Текст книги "Сборников рассказов советских писателей"

Автор книги: Валентин Распутин

Соавторы: Нодар Думбадзе,Фазиль Искандер,Юрий Бондарев,Павел Нилин,Юрий Трифонов,Юрий Казаков,Богдан Сушинский,Олесь Гончар,Владимир Солоухин,Александр Рекемчук
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 45 страниц)

А больше никого из хрюнинских мужиков на улице видно не было. То ли отсыпались, как он сам, то ли уже снова взялись за дело.

Витька поторчал у калитки, искурил «Дымок» и пошел обратно, мимо веранды, мимо флигелька, в задний двор, к задней калитке, туда, где стояла оранжевая палатка – именно туда невзначай повели его ноги.

Однако лаз оранжевой палатки был прикрыт, «Запорожца» тоже не оказалось на месте. Он уж предположил, что дачницы уехали в Москву, и подосадовал в душе на это, как вдруг по ту сторону забора увидел ее.

Алену, ту, которая беленькая.

Она сидела на берегу, на травке, поджав загорелые босые ноги. Но не одна.

С ней рядом сидел Григорий Аронович, дачник, муж Миры Львовны. Хрыч старый.

Витька задышал сердито: еще чего?..

Он распахнул эту заднюю калитку и независимой походкой зашагал к берегу.

 Алена первой обернулась на его шаги. Улыбнулась:

– Здравствуйте, Витя.

– Привет, – сказал он.

Старый хрыч тоже обернулся, тоже поздоровался. Но довольно сдержанно.

Так.

– Садитесь, Витя, – пригласила Алена, ладонью похлопав по муравке, с собою рядом. – У нас тут идет экспертиза.

Какая еще экспертиза?

Однако он все же сел. И тут только заметил, что на коленях у старого хрыча, Григория Ароновича, была дареная икона – та, которую он вчера спер у бабы Нюры и подарил дачнице.

– Начнем сначала. С учетом новой аудитории… – сказал Григорий Аронович. – Семнадцатый век. Сюжет довольно распространенный – Сретение Господне. Лики письма изначального. Одежды перемалеваны позже, и весьма неудачно – вот…

Витька покосился на пальцы дачника, блуждающие по иконе, – не касаясь ее, однако.

А чего тут объяснять да рассуждать? Икона как икона. Коричневая вся, охряная. Нарисованы люди какие-то длинные да тощие несуразно. На одном синяя роба, на другой красная… Ну, перемалевано так перемалевано. Велика забота.

Дело-то как было? Третьего дня Витька беседовал с дачницами из палатки – вот тут же, на бережку. Насчет автомобилей был разговор, насчет погоды, то да се, ля-ля в общем. И тогда Надя, черненькая дачница – не эта, Алена, а другая, Надя, – именно она говорит: «Послушайте, Виктор, нет ли тут у вас, в деревне, старых икон?» – «Навалом», – отвечает Витька. – «А вы нам достаньте», – говорит Надя. Витька, по правде говоря, удивился такой блажи. «А на кой вам?» – спрашивает. – «Надо», – отвечает черненькая. – «Навряд… – пожал он плечами. – Обещать не могу». – «Достаньте, Витя», – попросила беленькая, Алена. И улыбнулась ему. Как вот только что.

А это уж иной разговор. Тут Витька не стал отнекиваться. Он просто-напросто выждал, покуда баба Нюра отлучится из своей боковушки – собаку кормить, – зашел, снял со стены первую попавшуюся под руку икону, сунул ее за пазуху и понес в палатку. И там вручил ее Алене. «Ого!» – сказала Надя. Позавидовала.

Вот как было. Всего и делов. И надо же, чтобы из-за такого пустяка на всю деревню шум.

А тут еще этот, старый хрыч, разводит турусы на колесах. Экспертиза. Знаем мы эти экспертизы…

– Скажу вам откровенно, Елена Владимировна, – продолжал дачник. – Если так, ради моды – что ж, можете хвастаться перед знакомыми: да, семнадцатый век. А если всерьез, то никакой художественной ценности эта доска не имеет. Грошовая икона, серийная продукция для бедных. Ширпотреб существовал и в семнадцатом веке…

– А вы почем знаете? – обиделся Витька.

– Знаю, – коротко ответил дачник. – А вам, молодой человек, считаю своим долгом дать и другую справку…

Он вдруг перевернул икону. Тыльная сторона доски была черна, как сажа, и густо изъедена шашелем.

– Видите?

– Чего…

Тот указал пальцем. Какие-то буквы были нацарапаны на доске. Довольно странные буквы, не такие, как теперь. Однако разобрать можно…

– Пор… Порф…

– Порфирью, – не утерпев, дочитал Григорий Аронович. – Здесь дарственная надпись: «Порфирью».

– Ну, и что?

– А то, что эта икона подарена человеку, который был основателем вашего рода. Его звали Порфирий – от него пошли Порфирьевы, Ясно?

– Ну, и что?

– Как – что?.. – теперь уже дачник не скрывал своего негодования. – Эта икона – фамильная драгоценность. На вашем месте я держал бы ее под стеклом. И детям наказал бы беречь, и внукам.

Витька озлился:

– А я, между прочим, никакой не Порфирьев, а Баландин. Баландин я. И мне на вашего Порфирия…

– Извините, – сказал дачник, поднимаясь с травы. – Елена Владимировна, вы просили совета…

Он пошел к дому, шаркая сандалиями.

– Зачем же так? – укорила Алена.

– Да ну его…

– Не надо. За подарок спасибо, Витя, но придется икону вернуть бабушке.

– Еще чего?

– Придется вернуть, – повторила Алена. – Ладно?

И легкой рукой пригладила его взъерошенные волосы.

Солнце ушло.

А на широкой, замершей в безветрии глади водохранилища не унималась обычная для этих дней суетная кипень. Круто разворачивались, припадая парусами к самой воде, нарядные яхты. Юркие скутера носились взад-вперед, оглушая все окрест своим занудным комариным воем. От досаафовской базы, что в заливе, вылетела на плес, набирая скорость, моторка, за ней, уродски раскорячась, мчался на водных лыжах парень в резиновой надутой рубахе. Сразу видно – новичок.

Витька в злорадном предвкушении следил за ним. Вот сейчас дадут маневр… И точно. Моторка вильнула в сторону, лыжи споткнулись о пенный гребень, взлетели вверх, а парень плюхнулся в воду…

Витька расхохотался.

– Скучно, – сказала Алена.

– А Надя где?

– Завтра вернется. Поехала…

И, перемолчав миг, с неожиданной злостью закончила!

– …к своему.

– А-а, – деликатно отозвался Витька. Сам же подумал: «А твой где?»

К слову сказать, все деревенские догадки о том, что две девки, разбившие палатку в Порфирьевском дворе, станут, что ни день, возить к себе мужиков, – все эти единодушные предположения не оправдались, к некоторому, добавим, разочарованию хрюнинских жителей. Ни разу не было замечено, чтобы кто-то приезжал. Правда, черненькая, которую звали Надей, порой исчезала на денек-другой, уезжала на своем «Запорожце». И тогда беленькая, Алена, коротала время в одиночестве, вязала, читала книжки, а на работу в эти дни ездила, как и все, электричкой.

– У Нади вашей откуда машина? – спросил Витька.

Его уже давно интересовал этот вопрос. Откуда взяться собственной машине, хотя бы и микролитражке, у такой совсем еще молодой женщины, как Надя. Хоть она и инженерша, с высшим образованием, но ведь любому известно, что такие вот инженеры, которые недавно из института, получают меньше, чем средней руки рабочий. Вроде него, Витьки.

– Выиграла, что ли?

– Выиграла, – торжествующе подтвердила Алена. – На счастливый билет. Как в газете – за тридцать копеек…

– Ну? – подивился Витька. Хотя он о подобных случаях тоже читал в газетах.

Она взглянула на него с откровенной насмешкой. И снова, как маленького, погладила по голове.

– Просто повезло Надьке. Вышла замуж за одного карася, а он машину – на ее имя, квартиру – на ее имя… А потом развод. Без дележки. Гордый оказался мужчина.

Алена поежилась. Уже совсем стемнело, потянуло прохладой. Она же так и сидела – в сарафанчике, босая.

– В общем, стерва она, Витенька. Понимаешь? Зато умная. И красивая.

На этот раз Витька удивился втройне. Из-за того, что она так нехорошо высказалась про свою закадычную подругу. И потому, что лично он, Витька, считал Алену куда более красивой, нежели эта, черная как воронок, Надя. И еще он поразился тому, как легко и свободно сказала она ему «понимаешь» и назвала его «Витенька»…

Он достал сигарету.

– Дай и мне, – попросила Алена.

Он дал.

– Я не курю, – объяснила она. – Иногда только. От злости.

На том берегу взвилась в небо дурашливая ракета.

За полуторакилометровой полосой воды, оловянной в темноте и теперь уже совсем обезлюдевшей, горели окна корпусов пансионата, вились разноцветными змейками неоновые вывески кинотеатра, кафе, ресторана. Оттуда же, беспрепятственно минуя расстояние, доносились трескотня барабана, клекот саксофонов, хрип засурдиненных труб…

Витька незаметно ощупал потайной карманчик брюк, где в старину носили часы, а теперь держат заначку.

– Махнем?

– Куда?

– Туда.

– Поздно уже.

– И-и… – беспечно махнул рукой Витька, хотя и сам понимал, что поздно. Что не надо.

– Хорошо, – согласилась Алена. – Только накину что-нибудь. И туфли.

Она вскочила. Нагнулась снова. Подняла с земли икону.

– А с этим как же?.. Я пока к себе отнесу.

И побежала к палатке.

А Витька – к берегу. Отвязывать лодку.

4

Он греб неторопливо, едва касаясь веслами воды.

Вот когда они плыли туда, в пансионат, чтобы поспеть до того, как швейцары замкнут все двери и вывесят неумолимые таблички, – вот тогда Витька выдал класс. Он закидывал весла назад, будто птица, намеревающаяся взлететь, и отталкивался такими же сильными птичьими махами. И все полтора километра пути лодка неслась, задрав нос, что твой полуглиссер…

Зато поспели. В ресторане «Дубки» посидели на высоких табуретках у бара, выпили по рюмке коньяку. Потом станцевали твист: Витька умел. Взяли по фужеру красного, что сосут через соломинку. Джаз ударил шейк. А этого Витька не умел. И тут уж, конечно, к ней подкатился какой-то хмырь болотный, расшаркался, уволок Алену. Что поделаешь – Витька не умел шейк. Потом они заказали еще по рюмахе коньяку. А оркестр заиграл танго «Букет моей бабушки». Хмырь болотный снова, было, навострил когти, но Витька сам повел Алену. Затем пососали еще красного, а джаз напоследок рванул «Летку-Енку». Тут все встали в очередь, будто за квасом, Алена оказалась в очереди между Витькой и хмырем: Витька держал ее за поясницу, а она хмыря. И когда отпрыгали это дело, Витька заметил, как хмырь сунул в руку Алене бумажку. «Дайка», – сказал он ей, вернувшись за стойку. «Что?» – изумилась она. Витька, однако, силой разжал ладошку, отобрал. Заглянул: «181–95…» Интересно, служебный или домашний? Хорошо бы домашний. Звякнуть, а там – мамаша. «Здравствуйте, гражданка. Из милиции. Тут человека задавило, нашли записную книжечку…» Но можно и на службу: «Алло, из вытрезвителя говорят…» У Витьки дома, в деревне, был собственный телефон, один кореш подарил: трубка, на трубке циферблат, проводок. Залезаешь на телефонный столб, контачишь проводок, набираешь номер…

Но на улице Витька бумажку изорвал и выбросил.

Обратно они плыли не спеша.

Алена, перегнувшись за корму, рукой бороздила черную воду, глядела на белую дорожку. Спросила:

– Понравилось?

– Ничего… Уж веселей Хрюнина.

– А зачем ты живешь в этом Хрюнине?

Витька совсем отпустил весла.

– Не знаю, – сказал он задумчиво. – Мне ведь от завода квартиру давали. А Раиса отказалась. Мать ее настроила, конечно. Либо отец… Им без нас тут не управиться: и дом, и огород, сад…

Алена выпрямилась на скамье, присмотрелась к нему зорко – в темноте.

– Витя, а ты себя кем считаешь: крестьянин ты или рабочий?

– Рабочий я, – твердо сказал Витька.

– Нет, – покачала она головой. И рассмеялась: – Ты, знаешь, кто? Ты… люмпен-крестьянин. Понял?

Витька промолчал. Не хотел признаваться, что не понял. Он не знал, как это – обидно или нет: люмпен. Слово-то красивое.

Лодка ткнулась в берег. Он замотал цепь, навесил замок.

Подал Алене руку – сойти.

Но она, вместо этого, скинула туфли и стала тащить через голову платье. Под платьем был купальник.

– Ты чего это надумала?

– А я люблю – ночью.

И сиганула с кормы.

Витька встревожился. Пила ведь она.

Но Алена уверенным кролем – только маленькие, сильно работающие ступни наружу, только взлетают локти – шла от берега. Плавала она хорошо – это он давно заметил.

Азарт подстегнул Витьку. Он живо поскидал с себя все – и рубаху, и клеши, – разбежался, прыгнул, нырнул.

И как ни отменно плавала она, а он ее все же догнал. Поднырнул, вслепую зашарил в воде, поймал ногу. Нога оттолкнула его, выскользнула…

Когда Витька вынырнул, отдуваясь и смаргивая капли, она уже была далеко. И плыла сейчас ленивым брассом, не погружая головы.

Он засек взглядом то место, где она сейчас была, сделал в уме поправку на движение цели, набрал полную грудь воздуха и тихо ушел под воду.

Теперь он поймал ее всю целиком. Обхватил крепко, перевернул навзничь, а сам оказался сверху. Тело ее было теплым, как эта ночная вода.

– Не смей, – сказала она и, отстранив его, на спине поплыла к берегу.

Он зашлепал следом.

Алена отжала мокрые волосы, взяла из лодки свое барахлишко и, осторожно ступая, направилась вверх по тропинке.

Витька догнал ее, обнял снова. Но теперь ее тело было так же холодно, как холоден был ночной воздух.

– Н-не смей… – Зубы ее выбили дрожь. – С-слы-шишь?

Он отпустил.

Она скрылась в палатке.

Витька подобрал с земли штаны, нашел в кармане «Дымок», вытащил сигарету – она сразу размякла в его влажных пальцах. Стал чиркать спичкой по коробку, тоже враз отсыревшему.

Совсем было тихо. Лишь где-то на задворках, у Нюшки Крайней, переругивались собаки.

– Алена…

– Что? – отозвалась она из палатки.

– А как же с этим… икона бабкина… Взять?

Он замер. Даже озноб унялся вдруг, когда Витька понял, что это – последняя надежда.

Палатка тоже затаилась.

Потом он услышал:

– Возьми.

5

И все это – своими глазами, своими ушами – видела и слышала баба Нюра. За полночь пришла к ней Раиса, сообщила, что Витька ночевать не пришел. Поревела и заснула тут же, в боковушке.

Баба Нюра тихонько прокралась по двору к палатке, но там вроде никого не было: застегнуто снаружи. Тогда она отправилась на берег и обнаружила, что лодки на месте нету. Сопоставив все, смекнув, что и как, баба Нюра заняла наблюдательный пост в скворешне, в дверце которой был зрачок, и этот зрачок смотрел прямо на палатку. Сидеть там бабе Нюре было неудобно, и ее одолевал сон, но старушечье любопытство, подстегнутое мстительным чувством, поддерживало ее в этом бдении.

Зато дождалась. И все увидела, все услышала – своими глазами, своими ушами.

Рано утром баба Нюра сделала полный доклад Матвеичу и Клане, они поимели совет, и первым же рейсом «Ракеты» бабка поехала в Тетерино.

Вскоре и вернулась.

А к обеду в Порфирьевский дом пожаловали гости: Степан да Егор, старшие Витькины братья.

Не больно часто они вот так сродственно встречались, хотя от Хрюнина до Тетерина рукой подать. Но потому лишь, что все были занятые люди. Служили. Ведь тетеринский колхоз, как и хрюнинский, с некоторых пор приказал долго жить: землю взял пансионат, а лес отошел к зоне отдыха. Ну, что ж, погоревали, покручинились исправные трудолюбы, тетеринские колхозники, получили паспорта и стали устраиваться, кто где сумел. Степан Баландин заведовал лодочной станцией и еще числился ночным сторожем при сельпо. Егор в пансионате работал, на поливочной машине, а также имел полставки в спасательной службе при лодочной станции. Оба женатые, детей куча, мать в параличе, а домишко тесный. По этой причине Баландины не сильно скорбели, когда Витька, младший брат, после женитьбы перебрался в Хрюнино.

– Здравствуйте, здравствуйте, – ласково встретил родню Матвеич и повел гостей во флигелек. – Давно не видались.

– С прошлого лета. Ровный год, – подтвердил Степан. – Вот и надумали навестить. А может, и порыбачим вместе – на лодке мы, удочки с собой. Тут у вас все же потише, не так еще распутали рыбу…

– Это с удовольствием, – согласился Матвеич. – Побалуемся. Лещ нынче брать должен.

Во флигельке хлопотали баба Нюра с Кланей, выставляли на стол угощение: селедку, сало, редисочку, лук зеленый.

Витька тут же был – только что глаза продрал, еще неумытый сидел на топчане.

– Здорово, брат, – сказал ему Степан. – Ну, как жизнь?

– Нормально… – ответил Витька.

Он сразу почуял неладное в этом неожиданном появлении братьев. Однако еще не мог уловить причины.

– Сядем, – пригласил Матвеич.

Все были в сборе. Только Раиса отсутствовала: так ведь ей нельзя, седьмой месяц.

– И ты садись, Витя, – отдельно позвал его тесть.

Ужас, до чего Витьке неохота было садиться. С утра пораньше. Впрочем, какое утро – день. И нельзя было, кроме того, отказаться.

Он сел.

Матвеич разлил в граненые лафитники из четвертной бутыли. Витька по запаху догадался: спирт разведенный, которым доплачивали за постой дачницы.

– Ну, будем здоровы! Дорогим гостям…

– Хозяевам тоже.

Все выпили, кроме бабы Нюры. Она не терпела хмельного зелья. Тверда была в своих богомольных правилах.

Между прочим, всю Витькину родню она тоже не терпела, как и самого Витьку. И больше того: ко всем тетеринским баба Нюра относилась брезгливо. Потому что тетеринские были столоверы. Не староверы, нет. Староверы – это старообрядцы, что двумя перстами крестятся. А тетеринские – столоверы. Баба Нюра в точности не знала, какой у них там обычай, но слыхала, что ездят они в Москву. И там за столами сидят. Не молодежь, конечно: молодежь теперь везде одинакова – ни бога не признает, ни черта. А вот старики тетеринские – они и есть самая пакость. И воздается им по заслугам: отец этих Баландиных ушел, семью бросил, а мать который год лежит колодой…

Однако сегодня баба Нюра проявила снисхождение:

– Сальца берите, свое, хорошее, этой зимой резали. – И спросила: – Корову-то продали?

– Продали, – сказал Степан. И вдруг захохотал.

А за ним Егор закатился смехом.

– Ох, история была! – начал рассказывать Степан. – Продали мы Зорьку в Пушкино. Отвели… А на другой день обратно пришла. Своим ходом. Ей, право.

– По Ярославскому шоссе, – добавил Егор. – А там ведь какое движение! На Мамонтовском переезде, люди видели, под шлагбаум – шасть… И прямо к дому заявилась. Нашла дорогу. Ну как собака.

– Скажи-и… – покачала головой Кланя. – Как собака.

– Точно. Пришлось вести снова. Теперь на веревке держат.

Матвеич обнес по второму кругу.

– А правда, что в пансанате жена мужа утюгом убила? – спросила баба Нюра.

– Правда, – подтвердил Егор. – Он туда в отпуск приехал, а по второй путевке – краля его. А со службы жене письмецо подкинули. Она туда и заявилась, утюг в кошелке. И подстерегла…

За столом примолкли. Вроде бы находясь под большим впечатлением от этого страшного случая. Хотя случай этот всем был давно известен, поскольку жена мужа убила в пансионате еще прошлый год.

– А ты что же, Витя, не пьешь? – спросил Матвеич.

Витька молча выпил.

– Хорошо вам посидеть, – пожелала баба Нюра, встала и, поклонясь гостям, ушла.

– Пойду и я. По хозяйству надо, – сказала Кланя, тоже поднимаясь с места.

Остались одни мужчины.

– Ну, как работа идет? – осведомился Матвеич. Он сегодня очень вежливый был, знал, что людям интересно про свое рассказывать, а не про чужое слушать. – Выходной сегодня у вас?

– Другая смена дежурит, – ответил Степан. – А работа идет, ничего… Только нынешний сезон тонут очень. В неделю то двоих вытащим, то троих – это я считаю, которых не откачали. Мертвяков… Много.

– А эти, с Голубой бухты, что делают, паразиты? – встрял в беседу Егор. – В позапрошлое воскресенье один утонул у них – ныряли, ныряли, не нашли… Потом сам всплыл. Так они его ночью отбуксировали в наш залив, подкинули нам…

– Вот-вот, – загорелся от возмущения Степан. – Чтобы, значит, у них статистика меньше была. А мне самому не надо статистики? Меня, как заведующего, начальство за эту статистику не драконит? Тут своих не поспеваешь таскать, а тебе чужих подкидывают…

Он вздохнул сокрушенно.

– Сей год особенно тонут, – пояснил Егор. – Выходных-то два стало… Больше – пьяные. Качаешь, а у него из нутра – пьяный дух…

– Да, – согласился Матвеич. – Пьют много.

И, накренив бутыль, снова стал разливать.

Они посидели еще с часок. Вели разговор. Только Витька помалкивал.

А потом хозяин сказал:

– Отлучусь маленько. Надо мне с дачниками одно дельце уладить.

И вышел.

Степан переглянулся с Егором. Обратился к Витьке:

– Ну, как, братенник, у инженерш-то? Как у всех или поперек?

Витька обмер.

– А? Отвечай, зараза…

Степан тяжело поднялся с табуретки, засопел, но тут же снова сел на место, взял бутыль и налил три лафитника вкрай.

– Пей, – приказал он Витьке.

– Не хочу я…

– Пей, говорю! Мы тебя сейчас бить будем. Так чтобы нам веселей – и тебе боли меньше… Пей.

– Не хочу, – повторил хрипло Витька.

– Как знаешь.

Степан и Егор осушили залпом. Встали.

Витька метнулся из-за стола. Но они уже надвигались на него с обеих сторон, отрезав путь к двери. А позади Витьки был топчан. И больше некуда было деться, очень тесен был этот летний флигелек.

– Сейчас мы тебя поучим. – Степан приблизился вплотную. – Поучим, чтобы знал…

Витька, уже смирившись с неизбежным, стоял перед ними открытый. Они его не раз уже били, Степан да Егор, на правах старших братьев. Били сызмальства, и потом, когда подрос, а они совсем стали взрослыми. Но с тех пор как Витька покинул Тетерино, этого уже не случалось – редко виделись.

Он стоял покорно, дожидаясь первого удара. Он и не думал защищаться, зная из прошлого опыта, что чем безответней он будет, тем скорее иссякнет у них злость. Пропадет охота.

Но когда Степан, отнеся за плечо кулак, ринулся вперед, будто влекомый этим страшным кулаком, Витька слегка отклонился вбок, неосознанно даже, потому лишь, что в армии он маленько занимался боксом, и это уклончивое движение, уход от удара, где-то само собой угнездилось в его мышцах, – и Степан, налетев на топчан, со всего размаху втемяшился башкой в стену…

– У-у, – взвыл он от боли, от ярости, и ловко, будто кошка, извернувшись назад, опять кинулся на Витьку.

И снова Витька, нехотя, повинуясь только инстинкту самосохранения и той боксерской жилке, что осталась в нем, отскочил.

Но Егор сзади резанул ему сапогом под колени, и он упал как срубленный.

Братья навалились. Удары заставляли Витьку то складываться пополам, то выгибаться дугой под тяжестью двух тел. Звездануло в глазах…

– По морде не бей! – услыхал он команду Степана. – Морду оставь… Ему же на работу в понедельник.

Тупо, будто комлем бревна, садануло в грудь, сломило дыхание. Он провалился в черноту…

6

И было все так же черно, когда он открыл глаза.

– Вить, а Вить… Вставай.

Его тормошил Матвеич.

– А?

Витька не мог понять, отчего вокруг такая темень. И что с ним было такое – спал, что ли? На полу…

– Ну, вставай, Витек, пора…

Голос тестя был благостен и усмешлив.

– Куда?

– На рыбалку, сговаривались ведь. Степан и Егор пошли уже.

Витька ворохнулся – встать, но тут же со стоном повалился набок.

– Ничего, ничего, – приподнял его за подмышки Матвеич. – Это враз пройдет… Вот, телогреечку надень.

Витька закашлялся.

– На, попей, – сунул ему ковшик.

Они вышли.

Небо было сплошь в ярких звездах.

А берега – и тот, и этот – точно так же сверкали сплошь рыбацкими кострами.

– Вон сколько их нынче… рыбы хватит ли? – засмеялся Матвеич.

Витька остановился.

– Что ты?

– Снасть…

– Да все уже взято, в лодке.

Когда Витькины глаза привыкли к темноте, он различил, что по всему берегу идет копошенье. Будто не ночь, а день. Свистели в воздухе удилища. Позвякивали колокольца донок. Один за другим отваливали челны. Но все это было пока лишь приготовленьем.

Витька и Матвеич подошли к своей лодке. А рядом, в другой лодке, сидели Степан с Егором.

– Привет, – сказал Степан.

Витька не ответил.

Он толкнул лодку, настиг ее в движении, залез на скамью. Матвеич погреб.

Вода неслышно огибала борта.

Они отдалились от берега метров на восемьдесят. Матвеич, притабанив весла, вытянул шею, вгляделся в горящие на берегу костры – измерил расстояние…

– Кидай, – сказал он.

Витька перевалил за борт тяжелый камень, повязанный крест-накрест. Шершавый канат заскользил в ладонях. Плюхнуло и у носа лодки – Матвеич бросил второй якорь.

– Тута? – спросил из темноты Егор.

– Тут, чуток левее возьми… – распорядился Матвеич.

Они стали аккурат над старым руслом Клязьмы.

А между тем никто из них, из четверых, никогда не видал этого старого русла. Потому что реку перекрыли плотиной еще в тридцатых годах. Близ Хрюнина остались глубокие карьеры, откуда заключенные, разбойнички, носили грунт на дамбу: теперь и сами эти карьеры заводнились – в них купаются, рыбу ловят. И еще несколько лет после того, как замкнули створ, окрестная пойма постепенно заполнялась водой, достигая проектной отметки.

Тридцать лет назад. Степана, Егора и Витьки в ту пору еще не было ни в помине, ни в зачине. А Матвеич хотя и был, но он появился в этих местах, когда Клязьминское водохранилище уже вошло в свои берега. Он застал его в готовом виде.

Однако любой самый малый пацан из Хрюнина, Тетерина мог и сейчас безошибочно указать старое русло Клязьмы. С отцовских, а те с дедовских слов дотошно знали каждую излучину, каждый перекат этой давно исчезнувшей, потонувшей реки. И не только со слов: там, где раньше текла Клязьма, были самые глубины, ямины.

И рыба – хотя она теперь и гуляла по всей ширине, совалась во все концы, метала икру в новых бухтах – она, рыба, предпочитала держаться старого русла.

Витька размотал с мотовильца одиннадцать метров лесы, покуда груз пал на дно. Выбрал лесу обратно – наживить крючок. Матвеич подал ему завернутый в тряпицу колобок крутой манной каши – каша была еще горяча, от нее шел дразнящий запах: Матвеич добавил туда пару капель анисового масла. Лещ – он такой запашок уважает, издали чует.

Забросили.

Белые поплавки, вырезанные из пенопласта, были хорошо видны в темноте.

– Кури, – Матвеич протянул сигарету.

– Свои…

Витька достал из кармана «Дымок». Пачка была смята, искорежена. Но он нашел целую сигарету.

Клева покамест не было.

– …ну, один и говорит: «Что с ним, ершишкой-то, делать? Назад кину…» – А другой говорит: «Погоди, давай водкой его напоим…»

Как обычно, когда не клюет, рыбаки пробавлялись анекдотами. Там, на берегу. Но при такой тишине и водной глади любое слово за версту слышно.

– …ну, они ему и плеснули в рот. Кинули обратно в воду. Ершишка нырнул, да вдруг снова выпрыгивает: «Эх, – говорит, – щучкой бы закусить!»

– Аха-ха-ха… – прокатилось от костра к костру. Хотя про ершишку этого все давно знали.

Витька оглянулся на восток. Там едва-едва, узкой полосой забрезжило. Сделалось холодней. – к утру. И над черной водой потянулись тонкие космочки пара.

Но поплавки не шевелились.

– Когда я здесь в сорок первом стоял, при зенитках, – ох, и рыбы мы тут покушали, – заговорил Матвеич. – Ее немецкими бомбами глушило. Прямо центнерами плавала…

Витька нарочно повернулся спиной, доказать Матвеичу, что не слушает и не желает слушать.

Но тот притворился, что вовсе и не ему рассказывает, а Степану с Егором, которые были в двух шагах.

– Через все водохранилище сеть стояла, чтобы, если мины сбросят, не подпустить к плотине… Они ведь, немцы, что хотели: плотину взорвать и всю воду на Москву пустить. Да не вышло… А мы на них под Яхромой сами пустили зимой уже, хо-лод-ную! Искупали фрицев…

Теперь оставалось ждать, что Матвеич расскажет, как он познакомился со своей Кланькой, когда он тут, в Хрюнине, стоял при зенитках.

Однако ему не довелось продолжить разглагольствования.

Рядом появилась лодка и едва ли не борт в борт остановилась подле ихней. На лодке можно было прочесть базовые буквы «Рыболов-спортсмен», и того, кто сидел в лодке, тоже можно было опознать по фигуре.

– А ну, генерал, вали дальше… – зарычал Матвеич.

Тот, не обращая никакого внимания, стал выбрасывать якорь.

– Кому говорю – отойди!

– А ты не командуй, не командуй. Что – закупил место? На берегу, вон, совсем впритирку стоят.

– Тьфу, – в сердцах сплюнул Матвеич.

Надоел уже этот сосед непрошеный. Всякий раз становился рядом. Мест не знал, зато ихнюю лодку приметил, и усек также, что, где эта лодка стоит, – там и рыба. Прилип как лист банный. Не стесняется даже, хоть и генерал… Он, само собой, не в полной генеральской форме выезжал на рыбалку, лишь при жаре снимал жакетку, а под ней оказывалась серая рубашка с петельками на плечах, но все знали, что генерал. Рыбак заядлый, ни одного выходного не пропустит – фанатик…

– Ну, гляди, лесу мою зацепишь – из лодки выкину, – пообещал Матвеич.

– Ладно, – отмахнулся тот.

Как-то сразу вдруг посветлело. Посветлела вода. Посветлело небо.

Витька глянул на берег. Берег тоже высветился. И тогда он увидел…

Он еще в армии узнал, что самый яркий, самый броский, самый сильный цвет среди всех – оранжевый. Его замечает глаз прежде всех остальных цветов. Потому, скажем, в полярной авиации самолеты красят оранжевым. Потому ремонтники на железнодорожных путях надевают оранжевые жилетки: чтобы издали их заметно было.

И Витька, взглянув на берег, туда, повыше, где был их забор, их двор – он сразу и прежде всего заметил, что там уже не было оранжевой палатки…

– Й-есть! – прозвучал рядом сладострастный шепот.

Генерал, высоко подтянув леску, загреб в воде сачком. Рыба тяжело ворочалась, трепыхалась.

– Лещ, – сообщил генерал.

– Ле-ещ… – передразнил Матвеич, а у самого лицо скосилось от злости. – Не лещ, а подлещик.

– Лещ, – горделиво повторил тот, отправляя добычу в садок. – Граммов на восемьсот.

– Ну и вот: подлещик, значит. Лещ – начиная с килограмма.

– Ерунда! – рассердился генерал. – Прежде считалось: до фунта подлещик, от фунта – лещ. Так, по-вашему, если изменилась мера весов…

– Витька!

Поплавок плашмя лежал на воде.

Это значило, что там, на глубине, широкий, как лопата, лещ, которому пузо не позволяет прямо подойти к насадке, встал на попа, хвостом вверх, взял насадку, выпрямился, поднял грузило…

Поплавок канул.

Витька сильно подсек и почувствовал, как тяжело затрепетало там – на конце лесы.

– Давай подсачек… – тихо сказал он Матвеичу.

Матвеич перенял леща, метнувшегося было под лодку…

Витькины пальцы подрагивали, когда он лепил на крючок новую облатку каши. И, закидывая, увидел, что Степан тоже тащит.

– Ы-эх… – рыдающий, отчаянный звук исторгло генеральское горло. Он держал в пальцах ослабшую лесу и дикими очами смотрел в глубь воды, куда уходила сорвавшаяся с крючка рыба.

На берегу утихли. Там не было слышно звона колоколец, унялись и шутки. Неподвижные рыболовы завистливо и угрюмо смотрели, как нагибаются, как вскакивают, как забрасывают, как вытаскивают на лодках.

У берега не брало. Брало только на старом русле.

Всходило солнце. Туман отрывался от воды, заволакивал плес пеленой.

И когда появилась «Ракета», идущая первым рейсом, вдруг почудилось, что корабль на подводных крыльях несется не по воде, а по розовым облакам.

Там, за спящими корпусами пансионата, за сосновым бором послышался рокочущий гул. Вальяжный «Боинг» взмыл над Шереметьевым и лег на курс.

– Витек, давай… – простонал Матвеич.

Откинув короткое удилище, он обеими руками вцепился в лесу и стал тянуть ее, сгорбись от натуги, закусив губу. Было слышно, как звенит струной эта надежная, ноль-четыре, капроновая леса, и было видно, как режет сна пальцы, выбирающие вершок за вершком…

Витька нагнулся, держа подсачек наизготове.

Глубоко-глубоко, там, внизу, где было еще по-ночному темно, непроглядно, глухо – вертанулось, блеснуло золотое зеркало. Это солнечный луч, косо пронзив воду, ударил в чешую.