Текст книги "Государи и кочевники"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Неожиданно для всех в Гасан-Кули приехал с отрядом Алты-хан. Гокленцы расседлали лошадей неподалёку от русского лагеря и потянулись к палаткам. Но Алты-хан приехал не для знакомства с урусом. Он увёл свой отряд от хивинцев и привёз фирман Хива-хана. Прочитав ультиматум, Кият тотчас созвал своих близких на совет. Пригласил и Карелина. Войдя в куполообразную мазанку, начальник экспедиции увидел самого Кията, Махтумкули-хана, Алты-хана, Кадыр-Мамеда и ещё нескольких предводителей прибрежных родов. Сидящие уже ознакомились с письмом хивинского владыки, бранились и качали головами.

– Вот, Силыч, – начал Кият-хан, – послушай, какими лепёшками нас потчует хивинец. – Он подал свиток Абдулле, и тот перевёл написанное. Угроза заключалась в том, что «…если иомуды не прогонят от себя неверных урусов и не признают над собой власти Хивы, то Хива-хан придёт на Атрек и Челекен со своими храбрыми воинами, побьёт мужей, а с девушек снимет нижнее платье…»

– Достойно ли владыке писать такие слова! – возмущённо сказал Кият, когда Абдулла умолк, закончив перевод. – Или Аллакули думает – у него в царстве девушек нет? Не лучше ли ему подумать о сохранности своего гарема! Мы написали ему, Силыч, такой ответ – подавится, если прочитает! – Старец мстительно засмеялся и вновь обратился к Карелину: – На тебя вся надежда, Силыч… Передай нашу 80 просьбу своему государю. Нынче мы соберём старшин, устроим той и принесём тебе прошение…

– Хорошо, хорошо, Кият-ага, – успокоил Карелин, давно уже понявший, какую большую надежду возлагают на него прибрежные туркмены.

Ему вдруг стало неловко от того, что в честь его хотят устроить увеселения. Не лучше ли побыстрее привести в готовность своих джигитов, ибо угроза нападения хивинцев и персиян реальна и медлить нельзя. И дело не только в дурных вестях из Персии и угрожающего письма Хива-хана. Войной запахло, когда, ободрившись мыслью, что к туркменам пожаловали люди ак-падишаха, иомуды выступили в защиту гоклен и обезглавили персидского принца Максютли. Карелин понимал и то, что его научно-торговая экспедиция вольно или невольно, ещё до того как ступил он на туркменский берег, оказалась союзницей туркмен. Знакомство и торговые сделки, которые возобновились между русским купцом и туркменами, – это, как говорится, капля в море. Полная мера – принятие племён побережья в состав России, спасение туркменского народа от истребления могучими соседями. И, глядя на Кията и его сверстников, Карелин подумал: вряд ли этим обременённым нуждой и заботой людям хочется сейчас пировать.

– Господа, яшули, – попросил он, – может, не стоит затевать увеселений. Обстановка и в самом деле серьёзная. Сегодня я отправляю пакетбот в Баку, попрошу, чтобы прислали сюда на всякий случай сторожевые корабли…

Кият с благодарностью пожал ему руку, однако от проведения тоя не отказался.

День был знойным – вряд ли стоило начинать той в середине дня, но Кият спешил провести игрища до захода солнца. Состязались всадники, пальваны, музыканты. Затем ханы и старшины направились к белой кибитке Карелина, и Кият попросил, чтобы сюда не велели приближаться простолюдинам. Подход к лагерю оцепили казаки. Подойдя к разостланному у кибитки ковру, ишан Мамед-Таган-кази выступил вперёд, повернулся лицом к правоверным и поднял руку. Все опустились на колени.

– Во имя аллаха милостивого, милосердного, – зычным голосом «пропел» ишан. – Хвала аллаху, господину миров, жалостливому, милосердному царю в день суда! Тебе мы поклоняемся и просим помочь!..

Правоверные, шевеля губами и закатывая глаза, несколько раз коснулись лбом земли, и по окончании молитвы ишан зачитал прошение к Николаю I. Ишан читал по-туркменски, и Кият тихонько переводил Карелину содержание. После этого толмач Абдулла зачитал свидетельство от туркмен-иомудов купцу Герасимову об отдаче ему на откуп рыбных промыслов. И уже когда приступили к трапезе и казаки подняли зажжённые фонари на пиках, ибо было совсем темно, Кият во всеуслышание объявил: если Чёрный ангел откроет ему вход в гробницу раньше того, как свершится богоугодное и каспийские туркмены станут подданными русского государя, то на троне главного хана побережья примет русскую грамоту его средний сын Кадыр-Мамед. Слова Кията были приняты с одобрением, никто ему не возразил, и, может быть, никто, кроме Карелина, не обратил внимания на Якши-Мамеда. Старший сын хана отодвинул от себя кясу с шурпой, встал и скрылся в темноте. Карелину захотелось пойти за ним и вернуть, однако подумав, решил – всё равно бесполезно. И пожалел, что Кият-хан грубо, без уговоров и увещеваний может быть навсегда оттолкнул от себя своего старшего сына.

Ужин затянулся далеко за полночь. Все разошлись лишь на рассвете. Провожая туркмен, Карелин распорядился дать зоревой выстрел. Пушка с грохотом выкинула сноп огня, в ауле ошалело залаяли собаки.

Для русских отдыха в эту ночь не было совсем. Как только удалились люди Кията, начальник экспедиции объявил сбор в дорогу. До восхода солнца казаки убирали палатки, складывали в мешки и ящики всевозможную утварь. Почуяв уход чужаков, сбежались к лагерю огромные туркменские псы – безухие и бесхвостые, с тупыми, как у телят, мордами. Сидели и облизывались в ожидании поживы. Казаки им бросали кости с минувшего тоя, псы с жадным рыком метались из стороны в сторону и грызлись за каждую косточку. И тут кто-то из казаков додумался – натравил на полудиких псов корабельного пуделя. Болван кинулся на туркменских собак. Те сначала отбежали, но когда пудель, увлёкшись погоней, удалился от лагеря, окружили его. Вскоре до лагеря донёсся пронзительный визг и дикое рычание. Возня продолжалась недолго. Исчезли куда-то псы, не вернулся и пудель.

– Кто науськивал Болвена? – яростно допытывался топограф. – Всё равно узнаю, анафемы!

Казаки молчали и делали своё дело: завязывали мешки и забивали ящики. Слух об исчезновении пуделя дошёл до офицеров и самого Карелина. Те тоже пожалели: хороший, мол, пёс – жалко. Якши-Мамед подался в аул за пуделем. Вернулся часа через два вместе с отцом и ещё несколькими именитыми людьми. О пуделе его никто не спросил, потому что часть казаков и офицеров уже отправилась на корабли, а оставшиеся спешили проститься с Киятом.

– Итак, Кият-хан, – напомнил Карелин, пожимая старцу руку, – мы заглянем на бугор Бартлаук, потом на Огурджинский. Оттуда – на Челекен и тогда уже на Дарджу… А ты поезжай к Балханам и готовь своих в горы… Кеймир-хан будет сопровождать нас со своей лодкой. Надеюсь, ничего не имеешь против?

«Шайтан», – подумал о пальване Кият, но на лице старца не дрогнул ни один мускул.

– Ничего, пусть сопровождает, – согласился он смиренно.

Карелин, попрощавшись с другими ханами и старшинами, сел в лодку. Туркмены смотрели вслед. Вот он миновал мелководье, пересел в катер, помахал рукой, и судно быстро направилось в открытое море к парусникам. Кият тут же приказал старшинам тоже готовиться в путь.

В ГОСТЯХ У ТЕСТЯ

Якши-Мамед больше не испытывал ни жгучей ревности к преуспевающему братцу, ни тоски, ни раскаяния. Душа его опустела, словно выскобленная после рыбы бочка. Сердце стало холодным, а голова – ясной. «Ну что ж, прощай, отец, – совершенно спокойно думал он, возвращаясь ночью из лагеря русских. – Видно, и впрямь разошлись наши дороги:

твоя на север, моя на юг». Мимоходом он заглянул к Овезли и велел поднять на ноги джигитов.

– В море пойдём? – полюбопытствовал Овезли.

– Нет, пусть седлают коней. Съездим на Гурген.

Распорядившись, Якши-Мамед направился к кибитке старшей жены, толкнул ногой спящего, прикованного цепью к териму, раба. Тот пугливо вскрикнул и тем разбудил Огульменгли. Она засуетилась, зажигая свечу и ступая осторожно по кошме, чтобы не задеть спящих детей. С пугливой радостью думала: «Неужели пришёл с лаской и добрым словом?!» Но Якши-Мамед даже не улыбнулся ей. Бросил сухо:

– Дай мне тюмены, падша…

– Сколько, мой хан?

– Весь мешочек, который в сундуке.

– Вий, хан, что такое опять ты надумал? – запричитала Огульменгли, открывая сундук.

– Тише, тише… Что надумал, то и сделаю.

Взяв мешочек с золотом, он сунул его под халат и привязал к поясу. И, проговорив: «Ну, спи», – ушёл в другую юрту к слугам распорядиться, чтобы седлали коня…

На рассвете, когда все джигиты были в сборе, приехал от русских Аман-Назар. Узнав, что шурин собрался в Кумыш-Тёпе, он попросил подождать и спустя час тоже был готов в дорогу. Выехали вместе.

Тихая пустынная равнина была ещё окутана ночной дремотой и не подавала признаков жизни. Серые каспийские волны с лёгким шумом ударялись о берег, словно пытались разбудить спящие степные просторы. Но ни море, ни ветер не были властны над ними. Их могло разбудить одно лишь солнце, но оно было далеко за горизонтом и посылало сюда лишь отсветы. Якши-Мамед ехал молча, о чём-то сосредоточенно размышлял. Он даже не повернул головы, когда Аман-Назар указал в море на русские парусники, к которым спешили гребные суда. Русские для него больше не существовали и, подумав о Карелине, он сказал себе, что не стоило рассчитывать ни на его силу, ни на его заступничество. У русских свои заботы – подчинить себе всех иомудов, а правит ими отец. Но ничего, Якши-Мамед заставит слуг ак-падишаха считаться с собой!

Кумыш-Тёпе встретил всадников суетливым передвижением людей. Все были словно чем-то напуганы, куда-то спешили и не обращали внимания на посторонних. Из большого огороженного двора, рабата, выходили купеческие караваны. И создавалось такое впечатление, что купцы убираются побыстрей и подальше, не распродав товары. Ещё не достигнув кибиток Аман-Назара, всадники поняли причину столь странного поведения жителей и гостей. От рабата к Серебряному бугру совершенно спокойно проехал на конях отряд каджаров. В кои времена было такое, чтобы персы чувствовали себя здесь как дома?!

– Да, видать, начинается такое, что не поймёшь– плакать или радоваться, – печально сказал Аман-Назар, слезая с коня у своих кибиток.

– Спешить не будем, – с некоторой опаской и каким-то злорадством отозвался Якши-Мамед. – Послушаем, о чём запоют каджары.

– Без песен ясно, что хозяевами сюда пожаловали!

Разговор их прервали подбежавшие слуги и Айна, увидевшая из юрты мужа и брата. Обласкав обоих улыбкой и приветствием, она проводила их в кибитку, распорядилась, чтобы служанка вскипятила чай и готовила обед, а сама подсела к ним на ковёр. Аман-Назар поинтересовался новостями и услышал, что персы появились в селении пять дней назад, побывали у всех ханов и старшин. Сюда тоже заглядывал Мир-Садык. Но когда узнал, что хозяин в Гасан-Кули у Кията, выругался и ушёл недовольный.

Якши-Мамеду стало ясно, что сейчас надо думать о войне, а не о кайтарме. Он хотел было спросить у Айны, как там поживает Хатиджа, но не решился. Благо, она сама догадалась, что брату не терпится узнать о молодой жене. Как только мужчины умолкли, Айна вставила слово:

– Ты-то, конечно, за своим яблочком приехал?

Якши-Мамед густо покраснел: не к месту, мол, такой разговор, но Айна не хуже его понимала это, добавила наставительно и строго:

– Надо скорее решать с Хатиджой, братец. Время теперь такое – как бы не опоздать.

– Сходи к ним, – попросил Якши-Мамед. – Пусть она готовится в путь, калым у меня с собой.

Он передал сестре мешочек с золотыми тюменами и выразительно посмотрел на Аман-Назара. Тот понял, что и ему придётся участвовать в возвращении невестки с кайтармы. Решили: завтра же отправят Хатиджу на Атрек.

Вечером пришёл человек от Назар-Мергена с приглашением. Тесть звал, конечно, не забавы ради, не для того, чтобы лишний раз посмотреть на красавца зятя. Подходя к его подворью, Аман-Назар и Якши-Мамед увидели с десяток каджарских коней и услышали густой говор, перемежающийся смехом. Судя по всему, хозяин и его гости ладили между собой. И встретили они приглашённых улыбками, деланным восторгом и похлопыванием по плечам. Якши-Мамеда усадили рядом с Мир-Садыком, человеком, которого он всегда считал своим злейшим врагом. И теперь, нечаянно коснувшись его, почувствовал отвращение и даже зажмурился. А каджар заглянул ему лживо в глаза и сказал с подкупающей лестью:

– Дорогой друг, я не забуду ваш благородный поступок. Вы осчастливили моего брата, когда он вновь увидел на своей расшиве тех четырёх свиноедов. Пожалуйста, пейте этот чай… – Он поднёс Якши-Мамеду пиалу, а затем и две конфеты в обёртке.

– Моего зятя конфетками не возьмёшь! – важно сказал Назар-Мерген, приглаживая бороду. – А на двадцать тысяч харваров риса мы согласны, если дорогой зять не будет против.

Якши-Мамед вскинул брови. Чего ради каджары вдруг расщедрились на двадцать тысяч? Много лет идут бесконечные распри из-за того, что персы за охрану астрабадских берегов платят мало – только десять тысяч харваров риса! А теперь, значит, пошли на уступки? Испугались, что русские переманят туркмен к себе?

– На каких условиях шах будет платить? – спросил Якши-Мамед.

– Условия прежние, – с кротостью мыши отозвался Мир-Садык. – Иомуды не пропустят ни одного аламанщика к Астрабаду. А чтобы договор никогда больше не нарушался, его величество шахиншах про-86 сит прислать в Тегеран двенадцать аманатов [7]7
  Аманат – заложник.


[Закрыть], сыновей здешних ханов…

– Слава аллаху, у меня нет сына, посылать некого! – хохотнул Назар-Мерген.

– Дорогой хан! – немедленно откликнулся Мир-Садык. – У тебя дочь трёх сыновей стоит!

Назар-Мерген побледнел и недобро сузил глаза, а Якши-Мамед схватился за нож.

– Ну-ка повтори ещё раз, что сказал, – потребовал он. – Повтори, собачий сын!

– Дорогой мой, зачем так, а? – залепетал каджар. – Зачем? Хозяин пошутил, я тоже пошутил. А ты шутки не понимаешь. Успокойся, дорогой. Одна капля гнева может испортить целое море радости!

– Успокойся, дорогой зять, – попросил и Назар-Мерген. – Гость и вправду любит пошутить. Говорят, если в Астрабаде услышишь смех, это значит – или хамзад [8]8
  Хамзад – лукавый.


[Закрыть]кого-нибудь щекочет, или Мир-Садык шутит… – И хозяин опять захохотал.

– Значит, двенадцать аманатов? – холодно глянув на каджара, переспросил Якши-Мамед.

– Да, дорогой мой… Это необходимо… И ещё я должен сказать, но теперь не могу. Пусть скажет сам хозяин этого очага… – Мир-Садык просяще уставился на Назар-Мергена. Тот надул щёки, выдохнул и небрежно заговорил:

– Думаю, дорогой зятёк, не оскорбишься… А если вдруг вздумаешь опять хвататься за нож, то наберись терпения и дослушай до конца. Шах требует в аманаты одного из сыновей Кият-хана…

Якши-Мамед вздрогнул и криво усмехнулся. Назар-Мерген предостерегающе поднял руку.

– О тебе не говорим. Ты давно повзрослел и живёшь своим умом. Назовём сыном того, кто живёт по воле отца. Если Кадыр-Мамед отправится в Тегеран, шах будет доволен.

– Отец ни за что не отдаст Кадыр-Мамеда… Они сейчас вместе с Карелиным на Балханах…

– Значит, заложников пока только одиннадцать, – вздохнул Мир-Садык.

Наступило долгое и неприятное молчание. Якши-Мамед вдруг ощутил мерзкий холодок на спине от мысли, что его ведь могут взять силой и отправить в Тегеран. Страх и сознание беспомощности с каждой секундой становились сильнее.

– Хан-ага, позови писца с каламом [9]9
  Калам – карандаш.


[Закрыть]и бумагой, – попросил он.

Назар-Мерген не понял, зачем зятю понадобился писец, но распорядился, чтобы пригласили муллу. Когда тот вошёл и уселся, свернув калачиком ноги, Якши-Мамед продиктовал письмо отцу, называя его заблудившимся старцем и требуя, чтобы отослал шаху, ради сохранения мира и спокойствия, Кадыр-Мамеда…

Содержание письма заставило взглянуть Назар-Мергена на своего зятя по-другому. Теперь он уже не сомневался, что гордый и знатный, богатый Киятов сын будет служить только ему и исполнять любые его замыслы. А они заключались в том, что, опираясь на силу каджаров, захватить в свои руки всё побережье, сделаться верховным правителем всех каспийских туркмен и верноподданным Мухаммед-шаха. Осуществлялся и замысел Мир-Садыка. После того, как Кият-хан получит это письмо, он скорее всего отречётся от сына. А куда же тогда деваться Якши Мамеду? Конечно, придёт на службу к шаху!

– Дорогой мой, – воскликнул каджар. – Вы поступили, как зрелый и мудрый муж. Иншалла!

И Мир-Садык заговорил о том, что все мусульмане – братья, сыны Мекки и Медины, у всех одна вера, освящённая пророком и скреплённая Кораном, а над всеми один аллах. Сделав «запев», он принялся восхвалять могущество и доброту шахиншаха и договорился до того, что солнцеликий Мухаммед построит для каждого туркменского хана отдельный дворец с гаремом и павлинами. Шах «вылазил изо рта» Мир-Садыка пухленьким, угодливым миротворцем. Якши-Мамед видел его в своём воображении похожим на куклу со сложенными на груди ладонями и улыбающимся лицом. Странно только, что один глаз шаха всё время подмигивал, как бы настораживая: «Не верь этому хитроумному! Я вовсе не такой…» И Якши-Мамед иронически усмехался.

Выпроводили каджара чуть ли не в полночь. Провожали хозяева гостя самыми добрыми словами, но, оставшись в кибитке одни, замолчали, словно и говорить не о чём: сладкие речи перса настолько были пусты, что не оставили и «зёрнышка» того, над чем бы можно было поразмыслить.

Покинув Аман-Назара и тестя, Якши-Мамед прошёл в кибитку тёщи и увидел Хатиджу. Она давно поджидала, когда он выйдет из юрты отца. Всё время прислушивалась к мужским голосам и отодвигала килим – не прозевать бы! Войдя, он радостно изумился, увидев её лишь в обществе служанки, взял за плечи и привлёк к себе. Ему стало страшно, что его любимая Хатиджа сидит здесь, можно сказать, одна, даже надёжных слуг рядом нет. Пока шли толки у Назар Мергена, её могли незаметно похитить люди Мир Садыка.

– Чего молчишь, джигит? – усмехнулась она, высвобождаясь из его рук. – Разве не соскучился? Разве сказать тебе нечего? Я его жду – не дождусь, всё думаю, приедет – наговоримся. А он все слова растерял, пока с Атрека ехал!

– Ещё наговоримся, моя ханым, – сказал он, оглядывая юрту. – Вот приехал за тобой. Завтра, если хан не будет против, отправимся ко мне.

– Да, я слышала об этом, мне Айна сказала, – ответила Хатиджа, не сводя с него глаз, в то время как он пристально продолжал осматривать кибитку.

– Кто ещё с тобой здесь спит? – спросил осторожно.

Хатиджа смутилась и толкнула его легонько в грудь.

– Вий, бесстыдник. Не вздумай ночью прийти: ошибёшься, маму мою вместо меня приласкаешь! – И она засмеялась легко и невинно.

Якши-Мамед тоже не удержался от смеха, но потом сказал строго и озабоченно:

– Боюсь, Хатиджа, как бы вместо меня кто-нибудь другой ночью не пришёл. Каджаров в Кумыш-Тёпе много.

Хатиджа не думала ни о какой опасности, а теперь вот не на шутку испугалась. Якши-Мамед заметил, как она вздрогнула и огляделась, словно под одеялами или в сундуке уже сидели каджары. Глядя на неё, растерянную, он успокоил:

– Но ты особенно не бойся, ханым. Пятьдесят моих джигитов будут всю ночь около этой кибитки.

На лице Хатиджи появился румянец, хорошо заметный при свете нефтакыловой свечи. Якши-Мамед вновь привлёк её к себе, но уже со страстным желанием истомившегося влюблённого.

– Пусти, разве не видишь? – сказала она, указывая на служанку.

Якши-Мамед захохотал:

– Откуда она здесь?

– Она всё время здесь. И до тебя, и при тебе. Видно, ты ослеп и кроме меня никого не видишь!

Рабыня, согнувшись, выбежала из кибитки, боясь навлечь на себя гнев молодого хана. И тут же послышался со двора голос матери. Якши-Мамед скривился: «О, как не вовремя!» Но успел ещё раз прижать Хатиджу к груди.

– Вий, кто у нас! – сказала, входя, Сенем и накинулась на дочь. – А ты стоишь, бестолковая, хотя бы чай мужу поставила! Вий, горе мне с ней. Хоть бы ты скорей увёз её к себе!

Якши-Мамед улыбнулся и попросил, чтобы тёща не беспокоилась: он хорошо угостился у хана, теперь мечтает только об одном – уснуть и побыстрее проснуться. Утром, если Назар-Мерген не откажет, он уедет с Хатиджой вместе.

– Не откажет… Зачем отказывать? – обрадовала его тёща. – Я только сейчас с моим ханом говорила: велел собирать дочку в дорогу.

– Ну, тогда, Сенем-эне, я пока попрощаюсь с вами… до утра. – С этими словами он покинул юрту.

Вместе с Аман-Назаром они пошли мимо двух порядков кибиток, которым, казалось, не было конца. Ряды начинались у самого подножия Серебряного бугра и тянулись на восток вдоль северного рукава Гургена – Кумыш-Тёпе-агызы. Кибитки то подступали к берегу реки, то отдалялись, и между ними и рекой лежали пустыри, заросшие верблюжьей колючкой. Обычно на этих пустырях днём и ночью паслись верблюды, но с приездом каджаров сельчане предусмотрительно держали скотину у своих кибиток. Да и Серебряный бугор – вечное пристанище верблюдов и коз – был занят приезжими. Опасаясь подвоха, они разбили шатры на самой вершине бугра, и сейчас эти шатры были видны; около них горел огромный костёр, высвечивая силуэты сарбазов и лошадей.

Аман-Назар, человек спокойный и рассудительный, шёл молча, а Якши-Мамед на чём свет стоит ругал Мир-Садыка и его головорезов:

– Аманатов захотели, шакальи выкормыши! Думали, Якши-Мамед дастся им в руки. Я им покажу аманатов, до самой смерти помнить будут!

– Хов, Якши-Мамед, – возмутился наконец Аман-Назар. – Ты только сейчас стелился перед ними мягкой травой, а теперь превратился в жёсткую колючку. Признаться, я и сейчас не могу тебя понять: с кем ты? С отцом или с тестем?

– Ни с кем! – ещё громче выкрикнул Якши-Мамед. – Плевать буду на обоих. Один у русских с бороды крошки собирает, другой у каджаров!

– Тише, тише, хан… Услышат – донесут. Лучше объясни, почему перед тестем этого не сказал, а мне высказываешь?

– Вах, почтенный. Разве ты не понял, что нас хотели скрутить? Если б мы отказались от их условий, они бы нас связали. Сейчас бы ты, Аман-Назар, уже ехал на арбе в Тегеран. Чтобы отвратить беду, я и письмо отцу такое написал. Иного выхода не было. Вот это письмо! – Он снял тельпек, достал листок и со злостью разорвал его. – Вах, Аман-Назар, пойми меня. Мне бы только Хатиджу домой увезти, а там пусть все они подавятся ишачьим помётом! Ни русским, ни каджарам я прислуживать не буду. Я сам не ниже их и не хуже! Если народ за мной пойдёт, для всех грозой сделаемся – и для Хивы, и для Персии, может быть, и для ак-падишаха!

– С кем же торговать станешь? Чем кормить народ будешь?

– Сильный мечом – и в торговле силён.

– Но для того, чтобы народ вокруг себя собрать, надо сначала накормить его. Кто за тобой пойдёт, если у тебя будут амбары пусты?

– Ай, неучёный ты, – с досадой отмахнулся Якши-Мамед. – Тебе не понять того, о чём я говорю. Ты одно пойми: я не зря три года у Ярмол-паши жил и в дворянском училище за столом сидел. Ты должен верить мне. Ты пойми, что сейчас везде так, как я хочу здесь сделать. Кавказские ханства тоже признали над собой власть русских, а теперь не знают, как скинуть с себя это ярмо. О Шамиле слышал?

– Ай, болтают что-то, – неохотно отозвался Аман-Назар. – Только Шамиль – святой, от пророка вроде. Да и земля на Кавказе много хлеба родит. Нам, зятёк, как я понимаю, надо у каджаров навсегда отобрать эти плодоносные земли. Пока не отберём астрабадские леса и поля, пока не прогоним персов с Кара-Су и отсюда, житья нам не будет.

– А я о чём говорю! – вновь вскинулся Якши-Мамед. – Да я же хочу внушить всем иомудам, что мы хозяева всего берега. Не надо служить ни одному государю. Если аллах снизойдёт и мы победим, сам государем стану!

– Да, Якши, рукава твоей рубахи широки, – со вздохом произнёс Аман-Назар. – Но я не вижу под этими рукавами сильных мускулистых рук. Ты научился ненавидеть, но силы не приобрёл.

– А ты… ты неуч! – со злостью проговорил Якши-Мамед. – Ты не можешь написать своё имя.

– Иди своей дорогой, нам с тобой не по пути, – глухо отозвался Аман-Назар и зашагал быстрее. Опередив шурина, он первым достиг своего подворья и скрылся в белой кибитке.

Якши-Мамед ночевал в соседней юрте, выставив охрану из пятерых джигитов. Остальных отправил в порядок Назар-Мергена, дав наказ Овезли, чтобы все были начеку и следили за поведением каджаров. Сам он почти не спал. Было в селении тихо, море бесшумно облизывало пологий берег, и с Серебряного бугра доносились то выкрики, то смех, то стрельба. Может быть и замышляли что-то каджары, но, соразмерив силы, напасть на атрекцев не решились. Якши-Мамед уснул на рассвете и проснулся, когда взошло солнце. Его разбудил Овезли:

– Хан, Хатиджа-ханым готова в путь. Если разрешишь, мы двинемся…

Якши Мамед вышел из юрты, совершил омовение, намаз, поздоровался с сестрой и, видя, что нет никаких причин беспокоиться ни за себя, ни за свою молодую жену, велел Овезли возглавить процессию.

Чай Якши пил вместе с Аман-Назаром. Сестра то входила в кибитку, то вновь убегала по делам. Оба следили за ней и не смотрели в глаза друг другу. Уже заканчивая утреннюю трапезу, Якши-Мамед перевернул пустую пиалу и спросил:

– Как думаешь дальше, Аман-Назар? Поедешь на Атрек или здесь останешься? Время тревожное. Не пришлось бы тебе отправиться аманатом к шаху.

– Ай, ничего, – спокойно, не поднимая глаз, отозвался тот. – Как жили, так и дальше жить будем. Разве уедешь, если купец Герасимов аханы у Гургена поставил? Улов надо будет снять, засолить…

– Да, дорогой зять, это верно, – согласился Якши-Мамед и встал. – Ну ладно, злобу на меня не держи. – Он пожал ему руку, попрощался с сестрой и сел на скакуна. Пятеро джигитов давно уже поджидали его.

Едва выехали на дорогу, увидели далеко впереди, примерно в фарсахе, клубы пыли. Ветер дул с севера и нёс эту пыль на Кумыш-Тёпе. Якши-Мамед догадался: это едет Хатиджа с охраной. И тут же заметил – с Серебряного бугра спускаются каджарские всадники. Вот они пришпорили коней и выехали на дорогу. Человек пятьдесят, не меньше. Якши-Мамед зарядил пистолет, то же сделали и его люди. Каджары приблизились быстро. Трудно было понять, с каким намерением они догоняют Якши-Мамеда. На всякий случай, видя, что силы неравны, он пришпорил коня, чтобы догнать своих. Едва джигиты пустили коней вскачь, как то же сделали и каджарские всадники. Вскоре донеслись выстрелы и улюлюканье. Якши-Мамед понял, что Мир-Садык хочет во что бы то ни стало вернуть его, ибо упустил вернейшую возможность взять живым одного из сыновей Кият-хана. Каджары скакали с обнажёнными саблями. Но уже услышал выстрелы и увидел погоню Овезли. Он повернул свою сотню на помощь. Люди Мир-Садыка сразу поняли, чем это может кончиться, и прекратили погоню. Остановившись, Якши-Мамед выстрелил из пистолета вверх и со злобным удовлетворением проговорил:

– Шакалы!

– Надо было ночью пощекотать их! – сказал Овезли. – Мне так хотелось поехать на бугор и поучить их смирению и вежливости.

– Ничего, они от нас не уйдут! – Якши-Мамед развернул скакуна и поехал во главе отряда.

Вечером были дома. Хатиджа со служанками угощала гостей. Возвратилась она вновь в свою кибитку, которая стояла рядом с юртой Кейик-ханым. Особого веселья на подворье не было, но приходили люди, поздравляли Якши-Мамеда с возвращением его жены, угощались и уходили. Навестил своего молодого друга и Махтумкули-хан. Строгий и озабоченный, усаживаясь на ковёр, спросил:

– Говорят, с каджарами встретился?

– Встретился, сердар. Приезжали за аманатами. Кадыр-Мамеда просят. Чуть было вместо него меня не взяли.

Махтумкули-хан сообщил:

– Сегодня привезли весть: Мирза Феридун напал на гокленов. Думаю, на этот раз каджары заглянут к нам. Надо готовиться. – Он посуровел и обозлённо процедил сквозь зубы: – Отец твой глупец, выживший из ума… Увёл людей с этим урусом к Балханам, когда люди здесь нужны. Возьми калам, напиши урус-хану, чтобы уезжал побыстрей, а людей наших на Атрек прислал. Заодно помощь попроси. Хорошо если два-три корабля из Баку пришлют. Без помощи русских не обойтись… И собаку надо им отдать, чтобы не обижались.

– Какую собаку, сердар?

– Вон ту, разве не видишь, – указал Махтумкули-хан на чёрную юрту, где толпились ребятишки, и, попрощавшись, ушёл.

Якши-Мамед приблизился к чёрной юрте и увидел знакомого ему пуделя. Пёс, грязный и потрёпанный, лежал у терима и отчуждённо смотрел на туркменят. Те ему совали в рот кусочки чурека и косточки, гладили и жалели.

– Его наши собаки погрызли, – уныло обронил сын Якши-Мамеда, семилетний Адына. – Он плачет, видишь?

– Постели ему что-нибудь, Адына-хан, – сказал Якши-Мамед. – Кошму или халат старый.

Парнишка вошёл в чёрную юрту и выволок из неё рваный отцовский бешмет. Якши-Мамед носил его, когда жил ещё на Кавказе. Дети тотчас подсунули под пуделя этот бешмет и снова принялись ласкать собаку. «Русские, русские, – подумал с досадой Якши-Мамед. – И бешмет русский, и собака русская».