Текст книги "Государи и кочевники"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ДЕЛО ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВАЖНОСТИ

14 мая 1835 года парусники «Св. Андрей», «Св. Николай» и «Астрахань» бросили якоря на мелководье у Бирючьей косы. В версте от стоянки виднелись скособоченные бараки карантина да калмыцкие кибитки. За ними – синеватая гладь волжской дельты.

Корабельщики после долгих странствий расснащали суда с особым рвением. Как ни говори, а возвратились в свои родные места.

Александр Герасимов, малого роста купчишка, в белой рубахе и жёлтых хромовых сапогах, ходил по палубе, покрикивал на суетящихся музуров.

– Сети-то какого чёрта топчете! А ведро зачем на борт повесили?

Нервничал всякий раз при возвращении: не по душе была эта суета. А тут ещё карантин. Нагнала астрабадская чума страху. Три года назад проползла она по южным берегам Каспия, но и по сей день её страшатся. Таможенный лекарь только и смотрит: не завёз ли кто заразу? Раньше положенного в Астрахань не попадёшь. И всё-таки радость была сильнее. Слава богу, избежали и бурь морских, и пуль азиатских. А рыбы и товаров привезли на полмиллиона рубликов.

Герасимов знал: через час-другой подплывёт катер с чиновниками и лекарем, начнётся привычная проверка. И он терпеливо ждал, поглядывая в сторону косы. Так оно и есть. От пристани отчалил восьмивесельный катерок, направился к бригу «Астрахань». Но что это! В катере полицейские! Герасимову стало не по себе. Выкинули трап, приняли блюстителей порядка на палубу. Среди них оказался и сам околоточный.

Купец залебезил:

– Доброго здоровьица, Дементий Иванович. С чем пожаловали-с?

– Документы! – отчуждённо потребовал тот.

Герасимов, недоумевая, принёс из каюты необходимые бумаги. Околоточный просмотрел их и, по-прежнему не признавая купца, словно увидел его впервые, сказал:

– Купец второй гильдии Александр Тимофеевич Герасимов, по высочайшему повелению вы арестованы.

– За что, ваше благородие?

– За дело-с! Господин урядник, проводи купца в катер и займись описанием всех наличностей!

Герасимова усадили между вёсельными. Околоточный устроился в носовой части. Удовлетворённый исполненным делом, он закурил, жадно затягиваясь, и закашлялся.

Катер даже не подошёл к пристани. Проплыл мимо брандвахтенного военного брига и начал огибать Бирючью косу. Справа, далеко в море, сверкнул на солнце большим глазом четырехбугорный маяк. За косой потянулись Чадинские мели. Вода здесь была пресная, и росло в ней множество болотного разнотравья. Стайки диких уток то и дело взлетали с желтоватой, словно слюдяной, речной глади и, пролетев немного, снова ныряли в воду. Герасимов покачивал головой, вздыхал: никак не мог поверить, что его везут под стражей в Астрахань. Никогда ещё ему не приходилось быть в столь унизительном положении. «Что же могло случиться?.. – снова и снова спрашивал он себя и терзался всевозможными догадками. – То ли папаша проштрафился, то ли купец Мир-Багиров какую-нибудь напраслину возвёл…»

К вечеру катер вошёл в узкий волжский проток Маракушу. По горизонту в крупных кучевых облаках пылал закат. Герасимов подумал: где-то там Астрахань с золотыми куполами церквей, и его Дуняша с горничными на берегу бельё полощет. Жалко себя стало до слёз. Не утерпел, заговорил опять:

– Я ведь не оставлю так, ваше благородие! В Сенат пожалуюсь!

– Жалуйся, кто тебе не велит, – охотно поддакнул околоточный. – Да только, говорят, по приказу самого Сената и судить-то тебя будут. Вот ведь оно как!

В Астрахань приплыли в полночь. Вдоль кремлёвской стены на столбах светились фонари. По берегу Волги тут и там лизали черноту ночи красные языки костров. Возле них сновали люди и слышались голоса. В отсветах огня виднелись силуэты расшив и лодок. С Кутума летел перезвон татарской гармошки. Когда проплывали мимо рыбного заводика, лабазов и прочих хозяйственных построек, околоточный крякнул, словно что-то у него застряло в горле, и назидательно сказал:

– Ты, Александр, на меня не серчай. Служба моя такая…

– Да чего уж там, – уныло отозвался купец. – Многого я от тебя и не прошу. Скажи хоть, за какие грехи?

– Вот дурья башка, – проворчал околоточный. – Если ты не знаешь – мне откудова знать? А если верить губернии, то сошёлся ты с диким туземным людом и чуть было войну на матушку Русь не накликал.

Следуя по затемнённым улочкам мимо индийских караван-сараев, трое полицейских вывели Герасимова к тюремным воротам и сдали надзирателям. Не успел он сообразить, куда его дальше поведут, как оказался в одиночной камере с деревянными нарами и чугунной парашей в углу.

Каждое утро купец просыпался на стёганой замусоленной подстилке и сразу не мог понять – где он? Сознание, однако, властно напоминало ему о реальности окружающего, и сердцу становилось настолько тоскливо, что хотелось выть по-собачьи или биться головой о стенку. Он скрежетал зубами, стонал и тупо разглядывал на стене чёрные движущиеся точки. Потом звонили колокола церквей, в решётку над нарами заглядывал солнечный зайчик, камера освещалась, и чёрные точки оказывались клопами. Герасимов хватал сапог и принимался остервенело давить этих тварей. Стена покрывалась красно-чёрными пятнами, а камера заполнялась зловонием.

После колокольного боя где-то в глубине тюремного коридора начинала звякать жестяная посуда. Звяканье постепенно усиливалось, и купец соображал: это тачка с похлёбкой приближается к его камере. И тут гремел замок, дверь отворялась, и надзиратель подавал кусок хлеба и миску с мучнистой жижей.

– Постой-ка! Послушай, – кидался к надзирателю Герасимов. – Отчего меня никто не вызывает? Ты подскажи там…

Надзиратель затворял дверь, вешал замок, и тележка двигалась дальше по коридору.

Так проходили дни и недели. Был уже август, но никто ни разу не поинтересовался Герасимовым. Думки его витали вокруг родного подворья. Жаль, что папаша с Никитой и Мишкой в Нижнем всё лето торгуют – знать не знают о его злой участи. А Дуняша… Разве она посмеет пойти к губернатору? А может, и ходила, да без толку. Бог знает, в чём его вина! Одно ясно – попал за связи с туркменцами.

Со двора уже веяло осенней сыростью, и иногда слышался шорох дождя, когда по коридору прогремели подковы сапог, лязгнул замок и перед купцом предстал сам начальник тюрьмы.

– Собирайся, ваше степенство…

Герасимов поспешно натянул сапоги, застегнул воротник рубахи и зашагал по коридору к решётчатым воротцам, за которыми светился день. Тюремный начальник молча следовал за ним. Во дворе, окружённом высокими стенами и четырьмя вышками с часовыми, стоял небольшой каменный дом – служебное помещение. Герасимов поднялся по приступкам, вошёл в коридорчик, озираясь: куда идти дальше.

– Сюда, сюда, – подсказал начальник, открывая обшитую кожей дверь.

Герасимов, переступая порог, встретился глазами с губернским прокурором, господином надворным советником Нефедьевым. Тот сидел за столом и перелистывал бумаги, но, как только отворилась дверь, поднял глаза и заулыбался:

– Проходите, садитесь… Давно вас жду. Не холодно вам в одной рубахе? Всё-таки дождит на дворе. Нынче осень ранняя.

– Терпим, ваше высокоблагородие. Оно, конечно, прохладно, но где его взять, сюртучишко-то? За три месяца ни разу свидания с женой не дали и на допрос не вызвали. Не знаю даже, за какие такие грехи отсиживаю.

– Тяжкие грехи, Александр Тимофеевич! Губернское правление, посоветовавшись со мной, предписало отобрать у тебя рыбу и товары, а самого отдать под суд без всякого следствия и разбирательства! Вот такова, стало быть, ваша вина и ваш грех: дело, так сказать, государственной важности.

Обвиняют вас в том, что купили у туркменцев рыбные култуки, кои находятся между Чёрной речкой и Белым бугром, и разбойников сих обязали ловить рыбу и приготовлять рыбий клей. Была такая сделка?

– Была-с, не отрицаю, – оживился Герасимов. – У меня на это контракты есть, – талагами называются по-ихнему.

Прокурор перевернул несколько листков и остановил взгляд на документе, исписанном красными чернилами. К нему были приложены две печати и вместо росписей значились отпечатки пальцев.

– Вот один из ваших контрактов, или талага, как вы изволили выразиться, – сказал Нефедьев. – Контракты изъяли из ваших папок при обыске на корабле, они незаконны.

– Почему-с, смею спросить?

– А потому-с… – Прокурор усмехнулся и посмотрел на купца как на беспомощную букашку, которую он может раздавить, если пожелает. – Во-первых, кто вам дал разрешение на какие-либо контракты с туркменцами? Во-вторых, туркменцы – подданные шаха, и он, узнав о ваших контрактах, сильно возмутился. Государю нашему пожаловался. А его императорское величество мошенников не терпит.

– Ваше высокоблагородие! Спаситель вы мой, – просительно залепетал купец и опустился на колени. – Не дайте свершиться наказанию. Кто же их знал, этих туркменцев, что они шахские! По неразумению я. Отведи беду – озолочу!

– Ну ладно, ладно. Встань с полу-то. Помолчи. Подумать надо. И не только обо мне. О нём в первую очередь!

Герасимов понял, что речь идёт о генерал-губернаторе, и согласно закивал головой. Нефедьев же отвернулся от купца и стал смотреть в окно. Долго смотрел. Руки за спиной держал, пальцами похрустывал. Потом резко повернулся, сел за стол и решительно объявил:

– Дело, стало быть, уладим так. На контрактах твоих напишем, что они недействительны. – Прокурор взял туркменскую талагу и написал на ней: «Считать недействительной». Затем потянулся и взял чистую четвертушку листа. – А на этой бумаженции, купец, ты напишешь, что больше не выйдешь торговать с туркменцами и откупать у них рыбные култуки не станешь! Эта подписка тебя и спасёт. Глупый, мол, и малограмотный, в политике не смыслю. Поладим, надеюсь?

– Поладим, ваше высокоблагородие! – совсем воспрял духом Герасимов.

– А теперь ступай домой. И никому ни слова – где был, что видел, о чём говорил. Ступай… Жабров! – крикнул он и, когда подскочил начальник тюрьмы, попросил: – Ты купцу одежонку подходящую подыщи. А то он в одной рубахе, а на улице мокро…

Прошло три месяца. Над Волгой разгуливали хлёсткие осенние ветры. Дули попеременно: то из Оренбуржья, то из калмыцких степей. Чёрные обложные тучи сеяли дождь. И когда он переставал, по утрам землю сковывали заморозки, предвещая раннюю гололедицу.

Государева экспедиция высадилась на астраханской пристани в слякотную непогодь. Несколько грузовых судов, прибывших из Казани, сиротливо кланялись носами скользкому дощатому помосту и грязножелтому продолговатому зданию вокзала. В промозглой сырости тускло светились купола кремлёвских колоколен. По деревянным тротуарам вдоль немощёных улиц, словно напуганные, торопливо шагали горожане. На площади у пристани стояло несколько возков.

Уральские казаки в полушубках и круглых шапках, с шанцевым инструментом и ранцами за плечами, не задерживаясь, отправились к казармам, где им загодя отвели место для жилья. Офицеры и сам начальник ведомства Азиатского департамента, коллежский асессор Карелин сели в повозки.

– Стало быть, договорились: завтра я вас отыщу, – напомнил Карелин штабс-капитану Бларамбергу и велел кучеру ехать по набережной к кремлю, в купеческие кварталы.

– Герасимовых знаешь? – спросил он.

– Как не знать, вашескобродие! Большой душевности люди!

– Ну так вези…

Подворье Герасимовых находилось сразу за кремлём, в белом городе. Успенский собор золотыми главами с грозной благоговейностью нависал над двухэтажным домом купцов, давил своей тяжестью, и оттого дом выглядел ниже других, хотя состоял из множества комнат и хозяйских чуланов и не в пример иным халупам покрыт был крашенной в малиновый цвет жестью.

Александр Герасимов в сюртуке и фуражке вышел из ворот, с любопытством оглядывая коляску. Он знал, что со дня на день должен прикатить его давний знакомый путешественник Григорий Силыч Карелин, но не ведал, что гость объявится именно сегодня, потому и не встретил его на пристани. А как сказали слуги, дескать, господин важный в гости, то сразу догадался, о ком идёт речь.

– Батюшки светы! – радостно воскликнул он, увидев Карелина. – Не ждал-с, признаться, сегодня, не ждал-с… И не могли о дне приезда сообщить? Встретили бы по-царски. А то и стол не накрыт, и ром в погребу.

Карелин слез с подножки коляски. Он был выше купца на целую голову: в цилиндре, в суконном сюртуке, в брюках дудочкой и туфлях петербургских, обрызганных здешней грязью. Глаза сердитые, но умные, прикрытые припухшими веками. Нос с горбинкой. Губы резко очерченные и подбородок с ямочкой. Неподступный с виду, но душой открыт. Герасимов полез с объятиями. Гость трижды чмокнул его, похлопал по плечу и хохотнул:

– Не подрос ты, однако, Саня, ни на дюйм. И дожди тебя поливают, и солнце пригревает, а всё такой же.

– Мал золотник, да дорог; велик верблюд, да воду на нём возят!

– Это ты верно, – всё также смеясь, согласился Карелин. – Нынче вот сам государь в экспедицию снарядил.

Весело подтрунивая друг над другом, они прошли во двор, оттуда в гостиную, а затем поднялись на второй этаж в отведённую для Карелина комнату.

За обеденным столом гость сидел прямо; ловко управлялся ножом и вилкой, руки держал над столом изысканно, словно дирижёр. Подбородок вскинут, поскольку жабо прикрыто белой жёстко накрахмаленной салфеткой. Герасимов понимал, что Григорию Силычу неловко, но было приятно видеть этакую важную персону у себя в гостях. Он заглядывал Карелину в глаза и посмеивался в душе над своим смятением. И тут же вспомнил их путешествие четырёхлетней давности на Тюб-Караган. Тогда Григорий Силыч, плавая на купеческом шкоуте, облюбовал каменистый мысок и обосновал на нём форт Ново-Александровский.

– В какую теперь экспедицию собираешься?

– На юг поплывём. Поглядим, как живут-могут туркменцы иомудского племени.

– Разрешили тебе к туркменцам плыть? Смотри! Нынче ведь всё с ног на голову поставлено. Купечеству нашему строжайше воспрещено причаливать к туркменским берегам. На всех тумбах объявления расклеены, за нарушение приказа – под суд.

– Что-то не пойму, о каком запрете говоришь? Моя экспедиция – по государеву слову!

– А что тут понимать? – купец тряхнул седеющей бородкой, раздвинул кружевные оконные занавески. – Вон погляди: весь астраханский флот зимует нынче на Волге. Кораблики, как собаки на привязи, торчат у своих дворов.

Карелин подошёл к окну. Хозяин, пристроившись сбоку, размахивая рукой, указывал то вправо, то влево на свинцово-серую Волгу, где виднелись суда с убранными парусами.

– Энто вон шкоуты «Мариам» и «Эшрет» купца Зюльфарова, а энто корабль «Четыре Евангелиста» – Ивана Хлебникова, у Зурабова, вон, все суда на месте, у Кафтанникова… А мои кораблики на карантинном рейде, под арестом стоят.

– Под каким ещё арестом? Что ты загадками изъясняешься?

– Да какие тут загадки, друг сердечный! Один Мир-Багиров по морю Каспийскому вольно плавает. Сам бог, сам царь, сам себе государь! По его подлейшему навету меня, считай, три месяца в тюрьме держали, всю рыбу пойманную отобрали. И подписку взяли, чтоб дальше Эмбы – ни шагу. И других о том же предупредили. Теперь-то понял?

– Не совсем. Не понял, на каком основании Баги-ров вольно по Каспию ходит, а остальные дома сидят.

– А на таком, что доказал он и правлению, губернскому, и губернатору военному, и полномочному министру Персии, что туркмены есть подданные шаха, а следовательно, и все их водные уделы принадлежат шаху. Мир-Багиров купил рыбные култуки у шаха, вот и плавает спокойно, а у других никаких справок и бумаг нет. Смекнул?

– Красиво управляют астраханские господа. – Карелин невесело засмеялся, покачал головой и спросил: – А ты что же, смирился или жалобу подал?

– Что толку жаловаться! Утряс кое-как это дело. Жаль только туркменцев. Рыбы они теперь мне наловили, ждут не дождутся моего приезда, а я – засел… Еле откупился.

– Откупился, значит, вину свою признал, – строго заговорил Карелин. – А вины твоей тут нет. Ну да ладно, я побеседую кое с кем. А сейчас хочу знать – в готовности ли твои парусники и повезёшь ли ты мою экспедицию?

– Да говорю ж тебе, арестованы все мои суда!

– Ерунда. Уладим. Загружай трюмы товарами: пойдёшь со мной в плавание.

БЕДА РОДИТ БЕДУ

В холодный пасмурный день со стороны Атрека въехал в Кумыш-Тёпе отряд туркменских всадников в белых колышущихся тельпеках. Седоки сдерживали коней, чтобы зря не выказывали свою красоту: всё равно смотреть некому – люди попрятались в кибитки. Кони, однако, верные своей породе и норову, шли пританцовывая и высоко вскидывая гордые головы. Всадники ехали в два ряда, а между ними шествовал нарядно украшенный верблюд. На нём сидела в шубе, опушённой мехом, в высоком борыке, увешанном монистами, старшая жена Кият-хана. Рукавом пуренджика заслоняя лицо от ветра, она поглядывала на кибитки, которые с каждой минутой становились всё ближе и ближе. Вскоре всадники поехали вдоль двух длинных рядов войлочных юрт, за которыми виднелись глиняные мазанки, загоны для скота, копны сухой колючки и хвороста. Слуга ханши, Султан-Баба, указал на кибитки Назар-Мергена.

– Хов, Кейик-ханым! Прикажешь останавливаться? Это и есть то самое место, куда едем.

Старуха кивнула И сощурила глаза, словно прицеливаясь. А из ближних юрт уже выглядывали люди и выходили взглянуть: кто такой пожаловал в гости? Приподнялся килим [1]1
  Килим – коврик, закрывающий дверь в юрту.


[Закрыть]и у мергеновской кибитки. Девушка лет шестнадцати ахнула, прикрыла лицо рукой и убежала в другую, соседнюю юрту. Подслеповато разглядывая приезжих, вышла жена Назар-Мергена. А за ней – и он, двухметрового роста старик с седой окладистой бородой И крепкими белыми зубами. Он сразу смекнул, в чём дело, и лицо его засветилось от гордости. Приняв слова приветствия от гостей, он проводил джигитов к чёрным Юртам, а старуху и её слугу повёл к себе. По обычаю, спросил о здоровье, о благополучии. И когда услышал, что все, слава аллаху, живы-здоровы и пребывают в счастливом покое, засмеялся:

– Ох и хитра ты, Кейик-ханым! Если твой очаг сыплет искры благополучия, то зачем навестила меня в такую ненастную погоду?

Хозяин вызывал на откровенный разговор. Да и к чему было хитрить, когда всего полмесяца назад приезжали к нему от этой ханши сваты. Торговались, охали, вздыхали, стыдили, услышав цену за его дочку-невесту: десять тысяч реалов. В тот раз так и уехали, ни о чём не договорившись. А теперь вот сама Кейик-ханым, мать жениха, наведалась. Любому понятно – зачем приехала. Нужны ли лишние слова? Однако Кейик-ханым не сразу завела речь о деле. Пожаловалась, покряхтывая:

– Этот русский купец что-то запаздывает. Говорят, уже льдйны у Кулидарьи [2]2
  Кулидарья – так называли туркмены Кара-Богаз-Гол.


[Закрыть]плавают, а дальше, к Мангышлаку, везде сплошной лёд. Если купец на днях не появится – значит, беда у него.

– Если купец к нам не приплывёт, то у нас беды будет больше, чем у него самого, – поддержал охотно разговор Назар-Мерген. – Куда запасы рыбы денем? Вся пропадёт. С плохим человеком связались туркмены. В прошлую пятницу Мир-Садыка видел. Говорит: «Зря завели торговлю с Санькой Герасимом. Скоро его с кишками съедят!» Видно, так оно и будет.

Купца до сих пор нет, а рыба гйить начинает. Сколько убытков опять!

– Разве у нас меньше?! – подхватила старая ханша. – Не будь нужды, мои люди в прошлый раз не стали бы о цене говорить, хотя и назначил ты калым… не каждому по плечу.

Хозяин смерил гостью насмешливым взглядом и пожурил:

– Не для «каждого» я растил своё дитя, Кейик. И если ты причисляешь себя к «каждым», то в моём доме тебе делать нечего. Я хан – и я знаю цену моей дочери!

На другой день, перед отъездом домой, Кейик полюбовалась будущей невесткой. Зовут Хатид-жой. Красивое имя. И сама высокая, стройная, белолицая. Чайник поставила на сачак с завидным проворством, а перед отъездом приветливо сказала: «Счастливого вам пути». Кейик-ханым той же дорогой, со своим слугой й всадниками возвратилась в Гасан-Кули. На душе светло, настроение хорошее, словно помолодела лет на тридцать и её самою за молодого джигита отдают.

Слухи о скором свадебном тое расползлись по Побережью. Узнали о предстоящем пиршестве в Кумыш-Тёпе, Кара-Су, на Челекене, на Дардже, на Красной косе. Свои, гасанкулийцы, выходя утром из кибиток, смотрели в сторону порядка Кейик-ханым и её сыновей. А там уже ямы рыли, где будут баранов резать, казаны чистили и свозили всевозможную посуду и утварь. Каждый день на задворках останавливались навьюченные верблюды.

Но не только о свадебном тое думали люди. Больше смотрели на море, в ожидании русских парусников.

Прошла неделя – и вот они появились.

Атрекцы бросились к берегу. От прибывших кораблей тем временем отделилась небольшая лодка, в ней несколько человек. Когда подплыла эта лодчонка ближе, все увидели в ней каджаров. Якши-Мамед от неожиданности растерялся, потеребил бородку, руки в бёдра упёр. И другие никак не могли понять, зачем пожаловали они. И понёсся по толпе недобрый говорок: «Мир-Садык это… Сучий сын, Мир-Садык… Убить бы его мало, проклятье их роду…» Ропот нарастал, а каджары, нисколько не боясь, причалили к берегу и спрыгнули на хрупкую ракушку.

– Мир вам, добрые люди! – громко произнёс Мир-Садык и свёл на груди ладони.

Несколько туркмен вышли вперёд, недружелюбно оглядели гостей. А Якши-Мамед сердито спросил:

– Говори, зачем приплыл?

– Не горячись, хан, – сухо отозвался Мир-Садык. – Вот, возьми свои талаги. Больше твоего купца здесь не будет. Астраханский губернатор посадил его в тюрьму. Талаги я тебе привёз, чтобы выручить из беды. Знаю, рыба твоя гниёт, икра портится. Подумай, и пока не поздно – вези рыбу Абу-Талибу, моему брату. Он возьмёт за полцены…

– Собачья отрава! – процедил сквозь зубы Якши-Мамед.

Мир-Садык бросил талаги, повернулся и с достоинством направился к своей лодке. Остальные каджары поспешили за ним.

В течение двух следующих дней от Чагылской косы к расшиве Мир-Багирова и обратно беспрестанно курсировали киржимы. Больше половины рыбаков сдали свой осенний улов. Один лишь Кадыр заупрямился. Ходил, грозил всем подряд, что придётся отвечать перед Кият-ханом. Люди слушали его, разводили руками. Разве можно, мол, рисковать! И опять заговорили о предстоящем тое. И тут приехал Киятов слуга с поручением – доставить на Челекен его старшего сына…

Что поделаешь? Отец позвал – надо ехать. И Якши-Мамед велел поднять парус. Отчалили от берега утром, до первого намаза. Аллаху поклонились уже далеко в море. Когда повернулись к Мекке и стали на колени, атрекского селения не было видно, только дымок поднимался в небо да виднелись суда со спущенными парусами. «Кому молимся – аллаху или этому персиянину? – злобно подумал Якши-Мамед, произнося молитву. – Его поганые корабли заслонили Мекку. Не к добру это».

Ночью разыгрался Шторм. Парусный кораблик, словно щепку, бросало с волны на волну и относило в море. Моряки надели кожаные штаны и зюйдвестки, Купленные в прошлом году у купца Герасимова. Брызги волн веером рассыпались по палубе, били в лицо, но в этой морской одежде было гораздо легче. Султан-Баба, видавший и не такие штормы, спокойно предложил:

– Хан, а не свернуть ли нам к Огурджинскому? Зачем зря время и силы тратить. Остановимся у Кей-мира, обогреемся, отдохнём – как раз и море успокоится.

Рулевого поддержали сразу несколько человек, и Якши-Мамед не стал раздумывать.

– Давай, Султан-Баба, – согласился он. – Ты всегда у нас в опасную минуту бываешь мудрым! Направляй парус на Огурджинский. Заодно посмотрим, как живёт Кеймир-хан!

Тёмная громада острова едва виднелась слева. Яркий огонёк маячил и пропадал за гребнями волн. Сначала он больше напоминал звезду, но постепенно стал разрастаться, и все утвердились в мысли, что это не что иное, как чабанский костёр. Легко было сказать «посмотрим, как живёт Кеймир», но куда труднее причалить к острову. Огурджинский соприкасался с морем грядами высоких песчаных холмов. Подмытые волнами, холмы нависали над водой обрывами. К счастью, киржим довольно удачно пристал к берегу, прочертив по песку днищем. Тут же гасанкулийцы выкинули якорь, бросили петлю каната вверх на толстый коряжистый ствол саксаула. По канату же пришлось взбираться наверх, ибо рядом не было никакого пологого склона, по которому можно было бы подняться на остров. Огонёк костра светился далеко, в северной части. Идти туда, бросив киржим, не было смысла, и моряки тотчас развели костёр и начали сушить одежду. Согревшись у огня, Якши-Мамед всё-таки решил навестить хозяев острова. Взяв с собой несколько рыбаков, он двинулся в путь.

Ночь уже шла на убыль. На фоне светлой полосы по горизонту начали проглядывать очертания острова» Всхолмлённая равнина к северу возвышалась, а во впадинах поблёскивали небольшие озёра. Якши-Мамед знал – они солёные, пить из них воду нельзя. Единственный колодец с пресной водой находился на северном склоне. Там же стояли кибитки меджевура – хранителя могилы святого. Гасанкулийцы уже подходили к жилищам, когда около кибиток грянул выстрел и навстречу с лаем выскочило несколько собак. Якши-Мамед на всякий случай выхватил пистолет, остальные обнажили сабли. Собаки здесь хуже волков: дикие, никого, кроме своих, не признают.

– Эй, убирайтесь, проклятые! – разнёсся звонкий юношеский голос.

Якши-Мамед не понял, на кого кричит сын Кеймира: на собак или на появившихся из-за холма атрекцев. На всякий случай отозвался:

– Хов, Веллек! Да это я! Дядя Якши-Мамед, али не узнал, пострелёнок?

– Бай-бой! – обрадованно воскликнул юноша, подойдя ближе и вешая на плечо ружьё. – Прости нас, хан, что не встретили, как подобает.

– Ого, однако, ты учтив! – засмеялся Якши-Мамед. – А где отец?

– Там, – указал юноша на берег. – Лодку чинит.

От кибиток и от святого места – «кладбища Сеид Мерген», представлявшего собой небольшой двор, огороженный густыми кустами гребенщика, с боязливым любопытством приблизились в драных шубах и старых тельпеках туркмены. Позвали самого Кеймира. Он пришёл с берега – высокорослый, в хивинской шубе и тельпеке. Поздоровавшись с Якши-Мамедом и другими атрекцами, хмуро сказал:

– А я думал, Веллек опять в звёзды стреляет.

– В какие звёзды? – полюбопытствовал гость.

– Вон в те, – показал на небо Кеймир и пояснил: – Ничего не могу с мальцом сделать! Говорю ему: каждая звезда величиной больше нашего острова, а он смеётся и обманщиком меня считает. Я, говорит, уже штук сорок твоих звёзд подстрелил. Попросил я тогда: «А ну-ка покажи, как ты их убиваешь?» Раз десять он в небо стрельнул, а на одиннадцатый – одна звезда в море упала. «Вот, говорит, а ты не верил. Конечно, трудно в них попадать, всё-таки маленькие, но погоди – ни одной на небе не оставлю». Приезжие разразились хохотом. Вдоволь насмеявшись, Якши-Мамед назидательно сказал:

– Кеймир-хан, я вижу, сын у тебя настырный, но стоило бы его к ишану отвезти. Пусть ума-разума наберётся. Да ты и сам бы мог давно объяснить, для чего аллахом созданы звёзды. По этим звёздам умные люди гороскоп составляют, судьбу человеческую предсказывают.

Кеймир пригласил гостей в кибитку, разжёг очаг. Скоро в юрте стало тепло. Жена хозяина, красавица-персиянка Лейла, принесла полные горячие чайники. К чаю поспешили постоянные жители острова – беглецы с Челекена и богомольцы. Расселись в кибитке, у входа и на дворе. «Сколько же их? – с недоумением подумал Якши-Мамед. – И откуда они?» Кеймиру осторожно сказал:

– Вижу, Кеймир-джан, у тебя своя армия появилась. Стоило тебе стать ханом – и люди все к тебе. Откуда они?

Кеймир не ответил, заговорил о другом, сделал вид, что не слышал вопроса. Гость ещё больше заинтересовался: «В самом деле, откуда столько народу? Чем они питаются? Не баранами же Кията! А может быть, за счёт его овец и живут? На острове около тысячи баранов пасётся!»

– Кеймир-хан, я спросил об этих людях, а ты мне не ответил…

– Якши-хан, разве сам не видишь, откуда они? Если б как следует пригляделся, то узнал бы. Вот Курбан, вот Меле, вот Аллаберды – все они челекенские. Все бежали от твоего отца. Кормит плохо, одежду совсем не даёт, а работать заставляет, как ишаков. Рано утром, ещё затемно, люди на колодцы отправляются, а приходят домой глубокой ночью. Весь день черпают нефть и всегда виноваты: только и слышат «мало, мало, мало!» А в последнее время отец твой совсем грубым стал. Бьёт батраков, в ямы сырые связанными бросает. Знаешь, почему оказался здесь вот этот? – Кеймир указал на юношу в отрепьях. – Его отец упал в нефтяной колодец, кое-как вытащили, отмыть хотели, к Кияту за мылом побежали… Не дал хан, сказал только: «Эти твари по земле не научились ходить, в колодцы падают, а я о них должен заботиться!» Вот какой твой отец… Прости меня, Якши-хан, за правдивые слова. Народ бежит от него. И если он и дальше таким будет, то, боюсь, все батраки Челекена здесь, у меня, окажутся.

– Сколько их на острове? – после тяжкого молчания спросил Якши-Мамед,

– Много, Якши-хан… Человек сто будет, не меньше.

– Чем же кормятся они у тебя?

– Тем же, чем и я сам. Рыбы вокруг острова много, парусник мой в исправности. Кроме рыбы, тюленей бьём, жир в Табаристан каджарам возим, шкуры на тулуны идут. Пока лодка есть – жить можно. А вообще-то бывают дни – и голодными люди сидят.

– А овцы? – вкрадчиво спросил хан.

– Об этом спроси чабанов, Якши-хан. Если скажут: «Кеймир берёт»– поступай со мной, как хочешь.

– Да, Кеймир-хан, невесёлые дела, – подытожил Якши-Мамед. – Отец мой, действительно, из ума начинает выживать. Люди бегут – это последнее дело для хозяина…

В полдень атрекцы попрощались с Кеймиром, сели в киржим и отправились на Челекен. День выдался погожий: волны почти улеглись, небо голубое, кое-где проглядывали белые, как снег, облака, горизонт просматривался во все четыре стороны. Час пути – и завиднелся остров Челекен – грузное серое чудовище, залёгшее в синем море. В то время как Султан-Баба управлял парусом, а другие безмятежно спали, укрывшись чекменями, Якши-Мамед сидел полусогнувшись у борта и сосредоточенно смотрел на приближающийся остров. «Люди бегут, – думал он тоскливо. – Бегут и будут бежать, потому что не в одном Кият-хане дело. Отец изо всех сил изворачивается, чтобы угодить русским, и притесняет своих же туркмен. Раньше пленные персы работали на нефтяных колодцах. Держали их на цепях. Теперь свои заменяют пленных. Русский царь дружит с шахом, и Кият, чтобы не прогневать царя Николая, боится держать у себя пленных. Чуть привезут захваченных каджаров – он их в Хиву продаёт или отправляет назад в Персию. А то, что своих в три погибели гнёт, за это русский царь не побранит…» Якши-Мамед думал о том, что колодцы, которые отдал ему отец, мало пользы приносят, только бельмом для других в глазу торчат. Нефть Якши из них берёт только летом, в хорошую погоду: приплывают к острову киржимы из Гасан-Кули, батраки наполняют чёрной жижей тулуны и везут к астрабадским берегам. В другое время из них черпает сам Кият или никто не пользуется: заметает их ветер песком. И когда приезжает снова Якши-Мамед, заставляет людей откапывать занесённые колодцы…