Текст книги "Государи и кочевники"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

СУД

Хивинский хан прислал в Оренбург более четырёхсот русских невольников. С ними возвратился и прапорщик Аитов. Посланник Хивы Ата-Нияз-Ходжа привёз письмо Перовскому:

«Слово отца побед, победителей и побеждённых хорезмского шаха. Повелеваем подданным нашего хорезмского повелительного двора, пребывающего в райских весёлых садах, управляющим отдельными странами, начальствующим над яумудским и чаудурским туркменскими народами, всем храбрым воинам, биям и старшинам народов киргизского и каракалпакского и вообще всем блистающим в нашем царствовании доблестными подвигами, что по познании о сей нашей высокой грамоте, которая издана в лето от эры благословенного пророка нашего 1256 (мышиное) в месяце джумади-авель о том, что мы вступили с великим российским Императором в дела миролюбия, с твёрдым намерением искать его высокой дружбы и приязни; отныне никто не должен делать набеги на русские владения и покупать русских пленных. Если же кто в противность сего высокого повелевания нашего учинит на русскую землю нападение или купит русского пленного, то не избегнет нашего ханского гнева и должного наказания, о чём и обнародывается сим всемилостивейшим нашим повелением в лето 1256 (1840)». [21]21
  Приведён перевод фирмана хивинского хана.


[Закрыть]

Письмо было зачитано на главной площади Оренбурга в торжественной обстановке: гремел оркестр, и прокатывалось солдатское «ура», но все – от генерал-губернатора до последнего рядового солдата – понимали, что Россия потерпела поражение. Позорное отступление, тысячи обмороженных солдат, более десятка потопленных судов – всё это не могло пройти бесследно. После того, как хивинский посланник был отправлен на переговоры в Санкт-Петербург, началось неторопливое расследование. В Оренбург потянулись коляски дипкурьеров и царских комиссий. Столичные военные и чиновники заседали в штабе губернатора, вызывали на опрос «виновных», и уже в первые дни их пребывания пошли разговоры об отставках. Покинули славный град уральских казаков многие, в их числе Даль и Бларамберг. Карелин, не дожидаясь, – пока его привлекут к суду, учинят расправу, подал на имя управляющего Госдепартаментом азиатских дел рапорт об отставке. Тут же, не откладывая, собрался в дорогу на Иртыш. Захватил с собой гостившего у него петербургского студента натуралиста Ивана Кирилова. Ночью, прячась от посторонних глаз, выехали они в степь и подались на восток. Несколько позднее посыпались от Нессельроде письма на имя Омского генерал-губернатора: разыскать бывшего коллежского асессора Карелина и доставить его в Санкт-Петербург. Григорий Силыч узнал об этом грозном требовании и ещё дальше ушёл в тайгу. Там же от проводников услышал об отъезде из Оренбурга генерала Перовского и других устроителей похода…

Но не «разгромом» штаба Перовского измерялось поражение России под Хивой. Отзвуки этого поражения подняли на борьбу свободолюбивых черкесов, а затем и чеченцев. Чеченские повстанцы влились в отряды Шамиля. С их помощью он одержал ряд крупных побед, занял Аварию и утвердил свою власть в значительной части Дагестана.

Постепенно вести о слабосилии урусов разнеслись по всему Ближнему Востоку и породили заодно неверие в могущество чужеземцев-англичан. Народные мстители гнали «инглизов» из своих городов и кишлаков, не давая им опомниться. В Кабуле повстанцы ворвались в крепость, схватили и убили Бёрнса, недавно объявившего себя губернатором столицы. Вновь зазвучало имя Дост-Мухаммеда. И тогда, узнав об успешной войне соседей, воспылал гневом против неверных эмир Бухары Насрулла. Гуламы повелителя схватили английских агентов Стотдарта и Конолли, притащили их на площадь и отрубили им головы.

Прибрежные туркмены, узнав об отступлении оренбургских казаков и крупных потерях в армии Перовского, пришли в недоумение. Не верилось, чтобы вояки Хивы, которых в хорошие времена не раз побеждали туркмены, смогли одолеть урусов. Сотни под предводительством Махтумкули-сердара, Якши-Мамеда и их соратников несколько дней ещё простояли у Сарыкамыша после того, как получили известие о победе хивинцев. Думалось – это лживые вести. Наконец пришло письмо от Кията, что войны с Хиза-ханом не будет, и джигиты направились к морю.

– Хай, свиноеды! – ругался Якши-Мамед. – Поистине, они слабосильны и трусливы. Сколько лет воюют с Шамилем и никак не могут с ним справиться. А теперь кинулись на Хиву – и тоже убежали.

Предводители ехали вместе, все в тёплых хивинских шубах и лохматых тельпеках. Под шубами, поверх халатов, были подвязаны сабли и ножи, за кушаками – пистолеты. Было морозно. Суровая зима, нагрянувшая на кайсакские степи, принесла снег и сюда. Туркменские кони, не привыкшие к такой погоде, вели себя беспокойно, спотыкались, пританцовывали и ржали, словно жаловались кому-то на свою тяжкую участь.

– До сих пор не могу себе простить, – поддержал своего младшего друга Махтумкули, – как мы позволили урусам отдать наш Гурген шаху!

– Вах, сердар, сейчас в самый раз возвратить лти земли! – откликнулся Якши-Мамед. – Неужели упустим случай?!

Беседу предводителей слышали ехавшие рядом ханы иомудских селений. Некоторые из них поддакивали и тут лее распространяли хабар [22]22
  Хабар – новость.


[Закрыть]по войску, растянувшемуся по всей Каракумской пустыне. Через день-другой на привалах, у колодцев, согреваясь в кибитках кочевников и у костров, джигиты только и судачили о возможном нападении на каджаров.

При подходе к Мисриану были замечены всадники-туркмены. Их легко узнали по чекменям и тельпекам. Когда подъехали ближе, увидели Султан-Баба. Выглядел он озабоченным.

– Сердар, плохие вести. Скот надо спасать. Кад-жары захватили. Как узнали они, что урусов Хива-хан разгромил, сразу на нас бросились. Говорят: «урусы не только туркмен, но и себя защищать не могут».

Махтумкули-хан посмотрел на своих юзбаши. Глаза у них горели жаждой мщения. И если бы сейчас сердар промедлил, то они и без него бы решили, что делать.

– Ну что ж, друзья, – сказал он решительно. – Пришло время возвратить потерянное…

Через трое суток войско перешло Атрек по льду и боевыми клиньями устремилось к Кумыш-Тёпе. Равнина междуречья, белая от снега и продутая каспийскими ветрами загудела от топота тысяч копыт.

Основные конные сотни шли по берегу моря. Слева, немного отстав, двигался обоз: верблюды и арбы, нагружённые мешками. Ещё левее – сотня особого назначения. Вёл её Кеймир. В этой сотне были рыбаки с Огурджинского, в основном безусая молодёжь, выехавшая в поход впервые. Кеймир должен был со своей сотней выйти к Туркмено-Хорасанским горам, где паслись захваченные каджарами отары, отбить их и пригнать на Атрек. Юнцы-йигиты считали свой поход прогулкой, они рвались в настоящий бой.

Сотня Якши-Мамеда, как всегда, шла в авангарде и первой встретилась с каджарами на подступах к Кумыш-Тёпе. Атрекцы на ходу перестраивали боевые порядки, чтобы ворваться в селение с трёх сторон. В это время над курганом взлетела ракета, и тут же из ворот выехал отряд каджаров. Однако спеси у них хватило не надолго. Офицер в тюрбане с султаном, ехавший впереди, остановился, приложил к глазам зрительную трубу и мгновенно развернул коня.

– Эшек, – удовлетворённо сказал Якши-Мамед, взмахнул саблей, и туркмены, улюлюкая, бросились в погоню.

Всадники ворвались в селение, вихрем понеслись между юрт, топча всё, что попадалось под копыта коней. Загремела посуда, валились тамдыры, визжали собаки. Плач женщин и детей провожал джигитов, кинувшихся к броду, через который уже переправлялся на ту сторону Гургена каджарский отряд. Джигиты спешились и тоже открыли стрельбу по уходя-щим каджарам. Но преследовать их дальше Якши-Мамед не решился: можно было увлечься погоней и попасть в ловушку. Да и со стороны рабата доносились частые выстрелы. Оставшиеся там каджары оказывали отчаянное сопротивление.

Якши-Мамед повёл своих джигитов к северным воротам рабата. Сюда уже подоспели другие атрекские сотни. Новые массивные ворота, окованные железом, стонали от ударов прикладами и камнями. Наконец кто-то догадался и притащил тулун с нефтью, облил их и поднёс факел. Ворота вспыхнули, но из толпы скучившихся всадников закричали: «Сарай надо сжечь – там они засели!» Джигит приметил новый караван-сарай: он был высок и выглядывал из-за стен на улицу деревянной резной аркадой. Воин с факелом взобрался по лестнице и бросил факел на крышу. Вскоре она была объята пламенем. Сгорели и ворота. И в тот момент, когда они рухнули, образовав проём, со двора рабата ошалело выскочили несколько всадников и поскакали к аулу. Джигиты пустились вслед за ними, крича и хохоча, стреляя и размахивая саблями. Мамед, сын сердара, впервые участвовавший в сражении, одним из первых настиг отступающих и, обходя справа, бросил на белобородого в чёрном тельпеке старика аркан. Мгновение, и тот, вылетев из седла, грохнулся оземь. Мамед тут же соскочил с лошади и подбежал к пленнику.

– А, шайтан! – злорадно засмеялся юноша, заламывая ему руки и наблюдая, как ловят джигиты остальных. – Вставай, нечестивец, пойдём к хану!

Тем временем атрекцы, ворвавшись во двор рабата, порубили саблями всех, кто не успел бросить оружие и поднять руки. Затем смерч расправы переметнулся на пристань и в селение. Джигиты принялись искать ханов-предателей, которые три года назад приняли подданство шаха. Притащили одного, второго, третьего на курган, где зелёным парусом на ветру трепыхался шатёр Махтумкули-хан а, И тут выяснилось, что сын сердара заарканил самого Назар-Мергена, о котором так много было разговоров. Когда гургенского старшину подвели к шатру и бросили на колени, сердар кончиком кнутовища приподнял подбородок пленника и печально сказал:

– Вот и всё, Назар-Мерген… А как хорошо тебе жилось, когда ты был нашим другом!

– Неужели убьёшь? – глухо, с недоверием спросил Назар-Мерген, молящим взглядом уставившись на сердара, и тут увидел подъехавшего на коне зятя.

– Вах! – воскликнул тот от неожиданности и отвернулся: стыд залил лицо Якши-Мамеда.

Сердар понял состояние своего младшего друга. Немного помолчав, сказал смягчённо:

– Якши, возьми его и делай с ним что хочешь. Это твой родственник. Остальные получат по заслугам.

Начался суд над изменниками. Тех, кто оказался в лагере каджаров поневоле, Махтумкули-хан велел отправить на челекенские нефтяные колодцы. Наиболее ревностных исполнителей фирманов шаха сердар приказал зарезать. Им тут же, как баранам, перерезали глотки и окровавленные трупы на арканах, привязанных к седлу, уволокли в степь на съедение шакалам. Пока продолжалась расправа, Назар-Мерген стоял на коленях. С лица его, несмотря на мороз, катился пот, а губы тряслись и что-то выговаривали, наверное, молитву о спасении. Затем его подняли, развязали руки и повели в селение. Сенем, увидев мужа во власти атрекцев, бросилась в ноги, забилась в истерике. Когда её подняли и привели в чувство, Якши-Мамед бросил раздражённо:

– Велите слугам, Сенем-эне, чтобы складывали кибитки. Грузите всё и отправляйтесь на Атрек.

Тёща вновь завыла, запричитала, но теперь уже в голосе её слышались нотки облегчения и радости. Метнувшись в большую, восьмикрылую кибитку, она принялась выбрасывать наружу вещи, в то время как Назар-Мерген, ошарашенный случившемся, стоял и топтался на месте, не зная, с чего начинать. Наконец, стыдливо пряча глаза, принялся отдавать распоряжения, чтобы слуги запрягали лошадей, вьючили верблюдов. Осмелев вовсе, он сказал Якши-Мамеду, который старался не смотреть на тестя:

– Да, зятёк, хорошо это ты придумал…

– Замолчи, собачья отрава! – вскричал Якши-Мамед. – Делай, что велят, да торопись, пока не передумали!

Назар-Мерген осёкся, нагнул голову, а Якши-Мамед поспешил удалиться в соседний порядок кибиток. Сердар приказал гнать с Гургена всех, кто продался шаху, а старшинами назначить людей, преданных вольной Туркмении. Такие давно были у него на примете. Как только первые арбы со скарбом и разобранными кибитками двинулись по дороге на Атрек и Махтумкули-хан убедился, что к вечеру в селении не будет и духу персидского, в зелёном шатре на кургане состоялся маслахат. Вместо Назар-Мергена старшиной стал Султан-Баба. Человек уравновешенный и физически сильный, он был, однако, мягок по натуре и, понимая это, всячески отказывался от пожалованного ему титула. Сердар похлопал его по плечу и сказал, что быть старшиной – дело нехитрое. Вся и забота: когда каджары наведаются, не падать на колени, а гнать их вон. Атрекцы посмеялись и вспомнили Кеймира. И его, мол, надо бы назначить, да где он? Угнанных овец до сих пор разыскивает. Сердар подумал немного и рассудительно сказал:

– Нет, йигитлер, Кеймир как был русским старшиной на Огурджинском, так и останется. Пока мы воюем с каджарами, урусов тревожить не надо. Придёт время – их тоже от берегов погоним… – Сердар огляделся: ни один из старшин не поддержал его, все молчали. Махтумкули-хан скривил губы, вспомнил с Кияте, о письме хивинскому хану и подумал, что не следовало заговаривать об урусах. Время покажет, как с ними быть. Может, так приспичит, что и кланяться придётся.

Принялись решать, как действовать дальше. И сердар, и Якши-Мамед, и другие юзбаши после захвата Кумыш-Тёпе не собирались прятать сабли в ножны и возвращаться назад: с десятитысячным войском можно дойти до Тегерана. Но что даст эта, пусть даже успешная, «прогулка»? Туркмены привезут рабов, возвратят какую-то часть потерянного три года назад богатства – и только. Нет, надо навсегда возвратить Гурген и Кара-Су! Теперь оставалось вернуть потерянный престиж, и Махтумкули-хан продиктовал писцу пространное послание на имя Насер-хана – астрабадского правителя. В письме он напомнил, что сколько существует белый свет, столько живут турк-мены, не подчиняясь ни одному государю: ни хивинскому, ни русскому, ни персидскому. А что касается астрабадских наместников, то на протяжении всего существования жизни на земле они платили туркменам за охрану берегов от разбойников двадцать тысяч харваров риса в год. Но вот произошло недоразумение: шах неожиданно ожесточился и больше не выплачивает им положенные двадцать тысяч харваров. «Такая обида шаха, – предупреждал Махтумкули-хан, – никуда не годится, ибо туркмены, не имея пропитания, шибко голодают. Не соизволит ли его величество, шахиншах Персии, по получении сего послания, вернуть своё дружеское расположение к туркменам? А если его величество не согласится вернуться к прежним порядкам и откажется давать рис, то туркмены не станут защищать Астрабад и Мазан-деран от разбойников, и тогда пусть шах винит себя и своё неразумие». Махтумкули-хан подписал письмо, поставил печатку и велел юзбаши утром двигаться на Астрабад.

Накануне выступления войска Якши-Мамед заглянул в гости к сестре Айне. Она и её муж Аман-Назар тоже должны были покинуть Гурген и отправиться в числе изгнанных на север. Но Аман-Назар в эти дни скитался по отдалённым аулам, выполнял повеление астрабадского наместника – собирал дань для шаха и не знал о приходе атрекцев. Айна встретила брата растерянно.

– Салам, салам, – печально ответила она на его приветствие и поставила чайник с пиалой на ковёр. Помолчав, упрекнула: – Значит, пришли времена: свой своего начал убивать? Вай, Якши, сколько жестокости в тебе и в твоём сердаре!

– Жестокими мы никогда не были, Айна, – ответил спокойно он. – Но и бабами не собираемся быть. Подумай сама: разве можно миловать изменников?

– Якши, братец ты мой, – усмехнулась Айна, – но ты ведь знаешь: если бы Аман не поставил подпись на фирмане, то шах отрезал бы ему голову! Если так рассуждать, то и отца нашего надо убить за связи с урусами! Больше того, ты и твой сердар ходили к хивинским владениям, чтобы помочь урусам.

– Придёт время – и за русских прихвостней возьмёмся, – пообещал Якши-Мамед. – Отца не тронем– слишком стар, а его прислужников, которые дастархан урусам стелят, всех перебьём.

– Хивинцев побьёте, каджаров побьёте, урусов побьёте, а с кем же ладить будете? С кем торговать?

Якши-Мамед поморщился, отпил из пиалы глоток остывшего чаю, сказал небрежно:

– Сначала мы создадим своё единое государство, потом будем думать о торговле. Не говорят «би», пока не скажут «алиф».

– Всё равно, без помощи вам не обойтись. Да только что с гобой спорить? Сам разберёшься когда-нибудь. Об одном прошу тебя, Якши, сохрани жизнь Аману. Я не смогу без него… Я умру… – дрогнувшим голосом выговорила Айна и заплакала, заслонив губы руками.

– Айна, да ты что?! – испугался он. – Зачем слёзы? Конечно, я не трону Амана. Может быть, он ещё одумается… Может быть, из него выйдет настоящий туркмен… Главное, надо ему понять – за что боремся…

– Он всё понимает, Якши, – плача отозвалась Айна. – То, что я говорю, это его слова. Он не верит в вашу силу. Он говорит, Туркмения не может стать на ноги без могучих соседей-покровителей. Или Персия, или Россия. Но мы живём под боком у Персии, потому он и согласился служить шаху.

– Он будет думать так, как думаю я, или перестанет думать совсем! – вновь ожесточился Якши-Мамед и, сухо попрощавшись, ушёл.

Всю зиму войско туркмен разгуливало по астрабадским и мазандеранским берегам, почти не встречая сопротивления. Астрабадский хаким Насер-хан в паническом страхе бежал сначала в Сари, а затем з Тегеран. Те, кто не успел бежать вместе с хакимом, спрятались от карающих мечей в густых непроходимых лесах и на вершинах гор. Некоторые переправились на остров Ашир-Ада под защиту Мир-Садыка. Он давно уже соорудил здесь крепость, оснастил её пушками и ружьями, не разрешал причаливать к острову ни русским, ни туркменским судам. Будь сейчас не зима, а лето, туркмены сели бы в киржимы и напали на Ашир-Ада. Но поскольку парусники зимовали в Гасанкулийском заливе, остров оставался неприступным. Джигиты сожгли несколько деревень, освободили из неволи земляков и к весне возвратились на Атрек, так и не добившись главного. Завладев вновь прежними территориями на Гургене и Кара-Су, они помнили о том, что существует фирман о границе, заключённый между русским царём и шахом. И этот фирман пугал их и настораживал: как теперь поведут себя урусы?

Якши-Мамед со своими джигитами возвратился одним из последних. Гасан-Кули с его сотнями войлочных юрт и агилов был переполнен. Всюду, куда ни посмотри, толпились и разъезжали на лошадях люди; над круглыми тамдырами курились дымки, и пахло чуреком и жареным мясом. И всюду, где собиралась хотя бы небольшая компания, слышались рассказы о походе, о стычках с каджарами. В канву о героических вылазках вплетались и невесёлые нотки: кое-кто погиб или умер, а кто-то струсил и опозорил свой род. С недоумением говорили о Кеймире. Паль-ван со своей сотней отбил отары Кията, но потом якобы порезал всех овец. Теперь он и его люди сидели, закованные в сенгире, и ждали приезда Кията и святого ишана Мамед-Тагана-кази. О потере отар Якши-Мамед услышал от Хатиджи и тоже возмутился:

– Ва алла! – воскликнул он с горечью. – Но ведь в отарах и моих баранов было не менее пятисот. Значит, и они пропали?

– Пропали, мой хан, – подтвердила Хатиджа. – Всех съел этот огурджалинский пальван: и Киятовых баранов, и сердаровых баранов, и наших.

– Проклятье его роду… С ума он что ли сошёл? Ну-ка, ханым, подай мне эту самую… – попросил он жену. И та, понимая его с полуслова, достала из сундука бутылку рома и рюмку: Якши-Мамед быстро выпил, поморщился, налил ещё и сказал:

– Ханым, если хоть крошечка мяса осталась после Кеймира, то дай её сюда, или я сгорю от этой горькой отравы!

Хатиджа ответила на шутку мужа признательной улыбкой. Быстро поставив на сачак чашку с шурпой, кусочки осетрины и икру, она подсела рядом. Выпив ещё, Якши-Мамед потянул её игриво за руку и оглянулся на детскую колыбельку:

– А где же наш Муса-хан? – спросил удивлённо, не понимая, как это он до сих пор не вспомнил о маленьком сыне.

– У мамы моей, не беспокойся, – успокоила Хатиджа. – Теперь и мама и отец – все живут рядом: вот мама и берёт нянчить нашего сыночка.

– Где поставил кибитки твой отец?

– Рядом с кибитками Кейик-ханым, – ответила простодушно Хатиджа. – Теперь твоей матери не скучно. И моим есть с кем поговорить. Мне сказали, что ты спас отца от смерти… спасибо тебе, мой хан.

– Ладно, ханым, не будем об этом, – тяжело вздохнул Якши-Мамед и выпил опять. Он хотел вернуть потерянное вдруг веселье, но ещё больше заскучал. Хатиджа брала из вазы серебряной ложечкой мёд и подносила к его губам. Не сопротивляясь, он глотал мёд, но в глазах у него кипела горечь. Он едва сдерживался, чтобы не оттолкнуть жену. Хатиджа постелила перину, взбила пуховую подушку и села на край постели:

– Хан мой, может быть отдохнёшь? Ты очень устал с дороги…

Вечером Якши-Мамед навестил старую ханшу-мать. Как и предполагал, тесть оказался у неё. Крупный и костлявый, с седой запущенной бородой, сидел согнувшись над сачаком и отхлёбывал из пиалы чай. Поздоровавшись, Якши-Мамед посмотрел на мать, с иронией сказал:

– Теперь тебе, мама, не скучно будет управлять государственными делами. Мой тесть подскажет тебе, как поступить с Турцией и как управлять Австрией!

– Не кощунствуй, сынок. Садись, – повелительно отозвалась Кейик-ханым. – Если б мать свою слушал, ты бы давно управлял Гургеном или Атреком. И Назар-Мергена не трогай, он не глупее тебя.

– Умный от трусости – хуже глупого, – возразил Якши-Мамед.

– Дразниться ты умеешь, – упрекнула ханша. – А уважение к старшим совсем потерял.

– Уважают не старость, а мудрость, мам, – опять возразил Якши-Мамед. – И если мой тесть мудр, то пусть хоть слово сам за себя скажет.

Назар-Мерген насмешливо вскинул брови, разгладил бороду:

– Мудрость в молчании, зятёк, и в умении переварить услышанное.

– Ну что ж, тогда переваривай, – зло засмеялся Якши-Мамед. – Даём тебе срок – неделю: если не отречёшься от персиян и не дашь клятву на верность вольной Туркмении, – пожалеешь.

– О какой вольной Туркмении говоришь, зятёк? – не понял Назар-Мерген.

– О той самой, которая не подчиняется ни Персии, ни России, ни Хиве, – уточнил Якши-Мамед. – Каждого, кто будет прислуживать каджарам, ожидает смерть. Подумай, дорогой тесть, и не забудь, что у тебя есть дочь и внук. Не черни их своим позором.

– Подумаю, – хмуро согласился Назар-Мерген. – При связанных руках остаются свободными и вольными только мысли, подумаю…

Якши-Мамед попрощался и ушёл.

Утром в Гасан-Кули приплыли на киржиме Кият-хан, ишан, Кадыр-Мамед и вся челекенская и дарджинская знать. По обычаю, патриарху подали коня, проводили от Чагылской косы до его родового порядка кибиток, где жили Кейик-ханым, Якши-Мамед с жёнами, где стояли опустевшие юрты Кадыра, поскольку в последнее время он занимался челекенской нефтью и не заглядывал на Атрек; где теперь поселились старшая дочь Айна с мужем и Назар-Мерген– злейший враг Кият-хана. Подъехав к кибиткам, патриарх неторопливо, словно боясь ступить на землю, слез с коня, подождал, пока ему подадут трость, затем, тяжело опираясь на неё, шагнул вперёд. Средний сын шёл рядом, хмурясь и величественно распрямляя плечи и задирая голову.

– Вон они, отец, посмотри, – указал Кадыр на столпившуюся возле большой белой кибитки семью Назар-Мергена.

– Вижу, – тихонько отозвался Кият и сказал ишану: – Мамед-Таган, это то самое отродье изменников и негодяев. Поставили юрты, живут и горя не знают.

– Мы всё видим, яшули, – ответил тот, не удостоив вниманием гургенцев. – Но давайте немного отдохнём и насытим свои желудки, а потом приступим к делу. Всемилостивый всевышний, дай им удвоенное наказание и прокляни великим проклятием!..

Патриарх и ишан скрылись в кибитке. Стража стала у входа. Захлопотали у тамдыра и котла служанки. Кое-кто из гасанкулийцев попытался войти к Кияту, но старец никого к себе не впустил. Он послал за Махтумкули-сердаром и Якши-Мамедом. Оба пришли, но не сразу и будто бы нехотя. И если б не потеря нескольких отар овец, половина которых им принадлежала, может быть, и не пришли бы вовсе. Впрочем, была и другая причина: обоим хотелось знать – как отнеслись царь и командующий Кавказа к нападению атрекцев на астрабадские берега. Кият ответил, что, по воле всевышнего, русские закрыли глаза на происходящее, ибо им сейчас не до этого; похвалил самого сердара и его джигитов и, мучимый жаждой мести к отступникам-гургенцам, сказал:

– Махтумкули, этого шайтана, Назар-Мергена, отправим ко мне на колодцы. Я закую его в цепи…

Якши-Мамед побледнел, вспомнив о Хатидже, и тревожными глазами посмотрел на сердара. Но Кият, поймав его взгляд, с беспощадностью выговорил:

– Зятя моего, Аман-Назара, – тоже на колодцы. Так решили волею всевышнего старшины. Предателям на чистых священных землях туркмен нет места. А теперь ведите этих… пожирателей прахов. Сначала они сняли шерсть, а теперь добрались и до мяса. Проклятье!

Патриарх только высказал повеление, а нукеры уже сели на коней и поскакали на край селения, к сенгирям.

Тем временем у кибиток слуги и батраки расстилали кошмы и бережно очищали коврик, на котором будет восседать ишан. Появились джигиты на конях, ведя Кеймира и его людей. Их было не менее пятидесяти человек, все со связанными руками и грязные, словно возвратившиеся от самого шайтана.

– Зачем привели всех? – недовольно спросил Кият. – Уведите назад и оставьте одного. Участь Кеймира разделят и его сообщники.

Кадыр-Мамед быстро передал распоряжение, и те погнали их опять к сенгирю. Кеймира поставили на колени перед кибиткой. Со связанными за спиной руками, он гордо смотрел на Кията и его приспешников. Толпа, заняв места на кошмах и вокруг, с любопытством взирала на него. Лёгкий ропот осуждения доносился до Кеймира:

– Хай, дурак, связался с урусами, теперь всех туркменских баранов поел…

– Плохо, значит, кормят урусы… Значит, у них тоже не сладко…

Ропот и разговоры прекратились, как только вышел из кибитки ишан. Опустившись на колени, он призвал правоверных к молитве, затем, после возвеличивания аллаха, приступил к делу:

– Расскажите, уважаемый, зачем вы съели всех овец, принадлежащих не вам и не вашим родственникам?

– Ишан-ага, назовите сначала число съеденных овец, – попросил Махтумкули-хан.

Ишан на мгновение растерялся, ибо не знал, сколько потеряно овец, но тут же нашёлся и спросил:

– Кият-ага, сколько было у вас?

– Двадцать тысяч, ишан-ага, – ответил недовольно старец.

– Сколько у вас, сердар?

– Тоже двадцать тысяч. Все, как на подбор: нестриженные и упитанные.

– У вас, Якши-Мамед-хан?

– Ай, штук пятьсот было, – ответил Якши и залился краской стыда, ибо всегда считал Кеймира своим товарищем, хотя и возвышал себя над ним. – Что-то не верю, чтобы пальван сделал такое, – тут же усомнился он.

– У вас, Кадыр-Мамед?

– Три тысячи, ишан-ага, если не больше…

Когда опрос был окончен, ишан позвал к себе помощника писца, и тот с помощью калама и чернил подсчитал, а ишан объявил:

– Уважаемые, по нашим сведениям, Кеймир и его люди уничтожили около ста тысяч баранов!

Толпа пришла в неописуемый восторг: «Как это могли огурджали проглотить сто тысяч овец?» Видя, что грозное судилище может превратиться в забавное увеселение, ишан принялся призывать народ к порядку. Когда все опять успокоились, он спросил:

– Уважаемый Кеймир Веллек-оглы, согласны ли вы с тем, что в отарах было сто тысяч овец?

– Согласен, святой ишан, – громко отозвался Кеймир. И толпа опять загудела, не видя в ответе пальвана и капельки правды.

– Тогда позвольте вас спросить, уважаемый, как вы смогли съесть столько овец? – спросил ишан.

– Эй, ишан-ага! – недовольно крикнул Кият. – Задавайте надлежащие вопросы. Зачем спрашивать глупости! Пусть Кеймир расскажет всё, как было.

– Хан-ага, ты лучше меня знаешь, как было! – также громко ответил Кеймир. – Если и не стало твоих баранов, то это сделано во имя того, чтобы ты не остался без мяса.

И опять в толпе зароптали:

– Вах, сам шайтан не разберётся что к чему. Оказывается, пальван съел всех баранов, чтобы Кият-ага не остался без мяса!

Кеймир, всё больше сердясь на беспонятливых атрекцев, принялся рассказывать:

– Когда мы отбили всех наших овец, отряд каджаров ускакал за помощью. Мы тогда посовещались и решили поскорее гнать отары на Атрек. Вот и погнали отары, достигли кишлака Берестан и расположились на ночлег. Всё было, как у аллаха, никакой опасности, и вдруг налетел ветер и пошёл снег. Утром все пастбища покрылись на целую четверть снегом. Что делать? Назад гнать отары – значит вновь отдать их каджарам, и на месте оставаться нельзя – подохнут овцы от бескормицы. Стали молить аллаха, чтобы послал тепло и солнце, а этот… – Кеймир кивнул на небо, испугался собственного жеста и заключил: – В общем, ни тепла, ни солнца не было несколько дней, всё время шёл снег – такого в наших местах никогда не бывало, сами знаете…

Народ задвигался, заговорил – теперь уже в пользу пальвана:

– В самом деле: никогда такой зимы прежде не видели. На что урусы снега не боятся, и те не выдержали, убежали из кайсакских степей.

– И верблюдов у них подохло от бескормицы не меньше, чем овец у наших ханов и баев!

– Тише, тише, уважаемые, – опять призвал к спокойствию ишан и посмотрел на Кеймира: – Продолжайте, уважаемый.

– Ай, зачем продолжать, – отмахнулся паль-ван. – Бараны начали дохнуть сотнями, тысячами. Тогда мы разожгли огонь, поставили все казаны, сколько было, и начали жарить овец. Двести тулунов жареного мяса с помощью всевышнего удалось привезти!

– Ай, молодец! Ай, пальван! – послышались одобрительные выкрики.

– Где это мясо? – спросил ишан.

– Это мясо, ишан-ага, растащили нукеры, когда Махтумкули-хан приказал нас схватить и бросить в сенгирь.

– Какие нукеры, покажите их нам!

– Пусть сами скажут, – со злостью отозвался Кеймир. – Я не заглядывал им в лица!

– Это не оправдывает вас, уважаемый, – сказал со вздохом Мамед-Таган-кази и удалился в кибитку, чтобы принять решение.

Возбуждённый народ шумно переговаривался, кто-то побранивал Кеймира, кто-то поругивал богачей, и все ждали, что решение будет справедливым. И вновь все притихли. Вышел из кибитки ишан и объявил:

– Волей всевышнего, единственного и праведного повелеваем: пальвана Кеймир Веллек-оглы из племени огурджали считать виновным в том, что, претерпевая страх перед нечестивыми каджарами, угнал он сто тысяч овец с травянистых пастбищ, загнал их в снег на бескормицу, а равно и на гибель. Именем аллаха и нашей милостью определено: Кеймира Веллек-оглы и всех его людей, бывших с ним и допустивших потерю отар, отправить на пожизненную работу у нефтяных колодцев и в солеломни острова Челекен. С соизволения всевышнего, нами сказано всё. Аминь.

В толпе тоже произнесли «аминь», но далеко не все. Поднялся ропот и угрозы, и сразу же заработали локтями, расталкивая толпу и усмиряя недовольных плётками, Киятовы нукеры. На помощь им поспешили джигиты Махтумкули-хана, а затем и Якши-Маме-да. Спустя час в разбушевавшемся Гасан-Кули всё было спокойно. Люди молчаливо провожали Кеймира и его сообщников; их повели под многочисленной охраной на север.