Текст книги "Наталья Гончарова"

Автор книги: Вадим Старк

 
А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
 

В жилах Лермонтова тоже текла кровь Пушкиных: у них был один общий предок – Иван Гаврилович Пушкин, прямой потомок легендарного Ратши в десятом колене, живший в XV веке. Спустя еще десять поколений потомком Ивана Гавриловича по одной линии оказался Пушкин, а по другой – Юрий Петрович Лермонтов, отец Михаила Юрьевича. Так что Пушкин приходился Лермонтову дядей в той же десятой степени. О столь отдаленном родстве оба поэта могли и не подозревать. Но Лермонтов не мог не знать того, что его прапрадед Иван Герасимович Боборыкин был женат на Евдокии Федоровне Пушкиной, дочери казненного в 1697 году за участие в заговоре против Петра I окольничего Федора Матвеевича Пушкина. Их дочь Анна Ивановна Боборыкина вышла замуж за Юрия Петровича Лермонтова, прадеда поэта, в честь которого был назван его отец. В пушкинском стихотворении «Моя родословная», наделавшем столько шума в свете, как раз и поминается этот «казненный» Пушкин, предок Лермонтова. Наталья Николаевна, приходившаяся праправнучкой Федору Матвеевичу Пушкину, доводилась, следовательно, пятиюродной сестрой Лермонтову.

Князь П. И. Мещерский передал 10 февраля список лермонтовского стихотворения Александрине Гончаровой, которая просила его для сестры, «жаждущей прочесть всё, что касается ее мужа, жаждущей говорить о нем, обвинять и плакать». Софья Карамзина, посетившая ее в очередной раз 10 февраля, передает свое впечатление: «На нее по-прежнему тяжело смотреть, но она стала спокойной, и нет более безумного взгляда. К несчастью, она плохо спит и по ночам пронзительными криками зовет Пушкина: бедная, бедная жертва собственного легкомыслия и людской злобы!» Наталья Николаевна уезжала подальше от жестокого суда светских сплетников, в уповании на то, что исполнится пророчество Лермонтова:

 
Но есть и Божий суд, наперсники разврата!
          Есть грозный судия: он ждет;
          Он не доступен звону злата,
И мысли и дела он знает наперед.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:
          Оно вам не поможет вновь
И вы не смоете всей вашей черной кровью
          Поэта праведную кровь!
 

Шестнадцатого февраля 1837 года Наталья Николаевна с детьми и сестрой Александриной покинула Петербург в сопровождении братьев Дмитрия и Сергея и тетки Екатерины Ивановны, решившей проводить их до Москвы.

Перед отъездом Наталья Николаевна увиделась с сестрой Екатериной, которая приехала к ней в дом на Мойку, где не была со времени своей свадьбы с Дантесом. При их прощании присутствовала вся родня: тетушка Екатерина Ивановна Загряжская, братья и Александрина. А. И. Тургенев писал 24 февраля П. А. Осиповой о прощальном свидании с Екатериной Николаевной: «С другой сестрой, кажется, она простилась, а тетка высказала ей всё, что чувствовала она, в ответ на ее слова, что „она прощает Пушкину“. Ответ образумил и привел ее в слезы». Итак, Наталья Николаевна по-христиански простила сестру, но тетушка Екатерина Ивановна оказалась вполне последовательной в своем отношении к старшей племяннице. Та, впрочем, отвечала ей тем же – написала из-за границы брату Дмитрию 30 ноября 1837 года: «Итак, я имею честь засвидетельствовать ей свое почтение и распрощаться, потому что теперь она может быть уверена, что больше не услышит обо мне, по крайней мере от меня».

Наталью Николаевну задерживали в столице только ожидание возвращения А. И. Тургенева из Святых Гор и приведение в порядок дел. Первым из них явилось учреждение опеки над детьми и имуществом Пушкина. Опека в случае смерти главы семейства было делом общепринятым, но хлопотливым. Пушкин в конце жизни состоял опекуном Софьи Шишковой, малолетней дочери своего знакомого, поэта А. А. Шишкова, подло убитого в Твери К. П. Черновым.

Хлопоты по оформлению опеки начались тотчас же после отпевания поэта. Выбрать опекунов предстояло самой вдове. Она остановилась на своем родственнике графе Г. А. Строганове в качестве лица, должного возглавить опеку, а членами ее предложила стать В. А. Жуковскому и графу Михаилу Виельгорскому. В прошении на имя императора об утверждении опекунов над ее детьми, оставшимися без отца, Наталья Николаевна писала:

«А как не только упомянутое выше движимое имущество покойного мужа моего находится в С. Петербурге, но и я сама должна для воспитания детей моих проживать в здешней столиции, и как при том все избранные мною в опекуны лица находятся на службе в С. Петербурге, то посему и прошу:

Дабы высочайшим Вашего Императорского Величества указом поведено было сие мое прошение принять, малолетних детей моих взять в заведование С. Петербургской дворянской опеки и, утвердив поименованных выше лиц в звании опекунов детей моих, учинить распоряжение, как законы повелевают».

Прошение об установлении опеки было подано на высочайшее имя одновременно с просьбой разрешить Данзасу сопровождать тело Пушкина к месту упокоения. Второй вопрос, как мы помним, бьш тотчас решен отрицательно, а первый пошел по инстанциям. 3 февраля министр юстиции Д. В. Дашков известил Наталью Николаевну о разрешении учредить опеку в составе тех лиц, которых она назвала. В тот же день она обратилась с новым письмом к императору по всей форме, с указанием и себя, как того требовал закон, опекуншей своих детей, и назвала еще одного опекуна – «камер-юнкера надворного советника Атрешкова [137]137
  Камер-юнкер Наркиз Иванович Тарасенко-Отрешков был настолько известным в Петербурге человеком, что современники говорили: «Спросить кого-нибудь в Петербурге, знает ли он Отрешкова, – то же, что спросить, знает ли он, где Казанский собор?» Недаром Лермонтов вывел его в «Княгине Литовской» в лице Горшенко: «Он был со всеми знаком, служил где-то, ездил по поручениям, возвращаясь, получал чины, бывал всегда в среднем обществе и говорил про связи свои со знатью. волочился за богатыми невестами, подавал множество проектов, продавал разные акции, предлагал всем подписки на разные книги, знаком был со всеми литераторами и журналистами, приписывал себе многие безыменные статьи в журналах, издал брошюру, которую никто не читал, был, по его словам, завален кучею дел и целое утро проводил на Невском проспекте». Хорошо известен он был и Третьему отделению, состоя его негласным сотрудником.


[Закрыть]», а также указала дату, когда следовало «решение учинить», – 8 февраля 1837 года.

Первое, что предстояло сделать опекунам, – освободить квартиру, в которой скончался поэт, вывезти из нее мебель и книги на хранение в Гостиный Двор, что по описи осуществлено было уже после отъезда Натальи Николаевны. Срок хранения был определен в два года, на которые она покидала Петербург.

Ни к кому из опекунов, за исключением Тарасенко-Отрешкова, Наталья Николаевна не будет иметь претензий. Что же касается последнего, явно включенного в число опекунов под давлением свыше, то, как выяснится позднее, он вел себя в оставленной вдовой квартире настолько вольно, что даже позволил себе присвоить некоторые рукописи поэта.

Военно-судная комиссия еще не завершила свою работу, но Наталья Николаевна не стала дожидаться приговора и пустилась в путь, в Полотняный Завод, где решила прожить в уединении два года, как и завещал ей перед смертью Пушкин.

Министр двора князь П. М. Волконский 15 марта 1837 года написал своей жене, хозяйке дома на Мойке, княгине Софье Григорьевне в Рим: «Ожидаю, милый друг, вашего ответа о квартире для Грегуара в первом этаже вашего дома, освободившейся со смертью Пушкина, который в ней жил, и оставленной вдовою, которая уехала в деревню, – чтобы не терять времени для нужного ремонта в начале весны и закончить его в течение хорошего сезона».

«Грегуар» – их младший сын, князь Григорий Петрович Волконский, чиновник Азиатского департамента, камергер с 1835 года, музыкант и певец с редким голосом basso profondo (низкий бас). Он занял освободившуюся квартиру и обвенчался в годовщину смерти Пушкина, 29 января 1838 года, с дочерью графа А. X. Бенкендорфа Марией Александровной (1820–1888).

Впоследствии квартира была поделена на две части. Бывший кабинет поэта занимал в начале XX века пользовавший юного Владимира Набокова зубной врач. В адресной книге на 1917 год «Весь Петроград» обозначено имя этого знаменитого столичного дантиста: «Воллисон Генр.<их> Руфим.<ович>, поч.<етный> дант.<ист> Их Имп.<ераторских> Вел.<ичеств> дсс (действительный статский советник. – В. С.).Мойка 12. Т 43 068». Для будущего великого писателя представлялось символичным, что прикус ему исправляли в комнате, где скончался Пушкин.

Наталье Николаевне предстояло провести два года в калужском поместье Гончаровых Полотняный Завод. Знакомой дорогой, которой некогда с Пушкиным совсем юной женой Наталья Николаевна впервые приехала в Петербург в мае 1831 года, она, теперь 24-летняя вдова с четырьмя детьми, проследовала до Москвы. Даже не переночевав в московском доме Гончаровых, она пустилась в дальнейший путь в Полотняный Завод. Она не нашла в себе ни моральных, ни физических сил, для того чтобы нанести визит жившему тогда в Москве свекру Сергею Львовичу. На другой день брат ее Сергей Николаевич посетил отца Пушкина «со следующею комиссиею», как выразился московский почт-директор А. Я. Булгаков: «Сестрица приказала вам сказать, что ей прискорбно было ехать через Москву и вас не видеть, но она должна была повиноваться предписаниям своего доктора; он требовал, чтобы она оставила Петербург, жила спокойно в уединении и избегала всё, что может произвести малейшее в ней волнение; в противном случае не ручается за последствия». Самому Булгакову Сергей Львович на расспросы о невестке ответил: «Я слышал, что она проехала здесь в пятницу, но ее не видел». В пятницу, то есть 19 февраля, исполнилась бы шестая годовщина ее свадьбы с Пушкиным.

В Полотняном Заводе их встретили жена брата Дмитрия, Елизавета Григорьевна, урожденная княжна Назарова, и брат Иван Николаевич, находившийся там в отпуску. 25 февраля он отправился в Ярополец к матери, поскольку оказалось, что никто не известил ее о приезде Натальи Николаевны.

Найдя на время траура убежище в дорогом ей Полотняном Заводе, Наталья Николаевна поселилась с детьми и Александриной не в большом господском доме, а в Красном, где некогда жила с мужем. Сохранилось описание этого дома, не тронутого до начала XX века: «Красный дом представлял собою довольно большое деревянное здание, включавшее в себя 14 комнат; внизу они были большие и просторные, наверху более мелкие и низкие. – Со стороны теперешней площади, – раньше сада, – был подъезд со ступенями и двумя висячими фонарями. Просторными крытыми сенями дом соединялся с пристройкой, теперешним зрительным залом. Посреди обширного зала стоял круглый стол и висели великолепные золоченые люстры, с золотыми сводами колосьев наверху».

При доме еще во времена Афанасия Николаевича, деда Натальи Николаевны, был разбит сад с различными затеями, теперь разросшийся и служивший местом прогулок для жителей Красного дома: «Около дома на теперешней площади торга были аллеи старых берез, а в углу у ограды была расположена остроконечная горка с дорожкой винтом, обсаженная акациями, так называемая „улита“, тип, доныне сохранившийся в некоторых подмосковных имениях. Старожилы описывают этот сад как какой-то земной рай, напоенный ароматами многочисленных цветов, с гладкими, усыпанными песком дорожками, развесистыми деревьями и кустами сирени. Красный дом расположен был на обрыве и фасадом обращен к прудам; от самых сеней вели вниз широкие каменные ступени. По обрыву росли ели, подстригавшиеся причудливыми фигурами. Пруды в виде буквы „П“ были обсажены ивами, а посредине оставался род полуострова; тут были разбиты радиально расходящиеся дорожки и посредине – куртины с плодовыми деревьями. Тут же была устроена большая беседка, и другие были по углам ограды вокруг прудов. Дом был окрашен в красный цвет, что и дало повод названию его, а пристройка снаружи была украшена белыми столбами наподобие колонн, пустыми внутри и обитыми оштукатуренным парусом».

Так что жизнь в Красном доме была в значительной мере обособленной от жизни большого дома с его обширным парком, чья главная аллея, ведшая к изгибу реки Суходрев, была ориентирована на Красный дом. Парк был разбит на высоком берегу реки, с продуманно устроенных видовых площадок открывались великолепные виды вдаль с кромками леса за полями. Дети, до того видевшие только город да петербургские дачные острова, впервые могли приобщиться к деревенской жизни со всеми ее прелестями, столь ценимыми их отцом. От той поры, когда в 1834 году Наталья Николаевна прожила здесь с двумя детьми лето, на исходе которого к ним присоединился Пушкин, даже у Маши, старшей, могли остаться лишь самые смутные воспоминания. Теперь дети Пушкиных были в том возрасте, в котором была некогда их мать, когда проводила раннее детство в Полотняном Заводе.

Едва устроившись на знакомом месте, Наталья Николаевна первым делом написала свекру 1 марта:

«Я надеюсь, дорогой батюшка, вы на меня не рассердились, что я миновала Москву, не повидавшись с вами; я так страдала, что врачи предписали мне как можно скорее приехать на место назначения. Я приехала в Москву ночью и только переменила там лошадей, поэтому лишена была счастья видеть вас. Я надеюсь, вы мне напишете о своем здоровье; что касается моего, то я об нем не говорю, вы можете представить, в каком я состоянии. Дети здоровы, и я прошу вашего для них благословения.

Тысячу раз целую ваши руки и умоляю вас сохранить ваше ко мне благорасположение.

Наталья Пушкина».

Расчувствовавшийся Сергей Львович послал ей «трогательное письмо», по определению Натальи Николаевны, не замедлившей с ответом: 21 марта она написала, что «намерена приехать в Москву единственно для того, чтобы засвидетельствовать вам свое почтение и представить вам своих детей».

После трехлетней разлуки 5 марта Наталья Николаевна увиделась со своей матерью, прибывшей в Полотняный Завод из Яропольца в сопровождении сына Ивана Николаевича. В Полотняном Заводе состоялась и встреча матери с ее сестрой Екатериной Ивановной. Приходно-расходная книга Гончаровых 11 марта 1837 года зафиксировала расходы на обеих сестер. Они давно не виделись, и между ними произошел решительный разговор, закончившийся крупной ссорой. Наталья Ивановна, по всей видимости, выдала сестре, не стесняясь в выражениях, всё накопившееся недовольство за то, что та, заменяя ее дочерям в Петербурге родителей, не сумела предотвратить катастрофы, в результате чего одна из них осталась вдовой, а другая была вынуждена навсегда покинуть Россию. Рассержена была Наталья Ивановна и на то, что сестра даже не удосужилась сообщить ей о том, что дочь ее с детьми намерена поселиться в Полотняном Заводе. И о их приезде, как оказалось, она узнала последней. Отношения между единокровными сестрами и так оставляли желать лучшего в связи с материальными спорами по поводу наследства после смерти в 1813 году их брата Александра Ивановича Загряжского, крестного Натальи Николаевны, и в 1823 году – дяди Николая Ивановича. Теперь к давним разногласиям прибавились новые. Уже за десять лет до того своим завещанием 1826 года Екатерина Ивановна Загряжская все отписала своей родной сестре Софье Ивановне, полностью обойдя Наталью Ивановну, приходившуюся ей сестрой только по отцу. После произошедшей в Полотняном Заводе ссоры она к старому завещанию сделала 11 декабря 1837 года особую приписку, которой подтвердила свое прежнее распоряжение. Встреча в Полотняном Заводе оказалась для сестер последней. Они больше не виделись и даже не переписывались. Однако произошедшая ссора не повлияла на самое теплое и заботливое отношение Екатерины Ивановны к племяннице.

Даже до далекой Варшавы дошли слухи о том, как Екатерина Ивановна исполнила свой долг по отношению к овдовевшей Наталье Николаевне. Об этом Ольга Сергеевна Павлищева написала отцу 7 апреля: «М-ль Загряцкая только что в полной мере доказала свою привязанность к племяннице; в своем возрасте она отправилась в Калугу для того, вероятно, чтобы оказывать ей все заботы, в коих она нуждалась в том ужасном положении, в котором находилась, я думаю, со своими четырьмя детьми».

Примирил всех обитателей Полотняного Завода день 10 марта 1837 года, сороковой день со дня смерти Пушкина. Был отслужен молебен в гончаровской церкви, после чего все Пушкины и Гончаровы по традиции собрались за поминальным столом. Пушкин скончался в пятницу, и с той поры до конца своих дней Наталья Николаевна всякую пятницу постилась и никуда не выезжала.

Через два дня, 12 марта, Екатерине Ивановне Загряжской исполнилось 58 лет. Это был чуть ли не последний день ее тогдашнего пребывания в Полотняном Заводе. Она вернулась туда в начале ноября 1838 года, чтобы увезти Наталью Николаевну с детьми и Александриной в Петербург.

О явном нежелании Натальи Ивановны встречаться с сестрой свидетельствует ее письмо от 13 июня 1838 года из Яропольца, в котором она отказывается приехать в Полотняный Завод даже к рождению ребенка ее старшего сына: «Ты приглашаешь меня, дорогой Дмитрий, приехать к вам к родам твоей жены; я сделала бы это с большим удовольствием, но одно соображение препятствует этому намерению, а именно приезд вашей тетки Катерины в Завод. Не зная точно, когда она приедет к вам, я ни в коем случае не хотела бы там с ней встретиться». Так происходит разрыв между сестрами в связи со свершившимся в Петербурге.

Ко времени окончания суда по поводу дуэли, высылки Дантеса и предстоящего отъезда Екатерины Николаевны тетушка Загряжская уже вернулась из Полотняного Завода в Петербург. День высылки Дантеса, 19 марта, совпал со смертью в Петербурге девяностолетней Натальи Кирилловны Загряжской. На следующий день Екатерина Николаевна в письме, посланном вослед увозимому Дантесу, сообщила: «Вчера тетка написала мне пару слов, чтобы узнать о моем здоровье и сказать мне, что мысленно она была со мной; она будет теперь в большом затруднении. Так как мне запретили подниматься на ее ужасную лестницу, я у нее быть не могу, а она, разумеется, сюда не придет. Но раз она знает, что мне нездоровится и что я в горе от твоего отъезда, у нее не хватит духу признаться в обществе, что не видится со мною; мне чрезвычайно любопытно посмотреть, как она поступит; я думаю, что ограничится ежедневными письмами, чтобы справляться о моем здоровье».

Утром 1 апреля 1837 года Екатерина Николаевна в сопровождении Геккерена-старшего навсегда покинула Петербург, а затем и Россию.

Наталья Николаевна нашла убежище в кругу своей семьи, но вскоре ее стало тянуть в Михайловское – «тот уголок земли», который так дорог был Пушкину и где он нашел вечный покой. Она списалась с хозяйкой Тригорского П. А. Осиповой, которая 7 апреля 1837 года сообщила А. И. Тургеневу: «Получила я письмо от 27 марта, писанное от вдовы Пушкиной, которая спрашивала меня, сделано ли какое распоряжение по части богослужения о годовой службе по Александру Сергеевичу. Еще изъявляет она желание приехать на могилу его и спрашивает позволения остановиться у меня. Разумеется, что ей последнее ее желание не может быть воспрещено, хотя мне очень будет тяжело ее видеть – конечно, невольно, но делом она причиною тому, что нет Пушкина и только тень его с нами!»

Прасковья Александровна, при жизни Пушкина изъявлявшая Наталье Николаевне всяческие знаки внимания, после его гибели с настороженностью отнеслась к его вдове. Вполне неизменным в своих чувствах к ней остался разве что тот из друзей поэта, который был и ему, и его жене самым близким, – Павел Воинович Нащокин. 6 апреля Наталья Николаевна написала ему в Москву: «Простите, что я так запоздала передать вам вещи, которые принадлежали одному из самых преданных вам друзей. Я думаю, что вам приятно будет иметь архалук, который был на нем в день его несчастной дуэли; присоединяю к нему также часы, которые он носил обыкновенно».

Нащокин не только откликнулся на ее письмо, но и несколько раз навестил Наталью Николаевну в Полотняном Заводе. Его жена Вера Александровна вспоминала: «Мой муж окружал ее знаками всевозможного внимания и глубокого уважения».

Как раз в апреле скульптором Витали был закончен заказанный Нащокиным беломраморный бюст Пушкина. Часы и архалук, о которых писала Нащокину Наталья Николаевна, переслал ему в Москву Жуковский. Скорее всего, этот вопрос, как и другие, был обсужден во время краткого посещения им Полотняного Завода летом 1837 года. Приезды друзей Пушкина скрашивали однообразную жизнь Натальи Николаевны в деревне.

В этом родовом гнезде Гончаровых вехами их жизни, в которую оказалась вновь вписана Наталья Николаевна, становились радостные и печальные события: рождения, крещения, именины, отпевания и поминовения. По торжественным дням к обеду в Большом доме подавалось шампанское, что педантично отмечалось в «Столовой книге». Так, 19 мая 1837 года в ней значилось: «В день рождения Марии Александровны Пушкиной – 1 бутылка». Старшей дочери Пушкиных Маше исполнилось в тот день пять лет. Чуть раньше, 14 мая, два года исполнилось их младшему сыну Грише, а 23 мая, в день юбилея деда Сергея Львовича, – год Наташе, Таше-младшей, как ее называли в доме.

В мае 1837 года, перед днем рождения Пушкина, впервые встреченном без него, Наталья Николаевна написала Карамзиным: «Я выписала сюда все его сочинения и пыталась их читать. Но у меня не хватило мужества: слишком сильно и мучительно они волнуют, читать его – всё равно что слышать его голос, а это так тяжело!»

Она собиралась совершить поездку в Москву для свидания с Сергеем Львовичем Пушкиным, которому 23 мая исполнялось 70 лет. Однако он решил сам приехать в Полотняный Завод, что было с благодарностью воспринято его невесткой. 15 мая Наталья Николаевна написала: «Тысячу раз благодарю вас, что вы так добры и хотите приехать повидать меня в Заводы. Я никогда не осмелилась бы просить вас быть столь снисходительным, но принимаю ваше намерение с благодарностью, тем более что я могла бы привести к вам только двух старших детей, так как у одного из младших режутся зубки, а другую только что отняли от груди, и я боялась бы подвергнуть их опасности дальнего пути».

Десять дней в конце июля 1837 года Сергей Львович провел в Полотняном Заводе. После возвращения в Москву он писал Вяземскому 2 августа: «Нужды нет описывать вам наше свидание. Я простился с нею как с дочерью любимою, без надежды ее еще увидеть, или лучше сказать в неизвестности, когда и где я ее увижу». Вскоре он отправился в Михайловское, где встретился со своими соседями. Баронесса Евпраксия Вревская писала своему брату Алексею Николаевичу: «Серг. Льв. был у невестки, нашел, что сестра ее более огорчена потерею ее мужа…» Как видно, в семействах Осиповых-Вульф и Вревских по-прежнему, как и при жизни Пушкина, ревниво относились к Наталье Николаевне и были готовы, порой вопреки очевидному, избирательно передавать услышанное о ней, опуская то, что говорило в ее пользу, и выпячивая и переосмысляя то, что могло хоть в какой-то мере свидетельствовать против нее.

Второго июня 1837 года, в день именин Пушкина, С. Н. Карамзина сообщает брату Андрею, что на днях «получила письмо от Александрины Гончаровой и Натали Пушкиной», о которой пишет: «…Она кажется очень печальной и подавленной и говорит, что единственное утешение, которое ей осталось в жизни, это заниматься детьми…» В том же письме зашла речь о романе Пушкина «Арап Петра Великого», по поводу которого Наталья Николаевна сказала: «Я его не читала и никогда не слышала от мужа о романе Ибрагим; возможно, впрочем, что я его знаю под другим названием…»

В августе Гончаровы отмечали два события: 26-го числа – Натальин день, а 27-го – день рождения Натальи Николаевны, которой исполнилось 25 лет. Иван Николаевич прислал ей из Петербурга подарок и письмо с обращением к Дмитрию: «Береги сестру, дорогой брат, Бог тебя вознаградит». Сама она заблаговременно, в середине августа, ненадолго переехала в Ярополец к матери, также имениннице.

4 сентября Дмитрий из Завода сообщил старшей сестре Екатерине в эльзасский Сульц: «Натали и Александрина в середине августа уехали в Ярополец с тремя старшими детьми, маленькая Таша осталась здесь (она – очаровательный и очень рослый для своих лет ребенок). Но мы вернемся сюда не ранее 25 числа этого месяца. Ты спрашиваешь меня, как они поживают и что делают: живут очень неподвижно, проводят время, как могут, понятно, что после жизни в Петербурге, где Натали носили на руках, она не может находить особой прелести в однообразной жизни Завода, и она чаще грустна, чем весела, нередко прихварывает, что заставляет ее иногда целыми неделями не выходить из своих комнат и не обедать со мной. Какие у нее планы на будущее, не выяснено; это будет зависеть от различных обстоятельств и от добрейшей тетушки, которая обещает в течение ближайшего месяца подарить нас своим присутствием, желая навестить Натали, к которой она продолжает относиться с материнской нежностью».

Об этой поездке Натальи Николаевны к матери в Ярополец узнала даже жившая в Петербурге Идалия Полетика, 3 сентября сообщившая о том Екатерине Николаевне: «Я лишь очень немногое могу сказать о том, что касается Натали. В настоящее время она находится у вашей матери, затем вернется к вашему брату, ваша тетя собирается через несколько недель отправиться туда, чтобы провести с ней часть зимы. Говорят, будто Натали по-прежнему очень подавлена. Я хотела бы верить этому. Ибо другие говорят, будто она просто скучает и ей не терпится уехать из деревни, – словом, это одно из тысяч „говорят“, а им доверять не следует в Петербурге более чем где-либо».

Только через месяц, 16 сентября, Наталья Николаевна просит брата Дмитрия «прислать на подставу лошадей» для возвращения в Полотняный Завод.

Вновь в Ярополец Наталья Николаевна с детьми и Александрина отправятся к 27 апреля 1838 года на свадьбу брата Ивана Николаевича и княжны Марии Ивановны Мещерской. Выделили ему рязанское Ильицыно, памятное Наталье Николаевне по детским впечатлениям. Через этот брак семья Гончаровых породнилась с домами Карамзиных и Вяземских, так как старший брат Марии Ивановны Петр Иванович был женат на Екатерине Николаевне Карамзиной, дочери Николая Михайловича Карамзина и Екатерины Андреевны, сестры князя Петра Андреевича Вяземского.

Наталья Николаевна задержалась в Яропольце погостить у матери, но неожиданно была вынуждена выехать оттуда в Москву, о чем 15 мая написала брату Дмитрию уже из московского дома Гончаровых: «Ты будешь удивлен, увидев на моем письме московский штемпель, – я здесь уже несколько дней из-за здоровья Гриши, и как только консультация закончится, снова вернусь в Ярополец». В этом же письме она просила переслать ее содержание в Ярополец и сообщила, что собирается уехать от матери 1 июня, прося прислать ей коляску и приготовить подставу лошадей.

Дмитрий Николаевич был главой семейства Гончаровых, и его братское отношение к Наталье Николаевне не вызывает сомнений; однако он не являлся в полной мере хозяином в доме. Его жена Елизавета Егоровна, происходившая из бедного кавказского рода князей Назаровых, сумела прибрать мужа к рукам, став полновластной хозяйкой в доме. Приезд двух сестер мужа с детьми ее явно не устраивал. Смирив поначалу свой нрав, она постепенно стала давать им понять, кто настоящая хозяйка в Полотняном Заводе. Так что поездки Натальи Николаевны в Ярополец оказывались для нее своеобразной отдушиной в атмосфере жизни в деревне. Именно из Яропольца она написала 22 мая М. Ю. Виельгорскому о своих планах:

«Оставаясь полтора года с четырьмя детьми в имении брата моего среди многочисленного семейства или, лучше сказать, многих семейств, быв принуждена входить в сношения с лицами посторонними, я нахожусь в положении слишком стеснительном для меня, даже тягостном и неприятном. Несмотря на всё усердие и дружбу моих родных, мне необходим свой угол, мне необходимо быть одной со своими детьми. Всего более желала бы я поселиться в той деревне, в которой жил несколько лет покойный муж мой, которую любил он особенно, близ которой погребен и прах его. Я говорю о селе Михайловском, находящемся по смерти его матери в общем владении – моих детей, их дяди и тетки. Я надеюсь, что сии последние примут с удовольствием всякое предложение попечительства, согласятся уступить нам свое право, согласятся доставить спокойный приют семейству их брата, дадут мне возможность водить моих сирот на могилу их отца и утверждать в юных сердцах их священную его память.

Меня спрашивают о доходах с этого имения, о цене его. Цены ему нет для меня и детей моих. Оно для нас драгоценнее всего на свете. О других доходах я не имею никакого понятия, а само попечительство может собрать всего удобнее нужные сведения. Впрочем, и в этом отношении могу сказать, что содержание нашего семейства заменит с избытком проценты заплаченной суммы.

И так я прошу Попечителей войти немедленно в сношения с прочими владельцами села Михайловского, спросить об их условиях, на коих согласятся они предоставить оное детям своего брата, выплатить им, если возможно, следующие деньги и довершить таким образом свои благодеяния семейству Пушкина».

Виельгорский по получении этого письма сообщил Отрешкову о пожелании Натальи Николаевны. Тот, в свою очередь, 7 июня 1838 года написал Дмитрию Николаевичу для сообщения его сестре: «Насчет покупки села Михайловского граф Виельгорский передал мне свое мнение. Я и словесно говорил уже тебе, что, конечно, опекунству, хотя и не выгодно, но возможно исполнить желание Натальи Николаевны, которое я вполне понимаю. <…> Соболевский говорил, что он имеет уполномочие от прочих участников села Михайловского; я именем Опеки просил его доставить решительные условия на продажу этой деревни. Но отзыва его еще не получено».

В тот же день Виельгорский сообщил Жуковскому: «На сих днях получил я письмо от Натальи Николаевны. Она всё требует и просит, чтоб купили мы Михайловское, псковскую деревню. Я ей отвечал и советовал ей купить оную. Она хочет в ней жить. Ей и прилично жить там, и, буде не выйдет замуж, то может оставить деревню детям. Нам же хлопотно и затруднительно покупать. Я ей предлагал и денег дать под залог имения, тут будет 2 процента барыша для сирот, а ответственность и риск Опеки в стороне. Всё это Дворянская опека дозволит».

«Дело о покупке села Михайловского в собственность малолетних детей А. С. Пушкина» началось 23 мая 1838 года.

А 26 мая в Яропольце Наталья Николаевна во второй раз встретила без Пушкина день его рождения. Именно этим днем помечено письмо Николая Ивановича Павлищева к Сергею Львовичу Пушкину, в котором он в очередной раз поднимает вопрос о судьбе Михайловского на правах мужа Ольги Сергеевны. Ей достались четырнадцатая часть имения по закону как дочери умершей 29 марта 1836 года Надежды Осиповны Пушкиной и еще седьмая часть, уступленная ей отцом Сергеем Львовичем. Остальное поровну принадлежало Льву Сергеевичу и детям Пушкина. Совсем не обратив внимания на то, что он пишет в день рождения Пушкина, Павлищев в свойственной ему манере требует приступить к разделу Михайловского. При этом он ссылается на Льва Сергеевича, который якобы также «настаивает на том, чтобы как можно скорее быть введенным в право наследования Михайловским», и сообщает, что тот передал ему «свои полномочия на это».