Текст книги "Государи и кочевники"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

В ЛЕДОВОМ ПЛЕНУ

От Оренбурга до Гурьева Карелин ехал в крытом возке. Отряд из десяти военных казаков едва поспевал за ним. В станицах останавливались ненадолго. Карелин вылезал из крытой коляски, спешил к местным властям: узнавал, заготовлены ли сухари. Заночевав, утром снова отправлялся в путь. Разбитая дорога тянулась вдоль реки, и не было ей конца. «Ну и головотяпство! – с возмущением думал он. – Сколько лет миром и добрым словом прокладывали путь к сердцу кочевника. Сколько сделано по этой нелёгкой стезе! Весь запад кайсакских степей вовлечён в мирную торговлю. А теперь всё полетит чёрным прахом в небо. Загремят пушки, затрещат ружья – и забудутся надолго и дружба, и торговля. Что ответишь тем же човдурам, если спросят: «Зачем пришли с войной, Силыч?»

Карелин глядел на гладкую потемневшую воду Урала. Казаки как раз перед походом закончили осенний лов красной рыбы; лодок на воде почти не было. Изредка виднелись одинокие бударки. Весь вёсельный флот казаков стоял на приколе у станиц. Старики и дети конопатили и смолили днища, а бабы-казачки вялили на верёвках, вывесив, как бельё, рыбу. Станичная идиллия на какое-то время отвлекла от мрачных мыслей. С сожалением он думал, что не удалось заняться нынешней осенью научными делами. Вот и студент Ваня Кирилов, привезённый из Санкт-Петербурга, томится теперь под присмотром Александры Николаевны. Небось, дочек Лизу и Сонечку водит ка прогулки к городскому собору, на площадь…

В Гурьев Карелин приехал холодным ненастным днём. Ветер дул с дагестанского берега, ударяя в лицо мелким колючим дождём. Каспийская вода заливалась в устье Урала, и казалось, река идёт крутыми волнами вспять. Несколько судов раскачивались на глубине за отмелью. И Карелин опасливо подумал, что волна слишком крепка – как бы не сорвало парусники с якорей. Сам городок Гурьев являл собой убогое поселеньице: несколько сотен приземистых деревянных домишек, всюду развешаны сети, и ни одного деревца вокруг. Степь, солончаки, камышовые заросли. Ветер свистел над крышами домов, срывая с труб дым и бросая его из стороны в сторону.

На обширном подворье гурьевского головы Карелин встретил астраханских купцов, среди которых был и Александр Герасимов.

– Вот так встреча! – удивился Григорий Силыч. – Видимо, и тебя царь-батюшка на войну спровадил?

– Да разве без меня обойдёшься? – в тон ему ответил Александр и схватил обе руки своего покровителя, пожимая с такой радостью, словно о встрече с Карелиным только и мечтал.

– Батя жив-здоров?

– А чего ему сделается! – отвечал Александр. – Скучает, правда, по торговле да по морю. И тебя часто вспоминает. «Забыл, говорит, нас Силыч, небось, де-лов много в Петербурге».

– Дел много, Саня, – согласился Карелин. – Считай, чуть ли не три года проторчал в кабинетах департамента. Вовсе отвык от походной жизни. Хотел было нынешней осенью податься в дальние края, ан война грянула.

– И какого хрена этот хин держит наших пленников?! – с досадой выругался Герасимов. – Отдал бы их – и нам хорошо, и ему самому спокойнее.

– Пленные, Саня, предлог. Политика государя глупа, вот в чём корень зла. Сколько лет старались к миру и вот – на тебе!

Ветер не унимался: разгуливал по взморью и над городком весь день. И вечером, когда Силыч лежал в постели, ветер завывал в трубе и швырял в окно ракушкой. А утром наступила вдруг тишина, и от этой тишины стало холодно в гостиной комнате. Карелин догадался: пошёл снег. Глянул в окно – так и есть. Над пристанью кружились хлопья, а ветра словно и не бывало. Герасимов вошёл, помотал головой:

– Вот тебе и война. Хватят казаки лиха в кайсакской степи. И кой их чёрт дёрнул, глядя на зиму, Хиву брать? Ума не приложу. Промежду прочим, Силыч, ночью обоз уральцев приволокся.

– С этого бы и начинал, – повеселел Карелин, вышел в коридор и загремел умывальником.

Спустя час он уже был на пристани, зычным голосом командовал, чтобы купчишки поторапливались, не сидели сложа руки, а загружали катера сухарями и везли на корабли. Шестнадцативесельные катера забирали сразу мешков по пятьдесят. Музуры тяжело налегли на вёсла. Лёгкие хлопья снега кружились над судами, словно мухи, и растворялись в синей спокойной воде.

В полдень корабли один за другим поднимали паруса и уходили в открытое море. Первым шёл «Святой Николай». Карелин стоял у борта и смотрел на берег. Гурьев-городок выглядел с моря игрушечным, а люди на берегу – муравьями. Когда берега вовсе скрылись в снежной мгле, Силыч зашёл в отведённую ему каюту…

Бывали годы, когда снег выпадал в гурьевских равнинах и раньше ноября. Но снег неустойчивый. Выходило из-за туч солнце, пригревало землю – и белого покрова как не бывало. А этот снег что-то не походил на прежние гурьевские снега. Прошли сутки, как парусники в море, но снег не переставал, да и конца ему не было видно. Музуры два раза в день очищали палубу, выбрасывали за борт деревянными лопатами горы снега. Управлялись с необычной работой живо, с прибаутками. Но куда сложнее оказалось стряхивать снег с парусов. Заскорузлый на ветру снежный наст намертво прилипал к полотнищам и давил на корабли сверху с неимоверной силой. Парусники плохо повиновались, кренились при самом лёгком волнении, и всё время казалось – вот сейчас какой-нибудь из них опрокинется. Моряки с опаской поглядывали вверх на паруса и переговаривались: что делать, как быть?

– И за какие грехи мучимся? – не переставая, канючил Герасимов. – Ну иное дело, кабы хивинцы сами на нас напали! Тогда, конечно, хватай ружья и в штыки. А то ведь мы – зачинщики!

Герасимов явно играл на чувствах Карелина. Знал распрекрасно, что кочевники всего побережья боготворят Силыча за его ум, за человечность. Санька иной раз даже хвастался перед знаковыми господами, дескать, Карелин сможет от Тюб-Карагана до Хивы дойти, и ни один кайсак его не тронет. Господа хорошие усмехались: «Да что он – вождь у них или хан?» «Не скажу, кем они его считают, но если б захотел Силыч, они бы его назначили своим ханом», – уверял Санька. И теперь Герасимов не столько из-за мучений, сколько из того, чтобы польстить Карелину, завёл разговор о никчёмности похода. Карелин угадал ход его мыслей, однако разговор поддержал с охотой:

– Ни хивинцы, ни кочевые кайсаки ни в жизнь не нападут на Россию. Силы неравные. Другое дело – шкодят, налетают на караваны. Но опять же тут Хива ни при чём. Аллакули сам не может справиться с разбойниками, несёт громадные убытки от них. Хивинцы, Саня, если хочешь знать, боятся нас. – Силыч оживился, откашлялся, набил трубку, задымил и продолжал: – Вот, скажем, в двадцать пятом году. Я тогда, одинокий прапорщик, только-только познакомился с учёными-натуралистами, и они предложили мне участвовать в экспедиции к Аральскому морю. Ну, ты слыхал, небось, об экспедиции полковника Берга по исследованию Усть-Урта? Вальховский, Анжу, Лемм, Эверсман – прекрасная компания. Правда, последний малость нечист на руку, ну да хрен с ним. С нами было около двух с половиной тысяч солдат и уральских казаков, к тому же шесть орудий в упряжках. Никаких воинственных намерений, однако, у нас не было. Войско держали на случай – чтобы отбиться, если хивинский хан нападёт. Спустились с плоскогорья, двинулись к Аралу, и тут сообщают нам кайсаки, будто хан Хивы хочет встретить нас хлебом-солью, ключи вручить от своей столицы и отдать всех пленных. Мы тогда посмеялись: «На кой чёрт нам их ключи, когда мы занимаемся научными делами!» А хивинцы и вправду перепугались. Остановились мы в старой крепости: вдруг видим – входит к нам во двор громадный, разряженный в разноцветные лоскуты слон. А за слоном, тоже в тряпках – верблюды и хивинцы на породистых жеребцах. Сбежались мы. не поймём – что за представление. Сам Берг явился, спрашивает знатного хивинца: «Откуда и зачем пожаловали?» А тот упал на колени, руки приложил к груди и взмолился: возьми, мол, ак-паша, этого слона в подарок, только не убивай наш народ и не разоряй хивинские города. Берг посмеялся над послом, успокоил его, заверил в дружбе, а от слона отказался. «Чем, говорит, мы его кормить будем. Да и доведёшь ли его до Оренбурга?» Не принял, словом, никаких подарков…

Плыли всю ночь и утро, а в полдень флотилия стала на якорь в устье Эмбы. Карелин решил, что дальше двигаться к Прорвинскому посту нет никакого резона. Ночью ртутный столбик опустился до у берегов образовалась ледяная корка. Чего доброго замёрзнет море и на глубине! Единственное, на что отважился Карелин, – пригласил к себе Герасимова и сказал:

– Вот что, Саня. Твой шкоут начинён порохом и боеприпасами. Если не доставим этот «провиант» к Прорвинскому посту вовремя – изменниками и предателями назовут. До суда дело дойдёт. Давай-ка плыви туда немедля. Шкоут твой, думаю, легко взломает ледяной панцирь. А эти кораблики застрянут на полпути.

– Без провожатых? – насторожился Герасимов.

– Да тут ведь сутки ходу всего. К тому же на Прорве уже двенадцать парусников есть. Одиноким не окажешься. Ну, с богом, Александр Тимофеич!

Карелин сел в катер, и гребцы направились к берегу, где вился дымок и виднелись каменные домики. С других судов тоже отправлялись на землю. Всё пространство от берега до корабля заполнилось гребными судами. Тонкий ледок похрустывал и ломался со звоном, словно стекло. А от Эмбы несло таким диким холодом, что подгибались колени и сводило плечи.

С берега Карелин долго смотрел на шкоут Герасимова, пока он не скрылся из виду. Потом отправился к баракам и занялся размещением людей и провианта.

Утром термометр показал – 33, и всё пространство от берега до кораблей и дальше до самого горизонта покрылось прочной коркой льда. Первыми на лёд выбежали рыбацкие дворняжки. Осторожно оглядывали стоявшие поодаль корабли, принюхивались, а потом побежали к ним, не боясь провалиться под лёд. Несколько казаков, отважившись, тоже ступили на лёд. Не провалились. Постукали каблуками по льду– держит. Наблюдавший со двора за казаками Силыч удручённо сказал коменданту:

– Ну, вот и всё. Намертво сели… До самого лета. Придётся, как тогда, ехать в Гурьев, снаряжать санный обоз.

В этот же день пятеро служивших с прапорщиком сели в три повозки и отправились берегом в Гурьев. А ещё через день Карелин пригласил к себе здешних туркмен-човдуров, кибитки которых стояли на окраине городка, и попросил, чтобы отправили они людей в сторону Прорвинского поста и разузнали: доплыл ли шкоут купца Герасимова до места назначения? Те безоговорочно согласились, ибо считали долгом выполнить любое поручение Силыча. Другая группа конных туркмен со старостой Бекченгаем отправилась в сторону Усть-Урта: надо было узнать, где находится экспедиция генерала Перовского. Дошла ли она до Ак-Булака? Если дошла, то почему нет связных, которые бы сообщили, когда вывозить запасной провиант в стан войска.

Дня через три поступили вести от туркмен: все купеческие суда у Прорвинского поста вмёрзли в лёд, а подготовленные к отправке чувалы с пшеницей и овсом захвачены хивинцами. Они внезапно напали ночью и разграбили склад. Лазутчики вернулись со стороны Прорвы вечером, а под утро на Эмбииское укрепление напала хивинская конница. Охрана казаков заметила приближающегося противника и подняла тревогу. Гарнизон успел вооружиться и, заняв круговую оборону на каменных стенах и у ворот, встретил конных хивинцев оружейным огнём. Потеряв десятка три убитых, те спешно отступили. Днём они зашли с севера и попытались пробиться к кораблям, где пока что хранился весь провиант, но лёд под лошадями треснул и несколько всадников оказались в воде. Глубина залива небольшая – пострадавших хивинцы спасли, но всё равно поняли, что по льду к судам пока что не подойди – надо ждать, пока лёд как следует окрепнет. Хивинцы откатились, захватив по пути овец и верблюдов.

Потянулись дни, полные тревог и опасений. Из кайсакских степей то и дело приносились вести. Осведомители – кайсаки на тощих лошадках, торопливо и бестолково называли урочища и аилы, где видели воинов Хивы. Трудно было понять, далеко или близко противник. «Ай, два-три дня пути», – следовал обычный ответ. Эта неопределённость держала постоянно гарнизон в напряжении. Казаки, линейные солдаты и чиновники ни днём, ни ночью не оставляли без присмотра подходы к укреплению. С наступлением темноты выставлялись усиленные караулы.

Лишь в начале января прибыл из Гурьева санный обоз. Тотчас к нему приставили большую вооружённую охрану и двинулись длинной вереницей по синеватому льду к Прорве. Слева каменистые, объятые снегом берега, справа – бесконечная равнина уснувшего моря. Ни зверя, ни птицы – природа мертва. Лишь фырканье лошадей да скрип санных полозьев.

Силыч ехал в четвёртых санях, в трёх перед ним разместились казаки с карабинами и гранатами. Слева, теснясь к берегу, продвигался казачий отряд в сто пятьдесят сабель. Предстояло пройти сто с лишним вёрст. Карелин надеялся одолеть их за двое суток. Вечером остановились на отдых. Надо было накормить лошадей, да и самим согреться у огня и отведать горячей пищи. Поставили палатки, разожгли костерки, хоть и знали, что огонь будет замечен издалека. Но что поделаешь? Иначе нельзя. Оцепили лагерь с трёх сторон, оставили без охраны только запад. Не зайдут же хивинцы с моря! Неужели хватит у них смекалки?! Да и расстояние какое надо покрыть, чтобы незаметно подкрасться с моря! Правильно распорядились. Хивинцев вовсе не было, и никто не нарушил тревожный сон экспедиции.

Появились они к концу второго дня. Когда стало смеркаться, едущие впереди казаки увидели далеко на юге зарево. Сразу даже не поняли – что это. То ли отсветы вечернего солнца, то ли пожар. Но чему гореть? А потом на берегу показалось несколько всадников. Постояли немного, стегнули лошадей, как по команде, и скрылись в белых сумерках.

– Ну вот и пришёл конец нашему покою, – сказал, слезая с саней, Силыч. – Принимай решение, господин капитан, – подсказал он ехавшему впереди офицеру.

– Думаете, хивинская разведка? – догадался тот и проворно соскочил с саней.

– Что ж тут думать. Через час-другой появятся всем отрядом. Прежде, конечно, силы взвесят: стоит ли на нас нападать.

– Смилуйся боже, сделай так, чтобы их было вдвое меньше, – то ли шутя, то ли от страха взмолился какой-то казак.

– Но-но, ты, паникёр! – повысил голос Карелин.

А пехотный капитан приказал подготовить к бою оружие и занять оборону всему обозу.

– Конных казаков отведите вон к тому утёсу, – посоветовал Карелин. – Пусть будут наготове. Если понадобится, налетят с фланга. Но я не думаю, чтобы хивинцев было слишком много. Сотни три, четыре – не больше. Крупными соединениями они не ходят.

В ожидании нападения противника простояли часа два, а то и больше. Хивинцы не появлялись, и не было никаких признаков их близкого присутствия. Часть казаков выехала на каменистый берег и отправилась дозором вперёд. Санный поезд двинулся дальше: становиться лагерем не было смысла. В десять вечера взошла луна, осветила ледовое пространство, и всё стало видно вокруг, как на ладони. И зарево словно притухло. И опять строили догадки – что бы такое могло быть? Но уже знал Карелин – что это, и сердце его сдавливала тоска, а в голове шумело. «Сволочи, – выговаривал он про себя. – Теперь найдут, на кого свалить свой позор эти Тимирязевы и Перовские!» Нет, он не боялся ни презрения вельмож, ни царского суда, хотя и видел их неизбежность: ведь впереди горели русские корабли, зазимовавшие на Прорвинском посту. Сколько их там? Четырнадцать? А сколько муки, сухарей, боеприпасов! Карелин видел иную беду, и эта беда казалась ему непоправимой. Он не сомневался, что огонь войны, вспыхнувший на восточном побережье, навсегда сожжёт у кочевников веру в русскую добродетель. Нет, теперь Силычу здесь делать нечего. У него попросту не хватит сил, чтобы восстановить свой престиж. Он жалел, что не нашёл духу отказаться от назначения в поход. Пусть бы осудили и расстреляли к чёртовой матери, чем заслужить презрение кочевников, с которыми прожил вместе полжизни!

Санный караван продвигался вперёд, но Карелин понимал, что делать на Прорве теперь нечего: пост разгромлен, суда спалены, люди побиты, а живые уведены в плен. На рассвете были замечены людские силуэты. Казаки выехали вперёд и привезли четверых обмороженных музуров и купца Герасимова. Все они были изнурены до крайности и уснули, едва их уложили в сани. Напрасно Карелин тормошил Саньку, спрашивал, много ли там хивинцев: купец шевелил губами, мычал, но проснуться не мог. Тогда Карелин приказал армейскому капитану остаться с половиной солдат при обозе, а сам, взяв с собой полтораста конных казаков, выехал на каменистый берег и повёл отряд на юг. Ехать здесь было ещё труднее, чем по льду. Лошади то и дело проваливались по самую грудь в сугробы, спотыкались и испуганно храпели. Пришлось вновь спуститься на лёд и ехать шагом. Лишь на отдельных участках, где лёд припорошило снежком, лошадей пускали рысью. Часа через три приблизились к Прорве и остановились, поражённые картиной разгрома. Восемь судов догорали на белой ледяной равнине, и не было вокруг ни души. Подойти к горящим расшивам и кусовым лодкам было невозможно: лёд вокруг них растопился, и в полыньях чернела вода. «Почему только восемь?» – подумал с безразличием Карелин. – Где же остальные?» И когда одна из расшив, охваченная пламнем, с треском и шипением опустилась под лёд – всё стало понятно. Выехав на берег, казаки увидели начисто разваленную казарму и несколько трупов. Целая стая лисиц и шакалов кинулась в разные стороны со двора.

– Ох, горе-горюшко, – сказал казак, ехавший рядом с Карелиным, – мало того, что жили кое-как, но и после смерти адские мучения. Всех как одного звери пообгрызли.

Карелин приказал закопать трупы. Казаки отыскали лом и несколько лопат, похоронили товарищей в братской могиле, дали залп и вновь сели на лошадей. С берега Карелин вновь посмотрел на сгоревшие суда – теперь их было только шесть, остальные ушли под лёд. Видимо, подо льдом был и «Святой Николай», ибо оставшиеся пока на поверхности суда ничем не напоминали шкоут Герасимова. Карелин вспомнил, что в трюмах шкоута лежали бочки с порохом и боеприпасы. Конечно же, начинённый взрывчаткой, шкоут, наверное, ушёл на дно одним из первых.

Отряд возвращался прежней дорогой. Чёрный дым поднимался над Прорвинским постом и уносился по синему небу в кайсакские степи. Белые безмолвные просторы, полные угрожающей таинственности, тяготели над людским сознанием.

Санный караван пребывал на том же месте, где его оставил Карелин. Спасшиеся от жестокой смерти музуры и купец Герасимов всё ещё спали. Карелин распорядился устроить казакам двухчасовой отдых и двигаться назад.

Герасимов очнулся от сна вечером, в пути. Приподняв голову, повёл мутными глазами и, вспомнив что с ним произошло, порозовел лицом.

– Силыч! – слабо позвал он ехавшего рядом на коне Карелина.

– Ваше скородие! – окликнул Карелина казак. – Купец никак проснулся.

Карелин остановил коня, слез, бросил поводья казаку и сел в сани с Герасимовым.

– Вот так-то, браток, на войну ходить, – с печальной усмешкой сказал он и полез в карман га трубкой.

Герасимов вздохнул и смущённо отвернулся. На глазах его выступили крупные слёзы. Какое-то время усилием воли он сдерживался, но не выдержал и зарыдал в голос.

– Силыч, милый, да что же это творится? Шкоут-то на мильон с лишним… И музуров почти всех. Что ж я бабам ихним скажу. Как оповещу о смер-тушке? Ведь они всех вместе с корабликом спалили!..

– Перестань, перестань, Саня, – успокоил его Карелин.

– Да уж лучше бы помереть, чем такое вынести!

– Да прекрати ты! – прикрикнул на него Карелин. – Что ты, как вдовушка, нюни распустил? Тоже мне, мужик русский!

Герасимов как-то сразу стих, провёл по лицу пятернёй, шумно вздохнул. Карелин достал из тулупа флягу со спиртом и подал купцу:

– На, выпей малость, – и, помолчав, добавил: – Твоя беда, считай, кончилась, а моя только начинается. – Он с тоской поглядел на пустынный берег и подумал опять: «Всё, господин коллежский асессор. Здесь ты в последний раз. Не осталось у тебя в этих краях друзей, ты предал их, выполняя волю своего государя. И чин тебе статского советника теперь ни к чему. Сбрось к чёртовой матери форменную шинель с фуражкой, чтобы и духу в тебе чиновничьего не осталось. Подайся-ка в безвестные края да займись-ка естественными науками».