Текст книги "Наталья Гончарова"

Автор книги: Вадим Старк

Тема измены продолжает волновать Пушкина – 28 октября помечены сделанные им вольные переводы двух баллад Адама Мицкевича «Воевода» и «Будрыс и его сыновья». Им красочно нарисована сцена возвращения домой воеводы:

 
Поздно ночью из похода
Воротился воевода.
Он слугам велит молчать;
В спальню кинулся к постеле;
Дернул полог… В самом деле!
Никого; пуста кровать.
 

Сопоставление оригинала с переводом позволяет выявить тогдашние переживания личного свойства, привнесенные в стихотворение Пушкиным. Отличие просматривается уже в первых стихах. У Мицкевича воевода приходит в спальню из собственного сада, где в садовой беседке, как ему показалось, увидел он свою жену с посторонним мужчиной [99]99
  Дается подстрочный перевод.


[Закрыть]: «Из садовой беседки запыхавшийся воевода / Бежит в замок, в тревоге и ярости. / Отдернув полог, посмотрел на постель своей жены, / Посмотрел, задрожал, никого не нашел». В переводе Пушкина воевода возвращается из похода. Помимо более убедительной мотивировки обнаружения измены, в этом изменении сюжета видится и автобиографический элемент, отражающий состояние Пушкина, уехавшего далеко от дома и думающего о поведении жены в свое отсутствие.

В монологе влюбленного молодого пана, помимо перенесения объяснения из беседки к фонтану, что оказывается откликом на знаменитую сцену у фонтана в «Борисе Годунове», можно проследить и другие существенные отступления от оригинала:

 
…Все пропало,
Чем лишь только я, бывало,
Наслаждался, что любил:
Белой груди воздыханье,
Нежной ручки пожиманье…
Воевода все купил.
 
 
Сколько лет тобой страдал я,
Сколько лет тебя искал я!
От меня ты отперлась.
Не искал он, не страдал он.
Серебром лишь побряцал он,
И ему ты отдалась.
 
 
Я скакал во мраке ночи
Милой панны видеть очи,
Руку нежную пожать;
Пожелать для новоселья
Много лет ей и веселья,
И потом навек бежать.
 
 
Панна плачет и тоскует,
Он колена ей целует…
 

У Мицкевича панна падает в объятия возлюбленного, у Пушкина только «плачет и тоскует», оставаясь верна супругу, позволяя, правда, целовать ей колена. Не случайно на листе с черновиками стихотворения «Воевода» в очередной раз рисует Пушкин профильный портрет жены.

В свою очередь, Наталья Николаевна, уехавшая в Полотняный Завод, в своих письмах неизменно интересуется, не встречается ли муж с кем-либо из петербургских дам, называя то одну, то другую. Пушкин пишет ей 12 мая 1834 года: «Отвечаю на твои вопросы: Смирнова не бывает у К.<арамзиных>, ей не втащить брюха на такую лестницу; кажется она уже на даче; гр. С.<оллогуб> там также не бывает, но я ее видел у кн. В.<яземской>. Волочиться я ни за кем не волочусь».

Тридцатого июня того же года Пушкин начинает письмо жене с ответа на очередное проявление ревности: «Твоя Шишкова ошиблась: я за ее дочкой Полиной не волочился, потому что не видывал, а ездил я к Александру Семеновичу Ш.<ишкову> в Академию, и то не для свадьбы, а для жетонов, autrement [100]100
  Не иначе (фр.).В подлиннике описка: pour.


[Закрыть]». (Речь идет о Екатерине Васильевне Шишковой, урожденной Юрьевой, вдове Дмитрия Семеновича Шишкова, недавно умершего, и ее дочери, фрейлине Прасковье Дмитриевне.)

Нащокин вспоминал, как Пушкин досадовал на то, что даже его давний друг П. А. Вяземский был неравнодушен к Наталье Николаевне. Он рассказывал: «Пушкин не любил Вяземского, хотя не выражал того явно, он видел в нем человека безнравственного, ему досадно было, что тот волочился за его женой, впрочем, волочился просто из привычки светского человека отдавать долг красавице».

Александр Сергеевич и Наталья Николаевна Пушкины. Рисунок А. С. Пушкина на обороте счета за издание альманаха «Северные цветы». 1832 г.

«Общество в гостиной». Справа – Н. Н. Пушкина. Рисунок А. С. Пушкина на листе со стихотворением «Осень». Октябрь 1833 г.

Его жена Вера Александровна писала: «Пушкина называли ревнивым мужем. Я этого не замечала. Знаю, что любовь его к жене была безгранична. Наталья Николаевна была его богом, которому он поклонялся, которому верил всем сердцем, и я убеждена, что он никогда даже мыслью, намеком на какое-либо подозрение не допускал оскорбить ее. Надо было видеть радость и счастье поэта, когда он получал письма от жены. Он весь сиял и осыпал их поцелуями. В одном ее письме каким-то образом оказалась булавка. Присутствие ее удивило Пушкина, и он воткнул эту булавку в отворот своего сюртука. В последние годы клевета и стесненность в средствах омрачали семейную жизнь поэта, однако мы в Москве видели его неизменно веселым, как и в прежние годы, никогда не допускавшим никакой дурной мысли о своей жене. Он боготворил ее по-прежнему».

С 1834 года семья Пушкина пополнилась сестрами Натальи Николаевны. Пушкин согласился на то, чтобы свояченицы поселились у него, лишь под давлением Натальи Николаевны, опасаясь возможных сложностей, и, как покажет время, был прав. Наталья Ивановна была в этом вопросе единодушна с зятем, хотя и по другим причинам. Она также противилась, сколько могла, переезду дочерей в столицу. Особенно она обиделась на старших дочерей (что и высказала Пушкину) за то, что те даже не заехали проститься с ней перед долгой разлукой, хотя имели возможность приехать в Ярополец вместе с Натальей Николаевной. К тому же по их наущению, как полагала Наталья Ивановна, младшая дочь не привезла к ней внука Александра.

В свое время П. И. Бартенев записал выразительный рассказ Соболевского относительно Натальи Ивановны и ее старших дочерей: «У Пушкиных она никогда не жила. В последнее время она поселилась у себя в Яропольце и стала очень несносна: просто-напросто пила. По лечебнику пила. „Зачем ты берешь этих барышень? – спросил у Пушкина Соболевский. – Она целый день пьет и со всеми лакеями… (нецензурное слово. – В. С.)“».Сам Пушкин такого обвинения выдвинуть не мог, оно было навеяно рассказами барышень Гончаровых, осуждавших мать за связь с управляющим Яропольцем Семеном Федоровичем Душиным, который в августе 1833 года показывал Пушкину достопримечательности поместья и с которым, писал Пушкин Наталье Николаевне, «мы большие приятели».

В октябре 1831 года Пушкин, еще не знавший Душина, сообщил Нащокину, что хочет приехать из Петербурга, чтобы спасти от «банкрутства тещи моей и от лап Семена Федоровича» бриллианты Натальи Николаевны. С. Ф. Душин, московский мещанин, который управлял Яропольцем еще при Загряжских, остался в той же должности и при Наталье Ивановне, исполняя ее до своей смерти. То, что он сблизился с Натальей Ивановной, конечно же раздражало ее детей, но никаких оснований приписывать ей развратную жизнь нет. Она пережила Душина, похоронила его у стен домовой церкви и до конца своих дней ухаживала за его могилой, приказав выбить на надгробии трогательную эпитафию в немудреных стихах:

 
В цепи жизненной смерть разрывает кольца
Мирный житель Яропольца
К порядку и добру где все расположил
Он ближнему служа живот свой положил.
 

На лицевой стороне надгробия сделана надпись уже прозой (сохраняем несогласования оригинала): «Памятник воздвигла Н. И. Гончарова с детьми московскому мещанину Семену Федоровичу Душину от чувств благодарности за 20 лет непрестанное и беспристрастное его управление ярополецким имением и скончавшемуся 19 сентября 1842 г. на 50 году от рождения». Дети конечно же не имеют отношения к памятнику на могиле Душина – он сооружен стараниями Натальи Ивановны; но именно благодаря его управлению Ярополец перешел к ним в хорошем состоянии, не обремененный долгами, и оставался в их роду до 1917 года.

В альбоме Натальи Ивановны можно прочесть запись, многое проясняющую в ее характере и поведении: «Так жестоко, когда приходится не доверять своей собственной семье и видеть врагов в своих близких. Довериться Богу – наш долг, полагаться на людей – это безрассудство. Я предпочитаю, чтобы маски были сорваны. Бывают периоды в жизни, которые лучше стереть из своей памяти, чем стараться о них вспоминать. В жизни бывают жестокие минуты».

В свой альбом она переписала и стихотворение Пушкина «Отцы пустынники и жены непорочны», принадлежащее к так называемому каменноостровскому циклу лета 1836 года и опубликованное в «Современнике» уже после смерти поэта с заголовком «Молитва». К концу жизни религиозные настроения Натальи Ивановны особенно усилились. Она скончалась на богомолье в соседнем Иосифо-Волоколамском монастыре, в стенах которого и похоронена.

Ее отношения со старшими дочерьми оставались напряженными с того времени, когда они покинули Полотняный Завод. Первая ее реакция на их отъезд в Петербург стала известна после возвращения Пушкина из Болдина 15 октября 1834 года, о чем Екатерина Николаевна Гончарова написала брату Дмитрию на другой день: «Пушкин приехал позавчера в 10 часов утра; он нам сообщил все новости о вас; он был у матери, она ему наговорила Бог знает что о нас, и вдобавок утверждает, что это мы подговорили Ташу, чтобы она не возила к ней своего сына, когда Таша последний раз заезжала к матери; так мы и знали, что это будет еще одна вина, которую она нам припишет».

Из этого же письма мы узнаём и о том, как сестры жили без Пушкина и как их приняли в свете. Всё это время у них почти постоянно жил брат, Иван Николаевич, «бренчавший на фортепиано», пока Екатерина писала свое письмо: «Он почти все время у нас и ездит в Царское, только когда за ним присылают, и тотчас же возвращается, как освободится». За две недели сестры трижды побывали в театре – два раза во французском и один раз в немецком, посетили двоюродную бабушку Наталью Кирилловну, у которой, по словам Екатерины, «ужасно скучали». Их первый выход в свет состоялся на рауте у Фикельмонов, где их «представили некоторым особам из общества». Девицы Гончаровы были полны радужных надежд: «…Несколько молодых людей просили быть представленными нам, следственно мы надеемся, что это будут кавалеры для первого бала». Они успели сделать множество визитов, но их задевало то, что на них «смотрят как на белых медведей». Удивляться этому, зная петербургский свет, не приходилось: для всех эти провинциальные барышни были всего лишь сестрами Натальи Николаевны Пушкиной. Так их и представляла некоторым дамам на рауте в своем доме графиня Фикельмон. Тетушка Екатерина Ивановна ввиду предстоящих балов уже преподнесла сестрам по два вечерних платья и обещала подарить еще два. В свою очередь, они просят у брата прислать ящик с их бальными платьями, оставшимися в московском доме, варенье из Ильицына и, главное, коляску. Уже присмотревшись к модным экипажам в Петербурге, они просят привести свою коляску в должный вид, «перекрасив ее в очень темный массака с черной бронзой и обив малиновым шелком».

А. И. Тургенев, которого навестил Пушкин вскоре по приезде в Петербург, 23 октября, писал на другой день Вяземскому: «Здесь Пушкин и его три красавицы; я с ними сдружился еще в Москве».

Пушкин, занятый навалившимися на него делами, только 28 ноября после долгого перерыва вновь обратился к своему дневнику, сделав обзор произошедшего: «Я ничего не записывал в течение трех месяцев. Я был в отсутствии – выехал из П<етер>б<урга> за 5 дней до открытия Александровской колонны, чтоб не присутствовать при церемонии вместе с камер-юнкерами, – моими товарищами. – был в Москве несколько часов… Отправился потом в Калугу на перекладных, без человека… В Тарутине пьяные ямщики чуть меня не убили. Но я поставил на своем. Какие мы разбойники? говорили они мне. – Нам дана вольность, и поставлен столп нам в честь. Гр. Румянцева вообще не хвалят за его памятник – и уверяют, что церковь была бы приличнее. Я довольно с этим согласен. Церковь, а при ней школа, полезнее колонны с орлом и с длинной надписью, которую безграмотный мужик наш долго еще не разберет. – В Зав.<оде> прожил я две недели, потом привез Н.<аталью> Н.<иколаевну> в Москву, а сам съездил в нижегородскую деревню, где управители меня морочили, – а я перед ними шарлатанил, и, кажется, неудачно – воротился к 15 окт.<ября> в П.<етер>б<ург>, где и проживаю. Пугачев мой отпечатан. Я ждал всё возвращения царя из Пруссии. Вечор он приехал. В.<еликий> кн.<язь> Мих.<аил> Павл.<ович> привез эту новость на бал Бутурлина. – Бал был прекрасен. Воротились в 3 ч.».

На этом балу сестры Гончаровы были представлены Михаилу Павловичу, который обещал Наталье Николаевне перевести со временем ее брата Сергея в гвардию.

Устремления сестер совершенно понятны: им хотелось выйти замуж. Еще в письмах Пушкину из Полотняного Завода Наталья Николаевна рисовала свои прожекты относительно их устройства. 28 ноября Александра Николаевна, узнав из письма брата Дмитрия о расквартировании в Полотняном Заводе полка, открыто выразила сожаление: «Ты пишешь, что в Заводестоит полк; вот не везет нам: всегда он там бывал до нашего приезда в прекрасную столицу; три года мы там провели впустую, и вот теперь они опять вернулись, эти молодые красавцы, жалко.Но нет худа без добра,говорит пословица. Прелестные обитательницы замка могли бы остаться и Петербурга бы не видали».

Невольно приходит на ум ситуация, описанная в пятой главе «Евгения Онегина»:

 
И вот из ближнего посада
Созревших барышень кумир,
Уездных матушек отрада,
Приехал ротный командир;
Вошел… Ах, новость, да какая!
Музыка будет полковая!
Полковник сам ее послал.
Какая радость: будет бал.
 

Но барышни Гончаровы живут теперь ожиданием петербургских балов и столичных женихов, не оставляя забот и об устройстве брака брата Дмитрия. Наталья Николаевна, принимающая в этом живейшее участие, пишет брату 12 ноября: «Ты меня спрашиваешь, дорогой Дмитрий, как идут твои дела. Я не знаю, право, что тебе сказать; мы ограничились с графиней Пален двумя визитами и с тех пор встречаемся только в свете, но большой близости между нами еще не установилось. Мы не в деревне, чтобы это так легко делалось; тесная дружба редко возникает в большом городе, где каждый вращается в своем кругу общества, а главное, имеет слишком много развлечений и глупых светских обязанностей, чтобы хватало времени на требовательность дружбы».

Пушкин был также вовлечен в эти заботы, о чем Наталья Николаевна и сообщает Дмитрию: «Мой муж и тетушка пришли к выводу, что ты добьешься удачи в этом деле благодаря своей настойчивости, а твое, извини меня, упрямство в этом случае не недостаток, можно, пожалуй, считать его достоинством. Здесь ведь речь идет не о прогулке верхом, когда эта отрицательная черта твоего характера выводила нас всех трех из себя».

В письме от 21 декабря Екатерина Николаевна предостерегает брата: «А теперь я должна тебя предупредить, что одна из прекрасных сестер Катрин Долгорукой хочет женить их красавца брата Григория Долгорукого на твоей графине Надине, но что молодой человек пока об этом и не думает. Так что прими предосторожности, чтобы она у тебя не ускользнула из-под носа, потому что Долгорукий действительно очень хорошая партия».

Переписка сестер, в том числе и Натальи Николаевны, с Дмитрием Николаевичем наполнена, кроме обсуждения матримониальных планов, разного рода просьбами, прежде всего о деньгах, так как в его руках находилось теперь управление Заводами, на доходы от которых существовало все семейство Гончаровых. Каждой из старших сестер было назначено по 1500 рублей в год на содержание, помимо доли в оплате общей квартиры. Кроме того, все три сестры пишут о вещах, лошадях, украшениях, пользуясь каждым удобным случаем и приближением любого праздника, будь то именины, день рождения, Рождество или Пасха. Наталья Николаевна в первом дошедшем до нас письме брату, начав с вопроса о его видах на брак с Надеждой Чернышевой, напоминает ему о недоданных через его поверенного в Петербурге Носова деньгах, о задерживающихся коляске, сундуке с платьями и ценными вещами, вроде серебряного убора, и уже заранее заботится о доставке любимой лошади для летних верховых прогулок: «Я вас прошу, сударь, сделать так, чтобы Матильда была у меня этим летом, я тоже упрямая, и не скоро ее уступлю; дай бог, чтобы вы понравились графине так же, как Матильда нравится мне».

В конце декабря в очередном письме она сообщает Дмитрию о новых хлопотах относительно его женитьбы: «Твоя прекрасная графиня была вчера у меня, но я не могу сообщить тебе ничего интересного, так как о тебе речи не было совсем. Катя видела ее два раза во дворце, но, однако, нисколько не продвинула твои дела; я начинаю терять надежду на то, что она согласится увенчать твои желания. В четверг мы должны поехать пить чай к графине Пален, что будет, не знаю, вероятно ничего».

Шестого декабря Екатерина Николаевна начинает письмо Дмитрию с последней новости: «Разрешите мне, сударь и любезный брат, поздравить вас с новой фрейлиной, мадемуазель Катрин де Гончаров; ваша очаровательная сестра получила шифр 6-го после обедни, которую она слушала на хорах придворной церкви, куда ходила, чтобы иметь возможность полюбоваться прекрасной мадам Пушкиной, которая в своем придворном платье была великолепна, ослепительной красоты. Невозможно встретить кого-либо прекраснее, чем эта любезная дама, которая, я полагаю, и нам не совсем чужая». Она рассказывает подробности знакомства с августейшей фамилией: «Итак, 6-го вечером, как раз во время бала, я была представлена их величествам в кабинете императрицы. Они были со мной как нельзя более доброжелательны, а я так оробела, что нашла церемонию представления довольно длинной из-за множества вопросов, которыми меня засыпали с самой большой благожелательностью. Несколько минут спустя после того как вошла императрица, пришел император. Он взял меня за руку и наговорил мне много самых лестных слов и, в конце концов, сказал, что каждый раз, как я буду в каком-нибудь затруднении в свете, мне стоит только поднять глаза, чтобы увидеть дружественное лицо, которое мне, прежде всего, улыбнется, и увидит меня всегда с удовольствием. Я полагаю, что это любезно, поэтому я была, право, очень смущена благосклонностью их величеств. Как только император и императрица вышли из кабинета, статс-дама велела мне следовать за ней, чтобы присоединиться к другим фрейлинам, и вот в свите их величеств я появилась на балу».

Накануне этого бала Пушкин записал в дневнике: «5 дек. Завтра надобно будет явиться во дворец. – У меня нет еще мундира. – Ни за что не поеду представляться с моими товарищами камер-юнкерами – молокососами 18-тилетними. Царь рассердится – да что мне делать?»

На бал отправилась Наталья Николаевна с сестрами. К 6 декабря, «зимнему Николе», дню именин императора, приурочивались ежегодно новые производства и награждения, а также устраивался традиционный бал в Зимнем дворце. На этот раз одной из пожалованных оказалась Екатерина Николаевна. Дать фрейлинский шифр одновременно двум сестрам было невозможно, выбор пал на старшую – ее судьбу нужно было решить в первую очередь. Фрейлинство сулило в этом плане определенные надежды: императорская чета, как правило, прилагала усилия к тому, чтобы выдать фрейлин замуж, а несостоятельным (к которым, несомненно, относилась и Екатерина Николаевна) давалось приданое. После замужества бывшие фрейлины лишались своего звания, но сохраняли право присутствовать при дворе вместе с мужьями, вне зависимости от их чинов, приглашались на придворные балы и церемонии. Предполагалось, что Екатерина будет взята во дворец, о чем хлопотала тетушка Екатерина Ивановна, престарелая фрейлина, сама жившая в Зимнем.

Сергей Львович Пушкин, познакомившийся с сестрами Гончаровыми в доме сына 16 декабря, передает на другой день свои впечатления в письме дочери Ольге: «Видел я одного Александра, Натали и двух ее сестер, которые очень любезны, однако далеко уступают Натали в красоте. Машенька была в восторге, что снова меня видит». Надежда Осиповна в тот раз по болезни не могла сопровождать мужа. Она, в свою очередь, известила дочь: «Александр здоров, я не видала еще Натали, ей неможется, и мне тоже»; сообщила также и о фрейлинсгве Екатерине Гончаровой. В связи с рождением у Ольги Сергеевны сына Льва ее мать написала: «Брат твой, кажется, видел во сне, будто твой ребенок черен, как Абрам Петрович…»

Как бы ни казалось это странным, но именно через Надежду Осиповну сестры Гончаровы в конце апреля 1835 года получили весть о смерти Надежды Платоновны, жившей в разъезде с дедом. Екатерина Николаевна пишет брату: «Мы узнали вчера от Пушкина, который услышал это от своей матери, о смерти бабушки, однако это не помешает нам поехать сегодня вечером на „Фенеллу“. Царство ей небесное, но я полагаю, было бы странно с нашей стороны делать вид, что мы опечалены, и надевать траур, когда мы ее почти не знаем». То же письмо содержит напоминание Дмитрию Николаевичу, что его ждут «к родам Наты как крестного отца».

Сестры Гончаровы были вполне довольны своими светскими успехами и как всегда сообщают брату о балах и развлечениях нового сезона, в котором свет соединит имена Натальи Николаевны и Дантеса. Еще 1 декабря 1835 года Александра Николаевна в письме Дмитрию впервые среди светских знакомых упомянула имя Дантеса: «Что сказать тебе интересного? Жизнь наша идет своим чередом. Мы довольно часто танцуем, катаемся верхом у Бистрома каждую среду; а послезавтра у нас будет большая карусель; молодые люди самые модные и молодые особы самые красивые и самые очаровательные. Хочешь знать, кто это? Я тебе их назову. Начнем с дам, это вежливее. Прежде всего, твои две прекрасные сестрицы или две сестрицы красавицы, потому что третья… кое-как ковыляет, потом Мари Вяземская и Софи Карамзина; кавалеры: Валуев – примерный молодой человек, Дантес – кавалергард, А. Голицын – артиллерист, А. Карамзин – артиллерист; это будет просто красота. Не подумай, что я из-за этого очень счастлива, я смеюсь сквозь слезы. Правда…»Окончание этого письма не сохранилось.

«Примерный молодой человек» в мае 1836 года стал мужем княжны Марии, дочери П. А. Вяземского. Он и остальные упомянутые в этом письме составляли тот дружеский карамзинский круг, в который вошел и Дантес. Именно в этом окружении имя Дантеса единственный раз упомянуто в известных нам письмах сестер Гончаровых брату Дмитрию, вплоть до уже предсвадебных писем Екатерины, где она именует его просто Жоржем.