355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Вадим Старк » Наталья Гончарова » Текст книги (страница 18)
Наталья Гончарова
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 04:48

Текст книги "Наталья Гончарова"


Автор книги: Вадим Старк



сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 42 страниц)

По поводу издания «Истории Пугачева» Пушкин постоянно сносился со своим лицейским товарищем М. Л. Яковлевым, состоявшим в ту пору директором типографии, в которой она печаталась. Наталья Николаевна в письмах интересовалась и работой мужа над «Историей Петра». Пушкин отвечал: «Ты спрашиваешь меня о Петре? идет помаленьку; скопляю матерьалы – привожу в порядок – и вдруг вылью медный памятник, которого нельзя будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в переулок».

День Пушкина по давно уже установившемуся порядку начинался с прогулки, затем шли работа до середины дня, обед у Дюме, вечером – редкие визиты и Английский клуб: «Жизнь моя однообразна. Обедаю у Дюме часа в 2, чтоб не встретиться с холостою шайкою. Вечером бываю в клобе». В одном из писем он прямо написал: «Одна мне и есть выгода от отсутствия твоего, что не обязан на балах дремать да жрать мороженое».

Утренние прогулки по пустынному близлежащему Летнему саду заменяли Пушкину любимые деревенские прогулки, с которых он начинал день в Михайловском. Около 5 мая он писал жене: «Летний сад полон. Все гуляют. Гр. Фикельмон звала меня на вечер. Явлюсь в свет в первый раз после твоего отъезда. За Салог.<уб> я не ухаживаю, вот-те Христос; и за Смирновой тоже. Смирнова ужасно брюхата, а родит через месяц».

В ответ Пушкин получил очередной упрек от Натальи Николаевны и оттого 11 июня начинает письмо словами: «Нашла на что браниться!., за Летний сад и за Соболевского. Да ведь Летний сад мой огород. Я вставши от сна иду туда в халате и туфлях. После обеда сплю в нем, читаю и пишу. Я в нем дома. А Соболевский? Соболевский сам по себе, а я сам по себе. Он спекуляции творит свои, а я свои. Моя спекуляция удрать к тебе в деревню». Он, в свою очередь, укоряет жену, намеревавшуюся съездить в губернский город: «Что ты мне пишешь о Калуге? Что тебе смотреть на нее? Калуга немного гаже Москвы, которая гораздо гаже Петербурга. Что же тебе там делать? Это тебя сестры баламутят и верно уж твоя любимая. Это на нее весьма похоже. Прошу тебя, мой друг, в Калугу не ездить. Сиди дома, так будет лучше».

В тот же день с приехавшей к нему теткой Пушкин обсудил последнее письмо жены и сделал приписку к своему: «Она просит, чтоб я тебя в Калугу пустил, да ведь ты махнешь и без моего позволения. Ты на это молодец».

Наталья Николаевна действительно отправилась с сестрами в Калугу, так что на две недели оставила Пушкина без вестей: «Что это значит, жена? Вот уж более недели, как я не получаю от тебя писем. Где ты? что ты? В Калуге? в деревне? откликнись. Что так могло тебя занять и развлечь? какие балы? какие победы? уж не больна ли ты? Христос с тобою. Или просто хочешь меня заставить скорее к тебе приехать. Пожалуйста, женка – брось эти военные хитрости, которые не в шутку мучат меня за тысячи верст от тебя».

В письмах к Наталье Николаевне заходит речь об увольнении со службы, особенно после того, как Пушкин убедился, что только хозяйское управление может спасти болдинское имение от окончательного разорения. Около 28 июня он пишет: «Я крепко думаю об отставке. Должно подумать о судьбе наших детей. Имение отца, как я в том удостоверился, расстроено до невозможности и только строгой экономией может еще поправиться. Я могу иметь большие суммы, но мы много и проживаем. Умри я сегодня, что с вами будет? мало утешения в том, что меня похоронят в полосатом кафтане, и еще на тесном Петербургском кладбище, а не в церкви на просторе, как прилично порядочному человеку».

Письмо от 30 июня Пушкин заканчивает словами: «Погоди, в отставку выйду, тогда переписка будет не нужна». При этом Пушкин ни слова не сообщает жене о том, что 25 июня он послал письмо А. X. Бенкендорфу с просьбой об отставке:

«Граф.

Поскольку семейные дела требуют моего присутствия то в Москве, то в провинции, я вижу себя вынужденным оставить службу. И покорнейше прошу ваше сиятельство исходатайствовать мне соответствующее разрешение.

В качестве последней милости я просил бы, чтобы дозволение посещать архивы, которые соизволил мне даровать Его Величество, не было взято обратно».

Ответ Бенкендорфа датирован 30 июня:

«Письмо ваше ко мне от 25-го сего июня было мною представлено государю императору в подлиннике. И Его Императорское Величество, не желая ни кого удерживать против воли, повелел мне сообщить г. вице-канцлеру об удовлетворении вашей просьбы, что и будет мною исполнено.

Затем на просьбу вашу, о предоставлении вам и в отставке права посещать государственные архивы для извлечения справок, государь император не изъявил своего соизволения, так как право сие может принадлежать единственно людям, пользующимся особенною доверенностью начальства».

Этому письму был придан совершенно официальный характер: оно написано не на французском языке, как писал Бенкендорфу Пушкин, а на русском, то есть языке официальных документов, и снабжено исходящим номером: «№ 2396». Употребленное в письме выражение о лицах, «пользующихся особенною доверенностью начальства», прямо указывало на то, что Пушкин отныне к таким лицам не относится. Через день в Петергофе, где тогда находился двор, состоялся примечательный разговор между Николаем I и изумленным Жуковским, который, узнав от императора о просьбе Пушкина об отставке, только и мог спросить:

– Нельзя ли как этого поправить?

– Почему ж нельзя? – отвечал Николай I. – Я никогда не удерживаю никого и дам ему отставку. Но в таком случае всё между нами кончено. Он может, однако, еще возвратить письмо свое.

В результате 3 июля Пушкин пишет по-французски письмо Бенкендорфу:

«Граф.

Несколько дней тому назад я имел честь обратиться к вашему сиятельству с просьбой о разрешении оставить службу. Так как поступок этот неблаговиден, покорнейше прошу вас, граф, не давать хода моему прошению. Я предпочитаю казаться легкомысленным, чем быть неблагодарным.

Со всем тем отпуск на несколько месяцев был бы мне необходим».

В тот же день Пушкин получает укоризненное письмо от Жуковского, в котором тот не пожалел выражений своего недовольства: «Глупость, досадная, эгоистическая, неизглаголанная глупость!» Совет Жуковского остается прежним: «Напиши немедленно письмо и отдай графу Бенкендорфу. Я никак не воображал, чтобы была еще возможность поправить то, что ты так безрассудно соблаговолил напакостить. Если не воспользуешься этою возможностию, то будешь то щетинистое животное, которое питается желудями и своим хрюканьем оскорбляет слух всякого благовоспитанного человека; без галиматьи, поступишь дурно и глупо, повредишь себе на целую жизнь и заслужишь свое и друзей неодобрение».

Пушкин в ответ поясняет Жуковскому: «Подал в отставку я в минуту хандры и досады на всех и всё. Домашние обстоятельства мои затруднительны; положение мое не весело; перемена жизни почти необходима. Изъяснить это всё гр. Бенкендорфу мне не достало духа – от этого и письмо мое должно было показаться сухо, а оно просто глупо».

Вслед за тем 4 июля Пушкин вновь обращается к графу Бенкендорфу, на этот раз по-русски, как бы в ответ на полученное им официальное послание: «Письмо вашего сиятельства от 30 июня удостоился я получить вчера вечером. Крайне огорчен я, что необдуманное прошение мое, вынужденное от меня неприятными обстоятельствами и досадными, мелочными хлопотами, могло показаться безумной неблагодарностию и супротивлением воле того, кто доныне был более моим благодетелем, нежели государем. Буду ждать решения участи моей, но во всяком случае, ничто не изменит чувства глубокой преданности моей к царю и сыновней благодарности за прежние его милости».

Граф Бенкендорф показал оба письма Жуковскому, и тот 6 июля отписал Пушкину свои соображения: «В первом есть кое-что живое, но его нельзя употребить в дело, ибо в нем не пишешь ничего о том, хочешь ли оставаться в службе или нет; последнее, в коем просишь, чтобы всё осталось по-старому, так сухо, что оно может показаться государю новою неприличностию. Разве ты разучился писать; разве считаешь ниже себя выразить какое-нибудь чувство к государю? Зачем ты мудришь? Действуй просто, государь огорчен твоим поступком; он считает его с твоей стороны неблагодарностию. Он тебя до сих пор любил и искренне хотел тебе добра. По всему видно, что ему больно тебя оттолкнуть от себя. Что ж тут думать! Напиши то, что скажет сердце. А тут, право, есть о чем ему поразговориться. И не прося ничего, можешь объяснить необходимость отставки; но более всего должен столкнуть с себя упрек в неблагодарности и выразить что-нибудь такое, что непременно должно быть у тебя в сердце к государю».

Пушкин в тот же день отвечает Жуковскому: «Я, право, сам не понимаю, что со мною делается. Идти в отставку, когда того требуют обстоятельства, будущая судьба всего моего семейства, собственное мое спокойствие – какое тут преступление? какая неблагодарность? Но государь может видеть в этом что-то похожее на то, чего понять все-таки не могу. В таком случае я не подаю в отставку и прошу оставить меня в службе. Теперь, отчего письма мои сухи? Да зачем же быть им сопливыми? Во глубине сердца своего я чувствую себя правым перед государем; гнев его меня огорчает, но чем хуже положение мое, тем язык мой становится связаннее и холоднее. Что мне делать? просить прощения? хорошо; да в чем? К Бенкендорфу я явлюсь и объясню ему, что у меня на сердце – но не знаю, почему письма мои неприличны. Попробую написать третье».

Шестого июля Пушкин пишет третье письмо Бенкендорфу:

«Граф.

Позвольте мне говорить с вами откровенно. Подавая в отставку, я думал лишь о семейных делах, затруднительных и тягостных. Я имел в виду лишь неудобство быть вынужденным предпринимать частые поездки, находясь в то же время на службе. Богом и душою моею клянусь, – это была моя единственная мысль; с глубокой печалью вижу, как ужасно она была истолкована. Государь осыпал меня милостями с той первой минуты, когда монаршая мысль обратилась ко мне. Среди них есть такие, о которых я не могу думать без глубокого волнения, столько он вложил в них прямоты и великодушия. Он всегда был для меня провидением, и если в течение восьми лет мне случалось роптать, то никогда, клянусь, чувство горечи не примешивалось к тем чувствам, которые я питал к нему. И в эту минуту не мысль потерять всемогущего покровителя вызывает во мне печаль, но боязнь оставить в его душе впечатление, которое, к счастью, мною не заслужено.

Повторяю, граф, мою покорнейшую просьбу не давать хода прошению, поданному мною столь легкомысленно».

На этом история с отставкой была закончена. Только 11 июля, когда всё завершилось, Пушкин, как бы между прочим, сообщает Наталье Николаевне: «На днях я чуть было беды не сделал: с темчуть было не побранился – и трухнул-то я, да и грустно стало. С этим поссорюсь – другого не наживу. А долго на него сердиться не умею; хоть он и не прав».

Через два дня Пушкин рассказывает жене новые детали произошедшего: «Надобно тебе поговорить о моем горе. На днях хандра меня взяла; подал я в отставку. Но получил от Жуковского такой нагоняй, а от Бенкендорфа такой сухой абшид, что я вструхнул, и Христом и Богом прошу, чтоб мне отставку не давали. А ты и рада, не так ли? Хорошо, коли проживу я лет еще 25; а коли свернусь прежде десяти, так не знаю, что ты будешь делать, и что скажет Машка, а в особенности Сашка. Утешения им будет мало в том, что их папеньку схоронили как шута, и что их маменька ужас как мила была на Аничковских балах. Ну, делать нечего. Бог велик; главное то, что я не хочу, чтоб могли меня подозревать в неблагодарности. Это хуже либерализма».

Однако Пушкин не мог знать, как именно было закончено дело о его отставке, как в действительности посмотрели на всю эту историю Бенкендорф и император. Только 70 лет спустя была опубликована их переписка по этому поводу. Бенкендорф писал царю: «Письмо Пушкина ко мне и другое от него же Жуковскому. Так как он сознается в том, что просто сделал глупость, то я предполагаю, что Вашему Величеству благоугодно будет смотреть на его первое письмо, как будто его вовсе не было. Перед нами мерило человека: лучше, чтобы он был на службе, нежели предоставлен самому себе». Николай I согласился: «Я ему прощаю, но позовите его, чтобы еще раз объяснить ему всю бессмысленность его поведения, и чем все это может кончиться; то, что может быть простительно 20-летнему безумцу, не может применяться к человеку 35-ти лет, мужу и отцу семейства».

Эта история сильно утомила Пушкина. «Знаешь, что я думаю? – пишет он жене, – не приехать ли мне к тебе на лето? Нет, жена, дела есть… (началось печатание „Истории Пугачева“. – В. С.).Сейчас приносили мне корректуру… я прочел, что Пугачев поручил Хлопуше грабеж заводов. Поручаю тебе грабеж Заводов – слышишь ли, моя Хло-Пушкина? Грабь Заводы и возвратись с добычею».

Расчеты на то, что удастся вторично заложить имение Кистенево, не оправдались. Пришлось для печатания «Пугачева» прибегнуть к двадцатитысячному займу из казны.

Очевидно, Наталья Николаевна в каждом письме спрашивает о том, когда же он наконец приедет к ней. Пушкин же от письма к письму объясняет ей причины своей задержки: «Ты зовешь меня к себе прежде августа. Рад бы в рай, да грехи не пускают. Ты разве думаешь, что свинский Петербург не гадок мне? что мне весело в нем жить между пасквилями и доносами?»

Чем дальше Пушкин откладывал отъезд из Петербурга, тем больше Наталья Николаевна рассказывала ему в письмах о своем кокетстве. Этими рассказами, судя по ответу Пушкина, было наполнено ее письмо, в котором она отчиталась о своем пребывании в Калуге. Пушкин отвечал ей с укоризной: «Описание вашего путешествия в Калугу, как ни смешно, для меня вовсе не забавно. Что за охота таскаться в скверный уездный городишка, чтоб видеть скверных актеров, скверно играющих старую, скверную оперу? что за охота останавливаться в трактире, ходить в гости к купеческим дочерям, смотреть с чернию губернский фейворк – когда в Петербурге ты никогда и не думаешь посмотреть на Каратыгиных и никаким фейворком тебя в карету не заманишь. Просил я тебя по Калугам не разъезжать, да видно у тебя уж такая натура. О твоих кокетственных сношениях с соседом говорить мне нечего. Кокетничать я сам тебе позволил – но читать о том лист кругом подробного описания вовсе мне не нужно. Побранив тебя, беру нежно тебя за уши и цалую – благодаря тебя за то, что ты Богу молишься на коленях посреди комнаты. Я мало Богу молюсь и надеюсь, что твоя чистая молитва лучше моих, как для меня, так и для тебя».

Это было последнее письмо Пушкина Наталье Николаевне до его отъезда к ней в Полотняный Завод. Он пишет: «Вот нынче уже 3-е, а я еще не подымаюсь; Яковлев отпустит меня около половины месяца».

Четырнадцатого августа Пушкин получает желанный отпуск на три месяца с сохранением содержания и через три дня отправляется в путь. Остановившись в Москве всего на несколько часов, он выехал в Полотняный Завод, куда и прибыл вечером 21 августа, за несколько дней до именин и дня рождения Натальи Николаевны.

После недолгого времени, проведенного Пушкиными в Полотняном Заводе, и переезда в Москву с детьми и свояченицами наступила их новая разлука. Пушкин вечером 10 сентября 1834 года отправился из Москвы в Болдино, о чем А. И. Тургенев сообщил в Петербург Жуковскому в тот же день: «Полдень. Пушкин едет в деревню, а жена недели через две в Петербург».

Первое письмо жене по приезде Пушкин начал 15 сентября: «Я рад, что добрался до Болдина; кажется, менее будет мне хлопот, чем я ожидал. Написать что-нибудь мне бы очень хотелось. Не знаю, придет ли вдохновение».

Он трижды отрывался от письма. В первый раз – чтобы принять прибывшего к нему для хозяйственных переговоров Безобразова («что ж ты так удивилась? – смеется Пушкин, – не твоего обожателя, а мужа моей кузины Маргаритки»), С П. Р. Безобразовым, мужем побочной дочери В. Л. Пушкина, поэт вел бесплодные переговоры о выкупе дядюшкиной части Болдина. Он хотел бы стать полновластным владельцем имения, но это было ему не по средствам. Во второй раз его отвлекли мужики с челобитьем: «…и с ними принужден я был хитрить – но эти наверное меня перехитрят». Наконец, пожаловала баба с просьбой, пересказом которой Пушкин повеселил жену: «Ну, женка, умора. Солдатка просит, чтоб ее сына записали в мои крестьяне, а его-де записали в выблядки, а она-де родила его только 13 месяцев по отдаче мужа в рекруты, так какой же он выблядок? Я буду хлопотать за честь оскорбленной вдовы».

Перед тем как отправить письмо на почту в Абрамово, Пушкин 17 сентября приписал к нему: «Теперь вероятно ты в Яропольце и вероятно уж думаешь об отъезде. С нетерпением ожидаю от тебя письма. Не забудь моего адреса: в Арзамаском уезде, в село Абрамово, оттуда в село Болдино. – Мне здесь хорошо, да скучно, а когда мне скучно, меня так и тянет к тебе, как ты жмешься ко мне, когда тебе страшно. Целую тебя и деток и благословляю вас. Писать я еще не начал».

Наталья Николаевна перед отъездом в Петербург навестила мать в Яропольце. Сестры с ней не поехали и остались дожидаться ее возвращения в Москве. С собой она взяла только дочь Машу, а Саша остался с тетками. Наталья Ивановна обиделась, что внука ей не привезли, и, кажется, не без оснований сочла, что виноваты в этом ее старшие дочери. То соображение, что ребенок может плохо перенести дорогу до Яропольца, не представлялось ей достаточно основательным, коли уж его привезли из Петербурга в Полотняный Завод. Можно посочувствовать Наталье Ивановне, но и сестер понять немудрено. Александра и Екатерина, зная властный характер матери, вполне резонно предположили, что она может разрушить их планы. Отправься они вместе с сестрой, мать могла бы оставить их в Яропольце; если же Наталья Николаевна поедет в Ярополец с обоими детьми, то может, не делая крюк в сотню верст для заезда в Москву, отправиться прямо в Петербург. Наталья Николаевна конечно же понимала все ухищрения сестер и решила действовать с ними заодно, оставив сына заложником своего возвращения, чтобы план переезда сестер в Петербург не был сорван. Она вернулась, и все вместе в сопровождении старшего брата Дмитрия Николаевича отправились в Петербург. Судя по письму Пушкина жене, он не был посвящен в эту семейную интригу.

Что же касается творческих надежд Пушкина, то они явно не оправдались. В это пребывание поэта в Болдине была написана лишь «Сказка о золотом петушке», окончание которой было отмечено в автографе с необыкновенной точностью: «Болдино. 20 сент. 1834 10 ч. 53 м.». Не позднее 25 сентября Пушкин писал Наталье Николаевне: «Вот уже скоро две недели как я в деревне, а от тебя еще письма не получил. Скучно, мой ангел. И стихи в голову нейдут; и роман не переписываю. Читаю Вальтер-Скотта и Библию, а всё об вас думаю.

Здоров ли Сашка? прогнала ли ты кормилицу? отделалась ли от проклятой немки? Какова доехала? Много вещей, о которых беспокоюсь. Видно, нынешнюю осень мне долго в Болдине не прожить. Дела мои я кой-как уладил. Погожу еще немножко, не распишусь ли; коли нет – так с богом и в путь. В Москве останусь дня три, у Нат. Ив. сутки – и приеду к тебе. Да и в самом деле: неужто близ тебя не распишусь? Пустое».

Пушкин беспокоится, как доберется без него Наталья Николаевна до Петербурга: «Скажи пожалуй-ста, брюхата ли ты? если брюхата, прошу, мой друг, быть осторожной, не прыгать, не падать, не становиться на колени перед Машей (ни даже на молитве). Не забудь, что ты выкинула, и что тебе надобно себя беречь. Ох, кабы ты уже была в Петербурге. Но по всем моим расчетам ты прежде 3-го не доедешь. И как тебе там быть? без денег, без Амельяна, с твоими дурами няньками и неряхами девушками (не во гнев буде сказано Пелагее Ивановне, которую заочно цалую). У тебя чай голова кругом идет. Одна надежда – тетка. Но из тетки двух теток не сделаешь – видно, что мне надобно спешить».

Это письмо Пушкин адресует уже в Петербург: «М. г. Натальи Николаевне Пушкиной. В С. Петербурге. На Дворцовой набережной у Прачечного мосту в доме Баташева».

Больше приехать в Болдино Пушкину уже не удастся – это была его последняя, не слишком удачная болдинская осень. Со слов Ф. К. Раевского, сына болдинского дьякона, много позднее был записан рассказ о том, как поэт навсегда покидал Болдино: «Пушкин выезжал из Болдино в тяжелой карете, на тройке лошадей. Его провожала дворня и духовенство, которым предлагалось угощение в доме. В последний отъезд из Болдина имел место такой случай. Когда лошади спустились с горы и вбежали на мост, перекинутый через речку, – ветхий мост не выдержал тяжести и опрокинулся, но Пушкин отделался благополучно. Сейчас же он вернулся пешим домой, где еще застал за веселой беседой и закуской провожавших его, и попросил причт отслужить благодарственный молебен».

Из Москвы он 9 октября отправился в Ярополец. Наталья Ивановна уже несколько дней ожидала его приезда. 7 октября она написала о том сыну Дмитрию: «Я надеюсь, что скоро тебя увижу. Я также жду Пушкина: может быть, он уже уехал в Петербург, не знаю». Об этом втором и последнем посещении зятем ее имения Наталья Ивановна сообщит сыну Дмитрию 23 октября: «Я еще тебе не писала о приезде Пушкина ко мне, потому что он приехал после моего последнего к тебе письма; он пробыл один день, я ему очень признательна за внимание».

В этот свой краткий приезд в Ярополец Пушкин вместе с тещей нанес визит соседям Чернышевым. Родство с ними Пушкина и его поэтическая слава, по мнению Натальи Ивановны, могли способствовать давним матримониальным планам ее старшего сына Дмитрия, который надеялся породниться с соседями. Если в первое пребывание Пушкина в Яропольце в доме Чернышевых были две невесты – Наталья и Надежда, то теперь, после замужества Натальи в августе того же 1834 года, осталась одна Надежда. К ней и пытался свататься еще в 1833 году Дмитрий Николаевич Гончаров, но в нее были влюблены еще два брата-красавца Муравьевы, Андрей и Николай Николаевичи. Поскольку Дмитрий не был ни богат, ни красив, да еще заметно заикался, то единственно постоянство чувств и ближайшее соседство могли бы склонить Надежду Чернышеву к этому браку. Приезд Пушкина в Ярополец вселил дополнительную надежду в Наталью Ивановну; но, судя по письму сыну от 23 октября, подходящая ситуация для разговора о сватовстве не сложилась: «При проезде Пушкина через Ярополец, мы с ним вместе были у Чернышевых всё с тем же добрым намерением продвинуть твое дело, но не решились ничего сказать по этому поводу». Вполне вероятно, что и Пушкин, иронически относившийся к притязаниям Дмитрия Николаевича на сердце и руку Надежды Григорьевны, постарался уклониться от посредничества [91]91
  Надежда Григорьевна Чернышева, отвергнув притязания как Дмитрия Гончарова, так и братьев Муравьевых, в 1838 году вышла замуж за князя Г. А. Долгорукова.


[Закрыть]
.

Вернувшись в Москву, Пушкин на другой же день, 11 октября, выехал в Петербург, куда прибыл в 10 часов утра 14-го.

В очередной раз Пушкин ненадолго оставляет Наталью Николаевну в мае 1835 года, подав 2 мая прошение на высочайшее имя об отпуске в деревню на 28 дней. Об этом он сообщает в тот же день своему шурину Н. И. Павлищеву: «Дела мои не в хорошем состоянии. Думаю оставить Петербург и ехать в деревню, если только этим не навлеку на себя неудовольствия».

Получив отпуск с 3 мая, он в воскресенье 5 мая отправился на десять дней в Тригорское. Надежда Осиповна 7 мая пишет дочери: «Сообщу тебе новость, третьего дня Александр уехал в Тригорское, он должен вернуться не позднее 10 дней, ко времени разрешения Натали. Ты, быть может, подумаешь, что это за делом, – вовсе нет: ради одного лишь удовольствия путешествовать, – и по такой плохой погоде! Мы были очень удивлены, когда он накануне отъезда пришел с нами попрощаться. Его жена очень этим опечалена. Признаться надо, братья твои чудаки порядочные и никогда чудачеств своих не оставят». Мария Ивановна Осипова рассказывала позднее, как «приехал он сюда дня на два всего – пробыл 8-го и 9-го мая», «приехал такой скучный, утомленный:

– Господи, – говорит, – как у вас тут хорошо! А там-то, там-то в Петербурге, какая тоска зачастую душит меня!» Запись о приезде Пушкина тогда же сделала в своем календаре и П. А. Осипова: «Майя 8-го неожиданно приехал в Тригорское Александр Серьгеич Пушкин. Пробыл до 12-го числа и уехал в Петербург обратно, между тем Н. Н. 14-го родила сына Григория».

Пушкин нашел дом и усадьбу в Михайловском в запустении. Пробыв всего два дня в Тригорском, он уехал в Голубово, откуда направился прямо в Петербург.

А. Н. Вульф писал своей сестре Анне Николаевне по поводу неожиданного приезда Пушкина: «Ты была удивлена приездом Пушкина и не можешь понять цели этого путешествия. Но я думаю, – это просто для того, чтобы проехаться, повидать тебя и маменьку, Тригорское, Голубово и Михайловское, потому что никакой другой благовидной причины я не вижу. Возможно ли, чтоб он предпринял это путешествие в подобное время, чтобы поговорить с маменькой о двух тысячах рублей, которые он ей должен… Пушкин в восхищении от деревенской жизни, и говорит, что это вызывает в нем желание там остаться. Но его жена не имеет к этому никакого желания, и потом, – его не отпустит. Я думаю, что он хочет купить имение, но без денег это трудно».

В это время в Петербурге Наталья Николаевна родила сына Григория, о чем Сергей Львович сообщил дочери в письме от 17 мая: «14-го, т. е. во вторник, в 7 или 8 часов вечера, Натали разрешилась мальчиком, которого они назвали Григорий – не совсем мне ясно почему. Александр совершил 10-ти дневное путешествие в Тригорское– прокатился туда и обратно – пробыл там три дня и воротился в среду, в 8 часов утра, – Натали родила накануне». Екатерина Николаевна сообщила брату Дмитрию более точное время появления на свет племянника – 6 часов 37 минут. Пушкин приехал на другой день, как не преминула сообщить брату Екатерина: «Пушкин, который 8 дней пробыл в Пскове, вернулся сегодня утром». Надежда Осиповна в письме дочери от того же 17 мая сообщила: «Натали разрешилась за несколько часов до приезда Александра, она уже его ждала, однако не знали, как ей о том сказать, и правда, удовольствие его видеть так ее взволновало, что она промучалась весь день».

В том же 1835 году, в субботу 7 сентября, Пушкин опять уезжает в Михайловское, прибыв туда 10-го. Этим и следующим днем помечено стихотворение «К кастрату раз пришел скрыпач», первое, что на этот раз было им написано в деревне, живо напомнившей ему прежние годы. В середине сентября он пишет А. И. Беклешовой: «Мой ангел, как мне жаль, что я вас уже не застал, и как обрадовала меня Евпр.<аксия> Ник.<олаевна>, сказав, что вы опять собираетесь приехать в наши края! Приезжайте, ради бога; хоть к 23-му. У меня для вас три короба признаний, объяснений и всякой всячины. Можно будет на досуге и влюбиться. Я пишу к вам, а наискось от меня сидите вы сами во образе Марии Ивановны. Вы не поверите, как она напоминает прежнее время

 
И путешествия в Опочку
 

и прочая. Простите мне мою дружескую болтовню. Цалую ваши ручки».

Это письмо написано между 14 сентября, когда Пушкин уже вернулся от Вревских из Голубова, и 19-м, когда он вновь отправился туда. 17 сентября Прасковья Александровна Осипова, собиравшаяся вернуться в Тригорское ко дню своего рождения, 23 сентября, писала сыну: «Говорят, что… Пушкин уж проехал давно в Михайловское».

Всё, казалось бы, напоминало прежнюю деревенскую жизнь, однако былое вдохновение никак не посещало поэта, писавшего 14 сентября жене: «Вот уже неделя, как я тебя оставил, милый мой друг; а толку в том не вижу. Писать не начинал и не знаю, когда начну. Зато беспрестанно думаю о тебе и ничего путного не надумаю. Жаль мне, что я тебя с собою не взял. Что у нас за погода! Вот уж три дня, как я только что гуляю, то пешком, то верхом. Эдак я и осень мою прогуляю».

Петербургские заботы не давали Пушкину желанного покоя, без которого не могло быть и вдохновения. Он расспрашивает Наталью Николаевну о предпринятом деле с получением ссуды из Министерства финансов: «Что наша экспедиция? Виделась ли ты с графиней К.<анкриной>, и что ответ? На всякий случай, если нас гонит граф К.<анкрин> (министр финансов. – В.С.), то у нас остается граф Юрьев, я адресую тебя к нему». (С Василием Гавриловичем Юрьевым, прапорщиком инвалидной роты, ссужавшим под проценты деньги, Наталья Николаевна была по просьбе Пушкина сведена Соболевским, также пользовавшимся его услугами.)

Итак, Наталья Николаевна не только в курсе всех предпринимаемых мужем шагов, но и участвует в их осуществлении. Характерно, что фамилию министра и его супруги Пушкин обозначает в письме жене, как посвященной, лишь титулом и инициалом, а фамилию ростовщика прописывает полностью, с добавлением иронического графского титула. В свою очередь, Пушкин хочет быть осведомленным о жизни, которую ведет его жена: «Пиши мне как можно чаще; чтоб я знал, с кем ты кокетничаешь, где бываешь, хорошо ли себя ведешь, каково сплетничаешь, и счастливо ли воюешь со своей однофамилицей» (имелась в виду графиня Эмилия Карловна Мусина-Пушкина).

Пушкин ни слова не пишет жене о том, что накануне съездил в Голубово, посетив Евпраксию Николаевну. Между тем этот визит отмечен во «Вседневном журнале на 1835 год», который вел ее муж, барон Борис Александрович Вревский: «Сентябрь… 13-го. Приехал Александр Сергеевич Пушкин».

Семнадцатого сентября Наталья Николаевна с детьми едет в Павловск поздравить тещу с именинами. Спустя несколько дней, 21 сентября, Пушкин уже озабоченно пишет Наталье Николаевне, что еще ни строчки от нее не получил, и рассказывает о своих раздумьях: «Однако я всё беспокоюсь и ничего не пишу, а время идет. Ты не можешь вообразить, как живо работает воображение, когда сидим одни между четырех стен, или ходим по лесам, когда никто не мешает нам думать, думать до того, что голова закружится. А о чем я думаю? Вот о чем: чем нам жить будет? Отец не оставит мне имения; он его уже вполовину промотал; ваше имение на волоске от погибели. Царь не позволяет мне ни записаться в помещики, ни в журналисты. Писать книги для денег, видит Бог, не могу. У нас ни гроша верного дохода, а верного расхода 30 000. Всё держится на мне да на тетке. Но ни я, ни тетка не вечны. Что из этого будет, Бог знает. Покаместь, грустно. Поцалуй-ка меня, авось горе пройдет. Да лих, губки твои на 400 верст не оттянешь. Сиди да горюй – что прикажешь!»

Пушкин вновь повторяет 25 сентября, что известий от жены еще не имеет и что ему по-прежнему не работается: «Вообрази, что до сих пор не написал я ни строчки; а все потому, что не спокоен. В Михайловском нашел я все по-старому, кроме того, что нет уж в нем няни моей, и что около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая, сосновая семья, на которую досадно мне смотреть, как иногда досадно мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшу. Но делать нечего; всё кругом меня говорит, что я старею, иногда даже чистым, русским языком. Наприм.<ер> вчера мне встретилась знакомая баба, которой не мог я не сказать, что она переменилась. А она мне: да и ты, мой кормилец, состарелся да и подурнел. Хотя могу я сказать вместе с покойной няней моей: хорош никогда не был, а молод был. Всё это не беда; одно беда: не замечай ты, мой друг, того, что я слишком замечаю. Что ты делаешь, моя красавица, в моем отсутствии? расскажи, что тебя занимает, куда ты ездишь, какие есть новые сплетни, etc. Карамзина и Мещерские, слышал я, приехали. Не забудь сказать им сердечный поклон».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю