Текст книги "Сборников рассказов советских писателей"
Автор книги: Валентин Распутин
Соавторы: Нодар Думбадзе,Фазиль Искандер,Юрий Бондарев,Павел Нилин,Юрий Трифонов,Юрий Казаков,Богдан Сушинский,Олесь Гончар,Владимир Солоухин,Александр Рекемчук
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 45 страниц)
Юхан Смуул
Добрый Заступник моряков
Добрый Заступник моряков прибрал твоего отца в Атлантике. Не то чтобы прибрал, а от волны спас. Видит, устал человек, вымок, воюет из последних сил посреди холодной ночной Атлантики. Вот Заступник моряков и сказал твоему отцу:
«Воюй с волной до последнего. А потом я тебя приберу».
Увидела волна, что жертва от нее уходит, и зарычала на Заступника. Старая была волна: шла она промеж Исландии и Гренландии, да и застряла там – одним плечом за Исландию зацепилась, другим – за Гренландию, все бока об ледяные утесы ободрала. В дугу согнулась, на десять метров выросла, до того озлилась, что белая грива у нее выросла. Паршивая ночная волна. Белые космы разлохматила, катится, урча и рыча, в сторону Ледовитого океана. Знай идет себе и идет, широты так и мелькают, и гремит, как и положено греметь такой волне.
Отец же твой, дай ему бог здоровья на том свете, только что вахту у штурвала отстоял. Весь день рыбу солил и без того устал, а во время вахты чуть вконец не свихнулся от этой чертовой боковой качки, едва на ногах стоял. А над палубой леер был натянут, чтобы твой отец держаться за него мог: кубрик-то на самом носу находился. До последней точки твой родитель дошел и думал о тебе, но о матери – больше, потому как маму твою он полюбил раньше, чем тебя, но о тебе, сынок, он тоже думал и думал вот чего:
«Если сын мой всех букв не выучит, и моряк из него не выйдет и вообще никто».
Добрый Заступник моряков (он над Атлантикой взял тысячу небесных десятин для своих подопечных) кричит твоему отцу:
«Берегись, Андрус, волна!»
Но твой отец не услышал, слишком он измотался, а волна ударила сбоку и швырнула корабль, и отец твой не успел схватиться за леер. Маханула волна на палубу и снесла твоего отца за борт.
Понимаешь, сынок, может, и тебя смоет однажды за борт. Мужская дорога такая, что частенько и за борт уводит: главное дело – суметь на свой корабль вернуться. Сам я три раза тонул: в Атлантике, в Баренцевом море и в Немецком, но каждый раз на свой корабль возвращался.
Так вот, значит. Смыло твоего отца волной. Нырнул он в самый гребень, и понесло его. Но сердце у волны было холоднющим, как лед, и холод этот начал донимать твоего отца. Одежда на отце была тяжелая, но поскольку был он человеком большого ума, то стянул с ног сапоги и отдал их морю, стянул с себя бушлат и отдал его морю, снял с себя рубашку и простился с ней. А потом твой отец приустал и попросил Заступника моряков:
«Устал я, старик. Можно мне утонуть?»
Но Заступник приказал отцу:
«Нет, воюй! Воюй до конца!»
А твоему отцу стало уже тошно от холода, и очень он устал, и потому спросил он у Заступника:
«А когда же бывает мужчине конец?»
«Когда бывает конец, это мое дело. Главное, чтобы мужчина воевал так, будто меня и нет. Уж такой у меня закон для всех моряков».
И вот как только Заступник увидел, что отец твой больше не может, он и говорит волне:
«Отдавай Андруса сюда! Отдавай сейчас же!»
Но волна зарычала на Заступника:
«Не подплывай! Палец откушу! Узнаешь у меня!»
И Заступник схлестнулся с волной. Волна была могучая, и злости в ней тоже хватало, и она схватила Заступника за ноги и шарахнула его гребнем по голове. Так они дрались из-за твоего отца на границе Ледовитого океана, словно двое коршунов. Заступник был маленьким и очень юрким коршуном, а волна была черным коршуном с широкими крыльями, и крылья эти пересекала белая полоса пены. К тому времени, когда Заступник выдрал у волны твоего отца, сам он стал таким же мокрым, как и отец, и таким же усталым тоже.
И Добрый Заступник моряков сказал твоему отцу:
«Теперь, Андрус, махнем с тобой на небо. Я арендовал у бога для моряков тысячу десятин неба над Атлантикой. Оба мы, бедняги, устали, туда сейчас и махнем».
Волна внизу все еще рычала. Она даже остановилась от злости, и все остальные волны налетели на нее и всыпали ей по первое число.
Ты спрашиваешь, почему этот участок неба был над Атлантикой? Вот и отец твой спросил о том же у Заступника:
«Что ж ты другого участка не арендовал? Может, подешевле нашлось бы, да и к дому поближе».
И Добрый Заступник моряков ответил:
«Я заплатил богу по рублю за десятину. Совсем даже не дорого. А над островами какой может быть рай? Мухумцы без конца непотребное несут, не говоря уж про хийумцев, а наверху все прекрасно слышно. Что же это за небо?»
И вот Заступник моряков приводит твоего отца на небо. Показывает ему. Расхаживает там народ – одет чисто, в белых кителях, руки за спиной сложены. Посмотрел твой отец, спрашивает:
«Это кто такие?»
Заступник отвечает:
«Ангелы».
«А чего они делают?» – спрашивает твой отец Андрус у Заступника моряков.
«А ничего не делают, – говорит Заступник. – Рай, он не для того, чтоб работать».
«А моряки чем тут занимаются? – спрашивает отец. – Те, кого за борт смыло, кто своих дел на суше и на море не доделал, у кого жена дома осталась и мальчишка, такой маленький, что ему все бы одни сказки слушать, а не буквы заучивать?»
И тут Заступник моряков пригорюнился и признался отцу:
«Знаешь, Андрус, беда мне с этими моряками, сущее наказание. Грех жаловаться, но когда у молодых парней нет никакого занятия, то в конце концов они и в раю начинают буянить и творить всякие бесчинства. В сухом лесу костры разводят. Научились на своих кораблях лазать, вот и взяли манеру залезать на райскую крышу, а потом на них же самих дождь сквозь крышу протекает. Или раздобудут ножницы, понарежут себе кусочков из радуги, сделают из них карты и давай где-нибудь в уголке в подкидного шлепать. Но я тебе и половины не рассказываю, они и почище штуки отмачивают».
И тогда твой отец сказал Заступнику моряков:
«Слушай, старик, это же никуда не годится. Надо поломать эти порядки. Без работы да заботы и самый лучший человек загниет. Ведь они, чего доброго, еще и буфет здесь откроют».
Заступник моряков только вздохнул на это, от всего нутра вздохнул.
«Кто их, шалопаев, знает? Может, уже открыли. Недаром от их «осанны» по вечерам ангелы мои краснеют и куксятся».
Тут твой отец, который не только на море, но и на суше многих стоил, призадумался не на шутку и сказал так:
«Надо поломать эти порядки. Не то здесь ад получится».
И Добрый Заступник моряков пожаловался:
«Уже получился. Но неизменного не изменишь. Так было, так и останется».
Заступник моряков был седой, старый и усталый человек, и потому твой отец не стал бередить его душу. Только спросил:
«А нет ли в твоем раю озера?»
И Заступник ответил:
«Есть. В старину утекло из Эстонии Эму-озеро со всеми рыбами, и я приволок его сюда».
Отец твой сразу обрадовался и спросил:
«И какая же в нем рыба?»
А Заступник ответил:
«Всякая. И щуки есть, и лещи плавают, и язи, такие крупные, что бока уже золотятся, и старый сом усами шевелит, а плотвы столько, что гибель. Всякая рыба водится, да и чего ей там не водиться, раз никто не ловит».
И тогда твой отец Андрус сказал:
«Знаешь, старик, начну-ка я ловить. Закажи мне лодку!»
Заступник во все глаза на него уставился.
«Кто же это тебе позволит: в раю – и вдруг работать? Неплохо бы, конечно, рыбки поесть, а то каждый день все манна да манна. Только нельзя, Андрус, такой здесь порядок».
Положил твой отец кулак на стол и сказал:
«Порядок можно поломать. Закажи мне лодку».
Заступник спрашивает:
«Где же это я лодку тебе закажу?»
А отец говорит:
«В Лейзи есть лодочная фабрика. У них там хороший мастер, Вакрамом зовут. Ему и закажи».
Ухватился Заступник моряков за свою бороду обеими руками, растянул ее в разные стороны и спросил:
«Какую же ты хочешь лодку, Андрус?»
«Весельную, – объяснил отец. – С килем в двадцать один фут. И проверь, чтоб на ходу была легкая и волны не боялась».
Заступник спрашивает:
«А где же мне резолюцию брать на лейзинцев и на Вакрама?»
Такую, дескать, бумагу, без которой ни шиша не получишь.
Отец и говорит:
«В Таллине возьмешь. Скажешь, что для меня: дадут».
И отправился Добрый Заступник моряков в Таллин. Обошел все конторы, все церкви – не дают ему резолюции на лейзинцев. И пошел он просить к партийному секретарю. Тот встал из-за стола, вышел культурненько навстречу, дал пять и спрашивает, по какому, значит, делу, товарищ.
Заступник моряков и говорит:
«А по такому делу, товарищ, что у меня над Атлантикой тысяча десятин матросского неба».
Услышал это секретарь и говорит:
«Ну, если ты из таких, то я тебе не товарищ. Пропуск есть? Как ты сюда попал?»
Заступник моряков признался:
«Пропуска у меня нет. А попал я сюда через форточку».
Тогда секретарь спрашивает:
«Так кто же ты, бог или черт? Что ты за человек?»
И Заступник моряков сказал:
«Нет, я не черт – черти через дымоход входят. И не бог. Я сам от себя на матросском небе хозяйствую, ну, наподобие единоличника или в этом роде. Снял я как-то у бога в аренду тысячу небесных десятин по рублю за десятину, сначала даже выплачивал эту аренду».
«Нечего было выплачивать», – рассердился секретарь.
Заступник согласился:
«Верно. Я больше и не плачу с тех пор, как стал газеты читать и узнал, что его вовсе и нет. Не плачу и горя не знаю».
Запер тут секретарь дверь, чтоб никто не вошел, и начали они толковать, и протолковали два дня. А про что они толковали, ни одна душа не знает. Но кончилось тем, что секретарь дал бумагу на лейзинцев и еще сказал Заступнику:
«Только выйди культурненько в дверь. Меня этими фокусами не запугаешь!»
Но Заступник моряков спросил:
«А если я всего-навсего сказка?»
Секретарь дал ему пять и сказал:
«Все равно входи и выходи в дверь. Зачем над людьми смеяться?»
И теперь вот ловит твой отец рыбу на бывшем Эму-озере. На матросском небе, с Вакрамовой лодки. А рыба там всякая. И щука есть, и окуни плавают – на спине гребень, по бокам красные плавники мотаются, и лещи есть – головы, как у поросят, и даже золотятся, и старый сом следит снизу за лодкой да усами шевелит. Он бы и клюнуть не прочь, но боится, как бы не порвать отцу леску. А плотвы столько, что гибель.
Клади-ка ты, невестка, спать этого парня. Пускай ему сон про матросское небо приснится. С морем да с горем он и без нас успеет познакомиться.
Перевод с эстонского Леона Тоома
Владимир Солоухин
«Двадцать пять на двадцать пять»
Герой Советского Союза, доктор юридических наук, заведующий кафедрой в одном из крупнейших учебных заведений страны, Алексей Петрович Воронин был когда-то обыкновенным деревенским подростком.
Небольшого росточка и не имевший еще той профессорской округленности, которая появится впоследствии (и очков в роговой оправе), а обладавший лишь тонкой шеей, торчавшей из широкого воротника великоватой тужурки, в многочисленной поросли (густо было перед войной подрастающих парней в российских деревнях) среди рослых, круглолицых (мордастых – по ничуть не обидному деревенскому выражению) сверстников, он никак не мог считаться заметным парнем, видным парнем, первым парнем на деревне, и вообще – выделяться. Поэтому он мечтал о гармони.
Но тут я, возможно, несправедлив. Не обязательно – выделиться. Гармонь есть гармонь. И разве самые широкоплечие, кучерявые, белозубые, прямоносые, разве они тоже не мечтали все о гармони? Не для того, чтобы стать первее других, а просто так – растянуть мехи, пробежать пальцами по ладам и басам, расплескать залихватский перебор по деревенской улице, по залогам, по полям и лугам, по реке, до соседних деревень, где живут девки, всегда красивее и желаннее своих.
Далеко было слышно гармонь в деревенской тишине.
Ничего не было в окрестном мире громче ржания лошади, петушиного пения, скрипа тележного колеса, звяканья цепи около колодца, звонкого тюканья молотка по наковальне, когда отбивают косу, визжания пилы по дереву… Но разве же это звуки?
Конечно, бывало, ударит колокол или гром, но это редко, по праздникам, во время грозы. А так (кроме грома и колокола) самым голосистым и громким, что можно слышать в деревенских окрестностях, была гармонь. Не просто гармонь, не гармонь сама по себе, но все знали, что заиграл, выйдя на крыльцо, Васька Кочетков. В Прокшихе играют, а на Броду, в Останихе, в Негодяихе, у нас в Олепине слушают. Вот что означала тогда гармонь. Но только ли это означала она?
В то время не было в деревне побочных шумов, но не было и никакой посторонней музыки. Теперь, когда телевизоры, транзисторы, проигрыватели и портативные магнитофоны с кассетами, нельзя и представить себе тот музыкальный вакуум, который царил в ту пору. Но все же не вакуум. Песни, песни и песни. В сенокос, когда возвращаются бабы с граблями от реки в село, в зимние посиделки, на свадьбах, в престольные праздники за хмельными столами, над колыбелями – негромкие материнские песни.
Если же говорить о музыке, то приходится называть одну гармонь, Пастушьи рожки играли на утренней заре или в лугах, когда найдет на пастуха лирическая минута. Но не пришло бы в голову играть на рожке на гулянье, а также и во время праздничного застолья. Балалайка как-то не ценилась в наших местах, не считалась за порядочную музыку. Оставалась одна гармонь. Значит, от гармониста зависело веселье на гулянье, на праздничной улице, на свадьбе. Про свадьбу и говорить не приходится. Есть даже поговорка. Когда хотят сказать про что-нибудь несуразное, неудачное, говорят: «Это все равно, что свадьба без гармони». То есть нельзя и вообразить.
Свадьба должна быть с гармонью, желательно с двумя, чтобы играли гармонисты попеременно. Но бывало и сразу вдвоем. Помнится, про свадьбу в наших местах, на которую собралось сразу пять гармоней, говорили потом три года.
Пирующие выпили и теперь усиленно закусывают; в тесной избе, где не вздохнуть, не пошевелиться, все делится на «пирующих», то есть на приглашенных на свадьбу, и на просто набившихся посмотреть. Пирующие едят, а зрители смотрят. Наступает момент некоторого затишья в стуке вилок, в звяканье, в чавканье, и вот, уловив этот момент, без предупреждения, гармонист вдруг растянет мехи, и все сразу преображается в избе, за столом, в душах людей. Ликующие волны подхватывают и поднимают всех до восторга, до всеохватной радости, и тотчас этот восторг находит свободу и выход – грянула всеобщая песня.
Гармонного звука хватило бы, говорю, долететь до окрестных деревень, а он вынужден биться в четырех тесных стенах. И он бьется, оглушительно и пронзительно. Теперь вообразим, что же было бы на свадьбе, если бы не гармонь? Что это была бы за свадьба? Невозможно вообразить.
А ведь гармонист между тем мог заломаться, закапризничать и отказаться от приглашения.
Не знаю, с чем и сравнить авторитет гармониста в деревне, его особенное положение, всеобщее почитание, – частью от зависимости (не придет, и будешь гулять без музыки), но главным образом от радости, которую так щедро дарила гармонь в те безмузыкальные, вернее, безмузыкально-инструментальные времена.
Гармонисту – уважение и почет! От порога едва ли не под руки ведут в передний угол, сажают на скамейку, на видное место, расступаются, только что не сдувают пылинки.
Но если выступит пот на лбу, то могут и промакнуть девки собранным в комочек платком.
Теперь представим себе всю гордость девушки, если начала она гулять с гармонистом. Если он, такой выдающийся, такой недосягаемый, такой почти бог среди остальных парней, провожает ее с гулянья, сидит с ней на тихом крылечке. С гордостью и звонкостью выплеснет она при случае лирическую частушку:
Гармониста я любила.
Гармониста тешила,
Гармонисту на плечо
Сама гармошку вешала.
Гармонист сидит в переднем углу, девки подходят к нему, заказывают очередной танец:
– Вася, сыграй тустеп.
Вася играет. Опять же, с какой тайной сладостью думает девушка о том, что Вася этот, к которому так почтительно, даже робко обращаются все, что это ее Вася и что старается он, может, в первую очередь для нее.
Хорошо Вася играет,
Ударяет по басам.
Не сама я завлекала,
Завлекал меня он сам.
Даже если не свадьба, не вечеринка, а большое гулянье на все село в большой праздник, все равно без гармони не обойтись.
В том селе, где подрастал до парней Алеша Воронин, престольный праздник – преображение – 19 августа по новому стилю.
Погода летняя, сухая. Убрана рожь, поспели яблоки. Над желтыми соломенными полями, над стерней – синее небо да белые облака.
С утра, хотя и чувствуется в воздухе что-то праздничное, еще пусты улицы села. Праздник начинается в домах, за столами. Разве что гости из другой деревни пройдут улицей: женщины в крепдешинах, мужчины в белых рубашках, в пиджаках внакидку. Прошли деревенской зеленой улицей, по плотине мимо пруда, оживили улицу ярким живописным пятном – и снова одни только куры на зеленой траве.
Таких групп пройдет в разные дома не по числу ли домов. У кого же нет родни по ближним деревням, какая же родня не придет в гости в преображение?
Все это потом, напившись и наевшись, высыплет на широкую улицу, образуя гулянье, которое достигает своего пика к четырем, к пяти часам.
Однако главную массу гулянья составляют все же не эти гости, а группы, ватаги, толпы молодых парней, девок и подростков, пришедших из деревень в радиусе десяти километров только для того, чтобы погулять. Те, что гостевались за столом (белые пироги, студень, зеленый лук, яйца, селедка, тушеное мясо), так и остаются чаще всего привязанными к дому, сидят около палисадников, как бы не участники гулянья, а зрители. Но молодежи и без них набирается до нескольких сот человек. Ходят по селу – девки разноцветными длинными шеренгами, взявшись под руки, парни – кучками: прокошинские своей кучкой, топорищевские – своей. Или несколько небольших дружных между собой деревень объединяется и сольется в одну кучку. Оно и предусмотрительно в рассуждении будущей драки с кровопролитием, которая непременно случается в этот день.
Вдруг около церкви, на просторной луговине под липами, заиграла гармонь. Тотчас там, вокруг слышимой объединяющей точки, начинает завихряться и клубиться гулянье, все эти шеренги и ватаги, пока не образуется большой круг, пустой посередине, для танцующих.
Что бы они все делали без гармони? И каково подрастающему пареньку вообразить себя центром внимания уже не просто в избе, где толкутся в тесноте пусть хоть и пятьдесят человек, – но целого гулянья, когда вся нарядная улица слушает твою игру, подчиняется ей и был бы без твоей игры праздник не в праздник.
Я-то совсем не разбираюсь в гармонях, никогда не держал в руках, не извлекал, растягивая мехи, переливчатых, громких звуков, за полным отсутствием музыкального слуха.
Начав писать этот рассказ, я заглянул в одну-другую энциклопедию и кое-что вычитал там о гармонях, но, право не знаю, будет ли это интересно. Во-первых, оказалось, что это – духовой музыкальный инструмент. «Звук гармони образуется от колебания металлических язычков, прилегающих одним концом к планке с прорезями, под действием воздушной струи, направляемой по особым каналам, под действием меха… В России производство гармоней возникло в 30-х годах XIX века. Самым крупным центром производства гармоней была Тула. Гармонь, коренным образом усовершенствованная русскими мастерами, создавшими ряд ее разновидностей (тульская, бологойская, саратовская, сибирская, касимовская, татарская и др.), быстро распространилась в России и стала излюбленным народным инструментом. Русские мастера реконструировали также наиболее распространенный вид гармони, то есть венскую двухрядную, в двухрядную гармонь с «русским строем». Все эти виды и разновидности диатонических гармоней различаются особым положением клавиш и кнопок, количеством их рядов (отсюда названия – однорядка, двухрядка и т. д.), особенностями звукоизвлечения… У венки двухрядной – клавиатура правой руки имеет 23 клавиши, левой – 2…
В советскую эпоху гармонь широко используется для пропаганды музыкального искусства, особенно в колхозах. Она применяется в массовой самодеятельности, в клубных и профессиональных ансамблях и в оркестрах как сольный инструмент и для сопровождения народных песен… Систематически проводящиеся в СССР конкурсы и смотры художественной самодеятельности выявляют большое число талантливых исполнителей на гармонях. Для гармони издается специальная музыкальная литература, непрерывно расширяется производство гармоней».
Вспоминаю, что в разговорах о гармонях употреблялись все эти названия: венка, хромка, двухрядка, тальянка, двадцать пять на двадцать пять. Да если бы и без разговоров – из частушек и стихов и то можно получить основные сведения, о гармонях. Технические данные и термины, дойдя до деревень, до зеленых лужаек и соломенных крыш, до белых косовороток и крепдешиновых платьев, преображались в певучую лирику:
Заиграла где-то веночка
В далекой стороне,
Заиграло и забилось
Сердце девичье во мне.
Вот она и заиграла,
Двадцать пять на двадцать пять.
Я туда-сюда глазами,
А залетки не видать.
Ты сыграй, сыграй, тальяночка,
Не дорого дана:
От Петрова до Покрова
Все работал на тебя.
Теперь понятно, почему хотелось иметь гармонь Алеше Воронину. Два года просил у отца, вымогал и клянчил:
– Папаня, купи гармонь!
Перед каждой ярмаркой, перед каждой поездкой отца в город – в Юрьев-Польский или во Владимир – одна и та же песенка:
– Папаня, купи гармонь!..
Пиликать Алеша немного научился у завзятого гармониста Витьки Огуренкова, приходящегося дальней родней, почему тот и доверял подержать в руках драгоценный предмет и даже показывал, как расставлять пальцы по перламутровым пуговкам-ладам. Что-то похожее на краковяк выговаривала гармонь под непослушными, как бы немыми еще пальцами подростка: «Раз пошла, два пошла, третий раз подумала». Получается, получается! Если бы на недельку эту гармонь! Посидеть бы с ней на крылечке, подобрал бы «Златые горы». А если бы свою, постоянно, навеки…
– Папаня, купи гармонь!
Не думалось о том, что вместе с почетом гармонь несет еще и обязанности. Приятная, музыкальная, но работа. Недаром девки скомканным платочком собирают пот с гармонистова лба. Заиграл на гулянье, собрал народ в большой танцевальный крут – хочешь не хочешь, а играй. Танец, другой, ну пять танцев… Нет, приходится заряжать часа на два. Другие парни гуляют по деревне, не привязанные к месту гармонью, а ты сиди в кругу, потей, глотай пыль из-под танцующих ног. И уйти нельзя. То есть можно уйти, никто не приказывает. Но совестно обездоливать народ. Кроме того, девки уговаривают, а среди них одна, которой и уговаривать не надо. Поглядит – и словно обессилит глазами…
Тому же мечтающему о гармони Алеше Воронину, если бы сказала Райка Братчикова: «Поиграй, Алешенька, я тебе и ремешок поправлю…» – и поправила бы ремень на плече. Тогда ведь играл бы Алеша день и ночь.
Эта Райка на глазах перегоняла мальчишек-сверстников, формировалась из подростка, из угловатой девчонки в девку. Все округлялось у нее, наливалось, распирая девчоночьи платьишки, а в глазах появилась дерзинка, что-то такое вызывающее и приманивающее.
Как бы пройти мимо Райкиного дома с гармонью, чтобы она выглянула из окна (чей, мол, там появился гармонист?), пройти бы мимо, не поведя глазом. Или так. Гулянье собралось, а гармони нету. Все ходят понурые, не гуляется без гармони. В это время зайти с задов, из прогона, будто бы от Прокошихи, и растянуть мехи. Все обрадуются: гармонь идет! Васька Кочетков. Ба! Никакой это не Васька, это Алешка Воронин!
Впрочем, может, вовсе ее из-за Райки и не из тщеславия хотелось ему иметь гармонь, но вполне безотчетно и беспричинно, из побуждений чистого, так сказать, искусства. Может быть, таился в пареньке прирожденный гармонист, с искрой божьей, который стал бы прославленным на все окрестности гармонистом, какого и не бывало до сей поры.
Но отец не хотел покупать гармонь. Баловство, да и дорого. Черта ли в ней, в гармони. Яиц не несет, молока не дает, шерсти тоже с нее не настрижешь. А каждая копеечка на учете. Жадноват был Алешкин отец на нелегкую, впрочем, крестьянскую копейку.
Потосковал, пострадал по гармони Алеша Воронин! Но десятилетка в другом селе, за двадцать верст, где приходилось жить на квартире, отвлекала от неутоленной мечты. Потом началась такая круговерть событий, что опомнился Алеша только уж Алексеем Петровичем – доктором юридических наук и профессором.
Внешняя канва получилась такая. Война, и по призыву – на фронт. Фронтовая работа пулеметчика. Пулемет системы «максим». Одна станина – тридцать три килограмма. За форсирование Дуная на венгерском участке командир пулеметного расчета младший сержант Воронин получил звание Героя Советского Союза. Это и определило его судьбу. Без этого (если б, конечно, уцелел) вернулся бы домой и стал бы работать трактористом. Женился бы, наверное, на Райке Братчиковой.
Золотая Звезда открыла иные возможности, которые, надо прямо сказать, достались в благодарные руки, то есть человеку с достойными личными качествами. Офицерские курсы «Выстрел», Военно-юридическая академия, преподавательская работа в Высшей школе МВД, должность заместителя директора научно-исследовательского института, кафедра в одном солиднейшем учебном заведении страны.
Своим чередом – кандидатская, а потом и докторская диссертации.
Своим чередом – две дочки малышки, две дочки школьницы, две дочки студентки московских вузов.
Своим чередом – жизнь сначала в квартире жены (с тещей, шурином, шумными соседями), потом двухкомнатная квартира на Кутузовском проспекте, потом дача в модном пригороде Москвы.
Своим чередом – заграничные поездки, публикации статей, а затем и двух-трех книг по международному праву.
Своим чередом – седина в черных кудрях, брюшко, некоторая одутловатость в лице, роговые очки.
Своим чередом – болезнь щитовидной железы, операция, ежедневные таблетки, восполняющие те вещества, которые вырабатывала вырезанная доля щитовидки.
Своим чередом все проблемы всех этих лет. Освоение целины, кукуруза, укрупнение колхозов, возникновение совнархозов и ликвидация совнархозов, Братская ГЭС, экономическая реформа, реконструкция Москвы, ближневосточные проблемы, убийства президентов, угоны самолетов, освоение сибирской нефти, урожайные и менее урожайные годы, международная напряженность и борьба за разрядку международной напряженности, полеты спутников, космонавтов, фестивали, конгрессы, визиты в Москву многочисленных премьер-министров, королей, президентов… Мало ли произошло всего за тридцать лет.
Жизнь у Алексея Петровича получилась интересная, насыщенная книгами, учеными советами, выступлениями перед людьми, работой за письменным столом, поездками по стране и за рубеж, воскресными рыбалками (в особенности подледными) и астрономическим количеством банкетов, ибо все эти годы приходилось коловращаться в тех сферах, где выпекаются кандидатские и докторские ученые степени. А сколько защищено диссертаций, столько устроено и традиционных банкетов в «Арагви», в «Праге», в «Узбекистане», в «Пекине», в «Будапеште», в «Баку», в «Берлине»…
Как раз и очнулся-то он после банкета, когда из душного, с низкими потолками, зала «Арарата» вышел на Неглинную улицу. Вышли они «тепленькие», шумные, некоторое время не могли еще расстаться и на тротуаре все еще продолжали форсированными голосами начатый за столом разговор. Конечно, не весь банкетный стол, но пять-шесть наиболее знакомых между собой его участников.
Как будто что толкнуло Алексея Петровича, он остановился и стал разглядывать вывеску на магазине, словно это была какая-нибудь редчайшая вывеска, например: «Торговля индийскими слонами» или: «Продажа индивидуальных океанических кораблей», а и всего-то было написано там: «Музыкальные инструменты». Но надо иметь в виду, что прежде чем поднять глаза на вывеску (потому и поднял), Алексей Петрович увидел прямо перед собой, в метре от себя, за толстым стеклом витрины, полуразвернутую с малиновыми мехами гармонь.
– Ты куда, Алексей? Подожди! Поедем ко мне, продолжим…
Но Алексей Петрович Воронин не слышал уже дружеских голосов. Полированное, перламутровое, сверкающе-металлическое запестрело перед глазами. Подойдя к продавщице и удивляясь самому себе, точно не сам он все это делал, а кто-то действовал за него другой, Алексей Петрович спросил:
– Гармони в продаже есть?
– Пожалуйста.
Друзья, не поняв шутки, тянули профессора от прилавка, потому что было уже поймано такси, в дополнение к темно-вишневой алексеевской «Волге», в которую всем бы не поместиться.
– Пойдем, Алексей Петрович, пойдем, такси ждет.
– Какие у вас гармони?
– Какую вам надо?
– Двадцать пять на двадцать пять есть?
– Есть.
– Во! Дайте мне двадцать пять на двадцать пять.
Друзья все еще думали, что профессор расшутился, но вот и деньги уплачены в кассу, вот и гармонь уложена в футляр под оживленное похохатывание друзей. Алексей Петрович, не обращая внимания на смех, понес гармонь к своей «Волге». «Ты сыграй, сыграй, тальяночка, не дорого дана…»
Уже первые звуки, когда извлек их, оставшись один на даче, всколыхнули все со дна. Те гулянья, те девчонки, те сверстники, сено в лугу, телеги и лошади, лунные вечера, сладкие волнения, когда появлялась на гулянье Райка Братчикова, само состояние его, Алешки Воронина, свойственное тем временам, показалось не только далеким, прошедшим временем, но другой эпохой и как бы даже на другой планете. Но сам-то он был жив и здоров, и показалось теперь, что даже вовсе ни в чем не переменился. Что живет в нем все тот же Алешка Воронин – подросток с тонкой шеей, выглядывающей из великоватой тужурки. Целы и другие внешние приметы: их изба, да и большинство деревенских домов, пруд, плотина, многие люди, даже Райка…
Сладкая мечта вынашивалась теперь Алексеем Петровичем: удивить. Рисовались две основные сцены. Привезти гармонь в деревню, так, чтобы отец, разбирая вещи в машине, не понял, что это гармонь. Незаметно пронести в избу или спрятать в багажнике. Потом, в огороде, например, весело заиграть. Отец выскочит, переполошится, выбегут соседи на улицу: где гармонь? Чья гармонь? Но главное дело – преображение. Именно зайти с прокошинского прогона, выбрав подходящий момент, когда народу соберется много, а гармони нет еще на гулянье…
Для этого тренировался на даче. Пиликал сначала робко, а потом все бойчее. Если удивлять, то надо и сыграть как следует хоть одну вещь. Надо, чтобы гармонь была как гармонь, на уровне хотя бы среднего деревенского гармониста.
Жена Алексея Петровича, некогда красавица, москвичка Мира Евгеньевна, первой вкусила его музыкального искусства. Но сошлись на том, что новоявленный гармонист будет играть как можно тише, а жена со своей стороны проявит снисходительность к «бзику» мужа.
Поездки в деревню каждый раз волновали Алексея Петровича. Он любил свои родные места до мелочей, до запаха крапивы после дождя, до ветлы, наклонившей свой кургузый ствол над прудиком с зеленоватой водой. Хоть и понимал теперь, поездив по белому свету, что бывают места получше. Но все тут с детства вошло, притерлось, соединилось с душой зубчик в зубчик, выемка в выемку, так что при каждой новой встрече происходило полное совпадение и соединение и не надо было ничего лучшего.
