Текст книги "Наталья Гончарова"
Автор книги: Вадим Старк
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 42 страниц)
Каждый день приносит неутешительные известия из Болдина, о чем 30 июня Пушкин сообщает Наталье Николаевне: «Посланный мною новый управитель нашел всё в таком беспорядке, что отказался от управления и уехал. Думаю последовать его примеру. Он умный человек, а Болдино можно еще коверкать лет пять». О том же написал он и в Тригорское Прасковье Александровне Осиповой: «Я не могу довериться ни Михайле, ни Пеньковскому, ибо знаю первого и не знаю второго. Не имея намерения поселиться в Болдине, я не могу и помышлять о том, чтобы восстановить имение, которое, между нами говоря, близко к полному разорению; я хочу лишь одного – не быть обворованным и платить проценты в ломбард». Пушкин завершает письмо к Осиповой примерно тем же, о чем писал Наталье Николаевне: «Вы не можете себе представить, до чего управление этим имением мне в тягость. Нет сомнения, Болдино заслуживает того, чтобы его спасти, хотя бы ради Ольги и Льва, которым в будущем грозит нищенство или по меньшей мере бедность. Но я не богат, у меня самого есть семья, которая зависит от меня и без меня впадет в нищету. Я принял имение, которое не принесет мне ничего кроме забот и неприятностей».
В числе причин, задерживающих его в Петербурге, Пушкин называет жене хлопоты о залоге имения и заключает: «Как ты права была в том, что не должно мне было принимать на себя эти хлопоты, за которые никто мне спасибо не скажет, а которые испортили мне столько уже крови, что все пиявки дома нашего ее мне не высосут». Наконец, он сообщает: «Я закладываю имение отца, это кончено будет через неделю», а 14 июля пишет: «У меня большие хлопоты по части Болдина. Через год я на всё это плюну и займусь своими делами. Лев С.<ергеевич> очень себя дурно ведет. Ни копейки денег не имеет, а в домино проигрывает у Дюме по 14 бутылок шампанского».
В тот день, когда Наталья Николаевна, прибывшая с сестрами из Полотняного Завода, въехала в дом Баташева, Пушкин был в дороге. 4 октября 1834 года он добрался до гончаровского дома в Москве, недавно покинутого женой с детьми. В ту пору Пушкин затеял еще один проект, которому не суждено было осуществиться, – приобретение с торгов имения Гончаровых Никулино. В расходной книге гончаровского дома зафиксирована покупка для него необходимой гербовой бумаги: «Октября 7-го Гербовой бумаги куплено для Александра Сергеевича Пушкина на доверенность – 3 р. 75 коп.; Заплачено за расписание в Гражданской Палате доверенности – 5 р. 70 коп.». Доверенность от имени Пушкина на ведение дела по приобретению Никулина была выдана чиновнику 14-го класса С. Г. Квасникову, некоторое время управлявшему тещиным Яропольцем и пользовавшемуся доверием семьи Гончаровых, называемому Натальей Николаевной кумом.
«8 октября 1834 г. Москва.
Милостивый государь Сергей Гаврилович.
Известился я из Московских ведомостей, что имение покойного надворного советника Афонасия Николаевича Гончарова, состоящее Калужской губернии Медынского уезда в деревнях Никулине-Абрасцове и Сычевицыной, около 80 душ, продается за неплатеж долга Калужскому приказу общественного призрения, то по сему случаю прошу вас явиться к торгам, быть при оных и купить те души собственно для меня, естьли признаете выгодным, и, буде торг состоится за мною, то и деньги внеся, просите о выдаче на мое имя данной и о вводе меня тем покупным имением во владение; естьли потребно будет по сему делу – подавать какие-либо прошения, объявлении и всякого рода бумаги, то и оные от имяни моего за вашим рукоприкладством подавайте и действуйте как бы я сам лично, ибо я во всем том вам верю, и что вы по сему законно учините, впредь спорить и прекословить не буду.
Двора Его Императорского Величества камер-юнкер Александр Сергеев сын Пушкин из дворян титулярный советник».
Доверенность явно была составлена и написана чиновником Гражданской палаты, которому за то было уплачено, но подписана она Пушкиным. Пушкин действительно мог прочесть сообщение о продаже имения в газете «Московские ведомости». Первый раз оно было помещено в субботнем выпуске газеты от 28 июля и повторено 12 августа:
«Калужский Приказ Общественного Призрения сим извещает, что в присутствии онаго будут продаваться просрочен-ныя недвижимыя имения Надворного Советника Афанасия Гончарова, состоящие в Медынском уезде:
1е. В деревнях: Сицевицыной 26 и Образцовой 9, всего 35 душ
и 2е. В деревне Никулине 48 мужеска пола душ со всеми принадлежащими к ним угодьями и землею, на сроки 8-го, 10-го и 12-го числ Октября 1834 года».
Никулино находилось в пятидесяти пяти верстах от Полотняного Завода в живописном месте на берегу реки Шани. Переговоры о его приобретении велись конечно же еще во время пребывания Пушкина в Полотняном Заводе. Скорее всего, было обусловлено частичное или даже полное погашение недоданного Наталье Николаевне приданого за счет той части суммы, которая после продажи имения с торгов по уплате всех долгов должна была достаться Гончаровым. Вполне вероятно, что Пушкин, возможно, вместе с Натальей Николаевной, посетил свое предполагаемое будущее имение. По внутреннему семейному порядку Гончаровых Никулино хотя и являлось составной частью майората, но считалось за ней. Об этом свидетельствует «Продажная запись от мая 1842 года», в котором среди прочего значится: «…а для меня, Наталии Николаевны, отпущенного на волю Ивана Калашникова, которого для платежа за него податей и повинностей обязуюсь перечислить к собственному заселенному недвижимому имению, состоящему Калужской губернии Медынского уезда в селе Никулино».
Никулино числилось владельческим селом с господским домом и парком. Пушкину хотелось иметь собственное поместье, независимое от родителей, брата и сестры, а также родственников жены. У него не хватило денег, чтобы купить в соседстве с Михайловским Савкино, в отношении которого он строил «воздушные замки», и чтобы приобрести долю Кистенева из наследства дядюшки Василия Львовича, перекупленную Безобразовым. На этот раз из покупки села также ничего не вышло.
Собираясь приобрести Никулино, Пушкин рассчитывал на деньги от продажи «Истории Пугачева». Однако продажа будет идти и плохо, и медленно. Но покупка Никулина Пушкиным не состоится по иной причине: оно будет вовсе снято с торгов как составная часть майората Полотняного Завода, не подлежащего разделам. (Продать Никулино удастся только в 1848 году – оно достанется одному из кредиторов Гончаровых.)
Гончаровы хотели купить мельницу по соседству с Полотняным Заводом, принадлежавшую И. П. Мятлеву, приятелю и родственнику Пушкина, который взялся хлопотать по этому делу. Наталья Николаевна даже приложила к своему письму родственникам ответ Мятлева Пушкину, который, как и само письмо, до нас не дошел. Включился Пушкин и в заботы Натальи Николаевны о любимом ее брате Сергее, служившем в Новгороде с жалованьем в 250 рублей при необходимости платить за квартиру, содержать прислугу и лошадей.
Наконец, летом 1835 года он был привлечен и к хлопотам по давней тяжбе Гончаровых с Усачевым, их соседом по имению, общаясь по этому поводу с адвокатом Лерхом и своими влиятельными знакомыми: Вигелем, Дашковым и даже Жуковским. 15–17 августа Наталья Николаевна пишет брату Дмитрию по поводу процесса с Усачевым: «Постарайся приехать раньше отъезда моего мужа, который должен уехать в скором времени в деревню. Он направит тебя к своим друзьям, которые смогут чем-нибудь помочь тебе в этом деле».
Судя по соображениям, которые высказывала Наталья Николаевна в письмах брату, она вполне вошла в курс чиновничьего прохождения подобных спорных дел и проявляла в их решении деловую хватку «бой-бабы», по выражению Пушкина. Характерным в этом смысле являются ее суждения и сообщения о предпринимаемых ею шагах, высказанные в письме от 1 октября 1835 года: «А теперь я хочу узнать, кто эти шесть человек, от которых зависит наша судьба, и если это кто-нибудь из моих хороших друзей, то тогда я постараюсь принять их на свою сторону. Второе, что мне хотелось бы узнать: является ли правая рука Лонгинова, то есть лицо, занимающееся нашим делом, честным человеком или его можно подмазать? В этом случае надо действовать соответственно».
От управления Болдином Пушкин в конце концов отказался. Еще в январе 1835 года поступило взыскание на село Болдино из Санкт-Петербургского опекунского совета на 11 114 рублей. Управляющий Болдином Пеньковский, донося об этом, предлагал взять на себя оплату взысканий, а Пушкину доставлять квитанции, что, как он выражался, «выгодней было бы для вас и спокойней». Пока же он принял свои меры, дав губернским и земским чиновникам взятку в 200 рублей, чтобы задержать опись имения. Именно после этого Пушкин принял решение отказаться от управления Болдином, но откладывал этот шаг ввиду болезни матери и предпринял его только перед отъездом родителей на дачу, переговорив с отцом и подготовив полный финансовый отчет за период с апреля 1834 года по июль 1835-го, посчитав доход в 22 тысячи рублей, расходы и платежи по долгам и процентам.
Как уже бывало не однажды, Пушкин в очередной раз просчитался, приняв на себя заботы об имениях, на доходы от которых должно было содержаться все семейство. Как явствует из его писем жене, Наталья Николаевна с самого начала предупреждала мужа о безнадежности подобного предприятия. В конце концов, Пушкин действительно запутался во всем том, что составляло смысл существования для помещиков средней руки, к разряду которых он принадлежал по экономическим статьям. За 15 месяцев исправления хозяйственных забот по болдинскому имению Пушкин оказался завален вполне деловыми, но скучнейшими, порой неприятными и маловразумительными докладами Пеньковского и Калашникова, жалобами крестьян, всякого рода документами из присутственных мест и опекунских советов, а также неизбежными письмами кредиторов Льва Сергеевича. Если прибавить к этому просьбы родителей и бесконечные претензии Николая Ивановича Павлищева, якобы пекшегося о своей супруге, то можно представить, в каком положении оказался поэт, взваливший на себя бремя семейного правления. Стоило ему уплатить одни долги безрассудного брата или выкупить выданные им векселя, как появлялись новые кредиторы Льва Сергеевича, вдохновленные именно тем, что Пушкин был готов возвращать его долги. Как только он отвечал согласием на оплату каких-то трат Ольги Сергеевны, ее муж предъявлял новые счета. Павлищев пытался получить от Пушкина то, чего годами никак не мог добиться от своего тестя: обещанного содержания Ольги Сергеевны, на которое он, судя по всему, очень рассчитывал, вступая с ней в брак, будучи моложе ее на пять лет. Когда в 1828 году Пушкин способствовал примирению родителей с дочерью, пошедшей под венец без их благословения, он за внешне романтическим порывом Павлищева не разглядел расчетливости и в результате в лице нового родственника приобрел докучливого просителя.
История отношений поэта со своим будущим зятем началась давно. Еще 20 апреля 1826 года Анна Николаевна Вульф писала Пушкину из Малинников: «К нам приехал из Новгорода еще один приятный молодой человек, г. Павлищев, большой музыкант; он мне сказал, что знает вас». Свидетельством тому, что Вульфов посетил не старший брат Николая Ивановича Павел, служивший в Новгороде капитаном расквартированного там лейб-гвардии Конно-егерского полка, а он сам, гостивший перед тем у брата, является его письмо матери Луизе Матвеевне из соседнего с Малинниками Бернова: «Из Новагорода в последний раз писал я к вам, что брат идет в Москву. 15-го числа прошлаго месяца полк выступил. Я же с офицером Вульфом, который у него в эскадроне служит, отправился на почтовых вперед и приехал сюда в Страстную субботу. С того времени живу здесь в деревне у почтенных его родителей, которые меня очень обласкали, даже до того, что имеют попечение о моем здоровьи». Сообщив матери подробности о семействе Вульфов и их соседях Полторацких, Бакуниных и Вельяшевых, Павлищев продолжает: «Не могу довольно нахвалиться их всех ласковым приемом; зато я, с своей стороны, стараюсь доставлять им удовольствие своей игрой, так что они не могут надивиться моему таланту (весьма посредственному)».
Расчетливость Павлищева, свойственная ему с ранней юности, в полной мере проявилась в его отношениях с Пушкиным. Узнав о том, что шурин намеревается отказаться от управления Болдином, Павлищев написал ему 31 января 1835 года из Варшавы: «Вы оставляете имение на произвол судьбы, отдаете его в руки Михайлы, который разорял, грабил его двенадцать лет сряду; чего же ожидать теперь? – первой недоимки, продажи с молотка, и может быть зрелища, как крепостные покупают имения у своих господ. Я не говорю, чтобы Михайла купил его, – нет; но уверен, что он в состоянии купить. Положим, что управление отдается не Михаилу, а другому, – и тогда последствия будут не лучше». Павлищев напоминает о «чрезвычайных долгах», которые наделал и продолжал делать Лев Сергеевич, и советует: «Дайте ему собственность, и я поручусь, что он оставит странствования свои по закавказским степям; что он, взяв имение в руки, по необходимости должен будет математически сообразить расход с приходом; – что он сделается помещиком, как всякий другой». В конце письма Павлищев, как бы между прочим, доходит до дела, ради которого и стал писать Пушкину: «Впрочем, если б жене моей дана была какая частица, то я имел повод взять отпуск месяцев на шесть, поехать в Болдино, и там занявшись своим, устроить ваше общее: на это у меня толку станет. Теперь же мне ехать туда не в качестве владельца, а в виде управителя, я не должен и не поеду».
Из всех советов, поданных ему зятем, Пушкин прислушался к одному – выделить Льва Сергеевича, которому и написал письмо, используя не только доводы, но и выражения Павлищева, хотя и изложенные более изящно на французском языке:
«Я медлил с ответом тебе, потому что не мог сообщить ничего существенного. С тех пор, как я имел слабость взять в свои руки дела отца, я не получил и 500 р. дохода; что же до займа в 13 000, то он уже истрачен. Вот счет, который тебя касается;
Энгельгардту 1330
В ресторацию 260
Дюме 220 (за вино)
Павлищеву 837
Портному 390
Плещееву 1500
Сверх того ты получил ассигнациями 280
(в августе 1834 г.)золотом 950
итого 5767
Твое заемное письмо (10 000) было выкуплено. Следовательно, не считая квартиры, стола и портного, которые тебе ничего не стоили, ты получил 1230 р.
Так как матери было очень худо, я всё еще веду дела, несмотря на сильнейшее отвращение. Рассчитываю сдать их при первом удобном случае. Постараюсь тогда, чтобы ты получил свою долю земли и крестьян. Надо полагать, что тогда ты займешься собственными делами и потеряешь свою беспечность и ту легкость, с которой ты позволял себе жить изо дня в день. (С этого времени обращайся к родителям.) Я не уплатил твоих мелких карточных долгов, потому что не трудился разыскивать твоих приятелей – это им следовало обратиться ко мне».
Самому Павлищеву Пушкин ответил только 2 мая, написав о тех распоряжениях, с которыми уже согласился и Сергей Львович: «Он Л.<ьву> С.<ергеевичу> отдает половину Кистенева; свою половину уступаю сестре, с тем, чтоб она получала доходы и платила проценты в ломбард: я писал о том уже управителю. Батюшке остается Болдино. С моей стороны это конечно не пожертвование, не одолжение, а расчет для будущего. У меня у самого семейство и дела мои не в хорошем состоянии. Думаю оставить П.<етер> Б.<ург> и ехать в деревню, если только этим не навлеку на себя неудовольствия».
Третьего июня, уже отправив Бенкендорфу прошение о длительном отпуске в деревню, Пушкин представляет в письме Павлищеву картину отцовского состояния:
«В селе Болдине душ по 7-ой ревизии 564
В сельце Кистеневе (Тимашеве тож) 476
Покойный Вас. Льв. владел другой половиною Болдина, в коей было также около 600 душ. Эта часть продана, спустя 3 года после отречения от наследства самого наследника. Я не мог взять на себя долги покойника, потому что уж и без того был стеснен; а брат Л.<ев> С.<ергеевич> кажется не мог бы о том и подумать, ибо на первый случай надобно было уплатить по крайней мере 60,000».
Отказавшись от управления Болдином, Пушкин принял решение надолго отправиться в деревню, но не дальнюю нижегородскую, а ближнюю псковскую. Это вызвало беспокойство родителей, которые не хотели на такой срок лишиться возможности жить в Михайловском. Сергей Львович пишет об этом дочери 19 июня накануне переезда в Павловск: «Александр на три года едет в деревню, сам не зная куда. Как я надеюсь, что мы сможем, если Бог даст нам жизни, поехать на будущий год в Михайловское,то нам нельзя уступать его Александру на всё это время. Лишиться сего последнего утешения вовсе не входит в наш расчет».
После отказа от управления Болдином и доходов от него оставалось надеяться на царя и свои труды. 1 июня 1835 года Пушкин, желая поправить свои материальные дела, обратился с письмом к Бенкендорфу. Прекрасно понимая, что оно будет представлено императору, он продумал в нем каждую фразу. Написанное в оригинале по-французски, оно как бы не носило характера официального обращения, но ответ на него должен был решить судьбу поэта и его семьи на ближайшие годы. Им было написано два черновика. В первом говорилось:
«Осмеливаюсь представить на решение вашего сиятельства.
В 1832 г. Его Величество соизволил разрешить мне быть издателем политической и литературной газеты.
Ремесло это не мое и неприятно мне во многих отношениях, но обстоятельства заставляют меня прибегнуть к средству, без которого я до сего времени надеялся обойтись. Я проживаю в Петербурге, где благодаря Его Величеству могу предаваться занятиям более важным и более отвечающим моему вкусу, но жизнь, которую я веду, вызывающая расходы, и дела семьи, крайне расстроенные, ставят меня в необходимость либо оставить исторические труды, которые стали мне дороги, либо прибегнуть к щедротам государя, на которые я не имею никаких других прав, кроме тех благодеяний, коими он уже меня осыпал.
Газета мне даст возможность жить в Петербурге и выполнять священные обязательства. Итак, я хотел бы быть издателем газеты, во всем сходной с „Северной пчелой“; что же касается статей чисто литературных (как то пространных критик, повестей, рассказов, поэм и т. п.), которые не могут найти место в фельетоне, то я хотел бы издавать их особо (по тому каждые 3 месяца, по образцу английских Rewiews).
Прошу прошения, но я обязан сказать вам всё. Я имел несчастье навлечь на себя неприязнь г. министра народного просвещения, так же как князя Дондукова, урожденного Корсакова. Оба уже дали мне ее почувствовать довольно неприятным образом. Вступая на поприще, где я буду вполне от них зависеть, я пропаду без вашего непосредственного покровительства. Поэтому осмеливаюсь умолять вас назначить моей газете цензора из вашей канцелярии; это мне тем более необходимо, что моя газета должна выходить одновременно с „Северной пчелой“, и я должен иметь время для перевода тех же сообщений – иначе я буду принужден перепечатывать новости, опубликованные накануне; одного этого будет довольно, чтобы погубить всё предприятие».
Вторая черновая редакция того же письма содержит указание на потребные Пушкину суммы:
«Испрашивая разрешения стать издателем [литературной и политической] газеты, я сам чувствовал все неудобства этого предприятия. Я был к тому вынужден печальными обстоятельствами. Ни у меня, ни у жены моей нет еще состояния; дела моего отца так расстроены, что я вынужден был взять на себя управление ими, дабы обеспечить будущность хотя бы моей семьи. Я хотел стать журналистом для того лишь, чтобы не упрекать себя в том, что пренебрегаю средством, которое давало мне 40 000 дохода и избавляло меня от затруднений. Теперь, когда проект мой не получил одобрения Его Величества, я признаюсь, что с меня снято тяжкое бремя. Но зато я вижу себя вынужденным прибегнуть к щедротам государя, который теперь является моей единственной надеждой. Я прошу у вас позволения, граф, описать вам мое положение и поручить мое ходатайство вашему покровительству.
Чтобы уплатить все мои долги и иметь возможность жить, устроить дела моей семьи и наконец без помех и хлопот предаться своим историческим работам и своим занятиям, мне было бы достаточно получить взаймы 100 000 р. Но в России это невозможно. Государь, который до сих пор не переставал осыпать меня милостями, но к которому мне тягостно… (пропуск в тексте. – В.С.), соизволив принять меня на службу, милостиво назначил мне 5000 р. жалования. Эта сумма представляет собой проценты с капитала в 125 000. Если бы вместо жалованья Его Величество соблаговолил дать мне этот капитал в виде займа на 10 лет и без процентов – [я был бы совершенно счастлив и спокоен]».
Итак, Пушкин считает суммой, необходимой ему для приведения в порядок своих дел, сто тысяч рублей. Хотя он тут же оговаривается, что подобный заем в России невозможен, а рассчитывать на получение его от государя у него нет никаких прав, он конечно же надеется именно на такой исход. Во всяком случае, в своем прошении Пушкин подсказывает возможный путь решения проблемы. Но точно так же, как и в 1831 году, когда он просил о производстве в коллежские асессоры, сразу через два чина, его предложение и на сей раз остается как бы незамеченным.
Мысль о стотысячном займе появилась у Пушкина после того, как он получил письмо, до нас не дошедшее, от Василия Андреевича Дурова, брата кавалерист-девицы, отставного ротмистра и городничего Елабуги. В 1829 году поэт, возвращаясь из Арзрума, довез его, проигравшегося в пух и прах, в своей карете до Москвы. 8 октября 1835 года Пушкин записал рассказ о нем, вспомнив и о его маниакальной идее: «Дуров помешан был на одном пункте: ему непременно хотелось иметь сто тысяч рублей. Всевозможные способы достать их были им придуманы и передуманы. Иногда ночью, в дороге, он будил меня вопросом: „А.<лександр> С.<ергеевич>! А.<лександр> С.<ергеевич>! как бы, думаете вы, достать мне сто тысяч?“ Однажды сказал я ему, что на его месте, если уж сто тысяч были необходимы для моего спокойствия и благополучия, то я бы их украл. „Я об этом думал“, – отвечал мне Дуров. – „Ну что же? – Мудрено; не у всякого в кармане можно найти сто тысяч, а зарезать или обокрасть человека за безделицу не хочу: у меня есть совесть. – Ну, так украдите полковую казну. – Я об этом думал. – Что же? – Это можно бы сделать летом, когда полк в лагере, а фура с казною стоит у палатки полкового командира. Можно накинуть на дышло длинную веревку и припречь издали лошадь, а там на ней и ускакать; часовой, увидя, что фура скачет без лошадей, вероятно испугается и не будет знать, что делать; в двух или трех верстах можно будет разбить фуру, а с казною бежать. Но тут много также неудобств. Не знаете ли вы иного способа? – Просите денег у государя. – Я об этом думал. – Что же? – Я даже и просил. – Как! безо всякого права? – Я с того и начал: ‘В.<аше> В.<еличество>! я никакого права не имею просить у вас то, что составило бы счастие моей жизни; но В.<аше> В.<еличество>, на милость образца нет, и так далее. – Что же вам отвечали? – Ничего. – Это удивительно“».
Заканчивает Пушкин историю Дурова пересказом полученного от него недавно письма: «Он пишет мне: „История моя коротка: я женился, но денег всё нет“». 16 июня 1835 года Пушкин ответил: «Поздравляю вас с новым образом жизни; жалею, что изо ста тысячей способов достать 100,000 рублей ни один еще вами с успехом, кажется не употреблен. Но деньги дело наживное. Главное, были бы мы живы».
Тут мог припомниться Пушкину и рассказ, некогда им записанный, о «славной расписке Потемкина, хранимой доныне в одном из присутственных мест государства»: «П.<отемкин> послал однажды адъютанта взять из казенного места 100 000 р. Чиновники не осмелились отпустить эту сумму без письменного вида. П.<отемкин> на другой стороне их отношения своеручно приписал: дать, е… мать». Подобным образом получить сто тысяч рублей мог разве что Потемкин.
Пушкину было отказано в издании газеты. Получив отказ, он 1 июня пишет новое письмо Бенкендорфу с просьбой разрешить ему уехать в деревню на три или четыре года, после чего он готов возвратиться в Петербург, чтобы возобновить занятия историей Петра Великого. Но и на этот раз его расчет не оправдался. Вполне вероятно, что именно на празднике в Петергофе состоялось объяснение Пушкина с Бенкендорфом, который передал ему волю царя. На письме Пушкина императором была начертана резолюция: «Нет препятствий ему ехать, куда хочет, но не знаю, как разумеет он согласовать сие со службою. Спросить, хочет ли отставки, ибо иначе нет возможности его уволить на столь продолжительный срок».
На что же рассчитывал Пушкин, когда спустя год после того, как просился в отставку и получил, по собственному выражению, «абшид», затеял это дело? Очевидно, если не на длительный отпуск, то хотя бы на краткий, а также на заем. Однако и император, и шеф Третьего отделения сделали вид, что не заметили содержавшегося в письме намека на предоставление поэту займа, который позволил бы ему решить свои материальные дела и без отъезда в деревню. Тем самым они вынуждали его прямо просить денег.
Через несколько дней, 4 июля 1835 года, Пушкин отвечает Бенкендорфу, вновь избегая прямой просьбы денег: «Государю угодно было отметить на письме моем к вашему сиятельству, что нельзя мне будет отправиться на несколько лет в деревню иначе, как взяв отставку. Предаю совершенно судьбу мою в царскую волю и желаю только, чтоб решение Его Величества не было для меня знаком немилости и чтоб вход в архивы, когда обстоятельства позволят мне оставаться в Петербурге, не был мне запрещен».
Черновик этого письма сделан на листе с записью плана расходов на год, где первой статьей проставлена сумма в шесть тысяч рублей за квартиру в доме Баташева, снятую с 1 мая 1835 года по 1 июня 1836-го. Следующая запись – подсчет стоимости арендовавшейся у извозчика Ивана Савельева четверки лошадей, закладываемых в экипажи Пушкина, всего на четыре тысячи рублей. На семейный стол Пушкин предполагал тратить по 400 рублей в месяц на общую сумму 4800 рублей. Это были главные статьи расхода на сумму 26 800 рублей. Затем Пушкин прибавил разные издержки на тысячу рублей, приплюсовал траты на платье, театр и прочее еще на четыре тысячи. В окончательном итоге получилась сумма в 30 тысяч рублей.
После доклада Николаю I граф Бенкендорф сделал на письме Пушкина помету, отражающую суть его разговора с императором: «Есть ли ему нужны деньги, государь готов ему помочь, пусть мне скажет, есть ли нужно дома побывать, то может взять отпуск на 4 месяца».
Об этой переписке и переговорах Пушкина с Бенкендорфом не знал никто, в том числе и родители. Когда в начале июля Пушкин с женой и свояченицами навещает Е. И. Загряжскую, жившую у графини Полье, Надежда Осиповна пишет дочери 12 июля: «Александр не подает признаков жизни, по слухам я знаю, что они веселятся, были в Петергофе и в Парголове у графини Полье. Они сказали г-же Шевич, что непременно приедут нас проведать, мы ждали их к 5-му и вчера. Но, кажется мне, дождемся после дождичка в четверг. Оно не весело, ибо брат твой забывает, что мы не можем питаться одним воздухом». «Вчера», то есть 11 июля, Пушкин написал Бенкендорфу письмо, которым полностью предавал себя монаршей воле, и ему было явно не до визита к родителям.
Пушкин еще не потерял надежды на то, что его отпустят на несколько лет в деревню, не лишая при этом права пользоваться архивами. 14 июля, благодаря Наталью Ивановну за подарок ко дню рождения сына Григория, он по-прежнему пишет о своих планах, не зная, что всё уже решено за него: «Мы живем теперь на даче, на Черной речке, а отселе думаем ехать в деревню и даже на несколько лет: того требуют обстоятельства. Впрочем, ожидаю решения судьбы моей от государя, который очень был ко мне милостив и коего воля будет для меня законом».
Пушкин узнал о резолюции императора 22 июля. Вернувшись домой, он пишет новое письмо Бенкендорфу:
«Граф.
<…> Осыпанный милостями Его Величества, к Вам, граф, должен я обратиться, чтобы поблагодарить за участие, которое Вам было угодно проявлять ко мне, и чтобы откровенно объяснить мое положение.
В течение последних пяти лет моего пребывания в Петербурге я задолжал около шестидесяти тысяч рублей. Кроме того, я был вынужден взять в свои руки дела моей семьи; это вовлекло меня в такое затруднение, что я был принужден отказаться от наследства и что единственными средствами привести в порядок мои дела были: либо удалиться в деревню, либо одновременно занять круглую сумму денег. Но последний исход почти невозможен в России, где закон предоставляет слишком слабое обеспечение заимодавцу и где займы суть почти всегда долги между друзьями и на слово.
Благодарность для меня чувство не тягостное, и, конечно, моя преданность особе государя не смущена никакой задней мыслью стыда или угрызений совести; но не могу скрыть от себя, что я не имею решительно никакого права на благодеяния Его Величества и что мне невозможно просить чего-либо».
Подчеркивая, что не имеет никаких прав, Пушкин, как бы ничего не прося и оставляя решение своей судьбы в руках царя, рассчитывает на положительный результат. На этот раз ответ не замедлил себя ждать в виде извещения о пожаловании ему единовременно и безвозвратно десяти тысяч рублей. Однако решить все денежные дела Пушкина эта сумма никак не могла. В результате он идет на новый шаг, излагая его суть в письме Бенкендорфу от 26 июля:
«Граф,
Мне тяжело в ту минуту, когда я получаю неожиданную милость, просить еще о двух других, но я решаюсь прибегнуть со всей откровенностью к тому, кто удостоил быть моим провидением.
Из 60 000 моих долгов половина – долги чести. Чтобы расплатиться с ними, я вижу себя вынужденным занимать у ростовщиков, что усугубит мои затруднения или же поставит меня в необходимость вновь прибегнуть к великодушию государя.
Итак, я умоляю Его Величество оказать мне милость полную и совершенную: во-первых, дав мне возможность уплатить эти 30 000 рублей, а во-вторых, соизволив разрешить мне смотреть на эту сумму как на заем и приказав, следовательно, приостановить выплату мне жалованья впредь до погашения этого долга».
На этот раз Пушкин получит искомое, оставшись впредь без жалованья, а вместо отъезда в деревню на четыре года ему будет разрешен отпуск на четыре месяца. 1 августа Бенкендорф уведомляет министра финансов Канкрина о решении императора выдать Пушкину ссуду в 30 тысяч рублей, «с тем, чтобы в уплату сей суммы удерживаемо было производящееся ему жалованье»; 2 августа соответствующие распоряжения получит управляющий Министерства иностранных дел К. К. Радофиникин. Начинается обычная в таких случаях бюрократическая переписка: чиновники делают запросы о получаемом Пушкиным окладе, выясняется, как обстоит дело с выплатой им денег по предыдущей ссуде в 20 тысяч рублей на публикацию «Истории Пугачева».