Текст книги "Наталья Гончарова"

Автор книги: Вадим Старк

Зимой 1829/30 года, будучи в Москве после поездки в Арзрум, Пушкин записал в альбом Елизаветы Ушаковой свой так называемый Дон-Жуанский список. Точнее, это даже два списка, первый из которых включает имена тех женщин, которых всерьез любил поэт, в отношении второго до сих пор не существует убедительного суждения. Первый список открывает и замыкает имя Наталья.

«Mon manage avec Natalie (qui par parenthese est mon cent-treizieme amour) est decide» [29]29
  Моя женитьба на Натали (кстати сказать, моя сто тринадцатая любовь) решена (фр.).


[Закрыть], – известил Пушкин княгиню Вяземскую в конце апреля 1830 года, незадолго до помолвки. Признавался также: «Более или менее я был влюблен во всех хорошеньких женщин, которых знал. Все они изрядно надо мной посмеялись; все за одним-единственным исключением, кокетничали со мной».

Первый список включал 16 имен:

 
Наталья I
Катерина I
Катерина II
NN
Кн. Авдотья
Настасья
Катерина III
Аглая
Калипсо
Пулхерия
Амалия
Элиза
Евпраксея
Катерина IV
Анна
Наталья.
 

Дон-Жуанский список Пушкина. «Ушаковский альбом». 1829 г.

Наталья I, как мы помним, – это графиня Наталья Кочубей, хотя с этим именем связываются также увлечения и крепостной актрисой, и горничной княжны Волконской. Однако все остальные перечисленные в нем дамы были из того же круга, к которому принадлежал и Пушкин.

Катерина I – это, несомненно, Екатерина Павловна Бакунина.

Катерина II, по мнению П. К. Губера, опубликовавшего и прокомментировавшего в специальном издании Дон-Жуанский список Пушкина, – это Екатерина Семенова, великая трагическая актриса.

Так называемой «утаенной любовью» Пушкина, обозначенной инициалами NN, некоторые современные исследователи стали считать императрицу Елизавету Алексеевну. В частности, японский пушкинист Кайдзи Касама с ее именем связывает набросок ненаписанного стихотворения «Prologue» («Я посетил твою могилу…»): «Тайная возлюбленная женщина умерла, и через несколько лет после долгого отсутствия герой стоит перед ее могилой». Однако в этом построении концы явно не сходятся с концами. Сам автограф не имеет даты, и его традиционно относят к 1835–1836 годам, а не к 1827-му; Елизавета Алексеевна похоронена в Петропавловском соборе, а в стихотворении явно ощутимо тесное петербургское кладбище: «Я посетил твою могилу – но там тесно; les morts m’en distraitt („мертвецы меня отвлекали“) – теперь иду на поклонение в Ц.<арское> С.<ело> и в Баб<олово>». Далее вспоминаются «(Грей) лицейские игры, наши уроки… Дельвиг и Кюхель<бекер>, поэзия…». Очевидно, речь идет о могиле не императрицы, а лицейского товарища-поэта барона Дельвига. Таким образом, единственное стихотворение Пушкина, которое можно связать с Елизаветой Алексеевной (оно было записано в ее альбом), не дает никаких оснований для того, чтобы говорить об «утаенной любви». Вычитать в нем, помимо политических упований, можно разве сочувствие к ней и ее судьбе:

 
…признаюсь, под Геликоном,
Где Касталийский ток шумел,
Я, вдохновленный Аполлоном,
Елизавету втайне пел.
 

В отношении «кн. Авдотьи» ни у кого нет сомнений в том, что так обозначена княгиня Евдокия Ивановна Голицына.

До сих пор не проясненной в этом списке оказывается лишь некая Настасья.

Катерина III дружно идентифицируется исследователями с Екатериной Раевской, в замужестве Орловой. Представление о ней лучше всего дает письмо Пушкина Вяземскому из Михайловского той поры, когда он писал «Бориса Годунова»: «…моя Марина славная баба, настоящая Катерина Орлова!» Не случайно в семейном альбоме Раевских она, властвовавшая над супругом, шутливо изображена с пучком розог в руках.

Нет колебаний и в отношении Аглаи: так звали супругу Александра Львовича Давыдова – Аглая Антоновна, урожденная герцогиня де Граммон. Как писал ее родственник, знаменитый поэт-гусар Денис Давыдов, «от главнокомандующих до корнетов все жило и ликовало в Каменке, но главное – умирало у ног прелестной Аглаи».

 
Я вами точно был пленен,
К тому же скука… муж ревнивый…
Я притворился, что влюблен,
Вы притворились, что стыдливы.
Мы поклялись, потом… увы!
Потом забыли клятву нашу,
Себе гусара взяли вы,
А я наперсницу Наташу.
 

Многочисленные кишиневские романы представлены в Дон-Жуанском списке именами гречанки Калипсо Полихрони, некогда бывшей возлюбленной Байрона, и румынкой Пульхерией, дочерью боярина Варфоломея. Вспоминали, что многие добивались ее руки, но «едва желающий быть нареченным приступал к исканию сердца – все вступления к изъяснению чувств и желаний Пульхерица прерывала: „Ah, quel vous êtes!..“ [30]30
  Ах, какой вы! (фр).


[Закрыть]».

Следующее имя в списке переносит нас уже к одесскому периоду жизни Пушкина, когда он был влюблен в Амалию Ризнич. По словам ее мужа, богатого негоцианта Ивана Ризнича, она была к Пушкину вполне равнодушна. Так это было или нет, сказать трудно – мужья склонны обманываться; но то, что кокетство ее было безмерно, очевидно, и ревность Пушкина отравила эту любовь. Даже когда чувство угасло, да и сам его объект перешел в мир иной, Пушкин в шестой главе «Онегина» припоминал:

 
Я не хочу пустой укорой
Могилы возмущать покой;
Тебя уж нет, о ты, которой
Я в бурях жизни молодой
Обязан опытом ужасным
И рая мигом сладострастным.
 

Ревность окрасила собой и другое чувство поэта, вызвавшее всего больше откликов и породившее многочисленные легенды: к Элизе, как обозначена в Дон-Жуанском списке графиня Елизавета Ксаверьевна Воронцова.

Евпраксия Николаевна Вульф следует в списке за Элизой, но чувство к этой юной деревенской барышне носит совершенно иной характер. Шутливая влюбленность кажется лекарством от любви к женам одесского негоцианта и новороссийского губернатора:

 
Зизи, кристалл души моей,
Предмет стихов моих невинных,
Любви приманчивый фиал
Ты, от кого я пьян бывал.
 

Катерина IV – вероятнее всего, Екатерина Ушакова, хотя, возможно, и Катенька Вельяшева.

В старшей сестре Евпраксии, Анне Николаевне Вульф, или ее кузине Анне Петровне Керн некоторые пушкинисты видят Анну из первой половины Дон-Жуанского списка. Но скорее их нужно видеть во второй половине списка, а предпоследней в первой половине считать Аннет Оленину. Она во всех смыслах предшествует Наталье, которая замыкает его.

Что касается двадцати одного имени второй половины списка, то относительно их принадлежности у комментаторов и вовсе нет согласия:

 
Мария
Анна
Софья
Александра
Варвара
Вера
Анна
Анна
Анна
Варвара
Елизавета
Надежда
Аграфена
Любовь
Ольга
Евгения
Александра
Елена
Елена
Татьяна
Авдотья
 

Марией может быть и княгиня Мария Аркадьевна Голицына, урожденная Суворова, внучка полководца, которой посвящено стихотворение 1823 года «Давно об ней воспоминанье», и графиня Мария Александровна Мусина-Пушкина, урожденная княжна Урусова, которой адресовано стихотворение «Кто знает край, где небо блещет».

Не вызывают споров Софья – Софья Федоровна Пушкина и Александра – Александра Ивановна (Алина) Осипова, которой посвящено стихотворение «Признание».

В таком случае Варвара – это, возможно, Варвара Черкашенинова.

Вера, как полагала Т. Г. Цявловская, – это княгиня Вера Федоровна Вяземская.

Три Анны – Анна Петровна Керн, Анна Николаевна Вульф и Анна Ивановна Вульф, их тверская кузина Нетти («За Netti сердцем я летаю…»).

Вторая Варвара и Елизавета – сестры Ермолаевы, дочери старицкого помещика Дмитрия Ивановича Ермолаева.

Надежда – вероятно, Надежда Борисовна Святополк-Четвертинская, вспоминавшая, как Пушкин бывал у них в доме и танцевал с ней.

И конечно же Аграфена – это графиня Аграфена Федоровна Закревская.

Никаких предположений не существует лишь в отношении имен Любовь и Евгения. Расположенная между ними Ольга соотносится с крепостною любовью поэта – Ольгой Михайловной Калашниковой.

Александра – по-видимому, Александра Александровна Римская-Корсакова, которой посвящены стихи LII строфы седьмой главы «Евгения Онегина»: «Красавиц много на Москве».

Имена двух Елен относят и к Елене Николаевне Раевской, и к Елене Федоровне Соловкиной, которой в Кишиневе был увлечен Пушкин, а также к неизвестной Елене, помянутой в строках едва начатого в 1829 году стихотворения «Зачем, Елена, так пугливо…».

Татьяна – скорее всего, московская цыганка Татьяна Демьянова.

Наконец, Авдотья – Евдокия Ивановна Овошникова, воспитанница театрального училища в Петербурге, выпуска 1822 года, упомянутая в послании к Всеволожскому «Прости, счастливый сын пиров», а также в программе романа «Русский Пелам».

Второй список включил в себя всех, кто, вне зависимости от их социального статуса, сыграл заметную, но всё же не такую значительную роль в истории пушкинских романов, как охваченные первым списком. Главное же – мы находим в нем имена тех, кто не совсем отошел в прошлое, в какой-то мере продолжал играть роль в реальной жизни Пушкина еще совсем недавно или даже играл ее ко времени создания списка.

Кто бы ни скрывался за каждым именем, очевидно, что с большинством из поименованных Пушкина связывали мимолетные романы, нежная привязанность и только с немногими – глубокие любовные переживания, отравленные жестоким кокетством его избранниц и ревностью к соперникам. Юные же создания, как мы видели, предпочитали Пушкину других. Наталья Гончарова, замыкавшая список тех, кто вызвал у поэта наиболее яркие чувства, оказалась первой, отдавшей предпочтение Пушкину.

Двенадцатого октября Пушкин отправляется из Москвы в Петербург с заездом в тверские деревни, пребывание в которых действовало на него целительным образом. Среди прочего здесь осенью 1829 года создается эпистолярный «Роман в письмах». В нем высказал поэт свои любимые мысли, отразил свои переживания и душевные муки в связи с неудачным сватовством к Гончаровой. В посланиях героев романа Лизы, Саши, Владимира мы слышим голос самого Пушкина, его раздумья о женитьбе. Деревня, в которой поселилась Лиза, ассоциируется с Михайловским: «Деревня наша очень мила. Старинный дом на горе, сад, озеро, рощи сосновые, всё это осенью и зимой немного печально, но зато весной и летом должно казаться земным раем».

В письме Саши из Петербурга, адресованном в деревню подруге Лизе, среди светских новостей на первом месте сообщается, что «роман Елены Н. и графа Л. кончается – по крайней мере он так приуныл, а она так важничает, что, вероятно, свадьба решена». Речь заходит о Владимире: «Зачем же не выйти за него – ты бы жила на Английской набережной, по субботам имела бы вечера и всякое утро заезжала бы за мною». Таков идеал петербургской барышни: жить в самом аристократическом месте столицы, устраивать светские приемы, иметь собственный выезд и делать визиты.

Лиза отвечает: «Нет, милая моя сваха, я не думаю оставить деревню и приехать к вам на свою свадьбу. Откровенно признаюсь, что Владимир** мне нравится, но я никогда не предполагала выйти за него. Он аристократ – а я смиренная демократка. Спешу объясниться и заметить гордо, что родом принадлежу я к самому старинному дворянству, а что мой рыцарь внук бородатого мильонщика. Но ты знаешь, что значит наша аристокрация. Как бы то ни было, ** человек светский; я могла ему понравиться, но он для меня не пожертвует богатой невестой и выгодным родством. Если я когда-нибудь выйду замуж, то выберу здесь какого-нибудь сорокалетнего помещика. Он станет заниматься своим сахарным заводом, я хозяйством – и буду счастлива, не танцуя на бале у гр. К. и не имея суббот у себя на Английской».

В следующем письме Лизы мы читаем: «Тот, от которого убежала, кого боюсь я как несчастья, ** здесь. Что мне делать? Голова моя кружится, я теряюсь…» Так Пушкин дарит героине романа свои ощущения: «…голова моя закружилась».

И вот уже рассказ Лизы воспринимается так, как будто это Натали пишет о Пушкине: «Ты заметила прошедшею зимою, что он от меня не отходил. Он к нам не ездил, но мы виделись везде. Напрасно вооружалась я холодностью, даже видом пренебрежения, – ничем не могла я от него избавиться. На балах он вечно умел найти место возле меня. На гулянье он вечно с нами встречался, в театре лорнет его был устремлен на нашу ложу».

За обедом, когда героиня «спросила довольно некстати, по делам ли он приехал в нашу сторону», он ответил вполголоса: «Я приехал по одному делу, от которого зависит счастье моей жизни». Очевидно, эту фразу произнес Пушкин в подразумеваемом разговоре с Натали.

Саша пишет в ответ те слова, которые так хотел бы услышать Пушкин: «Мой совет: обвенчаться как можно скорее в вашей деревянной церкви и приезжать к нам, чтобы сделаться Форнариной [31]31
  Форнарина– возлюбленная и натурщица великого художника Рафаэля Санти, позировавшая ему, в частности, для «Сикстинской мадонны» (1512–1513).


[Закрыть]в картинах, которые затеваются у С **. Поступок твоего рыцаря меня тронул, кроме шуток. Конечно, в старину любовник для благосклонного взгляда уезжал на три года в Палестину; но в наши времена уехать за 500 верст от Петербурга, для того чтоб увидеться со владычицей своего сердца, – право, много значит».

В свою очередь, Владимир сообщает своему другу: «Вот уже две недели, как я живу в деревне и не вижу, как время летит. Отдыхаю от петербургской жизни, которая мне ужасно надоела. Не любить деревни простительно монастырке, только что выпущенной из клетки, да 18-ти летнему камер-юнкеру. Петербург прихожая, Москва девичья, деревня же наш кабинет. Порядочный человек по необходимости проходит через переднюю и редко заглядывает в девичью, а сидит у себя в своем кабинете. Так и я кончу. Выйду в отставку, женюсь и уеду в свою саратовскую деревню».

Друг не понимает его: «Охота тебе корчить г. Фобласа [32]32
  Фоблас– герой романа Ж. Б. Луве де Кувре «Любовные похождения кавалера де Фобласа» (1787–1790), красивый, находчивый и развращенный юноша. (Прим. ред.)


[Закрыть]и вечно возиться с женщинами. Это не достойно тебя. В этом отношении ты отстал от своего века и сбиваешься на ci-devant [33]33
  Бывшего (фр).


[Закрыть]гвардии хрипуна 1807 г.». Слово «хрипун» в офицерском быту означало хвастовство, соединенное с высокомерием.

В возражениях Владимира мы снова слышим голос поэта: «Не я, но ты отстал от своего века – и целым десятилетием. Твои умозрительные и важные рассуждения принадлежат к 1818 году. В то время строгость правил и политическая экономия были в моде. Мы являлись на балы, не снимая шпаг, – нам было неприлично танцевать и некогда заниматься дамами».

Строки о впечатлениях, которыми Владимир делится с другом, кажутся написанными о Наталье Гончаровой, какой она была в глазах Пушкина: «С Лизой я вижусь каждый день – и час от часу более в нее влюбляюсь. В ней много увлекательного. Эта тихая благородная стройность в обращении, прелесть высшего петербургского общества, а между тем – что-то живое, снисходительное, добротное (как говорит бабушка), ничего резкого, жесткого в ее суждениях, она не морщится перед впечатлениями, как ребенок перед ревенем. Она слушает и понимает – редкое качество в наших женщинах».

Образ Лизы невольно сливается у Владимира с ее деревенской подругой Машенькой, и сказанное о них невольно переносится читателем на Натали: «Она мила. Эти девушки, выросшие под яблонями и между скирдами, воспитанные нянюшками и природою, гораздо милее наших однообразных красавиц, которые до свадьбы придерживаются мнения своих матерей, а там – мнения своих мужьев».

«Роман в письмах», как никакое другое произведение Пушкина, выразил его собственные переживания, что, вполне вероятно, явилось одной из причин, по которым он не был завершен. Однако, как кажется, для его героев дело шло к венцу. Автору же было еще далеко до желанной развязки. Уже вернувшись в Петербург, 23 декабря 1829 года, Пушкин как раз и пишет стихотворение «Поедем, я готов…», которое заканчивает стихами:

 
Скажите: в странствиях умрет ли страсть моя?
Забуду ль гордую, мучительную деву,
Или к ее ногам, ее младому гневу,
Как дань привычную, любовь я принесу?
 

Стихотворение связано с предпринятой Пушкиным попыткой получить разрешение на путешествие за границу – хоть в Париж, хоть в Китай, – в чем ему было отказано. Приведенная строфа с рифмой деву – гневуявилась отражением первого неудачного сватовства поэта к Натали Гончаровой. Уже после проставленной под стихотворением даты поэт приписывает другими чернилами и другим пером еще одну строку: «Но полно, разорву оковы я любви». Этими грустными словами Пушкин встречал наступавший 1830 год.

В это время в Москве в самый канун Нового года, 30 декабря, на балу у генерал-губернатора князя Д. В. Голицына представлялись «живые картины», в одной из которых участвовала Наталья Гончарова. Эта картина имела шумный успех и по просьбе публики повторялась несколько раз. Весть о триумфе Натальи Николаевны дошла до Петербурга. «Кто был прелестен, так это маленькая Алябьева, которая очень красива, и маленькая Гончарова в роли Дидоны была восхитительна», – писал московский почт-директор А. Я. Булгаков своему брату в Северную столицу. Ему вторил Вяземский в письме Пушкину: «А что за картина была в картинах Гончарова!»

Согласно античной мифологии Дидона после смерти супруга бежала в Африку, где основала Карфаген. По греческой версии, когда соседний царь стал преследовать ее своим сватовством, она взошла на костер, сохраняя верность погибшему мужу. По римской версии, обработанной Вергилием в четвертой песне «Энеиды», карфагенская царица по воле Венеры стала возлюбленной Энея, приставшего к ее берегам по пути из Трои. Когда же, повинуясь воле Юпитера, Эней продолжил свой путь, оставленная Дидона взошла на костер. Таким образом, Дидона представляется символом жертвенной любви.

Поставленная на этот сюжет «живая картина» с участием Натальи Гончаровой в 1830-х годах была изображена на вазе, где представлена сцена с участием трех действующих лиц: Энея, сидящего в кресле и рассказывающего о своих приключениях, и внимающих ему сестер – Дидоны, также в кресле, и ее сестры Анны, склонившейся над нею. Эта ваза сейчас экспонируется в музее-даче Китаевой в Царском Селе.

Пушкину же предстояло последнее любовное испытание, перед тем как соединить свою судьбу с Натальей Николаевной. Пушкин встречается с приехавшей в Петербург графиней Каролиной Собаньской. Эта очаровательная полька, урожденная графиня Ржевуская, бывшая на пять лет старше Пушкина, с 1816 года жила врозь с мужем и находилась в официальной связи с генералом И. О. Виттом, организатором тайного сыска за декабристами и Пушкиным. Эту любовь Пушкин действительно утаил – ее имени нет в Дон-Жуанском списке. Он познакомился с ней еще в Одессе. В воспоминание о прошлом 5 января 1830 года Пушкин записал в альбом Каролины стихотворение «Что в имени тебе моем?».

Второго февраля 1830 года он пишет Собаньской письмо – свидетельство вспыхнувшего страстного чувства: «Сегодня 9-я годовщина дня, когда я вас увидел в первый раз. Этот день был решающим в моей жизни. Чем больше я об этом думаю, тем более убеждаюсь, что мое существование неразрывно связано с вашим; я рожден, чтобы любить вас и следовать за вами, – всякая другая забота с моей стороны – заблуждение или безрассудство; вдали от вас меня лишь терзает мысль о счастье, которым я не сумел насытиться. Рано или поздно мне придется всё бросить и пасть к вашим ногам».

Это послание так и не было дописано, а на листе с его черновиком появились, следами внутренних борений, профили самого Пушкина и Натальи Гончаровой. Рисунок как бы подвел итог размышлениям и борьбе чувств – в пользу той, чьей руки он добивался и рядом с которой представлял себя.

Его ревнивое беспокойство проявляется, хотя и в шутливой форме, в письме Вяземскому, которого он спрашивает в конце января – начале февраля: «Правда ли, что моя Гончарова выходит за архивного Мещерского [34]34
  Платон Алексеевич Мещерский (1805–1880) с 1825 года служил чиновником архива Министерства иностранных дел.


[Закрыть]? Что делает Ушакова, моя же? Я собираюсь в Москву».

П. А. Мещерский, с которым Пушкин встречался в салоне княгини Зинаиды Волконской, действительно был влюблен в Гончарову, и Наталье Ивановне он представлялся несомненно более желанным женихом для дочери. Однако сама Натали, кажется, уже сделала свой выбор, с которым матери пришлось согласиться. В Масленицу на балу у московского генерал-губернатора И. Д. Лужин по просьбе Вяземского в разговоре с Натальей Гончаровой и ее матерью спрашивает их мнение о Пушкине и получает не только благоприятный отзыв, но и просьбу передать ему поклон. В марте 1830 года Пушкин, получив неожиданный привет от Гончаровых через приехавшего в Петербург Лужина и справедливо углядев в нем завуалированное приглашение, стремглав мчится в Москву. Его внезапный отъезд вызывает недоумение Николая I и графа Бенкендорфа.

Вяземский сообщает жене: «Государь очень предубежден против меня. По некоторым приметам полагаю, что они приписывают какое-то тайное единомыслие в приезде моем сюда и отъезде Пушкина в Москву. По крайней мере государь изъявил удивление, что Пушкин уехал, и сказал „Quelle mouche l'a piqué?“ [35]35
  «Какая муха его укусила?» (фр.).


[Закрыть]»

Николай I прямо сказал В. А. Жуковскому: «Один сумасшедший уехал, другой сумасшедший приехал». Император в тот же день отправился в Москву, и его кортеж обогнал Пушкина в пути между двумя столицами. Сам же поэт, выехавший 4 марта, пробыл в дороге восемь дней.

Четырнадцатого марта Пушкин писал Вяземскому: «3-го дня приехал в Москву и прямо из кибитки попал в концерт, где находилась вся Москва. Первые лица, попавшиеся мне навстречу, были N. Гончарова и княгиня Вера, а вслед за ними братья Полевые. Приезд государя сделал большое впечатление». 12 марта газеты сообщили: «…был дан концерт в пользу Московской глазной больницы; Его Императорское Величество изволил осчастливить оный своим Высочайшим присутствием; многие обоего пола особы, споспешествуя благотворительной цели в пользу страждущего человечества, украсили оный концерт своими талантами; съезд состоял из 2657 особ, из числа коих на хорах было 600».

На концертах поэт мог, как прежде, видеться с Натали. 18 марта Пушкин снова встречает ее, в сопровождении брата Сергея, в Благородном собрании, где выступали лейпцигский скрипач Бекер, певицы фон Массов и Герстель, виолончелист Марку, кларнетист Титов.

Вместе с тем он зачастил к Ушаковым, так что уже и в Петербурге заговорили о том, что он женится на Екатерине Николаевне. Вяземский пишет жене: «Почему же нет? А шутки в сторону, из несбыточных дел это еще самое сбыточное». Ему вторит М. П. Погодин, сообщающий в Рим С. П. Шевыреву: «Говорят, он женится на Ушаковой старшей… и заметно степенничает».

В письме Вяземскому, переданном братом Натали Иваном Николаевичем, Пушкин шутит: «Распутица, лень и Гончарова не выпускают меня из Москвы». Вяземский же пишет жене: «На днях получил письмо от Пушкина через Гончарова; держа письмо в руке нераспечатанное и разговаривая с ним, я думал: ну как тут объявление мне о женитьбе его? Не выдержал и распечатал письмо. Но все же должен быть он влюблен в нее не на шутку, если ездит на вечера к Малиновскому. Зачем же и Гончарова не фрейлина? Обидно и грустно». Пересказывая петербургские толки, он прибавляет: «Скажи Пушкину, что здешние дамы не позволяют ему жениться, начиная от Мещерской до Багреевой, которой он, видно, нужен. Да неужели он в самом деле женится?» В другом письме он выражает сомнение: «Ты меня мистифицируешь заодно с Пушкиным, рассказывая о порывах законной любви его».

Однофамилец Натали, будущий писатель Иван Александрович Гончаров, зайдя в церковь Никитского монастыря, увидел задумчивого и сосредоточенного Пушкина, прислонившегося к колонне. Монастырь был расположен неподалеку от дома Гончаровых, так что поэт зашел туда, скорее всего, по пути к ним или после визита. В те дни он – непременный посетитель всех домов, где можно было встретить Гончаровых, и особенно часто бывал у Малиновских.

Наконец, перед тем как 5 апреля официально попросить руки Гончаровой, Пушкин составляет письмо Наталье Ивановне, которое начинает словами: «После того, милостивая государыня, как вы дали мне разрешение писать к вам, я, взявшись за перо, столь же взволнован, как если бы был в вашем присутствии. Мне так много надо высказать, и чем больше я об этом думаю, тем более грустные и безнадежные мысли приходят мне в голову. Я изложу их вам – вполне чистосердечно и подробно. Умоляю вас проявить терпение и особенно снисходительность».

Описав первую встречу с Натали и напомнив о первом неудачном сватовстве, он продолжает: «Один из моих друзей едет в Москву, привозит мне оттуда одно благосклонное слово, которое возвращает меня к жизни, – а теперь, когда несколько милостивых слов, с которыми вы соблаговолили обратиться ко мне, должны были бы исполнить меня радостью, я чувствую себя более несчастным, чем когда-либо. <…> Только привычка и длительная близость могла бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери; я могу надеяться возбудить со временем ее привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь спокойное безразличие ее сердца. Но, будучи всегда окружена восхищением, поклонением, соблазнами, надолго ли сохранит она это спокойствие? Ей станут говорить, что лишь несчастная судьба помешала ей заключить другой, более равный, более блестящий, более достойный ее союз; – может быть, эти мнения и будут искренни, но уж ей они, безусловно, покажутся таковыми. Не возникнут ли у нее сожаления? Не будет ли она тогда смотреть на меня как на помеху, как на коварного похитителя? Не почувствует ли она ко мне отвращения?»

Неизбежным представляется ему вопрос о материальном положении и видах на будущее: «До сих пор мне хватало моего состояния. Хватит ли его после моей женитьбы? Я не потерплю ни за что на свете, чтобы жена моя испытывала лишения, чтобы она не бывала там, где она призвана блистать, развлекаться. Она вправе этого требовать. Чтобы угодить ей, я согласен принести в жертву свои вкусы, всё, чем увлекался в жизни, мое вольное, полное случайностей существование. И всё же, не станет ли она роптать, если положение ее в свете не будет столь блестящим, как она заслуживает и как я того хотел бы? Вот в чем отчасти заключаются мои опасения. Трепещу при мысли, что вы найдете их слишком справедливыми».

На другой день, 6 апреля, в Пасхальное воскресенье, Пушкин вновь делает предложение Наталье Николаевне. В прошлый раз он просил ее руки после Святой недели, теперь – в первый же день по окончании Великого поста, когда это позволялось по церковному канону. Сватом выступает всё тот же Ф. И. Толстой. На этот раз предложение было принято благосклонно. Как рассказывала В. А. Нащокина, Пушкин одолжил у ее мужа фрак, в котором отправился к Гончаровым. Суеверный Пушкин приписал удачу именно «счастливому» фраку, так что Нащокин подарил его другу. С тех пор в важных случаях Пушкин надевал «нащокинский» фрак. Вера Александровна вспоминала: «Насколько помню, в нем, кажется, и похоронили поэта».

В разгар сватовства журналы обсуждали только что вышедшую отдельной книжкой седьмую главу «Онегина», в которой Татьяну привезли на «ярманку невест» в Москву. Читатели покуда оставались в неведении относительно дальнейшей судьбы героини, судьба же автора романа была уже решена.

Пушкин, обыкновенно не баловавший родителей своими посланиями, написал им письмо: «Мои горячо любимые родители, обращаюсь к вам в минуту, которая определит мою судьбу на всю остальную жизнь. Я намерен жениться на молодой девушке, которую люблю уже год, – м-ль Натали Гончаровой. Я получил ее согласие, а также и согласие ее матери. Прошу вашего благословения, не как пустой формальности, но с внутренним убеждением, что это благословение необходимо для моего благополучия, – и да будет вторая половина моего существования более для вас утешительна, чем моя печальная молодость».

Ответ Сергея Львовича и Надежды Осиповны из Петербурга, которым они давали сыну свое благословение, помечен 16 апреля. «Тысячу, тысячу раз да будет вдохновен вчерашний день, дорогой Александр, когда мы получили от тебя письмо, – писал отец. – Оно преисполнило меня чувством радости и благодарности. Да, друг мой. Это самое подходящее выражение. Давно уже слезы, пролитые при его чтении, не приносили мне такой отрады. Да благословит небо тебя и твою милую подругу жизни, которая составит твое счастье. Я хотел бы написать ей, но покуда еще не решаюсь, из боязни, что не имею на это права». Ему вторит мать: «Твое письмо, дорогой Александр, преисполнило меня радости, да благословит тебя небо, мой добрый друг, да будут услышаны молитвы, которые я воссылаю к нему, моля о твоем счастье, сердце мое переполнено, я не могу выразить всего того, что чувствую. Мне хотелось бы заключить тебя в свои объятия, благословить, сказать тебе вслух, до какой степени жизнь моя связана с твоим благополучием. Будь уверен, что если всё закончится согласно твоим желаниям, м-ль Гончарова станет мне так же дорога, как вы все, мои родные дети».

До нас дошел черновик письма Пушкина к родителям, оборванный на самом щекотливом вопросе: «Состояние г-жи Гончаровой сильно расстроено и находится отчасти в зависимости от состояния ее свекра. Это является единственным препятствием моему счастью. У меня нет сил даже и помышлять от него отказаться. Мне гораздо легче надеяться на то, что вы придете мне на помощь. Заклинаю вас, напишите мне, что вы можете сделать для…»

Отец решил отдать сыну 200 последних незаложенных душ из нижегородского своего имения, о чем и сообщает ему в том же письме: «Ты знаешь положение моих дел. У меня тысяча душ – это правда, – но две трети моих имений заложены в Воспитательном доме. – Я даю Оленьке около 4000 р. в год. В именье, которое досталось на мою долю после покойного моего брата, находится около 200 душ, совершенно свободных, и я даю их тебе в твое полное и безраздельное владение. Они могут принести около 40 000 руб., а со временем, может быть, и больше».

В тот самый день, когда родители Пушкина в Петербурге пишут ему письмо, сам он обращается с письмом к графу А. X. Бенкендорфу: «…Я женюсь на м-ль Гончаровой, которую вы, вероятно, видели в Москве. Я получил ее согласие и согласие ее матери; два возражения были мне высказаны при этом: мое имущественное состояние и мое положение относительно правительства. Что касается состояния, то я мог ответить, что оно достаточно, благодаря Его Величеству, который дал мне возможность достойно жить своим трудом. Относительно же моего положения, я не мог скрыть, что оно ложно и сомнительно… Г-жа Гончарова боится отдать дочь за человека, который имел бы несчастье быть на дурном счету у государя… Счастье мое зависит от одного благосклонного слова того, к кому я и так уже питаю искреннюю и безграничную преданность и благодарность…»

На черновике письма – поколенный портрет Гончаровой, представленной сидящей в профиль влево.

Бенкендорф не замедлил с ответом:

«Милостивый государь.

Я имел счастье представить государю письмо от 16-го сего месяца, которое вам угодно было написать мне. Его Императорское Величество с благосклонным удовлетворением принял известие о предстоящей вашей женитьбе и при этом изволил выразить надежду, что вы хорошо испытали себя перед тем как предпринять этот шаг, и в своем сердце и характере нашли качества, необходимые для того, чтобы составить счастье женщины, особенно женщины столь достойной и привлекательной, как м-ль Гончарова.