Оскар Звейниек похвалил Екаба Кугениека за такую прекрасную речь и прибавил, коль скоро она ему так удалась, то пусть и на похоронах Кнабиса ее скажет. После чего старики торжественно запели песню Кнабиса. За соседними столиками, услышав ее, подхватили, потому что и в самом деле это была славная песня. И оркестр стал подыгрывать поющим, вся «банка», как единая семья, пела о том, что старики когда-то были молодыми и удалыми парнями, были горазды на всякие проделки, одним словом, озорники, вроде молодых бычков на весеннем солнышке; но старики – это вам не трухлявые мосты или ржавые пароходы, выброшенные на берег, – они не сдаются и еще на кое-что годны, и эта удалая песня была как бы подтверждением. А когда она окончилась и все уже успели немного отдышаться от такого прекрасного пения, к Екабу Кугениеку подошел его внук Оскар.

Имя мальчишке дано было не случайно. Внука Екаба Кугениека звали Екабом – таков уж был уговор между друзьями, потому что у настоящего мужчины должна быть вечной не только фамилия, но и имя. Это обстоятельство являлось также причиной, из-за которой Бенедикт Веинь частенько бывал грустен, ведь только у него не было ни сына, ни внука, одни лишь дочери да внучки, и друзья никак не могли уговорить своих детей, чтоб назвали кого-нибудь из внуков Бенедиктом, а все оттого, что каждое приличное имя записано в календаре, в котором установлена дата именин Екаба, Оскара, Андриса и прочих, но Бенедикта в календаре не было. Не было – и все тут. Насчет этого дела Бенедикт Веинь написал жалобу в редакцию календаря, единственную за свою жизнь, и получил ответ, что-де «Бенедикт» устарело, что этим именем никто больше не хочет называть своих детей, к тому же оно невольно наталкивает на мысль о боге, о католиках, а также о ликере под названием «Бенедиктин». Какой современный человек даст такое имя своему сыну? Следовательно, Бенедикту нужно было смириться – хочешь не хочешь, оставаться ему последним Бенедиктом, потому что его дочери рожают только девочек, и он с завистью смотрел на внука Екаба Кугениека Оскара, который уже пытался разговаривать с дедом, как полагается настоящему мужчине:

– Дед, чего это вы расшумелись? Нам с Анитой потанцевать охота, а вы все поете да поете. Оркестр играет только для вас.

Бенедикт Веинь хотел было открыть рот и пообещать парню больше не петь, дескать, танцуйте себе на здоровье, к тому же Анита была его внучкой, глядишь, поженятся с Оскаром, правнука назовут Бенедиктом, может, доведется такое… Но Екаб Кугениек стукнул кулаком по столу, зазвенели рюмки:

– Ха! Я снова говорю – ха! Попридержи язык, молокосос! Попридержи! Не то не погляжу, что ты мой внук! Человек помер, а у них одни танцульки на уме!

А так как он почти кричал, то его услышала вся «банка», и все стали спрашивать:

– Кто? Кто помер?!

И Екаб Кугениек ответил.

– Кнабис помер.

В «банке» наступила тишина, перестали звенеть вилки и рюмки, перестали скрипеть стулья. Слышно было, как ветер колышет те самые новые занавеси с цветными кругами, которых так много, что почти у каждого из сидевших за столиками над головой висел круг, отчего все походили на святых, вроде тех, что на церковных фресках.

И совсем тихо, почти беззвучно за буфетной стойкой упала в обморок буфетчица Амалия Кнапиня.

В этой тишине вдруг раздался голос Кугениека. Екаб сказал, что хотя сегодня все пришли сюда повеселиться, однако не следовало бы позволять никаких шуток и озорства, а следовало бы помянуть добрым словом Кнабиса. А еще он сказал, что в связи с этим печальным событием нужно бы произнести речь и спеть те песни, которые Кнабис любил, но если кому-то сказать нечего, пусть просто помолчит и помянет покойного по своей совести и разумению.

И все находившиеся в «банке» поняли – произошло нечто страшное, непоправимое, нечто такое, чего не исправишь, как лодочный мотор, не заштопаешь, как чулок, не залечишь, как рану, которую стоит только тряпкой перевязать.

Саксофонист Робис Ритынь, он же начальник добровольной пожарной команды, собрался было встать и сказать несколько слов, но, взглянув на трех стариков, вдруг понял, что ничего искреннего сказать не сможет, потому что Кнабис всегда насмехался над ним, называл в глаза начальничком, который влезает другим начальничкам в неприличное место и уж вылезти оттуда не может оттого, что собственный его начальничек в свою очередь влезает в те же места другим начальничкам – и так до бесконечности, а в результате – одна великая вонь получается. Кнабис частенько говаривал, что Робису наплевать на пожары, он лишь опасается за свою должность. Переиначив слова песни «С робкой мольбою тихою ночью песня звучит», Кнабис пел в его присутствии «С робкой мольбою ползу на карачках средь бела дня», а дальше и вовсе шли такие непристойности, что язык не повернется произнести, и Робис Ритынь, не сказав ни слова, честно промолчал. По правде говоря, он даже обрадовался, что Кнабиса нет на открытии «банки», но, узнав, что Кнабис помер, огорчился, да, огорчился, потому что Кнабис и впрямь был добрый малый, не трус, говорил что думал, никогда не унывал. Это были как раз те качества, которых недоставало самому Робису Ритыню. Ему сделалось бесконечно грустно оттого, что он никогда таким не станет.

И аккордеонист Шкибелис тоже думал сказать пару слов, ведь Кнабиса он считал своим лучшим другом. У обоих прошлой весной было так паршиво с деньгами, что им пришлось чистить в интеллигентных домах уборные. За пару часов можно управиться с ямой и получить вполне приличные и чистые денежки. После работы они отправились к Шкибелису домой помыться и поделить заработок. Конечно, жена тут же налетела как дракон – отдавай деньга, детям, одежда нужна, детям есть нужно, мне самой пальто, снова все уйдет на алименты, и так далее и тому подобное, Кнабис, услышав это, объявил, что никогда не женится, и отдал свои деньги его жене. Само собой разумеется, жена сделалась доброй, как солнышко, еще бы, муж так много заработал, принялась жарить мясо, даже в магазин за вином сбегала. Шкибелис был тогда просто не в своей тарелке, потому что не знал, как возвратить Кнабису его долю, но Кнабис его утешил, он-де не крохобор и чувствует себя вполне хорошо, только когда люди вокруг улыбаются, это для него – самое большое вознаграждение, именно этого ни за какие деньги нельзя купить. Кнабис в тот вечер пел песню о старом капитане Крише, который никогда не унывал, хотя ему бывало скверно, жил легко, весело и пел о том, что «злые ветры, ураганы – нипочем, если любишь ты девчонку горячо, унывать не стоит, право, никогда, даже смерть, сказать по чести, – ерунда, злые ветры, ураганы – не беда». Всем детям Шкибелиса – как старшим, так и младшим – песня пришлась по душе, они ее распевали как шальные, все вместе, даже злюка жена.

Шкибелис уже хотел встать и сказать несколько слов, даже рассказать об этом удивительном вечере, когда они вместе с Кнабисом пели, и предложить всем вместе спеть песню о злых ветрах, которые нипочем, если не принимать близко к сердцу всякие невзгоды и неудачи, но ему вдруг стало неловко, оттого что волей-неволей придется упомянуть и про уборные, которые они чистили. Работа эта, прямо надо сказать, не из приятных, а если еще все узнают, что он и такими делами занимается, то всякий станет приглашать к себе за тем же. Попробуй откажись, если тебя вежливо просят, он вообще не умел отказываться, не зря же у него было одиннадцать душ детей от теперешней жены да еще двум прежним алименты платил. И чтобы не нажить себе новых неприятностей, Шкибелис промолчал.

Барабанщик – господин Спекулянт – тоже промолчал, потому что доброго слова о Кнабисе сказать не мог – тот всегда занимал у него деньга и никогда не отдавал, даже когда господин Спекулянт вежливо просил его вернуть долг. Кнабис при этом делал изумленное лицо: как это господину Спекулянту удается быть таким до приторности вежливым, ну чистый сироп, и, обращаясь к присутствующим, объяснял, что мамочка господина Спекулянта, когда была беременна, видно, ела много сладостей, особенно сиропа, а ему Кнабису, от таких сладких речей хочется закусить соленым огурчиком, да жаль, не может, в желудке у него слишком много кислоты, потому нельзя есть соленые огурчики. А вообще-то – пусть господин Спекулянт не расстраивается из-за своих денег, ведь они заработаны нечестно, и лишиться их нечестным путем – только справедливо. Вспомнив все это, господин Спекулянт только и сделал, что состроил скорбную физиономию – пусть видят, как переживает он смерть Кнабиса.

А несуразный человечек с черными усиками и гитарой – ну тот самый, которого завсегдатаи «банки» окрестили Неучем, – никак не мог понять, что же здесь происходит. Он с удивлением поглядывал на печальные лица присутствующих и расчесывал усики, ибо – хоть и глуп человек, однако должен быть красивым.

Жанис Кнапинь стоял в дверях «банки» как истукан. Кто-то дергал дверь и просил, чтобы его впустили, но Жанис будто застыл, и все на свете было ему безразлично. Одно только понимал Жанис, что никогда больше не услышит, как поет Кнабис его любимую песню: «Скоро в собственном садочке розочки раскроются, розочки раскроются, сердце успокоится». Чуть не с детства был Жанис мясником и ведь прилично зарабатывал, но работа мясника ему не нравилась, потому что крестьяне всякий раз упрашивали получше разрубить единственного поросеночка или теленочка и запихивали ему в карман шуршащие бумажки. Он-то делал свое дело не за страх, а за совесть, но те же крестьяне, которые старались незаметно всучить Жанису деньги, за глаза называли его обдиралой. Он чувствовал себя прескверно, то есть так, как и вообще должен чувствовать себя человек, стремящийся делать ближнему добро, а этот ближний смотрит на него, как на последнего негодяя. Так Жанис и прожил едва ли не всю жизнь, макушка у него уже была лысая, когда вдруг все перевернулось из-за одной-единственной песни, спетой Кнабисом в «банке» «Нам с тобой идти по жизни вместе», – и счастливый Жанис зашагал по жизни вместе с Амалией. А потом Кнабис спел «Я люблю тебя, жизнь!» – и Жанис, стоя в дверях «банки», вместе со всеми пел, как он любит жизнь, как радуется, глядя на счастливые лица завсегдатаев «банки». Кнабис пел «Скоро в собственном саду розочки раскроются, розочки раскроются, сердце успокоится» – и Жанис помогал Амалии вскапывать садик, в котором, кроме розочек, произрастали морковь, огурцы, картофель, десять курочек, овца и даже корова. Вскапывал и все не мог взять в толк, как это он когда-то рубил на куски таких симпатичных животных. Но счастье – штука хрупкая, это он понял, когда вчера встретил Кнабиса и тот ему сообщил, что больше не поет в «банке». Весть о смерти Кнабиса окончательно убедила его в невозможности земного счастья.

Жанис глубоко и скорбно вздохнул, но тут до него дошло, что в дверь стучат, он ее открыл.

В дверях стоял живой Кнабис, живой и здоровехонький. Он обаятельно улыбался, и Жанис никак не мог принять его за выходца с того света, потому что ни одно привидение не умеет так славно улыбаться, как Кнабис.

На Кнабисе была новая рубаха с попугаями всех цветов радуги, с черным кружевным жабо, а волосы длинные, как у хиппи, и благоухал он, как цветочная клумба Амалии, потому что вылил на себя изрядное количество одеколона.

А меж тем из-за столика поднялся длинный лохматый человек с плаксивым выражением лица и произнес такие слова:

– Бога нет, и Кнабиса тоже нет. А мир мало-помалу движется к гибели, и мы не в силах этому воспрепятствовать.

Этот длинный, словно его нарочно тянули вверх, мужик со скорбным, слезливым лицом был баптистский проповедник Теодор Маритис. Последнее время он то отрицал бога, то снова его признавал. Признание и отрицание попеременно сменялись, и не было этому конца. В период признания он старался внушить (преимущественно молодым девицам), что бог существует, но почему-то его слушали одни дряхлые старушенции, с которыми он ничего иного сотворить не мог, как только собрать с них пожертвования на восстановление божьего храма, чтобы самому спокойненько дожидаться судного дня. Собрав деньги на божий храм, Теодор Маритис подолгу засиживался в «банке», пока не уяснял себе, что бога нет и рая нет, а главное – нет ада, и все то, на что следует возлагать надежды, сосредоточено именно в этом греховном мире.

Вдруг все завсегдатаи «банки» заметили в дверях Кнабиса и в один голос воскликнули:

– Кнабис! Живой!

А Теодор Маритис, увидев Кнабиса, произнес:

– Кнабис есть, а бога нет! (У него как раз начался период отрицания.) Стало быть, Кнабис – больше, чем бог, ибо бог то есть, то его опять нет, а Кнабис, он всегда есть. Значит, Кнабис наш бог, потому что он приносит нам радость. И храм у него есть – наша «банка».

Оскар Звейниек не стал воздавать Кнабису хвалу, а прямо, без обиняков, его спросил:

– Где же тебя нелегкая носила, чертушка? Мы тебя, можно сказать, земле предали!

Кнабис попросил у стариков прощения и стал рассказывать, что заделался настоящим артистом, потому что поет в столичном ресторане, сегодня у него свободный вечер выдался, вот и решил навестить старых приятелей.

А Екаб Кугениек спросил – для чего ему все это?

Кнабис ответил, что мир велик и что ему хочется попытать счастья в столице, да и лет ему немало, уже сорок, следовало бы о пенсии подумать. А здесь – какие здесь деньги? Прямо надо сказать, маловато платят, значит, если он будет продолжать работать в «банке», то пенсию получит маленькую.

Екаб Кугениек даже прикрикнул на него:

– Ну и чепуху же ты городишь, чертушка этакий!

И Кнабис согласился с ним, что и в самом деле несет чепуху, что всему причиной дела сердечные, его зазноба рассвирепела и не желает с ним иметь никаких дел.

Старики посоветовали ему не принимать неприятности близко к сердцу, а лучше что-нибудь спеть.

Насчет пения Кнабиса и упрашивать было не надо.

Он взял аккордеон и запел песню на музыку Иманта Калныня: «Ты такая хорошая, ты такая плохая, ты – моя жизнь!»

А буфетчица Амалия, придя в себя после обморока, ничего не могла понять. Она увидела Кнабиса живого и веселого. Он стоял впереди оркестра и пел. Пел, конечно, для нее, ведь это она и есть та самая хорошая и та самая плохая, та, которая – жизнь Кнабиса, солнце Кнабиса, его радость и слезы. Кнабис был в такой божественно прекрасной рубахе с попугаями всех цветов радуги, с черным кружевным жабо, что Амалии волей-неволей припомнились ночи, которые Кнабис с ней проводил. Он безумно ее любил, но почему-то упорно отказывался на ней жениться. И тут пришлось ей вспомнить и то, что за Жаниса-то она вышла из мести. Сделала жалкого пьянчугу настоящим мужчиной, чтобы насолить Кнабису, доказать, что и из него мог бы выйти порядочный человек, а еще ей пришлось вспомнить, как наотрез отказала Кнабису, изображая честную и добродетельную жену. Амалия поняла, как опрометчиво она поступила.

И сказала мужу:

– Какой ты муж? Твоя родная жена упала в обморок, а тебе хоть бы хны.

А Жанис спросил, неужто на самом деле такое случилось? Он просто не заметил.

Амалия так и зашипела на своего супруга: бесчувственный-де, неотесанный чурбан, словом – мясник, а сама, не отрывая глаз, глядела на Кнабиса и чувствовала, что любит его, хоть убей.

А Жанис тоже ведь не слепой, видел, что его супружница, будто завороженная, глядит на Кнабиса, и понял – ничего хорошего теперь не жди. И он сделал отчаянный шаг, чтобы спасти счастье всей своей жизни, – вытащил изо рта вставные зубы и положил на буфетную стойку. Кнабис меж тем пел, как шальной, и вся «банка» пела вместе с ним, как единая семья, в лоно которой вернулся блудный сын. Казалось, песне не будет конца. Кнабис повторял ее снова и снова. Хорошая песня нескончаема, как жизнь, ее, пожалуй, можно петь всю ночь, весь следующий день, весь год, до самого смертного часа, о котором-то и думать страшно, потому надо петь, петь и петь.

Амалия не обратила внимания на искусственные зубы Жаниса, лежавшие на буфетной стойке, хотя сама их подарила к свадьбе, она смотрела на Кнабиса.

Саксофонист Робис Ритынь дул в свой саксофон как ненормальный, потому что ведь он был не просто начальником добровольной пожарной команды, но и хорошим человеком, потому что музыка облагораживает человека, делает его лучше, с музыкой жить-то легче. А что, если бы он не играл по вечерам на саксофоне?

У аккордеониста Шкибелиса это был еще один, второй, счастливейший день в его жизни. Когда он состарится, обязательно будет рассказывать внукам, как о чуде, историю с Кнабисом, которого все считали умершим, а он оказался живым.

Господин Спекулянт совсем сник, сидел как в воду опущенный, он никогда не понимал, почему этих сумасбродов и чудаков любят больше, нежели рассудительных, практичных людей.

А чудило с черными усиками настолько был удивлен всем происходящим, что перестал бренчать на гитаре. Кнабис все пел, как одержимый, «Слышишь, это музыканты играют о моей жизни!» – и забавный человечек с черными усиками почувствовал, что совсем еще молод, что вся жизнь впереди, и не красота в ней главное. Главное, чтобы тебя любили и уважали, чтобы ты, как Кнабис, был нужен людям.

Жанис все-таки заметил, что Амалии не до него, не до его зубов, которые лежат на буфетной стойке, и потому спросил:

– Муж я тебе или не муж, Амалия?

Амалия, не глядя на него, ответила:

– Если ты в этом сомневаешься, значит, не муж.

И Жанис открыл дверь, но не для того, чтобы кого-то впустить, чтобы самому уйти из «банки», от Амалии, если не навсегда, то по крайней мере на некоторое время.

У входа в «банку» стояли три собаки и виновато махали хвостами. Они принадлежали Оскару, Екабу и Бенедикту. Собак послали за стариками вслед жены, чтобы, возвращаясь домой, мужья не сбились с пути, чтобы легче было найти свою улицу.

Выходя, Жанис впустил собак в «банку».

Старики, увидев их, поняли, что приспело время расходиться по домам, к женам, – собаки, они порой умнее иного человека, их надо слушаться.

Перед уходом старики вспомнили еще одну печальную историю, когда они, перессорившись со своими женами, решили удрать в Швецию: и алименты платить не придется, и бабы, оставшись одни, без мужей, всласть наплачутся и наругаются. Это случилось еще до того, как основали артель, в зимнюю пору. Мужики запрягли лошадь в сани, захватили компас и три ящика водки, чтобы не замерзнуть в дороге. Ну и, дело известное, согрелись, чуток вздремнули, а когда проснулись, увидели вокруг каких-то людей. Оскар Звейниек, как самый умный, говорит по-английски:

– Хау-дую-ду!

– Ага, притащились! – на чистом латышском языке ответила ему его жена. Оказывается, лошади знают дорогу домой.

Старики встали из-за своего столика и вышли из «банки». Настроение у них было скверное, им казалось, что здесь оставили они нечто дорогое, да и вообще – бог его знает, доведется ли им еще посидеть втроем за одним столом.

А старая добрая земля была так приветлива, так бережно несла их на себе, как море несет лодку при восьмибалльном шторме, и так ловко раскачивалась, что старики даже и не замечали этого.

Старая добрая земля благоухала, как девчонка-сумасбродка, и казалось – все вокруг охвачено любовным томлением. Птички сидели на ветках по двое и так славно, так трогательно щебетали, что хотелось плакать. Коты гонялись за кошками, кошки за котами, такая подымалась кутерьма, такой ералаш, хоть уши затыкай. В кустах было полно влюбленных, парни тискали девок и так горячо их любили, что от этой любви непременно должны были родиться дети.

А старики шли себе и шли, разговаривая с собаками, рассказывая им всяческие были и небылицы о весне, даже песни пели и понемногу приближались к дому, к улицам, которые были названы их именами.

Старая добрая земля, не только неистовая в любви, но когда это требовалось – и благоразумная и рассудительная, – сказала морю такие слова:

– Ты уж, пожалуйста, завтра не бесись, веди себя смирно. Старики веселились сегодня, а завтра им будет трудновато.

И море так ответило:

– Не беспокойся, сестра! Ведь это не впервой!

И стало дожидаться стариков с их лодками.

Перевод с латышского Л. Осиповой