Текст книги "Государи и кочевники"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

К САБЛЯМ И ХИРЛЫ

Летом кавказский командующий неожиданно пригласил Кията к себе. В письме говорил: «Хотелось бы познакомиться с вами, дорогой Кият-бек. Да и назревают события важные». Патриарх в ту пору прибаливал: опять открылся кашель. Тувак его поила отваром яндака, а слуга Абдулла лечил тузлучными парами. Хотелось поехать старцу в Тифлис, но не смог.

– Бери с собой слуг и поезжай, – сказал он Кадыру. – Оттуда привезёшь младшенького нашего, Ан-намухамеда… Надо повидаться. Боюсь, умру и не увижу его.

Кият проболел целый месяц. Кашлял, стонал, цеплялся за жизнь всеми клетками состарившегося организма и, может быть, отогнал «Чёрного ангела» лишь тем, что было желание великое узнать: зачем понадобился кавказскому генералу.

Кадыр-Мамед вернулся из Тифлиса в начале августа, не один. У Челекена стали на якорь пять кораблей – половина саринской эскадры и шкоут Михайлы Герасимова. Моряки высадились на берег, с ними сам командир эскадры капитан первого ранга Басаргин, старый знакомый Кията. Призадумался было хан: к добру или ко злу? Но эскадренный командир обнял старика, «вручил» ему сына Аннамухамеда, прозванного с пелёнок Карашем, прибывшего на побывку, и письмо главнокомандующего. В тот день в Карагель съехались все старшины и ханы острова. Кият объявил им волю русского государя императора о том, что снимается с туркмен их давний должок – шесть тысяч пудов муки, а требуется от туркмен, чтобы сели они на коней и помогли русскому царю в его походе на Хиву. Велел Кият тут же, чтобы отправлялись глашатаи во все селения и созвали на Атрек всех старшин и ханов вольной Туркмении. А вскоре и сам, взяв с собой младшего сына и жену, переправился на корвет Басаргина, и корабли отплыли в Гасан-Кули.

На третий день пути при слабоветренной погоде парусники растянувшимся караваном подошли к заливу. Был слепящий августовский полдень. В знойном мареве едва различался берег: он словно поднимался над морем и дрожал в воздухе. Басаргин дал команду, чтобы корабли становились на рейд.

Спустя час отряд моряков в чёрных бушлатах и расклёшенных брюках, с кортиками на боку, а с ними Кият с женой и младшим сыном высадились на Чагылской косе, где их давно поджидали жители Гасан-Кули – от малого до старого. Среди встречающих не было лишь сердара Махтумкули и Якши-Мамеда. Но Кият и не надеялся, что встретят они. И не на их поддержку рассчитывал: слава аллаху, существует маслахат, а в нём больше ста ханов и старшин, вот они и решат – с русскими быть или против них.

Пока шла неразбериха встречи, пока народ толпился вокруг моряков, а те выволакивали из катеров парусину и ставили палатки, пока ещё не причалили в пятом по счёту катере Кадыр-Мамед с Михайлой (туркмены с нетерпением поджидали их, ибо купец вёз на берег товары), жена Якши-Мамеда Хатиджа с вежливой настойчивостью тянула к себе в кибитку Тувак и её «заморского» сына.

– Не откажитесь, ханым, побывать у нас, – говорила она. – Мы так долго ждали вас!

– А где же Якши-Мамед? – спрашивала Тувак, но, озираясь по сторонам, искала глазами своего ненаглядного сына: боялась как бы не затерялся в толпе. А его уже окружили атрекские мальчишки, ощупывали кавказский бешмет, фыркали, смеялись, как над белой вороной.

– Хозяин мой уехал в Кызгыран, – отвечала Хатиджа. – К вечеру вернётся. Но я давно приготовилась к тою. Пойдёмте, дорогая Тувак-ханым.

– Пойду, пойду, куда же мне ещё идти, если не к тебе, Хатиджа, – согласилась Тувак и окликнула сына: – Караш, не задерживайся!

Эти две женщины и впрямь были расположены друг к другу, хотя виделись три года назад, в ту страшную зиму, когда все атрекцы прятались от каджаров на Челекене. Тогда Киятова младшая жена Тувак и подружилась с ласковой и бесхитростной Ха-тиджой. И сейчас они встретились как самые задушевные подружки.

Введя гостью в большую восьмикрылую кибитку, Хатиджа помогла ей снять пуренджик, борык и яшмак, полила на руки.

– Неплохо живёшь, – оглядев убранство кибитки, сказала Тувак.

Женщины уселись на ковёр, положили перед собой сладости и поставили чайник. Служанка спросила, не подать ли съестного, но Тувак отказалась. Со двора доносился дружный детский смех и выкрики.

– Вий, проклятые, они заклюют моего сыночка! – забеспокоилась Тувак.

Хатиджа быстро вышла из юрты, послышался её властный голос: пусть дети не торчат перед кибиткой, а Аннамухамед идёт к матери.

Он вошёл с Адына, племянником, который при всяком удобном случае убегал из кибитки матери Огульменгли к тётушке Хатидже. Сейчас был более чем благоприятный случай.

– Ну и дикари! – возмущался Караш. – Что значит: люди не видели света. Они чуть не разодрали мой бешмет и едва не стащили с меня эту дворянскую фуражку!

– Хорошая фуражка, – похвалила Хатиджа. – Но разве там, в Тифлисе, не разрешают носить халат и тельпек?

– Почему же не разрешают? – насупился Караш. – Можно вообще натянуть на себя баранью шкуру и ходить – никто ничего не скажет, но все подумают – это дикарь. Там же благовоспитанное общество. Даже тот, кто не знает русского языка, считается дикарём!

– Не приведи аллах, – засмеялась Хатиджа. – Наверное я со стыда бы сгорела, если б попала в такое общество.

– Вам это не грозит, – с мудрым спокойствием сказал Караш. – В это общество в яшмаке и борыке не пустят. Женщины там у нас все с голыми белыми плечами и у всех открытые губы.

– Тьфу, тьфу, чур не меня, – рассмеялась Хатиджа. – Раньше мне Якши-Мамед рассказывал о таких женщинах, но я не верила. А теперь и ты, деверёк, о том же говоришь…

– Мне очень жаль, Хатиджа-ханым, что мой старший брат так и не окончил дворянское училище, – наставительно продолжил Караш. – Сейчас он мог бы стать по меньшей мере полковником русской армии, а может быть, и генералом.

– Не знаю, деверёк, может, и так, – согласилась Хатиджа. – Да только невзлюбил он русских. Сначала книжки русские читал, а теперь уже давно всё забросил. Вон они валяются, – она указала на сундук, из-под которого торчали старые книжки.

Караш достал и принялся рассматривать. Это были старые учебники по русскому языку и математике. Видя, как серьёзно смотрит сынок в книжки, Тувак с гордостью произнесла:

– Учёный стал! Совсем учёный. Только и говорит о книгах.

– Да, Тувак-ханым, сын у вас и впрямь – человек бесценный. Грамота просветляет ум человека. Я тоже немного училась, когда жила у отца. Коран читала, легенды о Рустаме знаю. Иногда мы со своим ханом друг дружке свои познания высказываем. Он тоже любит науку. Всё время о школах говорит. Мечтает свои мектебы построить и обучить всех туркмен.

Когда, говорит, создадим своё единое государство, тогда в каждом селении откроем по одному мектебу.

– Да, да, – согласилась Тувак. – Твой Якши-Мамед – человек думающий, не то что Кадыр. У этого одни молитвы на уме. Всё время карами аллаха грозит.

– О, Тувак-ханым, – взмолилась, смеясь, Хатиджа. – Не произносите его имя. Раньше я ещё терпела его присутствие. Но теперь, когда Якши-Мамед предупредил: «Если услышу, что скажешь Кадыр, побью», и я не произношу его имя.

Караш тем временем, полистав книги, бережно положил их на сундук и опять пожалел:

– Зря Якши-Мамед бросил учёбу. Теперь, говорят, и настроен он против русских. Не думал такое услышать. Я советовал бы вам, Хатиджа, и сына вашего маленького, когда подрастёт, и племянника Адына отправить на учёбу в Тифлис.

– Ай, пока не подросли, зачем об этом говорить, – отозвалась Хатиджа. – Лучше расскажи нам, Караш, про свою кавказскую жизнь, раз она так хороша.

Караш ухмыльнулся. Тувак тоже начала упрашивать:

– Расскажи, сынок, пусть гельнедже послушает.

Караш принялся рассказывать о дворянском училище: о том, как учатся дети генералов, офицеров и грузинских князей – простым туда дорога закрыта. Рассказывал, хвастаясь, через каждые два-три слова произносил слово «урусы». А поскольку говорил он громко, случилось неожиданное. Услышав слово «урусы», к кибитке подбежал старый пудель, подлез под килим и радостно залаял: видимо, пёс решил, что его позвали, чтобы угостить.

– Вах-хой! – испугалась Тувак. – Откуда этот шайтан?

– Это мой Уруска! – весело объявил гостям доселе молчавший Адына и обнял собаку. – Её зовут Уруской, дядя, – пояснил он Карашу. – И ещё у нас много таких от неё.

Караш потрепал собаку за мохнатый загривок и угостил её кусочком мяса. А Хатиджа, посмеиваясь, сказала:

– Ай, беда с этой Уруской. Сначала думали – кобелёк он. Потом смотрим – пищат шесть штук урусят. Всех шестерых чабанам отдали. Говорят – хорошо овец сторожат. Недавно ещё пять штук было…

Адына вывел собаку из кибитки и позвал Караша посмотреть, как она ходит на задних лапах. Оказавшись на дворе, мальчики вновь смешались с толпой аульских мальчишек, которые бегали с конфетными петушками на палочках и мусолили губы. Узнав, что русский купец раздаёт петушки всем, кто пожелает, Адына забыл про своего дядю Караша и пустился через бахчи и джугару, где уже стояли парусиновые палатки. Караш, заложив руки за спину, важно зашагал следом.

Якши-Мамед вернулся из поездки вечером. Ещё с коня не слез, в кибитку не вошёл, а уже всё знал: кто приехал и зачем. Он был готов к объяснению с отцом, поскольку глашатай ещё три дня назад сообщил о затее ак-падишаха против Хивы, но всё равно испытывал некий страх и неуверенность. Слезая с коня, Якши увидел сына Адына и с ним подростка в кавказской одежде. Прежде чем он догадался, кто бы это мог быть, Караш подошёл к нему и поздоровался:

– Здравствуй, Якши-Мамед Кият-оглы. Мы давно ждём вас!

Якши не понял: то ли шутит младший, то ли важничает. Но принял приветствие с лёгким сердцем: обнял братца, потрепал по плечу и повёл в кибитку.

– Вырос, вырос, – говорил он, оглядывая его со всех сторон. – О, здесь оказывается и его мать! – воскликнул он, разглядев в полутьме Тувак. – Приехали, значит, Тувак-ханым. Отец тоже здесь?

– Здесь, он у Кадыра остановился, – отвечала Тувак. – Что-то вы не встретили нас нынче?

– У всех свои дела, – чуть строже сказал Якши-Мамед. – У нас – одни. У отца – другие. А когда дела разные, то и дороги – у каждого своя.

– Брат, я привёз тебе поклон от князя Бебутова, – вмешался в разговор Караш. – Он хорошо помнит и гордится тобой. Он говорит, что ты был лучшим приятелем сорви-головы Амулат-бека. Так ли, брат?

– Послушай, младшенький, – поучающим тоном заговорил Якши-Мамед. – Во-первых, мне не нравит-ся, что ты там, на Кавказе, потерял уважение к старшим. Тебе бы следовало употреблять слово «ага», когда обращаешься ко мне. Во-вторых, Амулат-бек никогда не был сорви-головой. Амулат – патриот своего Дагестана. И если он поднял руку на русских, то они этого заслуживают.

– Когда мне сказали, дорогой Якши, о твоей ненависти к урусам, я сразу понял: это дело рук того Амулат-бека, – обиженно признался Караш.

– Называй меня «ага», собачья отрава! – повысил голос Якши-Мамед. – Не то я тебя научу вежливости. Я не посмотрю на твой вонючий бешмет и эту тарелку на голове. Я сам когда-то носил их. И запомни, что ты так же, как и я, скоро возненавидишь своих благодетелей. Но чем дольше ты их будешь любить, тем меньше будешь нравиться нам.

Караш явно не ожидал такой отповеди от старшего брата. Этот вовсе не походил на спокойного, благопристойного Кадыра. Но не было ещё человека, которому бы Караш позволил так обращаться с собой. Он встал и сказал:

– Пойдём отсюда, мама. Этот старый дурачок ещё поваляется у меня в ногах. Я заставлю его просить прощения!

– Что?! Что ты сказал! – взревел Якши-Мамед и зашарил руками: чем бы ударить младшего. Караш выхватил кинжал, висевший на поясе, и сдавленным голосом пригрозил:

– Убью, дикарь несчастный, только подойди попробуй! Пойдём, мама!

Тувак, причитая и умоляя, чтобы Якши-Мамед отступился от мальца, быстро вышла из кибитки. Хатиджа принялась уговаривать мужа, чтобы поостыл: подобает ли мужчине связываться с безусым юнцом. Якши сел на ковёр, замотал головой, притворно заохал и закатился долгим нервическим смехом. Затем он попросил что-нибудь закусить, достал из сундука бутылку рома и налил в рюмку.

– Выпью за этого строптивца, – сказал жене и опять замотал головой. – Жаль, Хатиджа, что такие люди – против нас. – Якши налил ещё, опять выпил и задумчиво произнёс: – Но он уйдёт от них, как ушёл я, – это неизбежно.

– Якши-хан, – подсела к нему Хатиджа. – Ты бы сходил, навестил отца. Он, наверное, ждёт тебя, по делу ведь приехал.

– Я знаю, зачем он приехал. Самое лучшее сейчас – нам с ним не встречаться… – Якши-Мамед снял со стенки дутар, подкрутил калок и ударил по струнам:

 
Душа моя терзается от слов, горит в огне.
Родной отец, услышав боль мою, заплачет обо мне.
Не понял я его, а он меня не понял:
Аллах, пошли проклятья сатане…
 

Якши пел, склонившись над дутаром, и не увидел, как отошёл в сторону килим и в кибитке появился Кият. Не поздоровавшись, и не нарушая блаженной минуты сына, он постоял немного и только потом кашлянул. Хатиджа, сидевшая спиной к выходу, мгновенно повернулась и встала.

– Вий, Кият-ага к нам пожаловал!

Якши-Мамед вздрогнул и быстро отложил дутар в сторону. На лице его изобразилась испуганная улыбка. Старик был хмур. Его прищуренные глаза выражали презрение. Власть его взгляда настолько была сильна, что Якши не выдержал, залепетал:

– Отец, я только приехал из Кызгырана… Там мы лошадей себе присматривали… Я ещё не отдохнул даже и не выпил чашки чаю. Я собирался к тебе…

– Хороших лошадей присмотрел? – спросил насмешливо Кият, прошёл в глубину кибитки и сел на почётное место.

– Ничего у них кони, хорошие, – отвечал Якши-Мамед, ставя перед отцом чайник, пиалу и вазу с конфетами.

– Надо будет купить тех лошадей, Якши, они могут пригодиться. Собираемся в Хиву наведаться.

– Кто собирается? – спросил сын, сделав вид, что не понимает, о чём идёт речь.

– Все собираются, – запросто отвечал Кият-хан. – И ты свою сотню поведёшь.

Якши-Мамед насупился и с минуту сидел молча, словно искал силы, которые смогли бы помочь ему в разговоре с отцом. «Ну что ж, что отец! – мысленно храбрился он. – Ради общего дела и отца не пощадишь!»– Наконец и вслух сказал, не менее храбро:

– Отец, я не знаю, каким ветром тебя опять подняло с места, но на этот раз ты зря сюда прилетел и своих урусов привёл. Ханы Атрека отныне не станут воевать за русских. Больше мы не допустим, чтобы проливалась кровь наших джигитов во имя чьих-то чужих интересов. Ныне мы бережём каждого нашего воина. Они нам пригодятся… Я и наш сердар Махтумкули не допустим, чтобы ты ездил по аулам Атрека и поднимал народ против Хивы.

Кият-хан внимательно выслушал сына и даже не повёл бровью. Потом сказал очень спокойно:

– Но вас ведь всего двое: ты да Махтумкули. А старшин приедет на маслахат много. Больше ста человек. Они и скажут, что нам делать. Если пойдёте против всех, вас двоих выкинем, как бешеных собак. Запомни!

Кият отодвинул пиалу и, покряхтывая, тяжело стал подниматься.

– Сядь, отец, не спеши, – забеспокоился Якши-Мамед.

– Сядьте, сядьте, хан-ага, зачем обижаться? – поспешила на помощь Хатиджа. – Я только что ужин поставила…

– Где твоя былая гордость, отец? Где твоя мудрость? – заныл Якши, видя, что старец сел на прежнее место. – Неужели ты не видишь, что мы только игрушка в руках царя?! Царь захочет – с голоду уморит.

– Ты, Якши, три года назад дал расписку царю в том, что берёшь, заимообразно шесть тысяч пудов муки? Ты не отдал ни зёрнышка, и русский царь не спросил с тебя ни зёрнышка. Нынче вышло всемилостивое повеление государя: не взимать с тебя взятого. А ты?!

– Спасибо твоему царю, отец. Но неужели эти шесть тысяч стоят того, чтобы мы вели своих джигитов под чужие пули и сабли? – Якши подумал и вновь перешёл в наступление: – Шесть тысяч пудов! Что такое шесть тысяч пудов по сравнению с тем, что мы отдали каджарам? Но мы бы и не отдали каджарам Гурген, если б не твой царь. Это по его воле установлена граница… Отец, пойми меня, я умру от горя, если не верну потомкам отнятые у нас земли.

– Э-хе-хе, – сожалеючи вздохнул Кият-хан. – Видно, прав наш Караш, когда жалеет, что ты раньше времени от русских ушёл, не доучился.

– Не усердствуй, отец, – с горечью попросил Якши-Мамед. – Ты готов меня унизить даже перед этим сопливым ребёнком.

– Нет, Якши, он не соплив. Он лучше тебя всё понимает. Он, например, сам догадался, что сейчас Англия и Россия из-за нас спорят – кому мы достанемся. Караш говорит: кто быстрее Хиву займёт, тот и туркмен подчинит себе.

– Ай, дурость какая-то! – возмутился Якши-Мамед.

– Нет никакой дурости, сынок. Англия весь Афганистан заняла. Теперь в Бухару и Хиву смотрит. Думаешь, зря туда стремятся и русские? Думаешь, и вправду царю нужны его пленные? Нет, сынок. Сейчас наступило время, когда мы трезво должны оценить обстановку.

– Самое трезвое – объединить племена и создать своё государство, – заявил Якши-Мамед. – Мы писали Каушут-хану, Караоглану и другим ханам Тёке и Ахала. Все они говорят вот так же, как сейчас я.

– Но никто не знает, как сделать своё государство, – с насмешкой сказал Кият. – Создать его – это всё равно, что сплести ахан, не имея под руками ничего, из чего бы получилась аханная сеть. Прежде чем говорить об этом, надо установить на туркменской земле прочный и долгий мир. А этот мир может наступить только тогда, когда возьмёт нас к себе Россия и не позволит топтать нашу землю никакому врагу. Вот тогда мы объединим все племена.

– Прости меня, отец, я не знаю, что тебе ответить, но ты не прав. Давай подождём маслахата, послушаем, что скажут остальные.

– Подождём, осталось недолго, – согласился Кият-хан. – Но не высказывай зла русским гостям… пожалеешь…

Кият вышел из кибитки старшего сына поздно.

Над Гасан-Кули лежала чёрная звёздная ночь. Возле берега залива, где стояли палатки русских, горели костры и виднелись людские силуэты. Прежде чем уйти к юрте Кадыра, Кият постоял и задумчиво посмотрел на русский лагерь. Якши-Мамед топтался рядом, ожидая, когда отправится на покой отец.

– Подумай, сынок, что будет с нами, если русские прогонят нас от этих каспийских берегов? – тихо проговорил Кият-хан и скрылся в темноте среди кибиток.

В ХИВЕ ТРУБЯТ КАРНАИ

Небольшое войско бухарского эмира Насруллы ночью переправилось через Амударью и осадило крепость Хазарасп. На другой день по наведённому лодочному мосту через бурную реку двинулась артиллерия. Хивинский гарнизон с трудом сдерживал атаки бухарцев, стреляя из бойниц крепости и сбрасывая со стен кирпичи и камни. Хазарасп едва не сдался врагам, но в самый критический час, когда бухарцы лезли на стены по лестницам и разрушали их из катапульт и пушек, со стороны Хивы показались разъярённые всадники Аллакули-хана. Рёв сотен ка-рнаев оповестил защитников крепости о приходе солнцеликого хана Хивы. Хазараспцы оживились и, словно львы, бросились сверху на наседавшего врага. Тут же подлетели передовые отряды Аллакули-хана, и участь бухарцев была решена. Немногим удалось достигнуть лодок и переправиться на другой берег. Почти все они погибли под стеками крепости, лишь немногим хан Аллакули даровал жизнь. Артиллерия хивинцев – огромные неуклюжие пушки, при каждой шестёрка лошадей – заняла позицию по западному берегу и обстреляла переправу. Пушки били до тех пор, пока последняя лодка переправы не отправилась на дно священной Аму. Хива-хан на белом в чёрных яблоках жеребце, украшенном нагрудником из золотых пластин, проезжался по берегу со своей многочисленной свитой и поносил нечестивцев. Наконец, когда на той стороне реки уцелевшие бухарцы сели на коней и верблюдов и подались прочь, Аллакули-хан повелел побыстрее привести к нему одного из бухарских юзбаши, захваченного в плен. Когда того, хлеща камчами по спине и покалывая пиками в спину, пригнали к хану, он распорядился:

– Заткните нечестивца в самую большую пушку и отправьте на тот берег. Пусть своих догоняет.

Артиллеристы-топчи схватили несчастного, сорвали с него одежду и сапоги и голого затолкали в пушечный ствол. Туда же вместили хороший пушечный заряд. Аллакули-хан собственноручно поднёс факел к фитилю, прогремел выстрел, и тело юзбаши, описав дугу в воздухе, не долетев до другого берега, шлёпнулось в волны.

– Жаль, – вздохнул Хива-хан. – К рыбам пошёл…

В тот же день Аллакули-хан занялся наведением порядков в Хазараспской крепости: усилил гарнизон, велел восстановить разрушенные кое-где стены, приказал хивинцам днём и ночью нести охрану берега. Войско хана заночевало в степи, а утром, до восхода солнца, отправилось назад, в Хиву…

Спустя три дня жители столицы встречали непобедимого льва пустынь и гор Аллакули-хана. Всё население вышло на улицы города. Карнайчи затрубили в трубы, а пиротехники выпустили в небо столько ракет, что казалось, с неба посыпались звёзды. Воины, вступив в городские ворота и увидев тысячи приветствующих горожан, ещё выше подняли пики, на которых, словно тыквы, торчали головы вояк Насруллы-эмира.

– С победой, солнцеликий!

– Тысячу лет тебе жизни, лев вселенной!

– На небе один аллах, на земле его наместник, светлейший и могучий Аллакул! – неслись отовсюду выкрики. Хан, выпячивая грудь и не поворачивая головы, спросил Атамурада-кушбеги, встретившего его у городских ворот:

– Не случилось ли чего важного в наше отсутствие?

– Вчера появился один киргиз из того каравана, который захватили урусы на Эмбе. Говорит, что генерал Перовский готовится к войне против нас, – ответил Атамурад-кушбеги. – Я велел содержать киргиза при себе до вашего возвращения. Может быть, повелитель захочет узнать подробности этой злой вести?

– Приведёшь его завтра утром, – небрежно ответил Аллакули, но кушбеги заметил, как обеспокоился хан.

Прошествовав по центральной улице мимо минаретов и крытых базаров, войско остановилось у ханского дворца. Но лишь немногие въехали во двор: свита, вся артиллерия в упряжках, личная охрана и три сотни гуламов. Остальные, после того как затворились массивные ворота, стали разъезжаться по домам и чайханам, где их с нетерпением ждали родичи и друзья, чтобы послушать об очередной победе могущественного Аллакули.

Хан свершил омовение, прилёг на софу – хотел уснуть, чтобы сбросить усталость похода. Но уснуть не смог. «Урусы, урусы, проклятые урусы!» – эти слова не давали ему покоя. Он стал думать о последнем инциденте на оренбургской линии и окончательно рассердился. Перовский захватил купеческий караван и заточил всех купцов в зиндан, в отместку за то, что якобы хивинцы постоянно грабят русские караваны и уводят российских купцов в неволю. Ал-лакули-хан ещё два года назад через своего посланника Кабыл-бая пытался объяснить русскому императору, что хивинский хан сам никогда не давал распоряжений грабить русских людей и угонять в плен, что грабят разбойничьи шайки, от которых и самим хивинцам достаётся не меньше, чем русским. Но русский царь, восприняв это объяснение как насмешку, сказал тогда Перовскому: напиши хивинскому хану соответствующее письмецо. И оренбургский губернатор послал Аллакули-хану следующее послание: «Дела ваши дурны, а от дурных семян – дурной плод. Если хотите ещё вовремя опомниться, то вышлите немедленно всех русских пленников и дайте слово вести себя впредь мирно и дружелюбно, не поощряйте грабежей и разбоев, не мешайтесь в управление кайсакского народа, дайте подданным Императора Всероссийского те же права у вас, какие он даёт вашим, и старое будет забыто» [19]19
  Приведены подлинные строки письма Перовского хивинскому хану.


[Закрыть]. Хан тогда не нашёлся, что ответить русским. Он приготовил богатые подарки, собрал двадцать пять русских невольников и отправил в Оренбург. Перовский оскорбился. Невольников, конечно, взял, но подарки не принял и захваченных хивинских купцов послу Кабыл-баю не отдал. Теперь грозит войной. Мыслимо ли такое?

Аллакули-хан велел Атамураду привести беглеца из того захваченного русскими каравана. Пока тот ходил, хан с неохотой поужинал, заглянул через узорчатую деревянную стенку в большой водоём гарема, в котором не было ни одной красавицы: все, как одна, ждали и надеялись – а вдруг его величество пожелает зайти в келью именно к ней! – и направился в тронную залу. Вскоре появился и Атамурад-кушбеги. Вслед за ним шли двое стражников и человек в хивинском халате и в киргизской белой войлочной шапке. Хан заговорил с ним запросто, не чванясь и не усаживаясь на трон, как обычно делал при встрече с кем-либо.

– Ты был в Оренбурге?

– Да, мой повелитель. Я испытал все тяжести коварной судьбы, прежде чем мне удалось бежать оттуда, – быстро-быстро залепетал киргиз, упав в ноги хану.

– Встань, – приказал хан. – Что ты ещё можешь сказать о русских? Откуда тебе известно, что урус-генерал собирается на нас войной?

Хан сел на подушки и большим шёлковым платком вытер вспотевшее лицо. Киргиз застыл со сложенными на груди руками в полупоклоне.

– Мой повелитель, всех хивинских купцов урус-губернатор держит в караван-сарае вместе со скотиной. Рядом живут солдаты, и мы слышали, о чём они говорят. Они думали, мы не понимаем по-ихнему, но я немного знаю их язык, потому что всегда имел с ними дело по торговле.

– Говори, что ты слышал!

– Слышал я, мой повелитель, что все яицкие казаки собрались в войско со своими атаманами и упражняются в стрельбе, рубке саблями и конных атаках. Слышал, что в поход собирались они будущей весной в месяце мехтер, но теперь передумали: полки урусов двинутся этой осенью. Урусы боятся: если они не успеют взять Хиву, то её быстро возьмут англичане. Прости меня, повелитель, но такие слова слышаны мной из уст русского офицера.

Аллакули-хан побледнел, но нашёл в себе силы, чтобы не пнуть ногой этого лжеца, ядовито ухмыльнувшись в чёрную бороду, сверкнул жёлтыми горящими глазами.

– Ты лжёшь, киргиз. Англия – моя союзница, она не пойдёт на Хиву. Что ещё?

– Ещё я слышал, мой повелитель, что русские хотят… – Киргиз захныкал, боясь за свою «ничтожную жизнь», и хан взревел:

– Да говори, шайтан, что ещё?

– Мой повелитель, тот урус-офицер сказал: «когда сместим хивинского хана, то на трон в Хиве посадим султана Западной Орды Бай Мухаммеда Ай-чувака». Тогда другой офицер ему возразил: «Айчуваку предлагали хивинский трон – он отказался из-за трусости. Наверное посадим на трон Кият-хана или одного из его сыновей – это самые надёжные ханы…»

– Ва алла! – вскрикнул Аллакули-хан. – Я утешаюсь молниеносными победами, народ мой переполняет свои лёгкие радостью моих побед, а эти дети свиньи делят мой трон. Поистине мир сходит с ума. Что ещё узнал, говори, киргиз!

– Ещё узнал, мой повелитель, что за два дня до того, как я бежал из Оренбурга, от генерала Перовского выехали в Бухару к эмиру Насрулле двое русских офицеров.

– Какой дорогой поехали?

– По слухам, через Чочка-кель, на Сырдарью.

– Ещё что?

– Больше ничего не знаю, мой повелитель.

Аллакули-хан протянул руку к резному из слоновой кости ларцу, приподнял крышку, взял горсть золотых монет и высыпал в ладони киргизу.

– Иди и живи рядом. Если понадобишься – позовём.

На другой день хан с самого утра отправился в третий двор, в свою старую юрту, которая стояла посреди ковыльного поля, обнесённого высокими зубчатыми стенами крепости. К юрте со второго двора вела полевая тропинка, по обеим сторонам которой росла трава, теперь уже выгоревшая до желтизны на солнце, и в ней виднелись серые спины цесарок. Хан, по примеру своего деда Ильтузера и отца Мухаммед-Рахим-хана, всегда отдыхал в этом дворе, находя, что только здесь можно отойти от мирской суеты и принять наиболее мудрое решение. И на этот раз он уединился, чтобы поразмыслить над тем, что вчера услышал от бежавшего из русского плена киргиза. Хан полулежал на ковре, подоткнув под локоть подушку, пил чёрный чай с молоком и слышал лишь своё дыхание да шелест одежды двух гуламов, которые стояли у входа, охраняя его покой. Аллакули силился вспомнить: сколько же русских невольников в Хиве, если русский царь проявляет такое беспокойство? Хан думал и о том, что надо немедленно послать к оренбургской линии надёжных лазутчиков, чтобы доносили о всех движениях русских казаков.

Спустя час он пригласил к себе ближайших советников.

Атамурад-кушбеги, согнувшись, вошёл в юрту первым. За ним, в такой же позе, – Худояр-бий. Оба, как по команде, упали в ноги повелителю, и он, по заведённому, милостиво разрешил им сесть рядом.

– Ата, – сказал хан. – Мы, посоветовавшись с аллахом, нашли нужным сказать вам следующее. Пошлите людей – пусть занесут в список всех русских невольников. Хозяев этих невольников предупредите, что впредь они на учёте хана: ни убивать, ни продавать их нельзя.

– Повелитель, а как быть с теми, которые приняли ислам? – спросил кушбеги.

– Запишите всех.

– Ваша воля – моё исполнение, повелитель. – Кушбеги приложил к груди ладони.

– Сегодня же отправьте на оренбургскую линию лазутчиков. О действиях генерала Перовского доносить каждый день, без напоминания.

– Ваша воля…

– Отправьте две-три сотни нукеров на Кара-Бугаз, к обители сорока дервишей и на Мангышлак к русским укреплениям, чтобы поднимали народ против неверных, – продолжал Аллакули-хан. – Тех двух офицеров, которые выехали в Бухару к нашему врагу Насрулле, перехватить и доставить сюда. Отправьте надёжного человека к Кият-хану и другим иомудским предводителям с письмом, обласкайте и пообещайте: если выведут джигитов против русских, старые обиды будут забыты и на смену обид придут наши почести и уважение…

Ханские вельможи проворно встали и пятясь вышли из юрты.

Не прошло и часа, как по тесным пыльным улочкам Хивы засновали ханские люди, стуча в узкие калитки, вделанные в дувалы. Постучали они и к юзбаши Мяти-Тедженцу. Здесь, в дали от своей родины, он жил на постое у богатого бая: платил ему за ночлег, пищу и прочие блага. Услышав, что его вызывает Худояр-бий, юзбаши, не мешкая, сел на коня и отправился во дворец. Худояр поджидал его на артиллерийском дворе, в шикарно убранной комнате, где он жил. Тедженец снял сапоги и, поклонившись, вошёл к полководцу.

– Мяти, – сказал хозяин, – бери вот это письмо, садись на коня и поезжай в Шах-сенем, на границу к иомудам. Там снаряди своего человека, пусть передаст письмо Кият-хану. А если старик подох, то тому, сердару Махтумкули. Поезжай сегодня же и побыстрее привези ответ.

Тедженец поехал поднимать в путь своих джигитов. С этой минуты он не расставался с седлом три томительных дня, пока пробивался к Сарыкамышу. Отряд его останавливался на ночлег лишь ночью, но и тогда Тедженец, располагаясь спать, бросал наземь попону, а седло клал под голову. На четвёртые сутки всадники достигли старинной крепости Шах-сенем и отыскали место остановки караванов. Это было небольшое селение в несколько глинобитных кибиток, со дворами, в которых сверкали чистой проточной водой хаузы, а над ними свисали длинные серебристые косы талов. Тедженец узнал, что ближайший караван отправляется в Кумыш-Тёпе через два дня, и обрадовался: не придётся, значит, отправлять в путь свою сотню. Нарядив своего онбеги Курта в одежду торговца, Тедженец вручил ему письмо и рассказал, где, как и кому передать. Через два дня, когда караван отправился в путь через Каракумы по барханам и солончакам, Тедженец зашёл к баю селения и приказал, чтобы тот позаботился о его джигитах.