Текст книги "Сборников рассказов советских писателей"
Автор книги: Валентин Распутин
Соавторы: Нодар Думбадзе,Фазиль Искандер,Юрий Бондарев,Павел Нилин,Юрий Трифонов,Юрий Казаков,Богдан Сушинский,Олесь Гончар,Владимир Солоухин,Александр Рекемчук
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 45 страниц)
Аскад Мухтар
Девятая палата
Жизнь человека мерят не годами, а делами.
Новая больница в городе строителей была расположена очень удачно – на солнечной стороне, у подножия гор. Роща тополей отделяла больницу от больших дорог. В летние дни потоки горного воздуха вливались в широко открытые, окна.
Сосед Бахрамова по палате, Хаджа-бува, несмотря на тяжелое состояние, был болтлив и назойлив. Покрякивая и постанывая, он непрерывно говорил:
– Да, уважаемый, слабы нынешние. До шестидесяти лет не доживут, а уже стонут: «Сердце, ох сердце…» А вам, дорогой, сколько лет?
– Шестьдесят семь, – ответил Бахрамов.
– Вот видите… А нам в этом году, когда созрел тутовник, исполнилось без двух восемьдесят… И ничего, слава богу, на сердце на жалуемся…
«Храбришься», – подумал Бахрамов. Он-то видел, что дела у старика плохи. Вчера, когда приходил парикмахер, он даже не смог подняться. Бахрамов выглядел бодрее и лучше, хотя и лежал на спине и ему не разрешали шевелиться.
Вошла сестра – рослая смуглая девушка с продолговатым лицом. Звали ее Мамура.
– Надо лежать неподвижно. Не забыли? – спросила она, поправляя подушку. – Вот так, и голову не очень-то поворачивайте.
– Знаю, доченька, знаю. Тысячу раз это слышу. Но сколько еще так лежать? Никто не говорит…
– Скажем, когда придет время.
По ее глазам Бахрамов видел, что она и сама не знает, сколько ему еще лежать – то ли неделю, то ли месяц. Но на то она я сестра, чтобы успокаивать больных. Правда, за эту палату Мамура не очень беспокоилась: степенные, повидавшие жизнь старики лежат себе, ни на что особенно не жалуясь.
Сестра дала обоим лекарства и вышла. Бахрамов тут же повернул голову. Зеленый склон, поросший травой, подступал к стене под окном. Крупная хохлатка вела по лугу выводок цыплят. Желтые пушистые шарики катились вниз по склону, путаясь в траве, спотыкаясь и падая. У Бахрамова даже повлажнели глаза – такими беспомощными казались ему эти живые существа, доверчиво и радостно бегущие на материнский зов. Бахрамов поднял глаза к небу – он боялся увидеть в нем коршуна или ястреба, но небо было ясное и чистое, просто невозможно предположить, что в этой спокойной синеве может таиться зло.
Вот уже три недели, как Бахрамов неподвижно лежит на спине. Сначала болели поясница и плечи, а теперь тело стало как камень. Бахрамову все давно надоело: и эта светлая палата, и его сосед, и собственная плоть, за которой ухаживали чужие руки, – и он, стыдясь своей беспомощности, покорно подчинялся санитаркам и сестрам. А за окном была жизнь. Он изучил ее до мельчайших подробностей. Это было нетрудно, потому что все ограничивалось видимым в окно пространством. Только небо было безбрежным. Порою, когда он, погруженный в думы, неподвижно лежал, забыв о времени, устремив глаза в прозрачную высь, болтливость соседа становилась особенно невыносимой. В такие минуты Бахрамов старался не слушать его.
– Вот еще один день прошел, – сказал старик, будто радуясь тому, как быстро летит время. – Вон наш благочестивый сосед уже молится… Глядите!..
А чего смотреть? Бахрамов, не глядя, знал, что на краю луга стоит двор с тенистым садом, окруженный колючей изгородью. Хозяин двора, в белых штанах, похожих на аккуратно подрезанные кальсоны, в белой рубашке до колен, с вырезом вокруг шеи, пять раз в день возносил молитвы богу в восточном углу сада.
Бахрамову нравилось, что Хаджа-бува откровенно посмеивался над богобоязненным человеком. Старик, которому было под восемьдесят, меньше всего думал о боге и с удовольствием нарушал запрет корана, уплетая без разбора все больничные блюда.
– Много надежд возлагает на тот мир, если так исправно молится. Мне бы хотелось подольше задержаться на этом, – продолжал Хаджа-бува.
Бахрамов улыбнулся. Жизнелюбие соседа было неиссякаемым.
– Да, надежда, – сказал Бахрамов, продолжая глядеть в небо. – Чего только не делает человек ради этой надежды!.. Я читал в одной книге, что в Индии старики мечтают умереть на берегу Ганга. Отойти в тот мир возле священной реки – значит прямехонько попасть в рай. Больные и голодные, они неделями лежат возле воды, день и ночь моля бога послать им смерть… Вот какой может быть надежда, Хаджа-бува. Одна, окрыляя, помогает жить, другая гонит навстречу смерти.
– Я не признаю никаких надежд. Миска жирного плова или шашлык из молодого барашка лучше всякой надежды. Я хочу жить, дорогой. И если уж судьба даровала мне столько лет жизни, что ей стоит продлить их еще?
Бахрамов снова улыбнулся.
– Кем вы работали? – спросил он.
– Какая нынче работа, дорогой? – уклончиво ответил старик. – Мы были на многих работах, чем только не занимались… Теперь пришло время пожить. На это и надеюсь. – Бахрамов молчал, и старик, переждав, спросил. – А на что вы надеетесь, уважаемый? Похоже, что вы со мной не согласны?
– Почему? Я не против жизни. Что может быть лучше? Но человек не вечен, и, когда наступает предел, на что же надеяться?
Старик даже приподнялся. Он огладил бороду и с удивлением уставился на соседа.
– По-вашему, вон тот прав? – Старик показал высохшим пальцем в окно.
– Нет. – Бахрамов улыбнулся, прикрыв глаза. – Моя надежда – в будущем… Не в том, а в этом мире. Умру я, останутся другие.
Старик опустился на подушку, покряхтел и, когда боль утихла, сказал:
– Как-то все у вас по-чудному получается: вы умрете, а надежда на будущее останется? В будущем нас с вами не будет, что же там делать нашим надеждам? Это самообман, дорогой.
Улыбка медленно сошла с лица Бахрамова.
– У вас есть дети, Хаджа-бува? – спросил он.
– Эге-е… Вон вы о чем. Есть, конечно. А у вас?
Бахрамов тяжело поднял ослабевшую руку, показал два пальца.
– Были… двое, – сказал Бахрамов. – Война… Жена тоже умерла. И сам вот…
Хаджа-бува устроился поудобней. Взяв с тумбочки мухобойку, долго караулил надоедливо жужжащую муху и, только убив ее, снова заговорил:
– Моих сыновей война пощадила. Все они отделились, живут сами по себе, своими надеждами. При мне остался внук. Да и он, скажу я вам, отрезанный ломоть – упрямый и непутевый…
– Как же так получилось?
– Держал мальчишку при себе, думал, будет опора в старости. Эргашем его зовут. Хотел сделать из него человека, отправил учиться. Не вышло! Пыхтел, кряхтел в городе, провалился на экзамене и вернулся. Пошел работать на плотину. Говорит, поработаю годик, потом снова поеду учиться. Куда там! Если попал на стройку и хорошо работаешь, разве отпустят? Закрутят, завертят. Гнет там спину со своими дружками, а толку?
– Сами говорите – хорошо работает, какой же еще нужен толк?
– А мне от этого какая польза? Нет у меня на него никакой надежды. Потерял Эргаша. – Старик помолчал, что-то соображая, потом сказал: – Нет, не понимаю, дорогой. Детей у вас нет, а думаете о будущем?
Бахрамов не ответил. Он уже некоторое время прислушивался к пронзительному женскому голосу за окном.
– Алишер! Алишер! – звала женщина.
Бахрамов, улыбаясь, поглядывал в окно, ожидая появления Алишера. Он знал, что обычно в это время молодая женщина, невестка богобоязненного человека, разыскивает сына. Ее резвый карапуз без штанов, в красных ботиночках вечно гонялся за всякой живностью, будь то цыпленок, воробей или бабочка. При этом его качало на слабых еще ножках. Он спотыкался в высокой траве, падал, но тут же вскакивал и снова бежал.
– Вы мне не ответили, дорогой, – напомнил Хаджа-бува.
– Не ответил? А что же отвечать? Если у меня не осталось детей, то они есть у вас, у других.
На лугу показался Алишер. На этот раз он гнался за отбившимся цыпленком, растопырив ручонки, а наперерез непокорному сыну бежала молодая женщина. Алишер увидел ее и пустился наутек, как шар, катясь по траве. Женщина подхватила его на руки, и тут же все вокруг огласилось протестующим плачем.
– Пока такой чертенок вырастет, мать прежде времени состарится. Вот и все ее будущее, – проворчал Хаджа-бува.
Бахрамов до самых сумерек не отрывал глаз от окна. Он не отвечал соседу – просто не хотелось разговаривать. Голова была ясная, он лежал, наслаждаясь покоем, впервые за много дней не испытывая тяжести в груди.
Незаметно для себя Бахрамов заснул, даже не выпив снотворного. Ночная сестра постояла над ним, прислушиваясь к его спокойному дыханию, и тихо вышла из палаты.
Проснувшись утром, Бахрамов подумал, что давно уже его сон не был таким освежающе легким и что, пожалуй, есть надежда на выздоровление. Врач на обходе подтвердил, что если и дальше так пойдет, то через несколько дней ему разрешат поворачиваться на бок.
В этот же день состояние Хаджи-бувы ухудшилось. К вечеру он уже не разговаривал, а лежал с обострившимся лицо и стонал, изредка повторяя:
– Умираю, сосед, умираю…
Мамура привела дежурного врача. Он осмотрел старика и велел сделать укол. Хаджа-бува даже не дрогнул. Доктор подождал действия укола, снова выслушал старика и распорядился сделать внутривенное вливание глюкозы. Когда врач ушел, санитарка, помогавшая Мамуре, сказала:
– Зачем мучить человека? Дали бы умереть спокойно…
– Не то говорите, – сказал Бахрамов.
– Это почему же не то? Мучают зря человека. А! зачем? Все равно… – Санитарка махнула рукой.
Снова пришли врачи. Теперь их было двое. Бахрамову дали снотворное, и он в полудреме слышал, как всю ночь хлопотали вокруг старика. На рассвете Хаджа-бува попросил:
– Вызовите моих… Хочу проститься.
Больше Бахрамов ничего не слышал, забывшись тяжелым сном.
Утром, открыв глаза, Бахрамов увидел у кровати соседа молодого парня. Он догадался, что это Эргаш. У парня были загорелое лицо, широкие плечи и сильные руки. Он поправил на старике одеяло; заметив, что Бахрамов проснулся, сказал:
– Здравствуйте… Вот ведь беда… Такой здоровый был старик, никогда не болел…
– Спит? – спросил Бахрамов.
– Вроде заснул, – ответил парень.
– Отпросились с работы?
– Ночью не у кого было отпрашиваться. Товарищи сообщат прорабу.
Старик открыл глаза, и обрадованный парень стал выкладывать на тумбочку кульки черешни, алычи.
– Вот, товарищи с рынка принесли, свежие… что ж ты, дед, так оплошал… – сказал парень, ласково поглаживая желтую морщинистую руку деда.
Старик ощупал пальцами черешню, но есть не стал, лежал молча, прикрыв глаза.
Эргаш стал приходить рано утром перед работой. Кормил старика домашними завтраками – где их доставал холостой парень, живущий в общежитии, старик не спрашивал. После работы Эргаш тоже приходил и просиживал до позднего вечера, пока дед не засыпал. Часто, когда Хаджа-бува дремал, Эргаш доставал из кармана куртки клеенчатую тетрадь и решал какие-то уравнения.
Так прошла неделя. Старик быстро поправлялся. Он заметно пополнел. Ему разрешили вставать, и он подолгу бродил в коридорах больницы, но к приходу внука обязательно укладывался в постель. Старик очень много ел. Быстро управившись с больничными блюдами, он брался за лепешки, курицу, колбасу, которые приносил Эргаш.
Однажды, когда Эргаш задержался на работе, Хаджа-бува сказал:
– Где его носит, стервеца? Одни девчонки на уме…
– Вы напрасно его ругаете, сосед. У вас очень хороший внук. Заботливый, умный.
Теперь Бахрамов острее чувствовал свое одиночество. Старик заходил в палату только поесть. Все его рассуждения о жизни свелись к тому, сколько денег он потребует от каждого из сыновей на свое содержание.
– Еще поживем, дорогой, – говорил он и отправлялся бродить по больнице.
Бахрамов радовался, когда сосед уходил. Он мог без помех предаваться воспоминаниям о давно погибших сыновьях и недавно умершей жене, о своей жизни, пролетевшей так быстро.
К вечеру небо заволокло тучами, но дождя не было, я в палате стало душно, как бывает перед грозой. Дежурная сестра закрывала окно, и ветер рвал из рук рамы. Деревья шумели, точно морские волны, где-то в коридоре хлопали створки еще не закрытых окон, послышался звон разбитого стекла.
Бахрамов не спал, чувствуя тяжесть в груди от недостатка воздуха.
Наконец настало утро, и, когда Мамура открыла окно, палата мгновенно наполнилась свежим запахом недавно прошедшего дождя. Небо снова было чистым, там и сям валялись на лугу поваленные бурей деревья. Все казалось умытым теплым дождем. Грудь Бахрамова наполнилась целительным запахом влажных трав, сверкавших под теплым утренним солнцем. Он с улыбкой следил за Алишером, который с радостным смехом бегал по мокрому лугу. Бахрамов подумал, что, если бы ему удалось коснуться босыми ногами нагретой солнцем земли, почувствовать щекотное прикосновение мокрых трав, – его худосочное тело мигом наполнилось бы жизнью и силой, исходившей от всей этой земной благодати. Он вытер повлажневшие глаза и снова стал смотреть в окно.
Алишер остановился как зачарованный. Бахрамов проследил направление его взгляда и увидел оголенный провод, оборванный ветром и прикрытый сломанной веткой урюка с зелеными плодами.
– Хаджа-бува! Хаджа-бува! Посмотрите, скорее! – крикнул Бахрамов.
Сосед ел дыню, смачно втягивая сочную мякоть.
– Куда смотреть, зачем?
– Мальчик идет к проводу! Уходи! Вернись, Алишер! Сосед, смотрите, погибнет ребенок… Уходи! Алишер, мама зовет, вернись!
Алишер делал вид, что ничего не слышит. Осторожно переступая толстыми ножками, он подкрадывался к ветке урюка.
– Сосед, Хаджа-бува, дорогой, бегите, вылезьте в окно! Мальчик коснется провода! Эй, кто тут есть?! Спасите ребенка! – напрягая голос, кричал Бахрамов. Хаджа-бува подошел к окну.
– Не трогай урючины! Остановись, слышишь?
Мальчик остановился, соображая, чего от него хочет этот незнакомый старик. Хаджа-бува погрозил ему пальцем, после чего вернулся на кровать, а мальчик, вновь подкрадываясь к урючине, с опаской поглядывал на окно.
– Хаджа-бува! Алишер! Уходи! Не смей подходить! – снова закричал Бахрамов, страдая от собственного бессилия. Жилы на его шее вздулись.
Хаджа-бува, обзывая мальчика отребьем, маму его блудницей, а деда благочестивой собакой, уселся на кровать и стал обматывать ногу портянкой.
– Хаджа-бува! Скорее, скорее же!
Продолжая сыпать проклятья, Хаджа-бува вынул из шкафа сапоги и, обуваясь, начал счищать прилипшую к подошве старую грязь. Бахрамов отшвырнул одеяло. Опущенные с кровати ноги налились кровью, и, когда он шатаясь добрался до окна, пальцы босых ног кололо, словно иглами.
Хаджа-бува оглянулся, услышав голос Бахрамова уже за окном.
– Алишер! Стой! Стой, говорю! – Бахрамов, босой, в кальсонах, как-то странно бежал по лугу, точно по раскаленным углям, наперерез ребенку.
– Эй, сосед, что вы делаете? Вам же нельзя подниматься! – закричал Хаджа-бува.
Бахрамов перехватил Алишера у самого провода. Мальчик плакал и вырывался, и Бахрамов чувствовал, что у него не хватает сил его удержать. По лугу бежала мать Алишера. Что было дальше, Бахрамов помнил смутно: бешено колотилось сердце, он стоял, опираясь локтями на подоконник, не в силах влезть в палату. Мать Алишера уносила плачущего сына. Хаджа-бува говорил:
– Захватите ветку с урюком, сосед. Зачем добру пропадать?..
Бахрамов пришел в себя, лежа на кровати. Влезть в окно ему помог Хаджа-бува.
– Где вы, сосед? – позвал Бахрамов. Перед его глазами плыли темные крути. – Дайте мне нитроглицерин… Стеклянную трубочку… Откройте…
Бахрамов положил под язык крохотную таблетку. Через мгновение он почувствовал привычную ломоту в висках. Сжимающая тяжесть в груди ослабела. Он глубоко вздохнул, и тут же вернулась давящая боль. Он снова положил под язык таблетку.
Хаджа-бува с любопытством поглядывал на соседа.
– Вам не разрешали шевелиться, а вы прыгнули в окно. Нехорошо, дорогой.
– Теперь ничего не изменишь. Прошу вас никому не говорить… Обещайте…
– Ладно, не скажу… Но не надо делать того, что не велел врач. Посмотрите на себя…
В палату, разнося лекарства, вошла Мамура. Пока принимали лекарства, Хаджа-бува молчал. Но как только Мамура собралась уходить, он сказал:
– Доченька, не уходи… Побудь немного с нами…
Удивленная Мамура посмотрела сначала на него, потом на Бахрамова и только теперь заметила необычайную бледность его лица.
Бахрамов лежал с закрытыми глазами, но по наступившему молчанию понял: Мамура что-то заподозрила. И сказал:
– В самом деле, доченька, побудь с нами, стариками. Молодые подождут. Да в какие здесь молодые? Всем нам одна кличка – «больные». – Бахрамов говорил не только для того, чтобы усыпить бдительность Мамуры. У него неожиданно появилась потребность высказаться. – Человек, доченька, порой очень легкомысленно тратит отпущенные ему годы. Прожив свое, старимся, теряем силы, но, к сожалению, не становимся мудрее. А потом наступает миг, когда вдруг постигаешь смысл всего сущего; прожитые страсти, горе и радость, желания и разочарования сливаются воедино. И тогда ищешь поступка, который помог бы излить собранное в тебе за долгие годы, в последнем усилии ощутить радость избавления от всех ошибок, от всех несуразностей прожитой жизни. И уже нет тебя, а есть вся вселенная, и нечто чернее ночи и ярче солнца застилает взор, и из глаз льются благодатные слезы… Если бы человек мог заранее знать о неотвратимости прозрения! Понимаешь, доченька, человек бы понимал: все, что дает ему жизнь, – непреходяще, все остается, и нет мелочей, которые бы не составляли единого целого с настоящим, прошлым и будущим. Жизнь каждого человека стала бы такой же безграничной, как вселенная.
Бахрамов замолчал, чувствуя, что говорить уже нет сил. Мамура смотрела на него и не узнавала. Она видела просветлевшее лицо, порозовевшие губы с легкой синевой в уголках, и поразилась красоте этого лица, и не могла понять, как это не замечала ее раньше? Неожиданно ее испугала мысль: «Почему он так говорит?»
– Теперь иди, доченька, я посплю.
– Вы себя плохо чувствуете? – спросила Мамура.
– Все хорошо, доченька, все хорошо…
Взволнованная Мамура побежала за врачом.
В коридоре она увидела молодую женщину с мальчиком. Женщина держала в руках букет цветов.
– Наверное, здесь, – сказала она, подходя к двери.
– Что вам надо? – строго спросила Мамура.
– Одного человека. Он спас моего сына, – женщина боялась, что сестра не пустит ее в палату, и открыла дверь. – Ну да, вот он! – указала она на Бахрамова.
Мамура вошла с ней в палату.
– Бахрамов-ака, вы еще не спите? Вам принесли цветы.
– От Алишера, – тихо подсказала женщина. Мамура подошла к кровати и вдруг, закрыв лицо руками, отшатнулась, выбежала из палаты. В коридоре слышен был ее крик:
– Доктор, скорее в девятую палату!.. – Хаджа-бува взял руку соседа, сказал: – Кажется, опоздали… Он мертв…
К вечеру по лугу, как всегда, шла хохлатка, ведя домой цыплят. Алишер, спотыкаясь в траве, старался поймать отставшего цыпленка.
Перевод с узбекского Б. Балтера
Павел Нилин
Дурь
Говорят, да я и сам где-то читал, что в человеке чуть ли не каждые семь лет вся кровь меняется. Но интересно как, при каких обстоятельствах? И надо ли человеку самому принимать какие-то меры, чтобы вроде того что обновиться?
Вот, например, я могу рассказать, как со мной получилось.
1
Жениться мне, откровенно говоря, сперва вовсе не хотелось. Женатый, я считал, ведь все равно, что связанный. Но на женитьбу меня подталкивала в первую, очередь моя мамаша.
– Смотри, избегаешься, Николай, – все время вроде того что предупреждала она меня. – Тем более, – говорила, – ты шофер, и женщины поэтому непрерывно тобой интересуются: подвези да прокати и так далее. Избалуешься ты, боюсь. И если женишься потом, жену не сможешь как следует уважать, поскольку тебе и сейчас такой повсеместный почет от баб…
Словом, мамаша стремилась, как обыкновенно, поставить меня на правильную точку. И пилила таким способом, наверно, минимум с полгода. А я, еще совсем молодой был, лопушок.
Наконец я решил жениться. И не на ком-нибудь, а на Танюшке Фешевой. Она и тогда работала в кафе на пристани. У нее были, вы представить себе не можете, какие богатые, ну совершенно русые волосы, вот так, по последней моде, раскиданные по плечам. Одним словом, я раньше даже не мечтал на ней жениться – до того она вроде казалась неприступная, что ли. А вот случилось…
Поженились мы, прожили почти что годик, и она, пожалуйста, – родила девочку. Неплохо? Вот именно.
Протекло после того еще года полтора. Тут вызывает меня в военкомат. И знакомый военком прямо говорит, вроде того, что собирайся, Касаткин, поскольку данная тебе отсрочка по случаю твоих травм на лыжных соревнованиях кончилась. И Родина вроде того что желает увидеть тебя, как положено, на посту. Пора, мол, Касаткин, послужить Родине.
Пора так пора. И разговора никакого быть не может. Не я первый в таком деле и не я последний.
Посадили меня в эшелон, как водится, с такими же, как я, новобранцами и повезли аж до самой реки Амур.
Конечно, сперва я тосковал, как тоскует, может быть, всякий, тем более женатый человек. Вспоминал, как провожали меня родственники, в том числе и в первую очередь Танюшка и моя мамаша. Но в конце концов на людях я постепенно развеялся и вроде того что втянулся в эту для меня-то новую, а вообще-то обыкновенную солдатскую жизнь.
Служба, просто скажу, почти что понравилась мне, потому что я с детства любил аккуратность и чтобы все было как следует. В питании я не очень привередливый. Ну, словом, я вскоре же ко всему привык.
Не хочу, однако, ничего сверх нормы преувеличивать. Мне было, конечно, много легче, чем другим солдатам, поскольку я состоял как шофер при начпродхозе и возил его повсюду на четырехместном «бобике».
По тревоге, по ночам – опять же прибавлять ничего не хочу – мне вскакивать не приходилось, как другим. Ведь в солдатах по-разному бывает. Сегодня вечером, например, играли в своем клубе, пели, танцевали или показывали спектакль. Спать легли веселые и чуток попозже. Уснули как убитые. Вдруг среди ночи: «Тревога!»…
Учебная она или условная, а бежать солдатам надо по команде в любую погоду – в дождь ли, в ветер ли, в метель ли. И хоть камни-кирпичи с неба будут падать, а бежать все равно надо, куда укажут по команде.
Мне этого, конечно, не приходилось. Мне жилось много более спокойно – по сравнению с другими. И дорого было то, что я все время был в разъездах и мог оглядеть – ну, правда, не во всей красоте, но хотя бы частично этот необъятный Дальний Восток. Это действительно, я должен сказать, красотища!
И вот я стал мечтать, что, когда окончится моя военная служба, я тут же обязательно переведусь на Дальний Восток на гражданскую работу. И, Понятно, перевезу с собой жену Танюшку и дочь Эльвиру.
Вот какая у меня была мечта. Мечта-идея. Пусть, думал я, приедут поглядят и мои родные, какой он есть в Натуре этот Великий, или Тихий, океан, какие тут реки и леса!
Реки на Дальнем Востоке, просто, к слову сказать, удивительные, хотя не все их тут хвалят. Одним словом, не все ими довольны. Особенно кто занимается сельским хозяйством. Ведь везде, заметьте, реки разливаются обязательно весной, когда сходят льды и снега. А здесь, на Дальнем Востоке, они другой раз дают разлив аж к осени. И могут такое натворить-наделать, что весь труд человеческий, то есть крестьянский – урожай и все прочее, – подвергается смыву. Надо же! Но уже имеются в настоящее время проекты, нам объяснили, как укрощать эти реки.
И, конечно, не это меня лично заботило, когда я мечтал переехать туда с моей семьей. Я и мамашу свою хотел пригласить с нами, поскольку она так же, как я, обожает ходить по грибы. А грибов там и ягод на Дальнем Востоке, одним словом, грубо сказать – пруд пруди. И кто, как вот я, любитель рыбной ловли или охоты, тому там немыслимое раздолье и благодать.
И, откровенно говоря, я приглядел уже совхоз, где мог бы устроиться после моей военной службы и даже сколотить в лесу свой собственный домик, как давно мечтала моя мамаша.
Но вдруг именно от нее, от мамаши моей, приходит письмо. Не ею, конечно, персонально написанное, но, по всей видимости, соседским мальчиком, учеником Витей, под ее, понятно, диктовку. Так, мол, и так, дорогой сынок, живем небесполезно, смотрим телевизор, слушаем радио, все здоровы, слава богу, на своих местах и в тепле, но Танюшка, имей в виду, Николай, вроде того, что тихонько погуливает и как бы она тебе без твоего спроса и ведома вторую малютку не преподнесла, как сюрприз, к твоему возвращению. И, главное, некрасиво, диктует мамаша, что дочь твоя крошка Эльвира, которая уже во всем разбирается, присутствует тут же при своей матери и может свободно наблюдать совсем не тот пример, какой ей, девочке, будет впоследствии нужен. И ведь все это можно было предвидеть – вроде того что злорадствует и упрекает мамаша. Ведь, мол, говорено было тебе в свое время, что из кафе или из столовой невесту надо брать с особой осторожностью и вниманием. Одним словом, мол, где пьют, там и льют. А позор вроде того что может распространиться на все наше ни в чем никогда не замеченное семейство.
Ну, думаю про Танюшку, – приеду, убью ее, тихую дурочку, поскольку, как видно из письма, она, выходит, не мать своему ребенку и не жена своему мужу. Убью, и все. Другого вроде того что выхода не вижу. Не миновать мне, одним словом, думаю, тюрьмы.
И тут старшина вручает мне новое письмо – уже от нее от самой, от Танюшки. Пишет она в том смысле, что, мол, скучаю по тебе невероятно, вижу тебя сквозь все ночи во сне и жду не дождусь, когда же ты обнимешь меня, мой дорогой Коленька. Ведь и пожили-то мы, пишет, с тобой всего ничего из всей нашей молодой жизни. А сейчас я вся извелась, тоскуя по тебе. До каких же, отпиши мне, пор должна продолжаться твоя военная служба? Или, может, ты уже нашел себе кого?
На такие слова я, понятно, не мог ответить грубо. Написал ей, что служба, мол, не мной придумана и не я один ее несу. Придется, мол, тебе, моя дорогая супруга, потерпеть сколько надо, а там, мол, видно будет. Никого, ни в коем случае, я не подыскивал тут, как ты намекаешь в своем письме, и не собираюсь в данный момент делать подобных глупостей. Береги, пишу, себя и нашу дочь, воспитывай ее в духе, прививай ей и так далее, как положено в настоящее время.
А сам притом думаю: ах, погорячилась моя мамаша, дала до такой степени ошибочную информацию. И ведь могла, думаю, по своей женской неосторожности, грубо говоря, торопыгости вроде того что разрушить нашу семейную жизнь. И еще думаю: ну, хорошо, ну, даже если бы Танюшка и позволила бы себе что-нибудь такое, все равно горячиться родственникам ни к чему, поскольку одинокая женщина, уже привыкшая к семейной жизни, не может не тосковать. И надо войти в ее положение, а не стучать направо и налево. И не просить малолетнего мальчика-ученика писать в армию огорчительные и тем более непроверенные письма. Пустяки, думаю, все обойдется. Ничего страшного.
Но тут я получаю сразу два письма – от брата Костика и от сестры Манюни. Манюня особенно авторитетно пишет – поскольку она на профсоюзной работе, – что, мол, твоя семейная жизнь, имей в виду, Николай, находится под угрозой срыва, что Танюшка вроде того что в открытую приводит домой с пристани подвыпивших мужчин и что не дай бог, если об этом узнает мама. А что мама уже все целиком и полностью сообщила мне – ни Манюня, ни Костик не знали.
Ну, ладно, думаю, придется, видно, поступить с этой женщиной, то есть с Танюшкой, по всей строгости, вроде того что вплоть до расторжения брака. Жалко, конечно, Эльвиру-дочку оставить без отца, но другого выхода я уже действительно не вижу.
И тут я прошу моего подполковника-начпродхоза:
– Нельзя ли мне взять срочно отпуск хотя бы на несколько дней?
– А что такое? – очень недовольно пошевелил он усами.
– Так и так, – говорю, – товарищ подполковник, хотел даже с вами посоветоваться, поскольку знаю, как вы хорошо подкованный по всем вопросам.
И объясняю ему все начистоту. Он послушал-послушал меня, потом опять пошевелил усами, как он всегда делал, когда его что-нибудь сердило или затрудняло, и говорит:
– Дело это, товарищ Касаткин, чисто бытовое и его вот этак с ходу нам с тобой не выяснить и не решить. Ездить в отпуск тебе сейчас, я считаю, не надо, поскольку ты здесь нужен до крайности. И скоро, к тому же, кончается назначенный тебе законом срок службы.
А что касается твоей супруги, то могу сказать, что подобные факты, конечно, к сожалению, еще встречаются и имеют место. Девочку-то как зовут, Эльвира? Хорошо зовут. А жену? Татьяна? Тоже ведь не плохо. Не советую, говорит, я тебе, товарищ Касаткин, разводиться. Не этично это – разрушать семью. Не наш, говорит, не советский это стиль…
И представьте себе, подполковник этот оказался в конце концов вроде того что прав. Хотя тогда я даже рассердился на него. Про себя, конечно, рассердился, не очень заметно.
От Танюшки я вскоре опять получил почти что печальное письмо. Сил моих женских нет, писала она, жить без тебя. И не могу я понять в данное время, как считаться мне все-таки – замужней женщиной или просто, как все, свободной гражданкой? Даже Эльвира спрашивает:
– Да где же наш папа?
И опять растаял я от этого письма, опять закипела во мне любовь, а не злоба.
И в этот момент в нашем Доме офицера приезжий лектор читал всех заинтересовавшую ну, я не знаю как, лекцию «О любви и дружбе и семейной жизни». Исключительно для офицеров. Правда, потом обещано было повторить для солдат.
Был очень сильный мороз. Поэтому лекцию я лично слушал с пятого на десятое, с большими перерывами, потому что все время приходилось выбегать к подъезду – прогревать мотор нашего «бобика». Чтобы не прихватило морозом радиатор. Хотя он и с антифризом, но все-таки надо думать. И кроме того, эту лекцию я слушал из самых задних рядов, поскольку находился в Доме офицера вроде того что неофициально, только как шофер начпродхоза.
Зато после лекции, когда приезжая поэтесса Шепетухина или Щеголихина читала свои собственные стихи тоже на тему о любви и дружбе, мне выпала, я считал, большая удача: замполит приказал отвезти лектора почти что за десять километров на взморье – в дом отдыха.
Седенький был лектор, на взгляд – еле живой. Хотя из самой Москвы. Все время задремывал, даже всхрапывал, пока я его вез. Но все-таки я решил посоветоваться с ним по моему вопросу. И он, похоже, слушал меня, даже переспрашивал:
– А Эльвире сколько лет? А Татьяне?
Будто в годах дело. Потом сказал, когда я уже довез его:
– Почитай, дружок, записки писателя Достоевского. Он хорошо входил во все такие тонкости психологии человеческой души. И, в частности, женской души. Или можно даже Льва Толстого почитать, тоже неплохо освещал семейную жизнь.
Достоевского книг я достать не смог, хотя спрашивал в двух библиотеках. Книги писателя на похожую фамилию имеются, даже сколько угодно. А книги самого Достоевского, к сожалению, на руках. Многие, наверно, как и я, хотят разобраться в своей семейной жизни.
