Текст книги "Государи и кочевники"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

– Будь проклят тот день и час, когда я появился на свет, – мрачно проговорил Якши. – Что мне дала эта поганая жизнь, Хатиджа? – В глазах молодого хана заблестели слёзы, и жена, испуганно подвинувшись к нему, начала упрашивать:

– Не пей больше, хан мой, не пей… Эта дрянь губит тебя…

– Ай, разве в этой дряни дело, – покусывая губы, отвечал он, – Предатели все!

Якши-Мамед не договорил: на дворе послышались голоса и лай Уруски, в кибитку ворвались слуги Кията. Последним зашёл Кадыр-Мамед.

– Всё пьёшь, братец? – спросил он, хихикая. – На радостях пьёшь и с горя пьёшь – когда же ты трезвым бываешь?

– Убирайся прочь, собачья отрава! – вскричал Якши-Мамед, силясь подняться на ноги и хватаясь за нож.

– Свяжите его, – спокойно сказал Кадыр. – Когда выйдет из головы хмель, развяжем. В таком виде он опасен.

Несколько человек бросились на Якши-Мамеда и заломили ему руки за спину. Ногой кто-то задел бутылку и пиалы. Они, звеня, покатились к сундуку. Возмущённая поступком деверя, Хатиджа кинулась к нему с кулаками, но он оттолкнул её с такой силой, что женщина ударилась плечом о решётку терима.

– Люди, да что же это такое! – закричала Хатиджа. – Люди, помогите!

Схватив пустую бутылку из-под рома, она кинула её в Кадыр-Мамеда. Тот вскрикнул и согнулся.

– Вон отсюда, шакалий выкормыш!

Кадыр-Мамед утёр окровавленный лоб рукавом, выговорил жёстко:

– Ну, погоди, ханым… Ты ещё поизвиваешься у меня в руках!

Якши-Мамеда выволокли наружу. Хатиджа кинулась вслед, но её втолкнули назад, в юрту, и поставили у входа нукеров.

На берегу арестованного поджидали офицер и матросы с «Аракса».

– Отец, ты ли это? – окликнул Якши-Мамед подошедшего Кията. – Где твоя сила?!

– Успокойся, успокойся, джигит, – великодушно отвечал Кият-хан. – Мы не оставим сына одного и не бросим на произвол. Мы отправимся к русским вместе.

Офицер с «Аракса» сказал патриарху, чтобы тот возвращался к семье – русские против него ничего не имеют.

Кият властно отвёл руку офицера и сел вместе с Якши-Мамедом в катер.

ЗАБОТЫ ФРЕЙЛЕН ГАБИ

Сорок дней фрейлейн Габи пребывала в трауре. Ходила в чёрном жалевом платье. Ни золотых серёжек, ни колец, ни браслета, вела себя, как и подобает порядочной женщине. Бабка Ани, неотступно следуя за своей печальной хозяйкой, предупреждала её каждое желание и движение. Но что могла сделать, чем могла помочь старая персиянка в неутешном одиночестве молодой вдовы! Не распахнёшь же ворота замка раньше времени, чтобы заходили люди, садились за стол и пировали, как прежде. Пока что Габи боялась даже мимолётных встреч с мужчинами. Иногда заходил полковник Бахметьев в сопровождении двух-трёх казаков: подчёркивал всем своим видом, что идёт не к хозяйке-вдове, а проверить складские помещения и караул возле них. Так, будто бы между прочим, справлялся у бабки Ани о самочувствии фрейлейн, иногда заговаривал и с ней самой, но вёл себя сдержанно и предупредительно. Габи, провожая день за днём в невозвратную вечность, с каждым новым днём вздыхала всё легче и легче и наконец заговорила о деле: после Михайлы остался немалый капитал и несколько контрактов по закупке всевозможных товаров. Особенно её донимал шемахинский купец Риза. Ещё на третий день траура он привёз шелка и шали, закрыл тюки в одном из сараев во дворе, нетерпеливо ждал, напоминая о себе ежедневно: когда же наконец купчиха рассчитается с ним по заключённому контракту. Габи мучительно думала – для чего ей эти шелка? Не сядет же она на корабль и не повезёт товары в Астрахань!

Риза пожаловал к ней и в тот, первый день, когда она наконец надела жёлтое атласное платье декольте, нацепила золотые серьги, кольцо и браслет и была, утомлённая траурным бездельем, очень красива и мила.

– Вах-хов! – изумился купец, увидев её на айване около накрытого столика. – Вы ли это, фрейлейн? Провалиться мне на этом месте, если вру, но я подумал, что сам ангел спустился с небес и встречает меня своей обворожительной улыбкой!

– Полноте, Риза, полноте… Чего доброго, ещё сглазите! – улыбнулась польщённая фрейлейн.

– О, что вы! – ещё восхищеннее заговорил он. – Если бы такой ангел спустился на мой собственный айван, я отдал бы ему все свои богатства.

– Эй, садись, чего приплясываешь, как учёный медведь! – добродушно вмешалась в разговор бабка Ани. – Всё твоё богатство не стоит одного накрашенного мизинца моей фрейлейн.

– Напрасно вы так думаете, – самодовольно улыбнулся Риза и достал из кармана сердари изящную коробочку с французской надписью. – Вот тут есть вещица, которую я не отдал бы за всё ваше поместье!

У Габи блестели глаза. Любопытство было столь велико, что она потянулась за коробочкой и попросила:

– Ну, покажите, Риза-хан… Не мучьте меня!

– Фрейлейн, где у вас зеркало? – спросил он, вставая. – Хочу, чтобы вы оценили эту вещицу сами.

Габи прошла с ним в комнату, где над изящным итальянским столиком висело эллипсообразное большое зеркало.

– Снимите серьги, да побыстрее, – попросил Риза. – Сейчас вы увидите себя в волшебном сиянии.

Габи сняла кольцеобразные серьги, и он, встав у неё за спиной, открыл коробочку и начал прикреплять к мочкам ушей другие серёжки – тоже золотые, но более изящные, с бриллиантами.

– Ой, Риза, вы щекотите мне ухо! – вскрикивала она, приподнимая плечо и зажимая подбородком его руку. – Ой, не надо!

– Фрейлейн, вы очаровательны, – взволнованно, вполголоса говорил он. – Они словно предназначены для вас… Они будут вашими, фрейлейн…

– Да? Вы так думаете? Я хотела бы носить их…

– Фрейлейн, у меня не поднимется рука и не хватит совести взять их назад. – Он коснулся губами её оголённого плеча, и она, улыбнувшись в зеркало, сказала:

– Боже, какой вы нетерпеливый и горячий… Пойдёмте к столу.

– Габриэла, ой, Габриэла! – позвала бабка Ани.

– Ещё одна гость!

– Сейчас иду! – отозвалась она, направляясь на айван и радостно думая: «Слава богу, кончилось заточение!» Она взглянула в окно и замерла: к широкой лестнице, ведущей на айван, медленно, оглядывая внутренние строения бывшего персидского замка, шёл Басаргин. Он был в парадной летней форме, при полковничьих эполетах, в чёрной фуражке с высокой тульёй и при кортике. У Габи сладко и печально защемило сердце. Спустившись ему навстречу, она на радостях смахнула слезу, подала ему руку и, почувствовав прикосновение его губ, подумала: «Всё умирает – и не возвращается больше». Сейчас она не видела в нём своего старого любовника, и не было у неё желания оказаться у него на коленях. Она всегда, с того первого дня как ушла от него к Михайле, чувствовала, что сердце её – словно опутано суровыми нитками, и конец от этих ниток держит и подёргивает капитан первого ранга Григорий Гаврилыч Басаргин. Утерев слезу, Габи тихонько сказала:

– Мишенька-то мой… Никак не могу забыть, так и стоит в глазах…

– Всё преходяще, Габриэла, – недовольно ответил Басаргин и, посмотрев вверх, спросил: – Кто это у тебя?

– Тут… один шемахинский купчик, по Михайлиным делам.

– Н-да, – ухмыльнулся моряк. – Не было печали: чего доброго превратишься в вечную купеческую вдовушку.

Встретив Басаргина, Габи решила, что купец Риза здесь совершенно лишний: сидеть ему вместе с ними и слушать их разговоры нет никакой надобности.

– Ну, так договорились, господин Риза-хан, – сказала она, чуть заметно поведя бровью. – Завтра вы навестите меня, и мы решим, как быть с шёлком и шалями.

– Я вас понял, фрейлейн, – пятясь, кланяясь и боязливо оглядывая полковника-моряка, сказал купец и довольно проворно сбежал по ступенькам во двор.

– Долго ещё будут напоминать о себе компаньоны твоего покойного мужа! – заметил Басаргин, усаживаясь за стол. – Молод был, но как понимал жизнь! И какие связи!

– Ах, Григорий Гаврилыч, я никак не могу забыть о нём. Сколько хорошего он сделал для меня! А уж как любил…

– Я тоже не обижен, – признался Басаргин. – С помощью Михайлы мне удалось достроить городское именьице в Астрахани, да и по службе – повышение. Я ведь зашёл к тебе, Габриэла, попрощаться. Есть рескрипт о моём назначении командиром астраханского порта. Я уже сдал дела на Саре капитан-лейтенанту Большову.

– Как, вы уезжаете? – Габи побледнела: холодные лапы одиночества вновь коснулись её сердца. Потерять любовника – не беда, но опекуна! Она привыкла жить по его наущению и указке и теперь не представляла, что станется с ней в этом мрачном замке, в постоянном соседстве с какой-то сомнительной бабкой Ани.

– Григорий Гаврилыч… родной вы мой, но ведь у меня на руках капитал! Как же быть-то? Я, право, в растерянности.

– В последние дни я много думал о тебе, Габи, – сказал он озабоченно и потянулся к графину. – Если не возражаешь, я выпью немного.

Она с готовностью взяла графин, налила ему и себе.

– Ты помнишь, душенька, те… номера? – спросил он вкрадчиво, напоминая ей об Астрахани, о тихом доме у пристани, где жила она с подружками под присмотром мадам Корф, приглашавшей к своим девочкам господ офицеров. Там Габриэла впервые встретилась с Басаргиным, и он, отправляясь на дальний безвестный островок в Каспийском море, увёз её а собой.

– Григорий Гаврилыч, ну не хочу я вспоминать о прошлом! – взмолилась Габи. – С того времени всё переменилось. Тогда я была сиротой и не имела ничего, а теперь… Нет, нет, мне даже стыдно вспомнить…

– Душенька, да ты что! – воскликнул он, – Я ни в коей мере не пытаюсь унизить тебя. Я имел в виду совершенно иное. Я подумал о твоём прекрасном замке, об этих великолепных комнатах… Ты могла бы пригласить девочек из Астрахани сюда, к себе… Представь: тёплый очаровательный вечер, на ай-ване звучит восточная музыка, внизу жарятся шашлыки и стучатся в ворота господа военные. Седоволосый швейцар в ливрее встречает господ, а они спрашивают: «Скажите, это и есть «татарские номера»?» – «Да, прошу-с!» – приглашает швейцар. Господа входят к тебе, разумеется, как к хозяйке, и восхищаются этим уютным местечком, где можно забыться от тоски и окунуться в роскошные кудри любви…

– А все эти лабазы с хомутами, вожжами и лопатами надо превратить в подвальчики с винными бочками, – продолжила Габи с улыбкой.

– Разумеется, душенька! Что может быть лучше, чем сидеть в прохладном погребке и пить винцо с шербетом!

– А как же с девочками, полковник? – шутливо спросила Габи. – Вы уверены, что они всё ещё у мадам Корф?

– Ну, если не они, то другие – какая разница! Главное – заполучить их. Об этом я побеспокоюсь.

Габи выпила ещё рюмку, раскраснелась и вся ушла в созерцание недалёкого будущего: музыка, жаркое, погоны, песни под гитару…

– А как посмотрят на «татарские номера» бакинские власти? – спросила, овевая лицо веером и нарочно задевая им моряка.

– Разве ты в ссоре с господином Бахметьевым? – спросил он игриво.

– Да нет, он – душенька…

– Я думаю, Габриэла, не надо чуждаться его: помощник в заведении «номеров» тебе необходим. Ты не станешь возражать, если я выпью ещё и немножко отдохну? – спросил он, усмехнувшись и покосившись взглядом в сторону спальни, и Габриэла почувствовала, как дёрнулась суровая ниточка.

Всю дорогу, от Гасан-Кули до Баку, купец Герасимов только и думал о Габи. Будто бы мало выпало ему невзгод без неё! Теперь ещё с этой фрейлейн судись! Все Михайлины капиталы при ней остались, все товары непроданные – у неё в подвалах! Санька был зол, как никогда. Беда за бедой сваливалась на его плечи. Совсем недавно «Св. Николай» сгорел и утоп у хивинских берегов, а теперь чуть было самого не отправили на тот свет: кое-как спасся.

Шкоут «Св. Андрей», войдя в бакинскую гавань, медленно лавировал, ища себе место для стоянки. Наконец, боцман увидел пустой причал и повелел опускать паруса. Музуры сбросили на воду катер, взяли шкоут на буксир и подтянули его к самому дощатому помосту. Не задерживаясь на корабле, купец прихватил с собой двух музуров и отправился к михайлиному замку. Портовые грузчики охотно указали дорогу. Поднявшись в горку и поплутав в переулках, Санька оказался у большого каменного здания без окон. У тяжёлых, обитых железом ворот стоял казак-часовой.

– Служивый, здесь ли купеческая вдова Герасимова проживает? – г– спросил Санька и подумал, как это подло и гнусно звучит – «вдова Герасимова».

– Тута, тута, – неохотно отозвался часовой.

– Впусти нас…

– Не могём, ваше степенство. Не велено никого впускать!

– Вот те и на! Да деверем я ей довожусь, понимаешь, дурья твоя башка!

– Нам всё одно, ваше степенство: хоть муж, хоть деверь. Не велено никого впускать.

– Ну, поди доложи ей, что родственник – купец из Астрахани в гости приехал, – попросил Санька, и стало ему скверно оттого, что и деверем себя назвал и родственником. Подумал с неприязнью: «Вот ведь оно как иной раз бывает!»

Казак снял ружьё с плеча, поставил к ноге, сказал вразумительно:

– Ну и дотошный вы, ваше степенство. Нельзя– значит нельзя. Хозяюшка сама сюда подходила и наказала: «Никого, служивый, ко мне не пропускай, пока я буду с шемахинским купцом Риза-ханом дела важные обделывать».

– Вон оно что! – удивился Санька. И тут небольшая дверца в воротах приоткрылась и выглянула из неё старуха.

– Кого тебе, соколик?

– Герасимов я… старший… Брат родной усопшего…

– Пропусти, – сказала бабка Ани казаку и ввела Саньку во двор, а перед музурами захлопнула дверцу.

– Однако тут у вас прямо царские хоромы, – удивился Санька, оглядывая огромный двор и дом с айванами и множеством дверей.

– Давай-ка, соколик, побудем пока здесь, во дворе, – сказала бабка. – Скоро Габичка освободится и выйдет.

– А чего она там делает, с этим купцом? – с обидой спросил Санька. – Могла бы сначала меня принять, а потом уж и его!

– Ва алла! – воскликнула служанка. – Экий вы бесстыдник, ваше степенство. Вот давай лучше шербетом тебя напою. Заходи сюда, ко мне, не стесняйся. Здесь я со своим ханом раньше жила. На, выпей пока чашечку, соколик…

В это время сверху донеслись голоса.

– Вот и дождался. Я же говорила, скоро освободится. Габриэла! – окликнула хозяйка служанку. – Тут к тебе ещё одна гость пришла. Из астраханских! Деверёк твой!

– О боже! – притворно воскликнула Габи. – Поднимайтесь сюда ко мне, ваше степенство.

Санька, взойдя по лестнице на высокий айван, увидел накрытый стол, за которым, судя по всему, уже достаточно попировали. Сам шемахинский купец стоял в сторонке и, тяжело пыхтя, надевал крючконосые лакированные туфли.

– Побыстрей, побыстрей, Риза-хан, – нетерпеливо поторапливала его Габи. – Ты же видишь: родственничек ко мне…

Разогнувшись, Риза-хан поклонился Саньке, схватил с вешалки сердари и заспешил вниз, во двор.

– Зайдёте как-нибудь, – бросила ему Габи. – А о ваших шелках и шалях я поговорю с моим… Простите, кажется, вас зовут Александром Тимофеевичем? – спросила она Саньку.

– Н-да, именно так, – буркнул он.

– Александр Тимофеевич, – обрадованно заговорила Габи. – Право, не знаю, что мне и делать с михайлиными компаньонами… Умер-то он так неожиданно, так внезапно… – Габи вынула из лифа платочек и промокнула поочерёдно оба глаза. – Не обращайте внимания на мои слёзы. Я до сих пор не могу забыть горя. Садитесь, дорогой Александр Тимофеевич, угощайтесь чем бог послал. Может быть, вы закупите у Риза-хана партию шемахинских шалей? Чудесные шали. И шелка наичудеснейшие!

– Фрейлейн, – не притрагиваясь к еде, сказал Санька, – вы, как говорится, сразу взяли меня на абордаж. Так что не судите и меня, ежели я не стану выкаблучиваться.

– О боже, Александр! – удивлённо воскликнула Габи, – Какой у вас чёрствый язык!

– Какой уж есть, фрейлейн, – согласился Санька, положив нога на ногу. – Дело в том, дорогая хозяюшка, что я пожаловал к вам с претензиями. Как вам известно, я, Михайла и другой наш брат, Никита, – дети одного отца, и все мы вместе состоим при общем капитале. Когда отправляли Мишку сюда, то деньги он взял из общей нашей казны. И товары закупал на общие наши гроши, и когда венчался – платил из них же. Так что, дорогая хозяюшка, не обессудь, но все доходы, полученные Мишкой от торговли, будем делить на всех.

– Александр Тимофеевич, – испугалась Габи, – о чём вы говорите? О каких таких доходах!

– Да тут у тебя, в амбарах, как я прикинул, на мильён всякого добра, да векселей, небось, уйма! Так что, госпожа Габи, давай не будем хитрить да изворачиваться.

– Боже, Александр Тимофеевич, вы же родные братья с Михаэлем! – взмолилась Габи. – Давайте же с вами – по-родственному… Душенька, сядьте ко мне поближе…

– Это ещё зачем? – не понял Санька.

– Кролик вы мой, крольчонок ненаглядненький… – Габи потянулась к нему, и он, вскочив со стула и пятясь, заговорил не слишком уверенно:

– Нет, нет, ни за что… Сгинь, наваждение… Сатана в юбке…

– В платье, а не в юбке, – захохотала Габи. – Да не бойся, не съем: вот глупенький-то!

– Да изыди ты к лешему… Прочь, говорю!.. Санька замахал руками и пустился вниз по лестнице, придерживаясь рукой за перила.

– Бабуля! – крикнула Габи. – Бабуля, скажи казаку, чтобы не выпускал купца! «Вот ещё мужичишка-то, – подумала она огорчённо. – В нём Михайлиного и крошечки нет. Чего доброго, побежит в торговую палату, тяжбу заведёт!»

Казак-часовой преградил купцу дорогу, оттолкнул от ворот. Санька пригрозил служивому, но тот и ухом не повёл.

– Назад, ваше степенство. Наше дело исполнять приказание. На то и поставлены сюда…

– Каналья! Ведьма! – погрозил кулаком Санька. – Я это бандитское гнездо разворошу, я так не оставлю!

Санька кричал, всё больше и больше распаляясь, а Габи и бабка хохотали над ним и обзывали «красной девицей», «кралей» и «кастратом». Наконец, насмеявшись, Габи попросила:

– Ну, полно вам, Александр Тимофеич, обижаться. Поднимитесь сюда. Сейчас полковник Бахметьев, мой советник, пожалует, он разберётся во всём.

– Полковников уже завела! – не сдавался Санька. – Не успела мужа похоронить, а уже с полковником!

– И генералы все мои будут. И никаких денег ни шиша ты от меня не получишь, карлик несчастный!

Санька присел на лавку у караульной будки и просидел молча часа два не меньше, пока не появился комендант Бахметьев.

Он влетел во двор так стремительно, словно здесь произошла резня и пострадавшие нуждались в его помощи.

– Кто такой будешь? – спросил строго, увидев привставшего со скамьи Саньку.

– Кем был, тем и буду, – огрызнулся Герасимов. – А вы каким краем касаетесь поместья моего усопшего брата?

– А-а, – догадался Бахметьев. – Ну, коли так, то конечно… – И он стал подниматься по лестнице на айван, увлекая за собой Саньку. – Братца вашего я хорошо знал. Широкой души человек. Жаль, расправились с ним туземцы…

Габи встретила коменданта очаровательной улыбкой. Сняла с него треуголку и плащ, повесила на вешалку. И купца окончательно успокоила:

– Душенька, дайте-ка ваш картуз… Да и кафтан снимите, всё-таки в порядочном обществе находитесь.

Санька покосился на неё, но выполнил всё, что она потребовала. И когда Габи принялась рассказывать коменданту, с какими претензиями заявился купец, Санька не стал вступать в спор и перебивать её, а только бурчал себе под нос:

– Ну, ну… Давай, давай… Поглядим, кто прав, кто виноват…

Бахметьев сидел в кресле. Слушал хозяйку без особого внимания: то закуривал трубку, то вдруг заговорил о табаках и отметил, что хотя турки и враги России, но табак у них наижеланнейший.

– Значит, Александр Тимофеич, всем своим купеческим кланом решили бедную вдовушку пощипать? – спросил он и хохотнул, захлёбываясь дымом.

– Да уж, как говорится: один за всех, все за одного, – дерзко отозвался Герасимов. – Казна-то у нас – общая!

– Ну, коли так, то и за поступки Михайлы вы должны все вместе отвечать, – сказал полковник. – Вам известно, как он капиталы нажил?

– Нефть Киятову сбывал, вот и нажил. Секретов никаких тут нет, – отвечал охотно Санька. – В письме сообщал, что мильёна на два продал этой нефти. Всю Ленкорань и Энзели, все кишлаки персидские освещал и отапливал Мишка.

– То-то и оно, – согласился Бахметьев, – что Михайла, нарушая все царские указы и подрывая бакинскую торговлю, сбывал персиянам нефть. Разве вы не знаете, Александр Тимофеич, что строжайше запрещено сбывать челекенскую нефть у персидских берегов?

– А откель же мне знать! Я нефтью сам не торговал, – пошёл на попятную Санька.

– Не торговал – это верно, но ведь ты сказал что «один за всех – все за одного»: казна у вас общая. Вот за Михайлу и придётся расплачиваться из вашей общей казны. Ты и сумму, купчик, сам назвал– сколько Михайла барыша получил.

– Будя стращать-то, – растерянно заулыбался Санька. – Разве такими речами шутят!

– А я и не собираюсь шутить, – строго выговорил Бахметьев. – Акты задержания шкоута «Астрахань» у персидских берегов есть. И документы есть– кому сколько нефти продал Михайла. Жалко вот только полковника Басаргина да астраханского губернатора… Они жаловали вашего Михайлу, на все его проделки сквозь пальцы глядели. Но тут, как говорится, думать много нечего. Раз ты, Александр Тимофеич, решил судиться – получай по заслугам сам, а полковник с генералом как-нибудь оправдаются.

Габи, всё это время внимательно слушавшая Бахметьева, сначала улыбалась, кивала и поддакивала ему, но потом и она испугалась: «Не приведи боже: начнётся суд – опять останешься в чём мать родила». Поднявшись, она прошествовала по ковру и встала за спиной у Бахметьева.

– Душенька, – попросила Габи, – надеюсь, до мирового дело не дойдёт?

– А ты, фрейлейн, спроси у него, – сказал комендант, – У меня никаких неясностей в этом дельце нет. Может быть, господин Герасимов решил припугнуть, пощекотать, так сказать, нервы кое-кому – тогда иное дело. А если всё это всерьёз, то извините: я его в два счёта сделаю нищим.

Санька от страха позеленел. О запретах сбыта челекенской нефти он действительно ничегошеньки не знал и никак не предполагал, что Михайла давно у этих господ на крючке сидит. Надо было побыстрее выкручиваться из этого неприятного положения, и он устало улыбнулся и сказал хриплым голосом, словно его вдруг ветром просквозило:

– Строги вы, однако, господа хорошие. Приехал к вам вроде бы погостить, а вы меня к суду тянете!

– Мы? – удивился полковник.

– Ах, душенька, – залилась весёлым смехом Габи. – Давно бы, Александр Тимофеич, взяли шемахинские шелка и шали – и разговоров бы никаких не было.

– Ну, если они вам не нужны, то, пожалуй, я возьму…

– Бабуля! – крикнула Габи. – Пошли за Риза-ханом.

– Сейчас, Габичка, сейчас, золотце! – донеслось снизу, но Габи уже не слышала служанку. Безо всякого стеснения она обвила шею полковника и прильнула к нему:

– Душенька, только вы один мой опекун и мой заступник…

Вечером вдоль набережной зажглись фонари, засветились окна в городе. Из морского клуба доносились звуки духового оркестра: музыканты играли вальс. Подгулявшие татары покрикивали друг на друга в духане. Потом донеслась мелодия из русской ресторации, напоминая, что ночь вступает в свои права.

Купец Герасимов с несколькими музурами прохаживался по набережной, не отходя далеко от шкоута. По договорённости, с минуты на минуту должен был подъехать Риза-хан с товарами, и Санька ждал его с нетерпением. Наконец-то со стороны Апшерона прямо к шкоуту подкатили фаэтоны: один, другой, третий…

– Давай, братва, принимай, – сказал музурам Санька и поспешил к Риза-хану, который вылез из коляски.

Музуры, не мешкая ни минуты, понесли по дощатому причалу и дальше по палубе, в трюмы тюки с отрезами шелка и шалями. Оба купца тоже поднялись на корабль и скрылись в каюте.

– Ну, где твои жаворонки? – спросил Риза-хан. – Если они красивы и невинны, я возьму их.

– Сейчас, сейчас… Постой. – Герасимов явно волновался: никогда ему ещё не приходилось торговать живым товаром, хотя и слышал он, что иные купцы не брезгуют ничем. – Степан! – окликнул он боцмана, приоткрыв дверь. И когда тот подбежал, велел ему: – Ты вот что: эту самую персиянку… Лейлу… отправь в трюм – пусть укладывает тюки. Как отведёшь, приди сюда.

Боцман быстро удалился и минут через пять явился вновь, доложив, что приказ купца выполнен.

– А теперь, Степан, – попросил Герасимов, – приведи-ка сюда её дочек.

– Слушаюсь, ваше степенство…

Две девчурки в кетени, большеглазые и хрупкие, словно косули, робко переступили порог каюты.

– Аферин! – проговорил, покачивая головой, Риза-хан. – Аферин… Сколько хочешь взять за них?

– Да уж не меньше половины стоимости твоего шелка!

– Ты с ума сошёл, кунак, – обиделся Риза-хан. – Сбрось ещё половину.

– Не рядись, а то передумаю. Привезу в Астрахань, там мигом найдётся покупатель.

Девочки со страхом смотрели на купцов и ничего не понимали. Риза-хан приподнял одну под мышки и, опять поставив на пол, сказал:

– Ладно, беру… Скажи, чтобы пришли мои люди…

На палубе все ещё топтались музуры, подавая в трюм Кеймиру и его сыну тюки. Пальван, несколько ободрённый, что к нему пустили на свидание жену, покрикивал лихо:

– Давай, давай, быстрей! Чтоб он сдох, ваш купец! Проклятье его отцу и матери!

– Сдохнет, – иронически соглашался кто-то. – Все передохнут, как мухи.

Другой музур посоветовал:

– Ты бы, пальван, не оскорблял его. Он отходчив. Глядишь и простит тебе.

– Нечего мне прощать, – зло отозвался Кеймир. – Не убивал я его брата!

– Может и так, – сказал кто-то. – Да только доказательств не хватает!

– Вах, люди! – вздохнул Кеймир. – Когда окажетесь на моём месте, тогда поймёте, как вы жестоки!

С тюками провозились часа два. Лишь после этого Кеймир, Лейла и Веллек сели все вместе, чтобы съесть лепёшку лаваша и попить чаю.

– Ох, Кеймир-джан, – заплакав, привалилась к плечу мужа Лейла. – Неужели так и пропадём на этом корабле! Я всё время прошу их, чтобы посадили меня и дочек вместе с вами, но они не хотят.

– Не плачь, ханым, – отозвался Кеймир. – Нет на наших руках русской крови – это главное. А то, что Санька не верит нам, – ему же будет хуже. Русский бог не простит.

– Я слышала, как музуры говорили, – печально сказала Лейла, – будто бы нас в Сибирь отошлёт купец.

– Не бойся, мама, – подал голос Веллек. – Как только мы ступим на твёрдую землю, мы сразу убежим и тебя спасём.

– Сколько зла в этом человеке, – опять заговорил Кеймир. – Даже дочек мне не хочет показать.

– Я тоже просила, чтобы разрешил к тебе сюда девочек взять, а он сказал: «Запрещено».

– Кто ему запрещает? Он сам хозяин, – возмутился Веллек.

– Ай, ну его… Собакой родился – собакой умрёт…

Разговаривая, они и не заметили, как пролетел час, другой. На палубе умолкли голоса. Лейла забеспокоилась о дочерях: как бы чего не случилось с ними. Предчувствие беды возрастало в ней с каждой минутой. Забеспокоился и Кеймир. Лишь Веллек не мог понять: кому понадобится обижать девчонок – на корабле все взрослые.

Кеймир крикнул из трюма:

– Эй, кто там! Эй, музур!

– Чего тебе, пальван?

– Позови Саньку, пусть моих дочек сюда приведёт!

– Нет купца, в ресторацию ушёл!

Санька возвратился на корабль часа в два ночи, поднял на ноги музуров. Кеймир слышал, как они суетились и переговаривались, словно не могли решиться на что-то. Затем в трюм опустили лестницу, и боцман приказал:

– Поднимайся, пальван!

Кеймир, позвякивая цепями, вылез на палубу. За ним поднялась Лейла. Последним выбрался из трюма Веллек. Всем троим связали руки за спиной и вывели на причал, а затем на набережную.

– Скажи, куда ведёшь? – встревожился Кеймир.

– На допрос, пальван, – отозвался боцман. – Сейчас сознаёшься, лиходей, за что Михайлу ухайдакал! Сейчас тебе посчитаем рёбра!

– Собаки вы, а не люди, – устало сказал пальван и больше за всю дорогу, пока поднимались к «Бакинским ушам», а потом спускались по ту сторону горы, не проронил ни слова.

В низине остановились. Боцман подошёл к Кеймиру:

– Здорово ты тогда меня сапогом хрястнул, до сих пор спина побаливает. Проси прощения, а то застрелю!

Кеймир молчал: жаль ему было и жену, и сына, и дочерей, но язык не повиновался. Тогда боцман сказал:

– Поклянись, что не убивал Михайлу!

– Клянусь, бачька, клянусь! – жарко заговорил пальван. – Ни одним пальцем не трогал Михайлу – ни я, ни сын мой…

– Ну, тогда так, – рассудил боцман. – Оставайтесь здесь до утра, а утречком, если аллах не убьёт вас своим проклятием, вернётесь на пристань. Пойдём, братва! – И музуры быстро удалились…

Кеймир дождался рассвета, совершенно не понимая, что произошло: почему Санька отпустил его? С первыми лучами солнца он вышел на вершину горы и увидел: шкоут «Св. Андрей» поднял паруса и уходит вдоль апшеронского берега в открытое море. «А где же дочери?» – забеспокоился Кеймир. И услышал пронзительный голос Лейлы:

– Вай, аллах, вай, спаси нас! Вай, Джерен моя милая! Вай, Ширин-джан!

Лейла упала на траву и забилась в истерическом плаче. Кеймир понял: цена его горькой свободы – две дочери.