Текст книги "Наталья Гончарова"

Автор книги: Вадим Старк

Пушкин без жены не выезжал, но после ее выздоровления не выезжать стало невозможно: «Я все-таки не был во дворце – и рапортовался больным. За мною царь хотел прислать фельдъегеря или Арнта». Вспоминается пушкинская сентенция по поводу присылки за ним фельдъегеря в 1826 году в Михайловское: «Дело в том, что без фельдъегеря у нас грешных ничего не делается…» На этот раз обошлось и без фельдъегеря, и без придворного врача Арндта, которому еще суждено быть посланным императором к постели умиравшего поэта.

Екатерина Николаевна писала брату по поводу бала, от которого Пушкин отговорился: «Бал был в высшей степени блистательным, и я вернулась очень усталая, а прекрасная Натали была совершенно измучена, хотя и танцевала всего два французских танца. Но надо тебе сказать, что она очень послушна и очень благоразумна, потому что танцы ей запрещены. Она танцевала полонез с императором; он, как всегда был очень любезен с ней, хотя и немножко вымыл ей голову из-за мужа, который сказался больным, чтобы не надевать мундира. Император ей сказал, что он прекрасно понимает, в чем состоит его болезнь, и так как он в восхищении от того, что она с ними, тем более стыдно Пушкину не хотеть быть их гостем. Впрочем красота мадам послужила громоотводом и пронесла грозу».

Больше отлынивать от посещения двора Пушкину явно было невозможно, и после записи в дневнике 1834 года о фельдъегере следует:

«18-го дек.Третьего дня был я наконец в А.<ничковом>. Опишу всё в подробности, в пользу будущего Вальтер-Скотта.

Придв. лакей поутру явился ко мне с приглашением: быть в 8 ½ в А.<ничковом>, мне в мунд.<ирном> фраке, Н. Н. как обыкновенно. В 9 часов мы приехали. На лестнице встретил я старую г.<рафиню> Бобр.<инскую>, которая всегда за меня лжет и вывозит меня из хлопот. Она заметила, что у меня треугольная шляпа с плюмажем (не по форме: в А.<ничков> ездят с круглыми шляпами, но это еще не всё). Гостей было уже довольно; бал начался контр-дансами. Г<осудары>ня была вся в белом, с бирюзовым головным убором; г<осуда>рь – в кавалергардском мундире. Государыня очень похорошела. Г.<раф> Бобр.<инский>, заметя мою Δ шляпу, велел принести мне круглую. Мне дали одну, такую засаленную помадой, что перчатки у меня промокли и пожелтели. – Вообще бал мне понравился. Г<осуда>рь очень прост в своем обращении, совершенно по-домашнему. Тут же были молодые сыновья Кеннинга и Веллингтона. У Доро спросили, как находит он бал. Je m’ennuis, отвечал он. – Pourquoi celà? – On est debout, et j’aime à être assis [62]62
  Мне скучно. – Почему это? – Все стоят, а я люблю сидеть (фр.).


[Закрыть]. Я заговорил с Ленским о Мицкевиче и потом о Польше. Он прервал разговор, сказав: Mon cher ami, ce n’est pas ici le lieu de parler de la Pologne. – Choisissons un terrain neutre, chez l’amb. d’Autr. par exemple [63]63
  Друг мой, здесь не место для разговоров о Польше. Изберем нейтральную территорию, например у австрийского посла (фр.).


[Закрыть]. Бал кончился в 1 ½».

Балы следовали один за другим, но сестрам Гончаровым всё было мало. Екатерина Николаевна 31 декабря написала брату Дмитрию: «Праздники у нас проходят довольно тихо, балов в этом году не так уж много. Вчера мы были на балу у Сухозанет [64]64
  Иван Онуфриевич Сухозанет– генерал-адъютант, главный директор Пажеского корпуса и начальник всех сухопутных военных корпусов. (Прим. ред.).


[Закрыть], где была страшная давка, слишком много народа, чтобы было можно хорошо повеселиться».

О светских развлечениях нового сезона Пушкин пишет в своем дневнике уже 8 января 1835 года: «6-го был бал придворный (приватный маскарад). Двор в мундирах времен Павла I-го; г<раф> Панин (товарищ министра) одет дитятей. Бобр.<инский> Брызгаловым (кастеляном Мих.<айловского> замка; полуумный старик, щеголяющий в шутовском своем мундире, в сопровождении двух калек-сыновей, одетых скоморохами. Замеч. для потомства).Гос.<ударь> полковником Изм.<айловского> полка etc. В городе шум. Находят это всё неприличным».

В мемуарах А. О. Смирновой, отличавшейся тонким пониманием людей и умением создать запоминающийся портрет даже мельком упомянутого ею человека, мы находим еще одно упоминание о графе В. И. Панине, танцевавшем на приеме во дворце: «Крылов, Юсупов и длинный Панин в трико с венками из роз на голове были ужасны, и я не постигаю, как люди позволяют себе делать такие глупости».

Очередной светский сезон заканчивался, Наталья Николаевна на этот раз вела себя осторожно, а Пушкин углубился в «Историю Петра», от которой долгое время был отвлечен, занимаясь «Историей Пугачева». 18 февраля в дневнике появилась запись: «С генваря я очень занят Петром. На балах был раза 3; уезжал с них рано. Придворными сплетнями мало занят».

В летний сезон 1835 года в ожидании разрешения на отъезд в деревню Пушкин с женой и свояченицами посещает воскресные балы на Минеральных Водах в Новой Деревне. О первом бале, состоявшемся 14 июля, писал К. Я. Булгаков: «Было человек с 500, и прекрасно. Все островские дамы, Завадовская, Пушкина, купцы немцы с семействами, угощение, освещение, музыка, два оркестра, все было очень прилично и хорошо, а всего лучше, что в 7 началось и в 11 кончилось. Надеюсь, что эти балы, напоминающие немецкие воды, продержатся».

На память о другом светском празднике, устроенном 17 июля П. Н. Демидовым для императорской фамилии в бывшем поместье княгини Шаховской, осталась книга «Образцы застольных бесед покойного С. Т. Кольриджа». На внутренней стороне обложки сделана запись рукой Пушкина: «Купл. 17 июля 1835 года, день Демид. праздника, в годовщину его смерти». Пушкин с женой и свояченицами приехали туда из Стрельны. Праздник описала в письме брату Екатерина Николаевна: «17 числа мы были в Стрельне, где мы переоделись, чтобы отправиться к Демидову, который давал бал в двух верстах оттуда, в бывшем поместье княгини Шаховской. Этот праздник, на который было истрачено 400 тысяч рублей, был самым неудавшимся: все, начиная с двора, там ужасно скучали, кавалеров не хватало, а это совершенно невероятная вещь в Петербурге, и потом, этого бедного Демидова так невероятно ограбили, один ужин стоил 40 тысяч, а был самый плохой, какой только можно себе представить; мороженое стоило 30 тысяч, а старые канделябры, которые тысячу лет валялись у Гамбса на чердаке, был и куплены за 14 тысяч рублей. В общем, это ужас, что стоил этот праздник, и как там было скучно».

Двадцать первого июля Пушкин сопровождает жену и своячениц на очередной бал в зал Минеральных Вод. Екатерина Николаевна писала брату Дмитрию: «Ты уже знаешь, что мы живем это лето на Черной речке,где мы очень приятно проводим время, и конечно не теперь ты стал бы хвалить меня за мои способности к рукоделию, потому что буквально я и не вспомню, сколько месяцев я не держала иголки в руках. Правда, зато я читаю все книги, какие только могу достать, а если ты меня спросишь, что же я делаю, когда мне нечего делать, я тебе прямо скажу, не краснея (так как я дошла до самой бесстыдной лени) – ничего, решительно ничего. Я прогуливаюсь по саду или сижу на балконе и смотрю на прохожих. Хорошо это, как ты скажешь? Что касается до меня, я нахожу это чрезвычайно удобным. У меня множество женихов, каждый божий день мне делают предложения, но я еще так молода, что решительно не вижу необходимости торопиться, я могу еще повременить, не правда ли? В мои годы это рискованно выходить такой молодой замуж, у меня еще будет для этого время и через десять лет. У нас теперь каждую неделю балы на водах в Новой деревне.Это очень красиво. В первый раз мне там было очень весело, так как я ни на одну минуту не покидала площадку для танцев, но вчера я прокляла все балы на свете и всё, что с этим связано: за весь вечер я не сделала ни шагу; словом, это был один из тех несчастных дней, когда клянешься себе никогда не приходить на бал из-за скуки, которую там испытала».

Летний сезон 1836 года начался для Натальи Николаевны и Пушкина 1 июля участием в ежегодном празднике в Петергофе в честь дня рождения императрицы Александры Федоровны. В. Ф. Ленц писал: «Двор длинной вереницей совершал процессию среди этого моря огней. На одном из диванов на колесах я увидел Пушкина, смотревшего угрюмо». О том же дне вспоминал и граф В. А. Соллогуб: «Пушкина я видел в мундире только однажды на петергофском празднике. Он ехал в придворной линейке, в придворной свите. Известная его несколько потертая альмавива [65]65
  Альмавива – мужской широкий плащ без рукавов, назван по имени персонажа комедии П. О. Бомарше «Женитьба Фигаро» (1787). (Прим. ред.).


[Закрыть]драпировалась по камер-юнкерскому мундиру с галунами. Из-под треугольной его шляпы лицо его казалось скорбным, суровым и бледным. Его видели не в славе первого народного поэта, а в разряде начинающих царедворцев».

Надежда Осиповна писала дочери 3 июля: «Натали, говорят, была дивно хороша, и правда, после последних родов она стала красива, как никогда». Заканчивает она письмо еще одним сообщением о сыне и невестке: «Знаешь ли ты, что Александр в сентябре месяце на три года уезжает в деревню, это решено, он уже получил отпуск, и Натали совершенно тому покорилась». Сергей Львович продолжает: «Александр едет, но куда – мне ничего не известно, и сам он еще того не знает. Вряд ли приедет он нас навестить, а ежели и сделает это, то молнии подобно, а, однако, нам многое нужно порешить промеж себя прежде, нежели расстаться, быть может, на очень долго».

Дантес также был на петергофском празднике. Еще 20 июня он писал Геккерену: «Через несколько дней мы должны оставить лагерь и 1 июля прибыть в Петергоф, где, говорят, праздник будет как никогда блестящим». В этом письме Дантеса всплывают имена общих с Пушкиным светских знакомых, поминаются те события петербургской жизни, участниками которых были и Пушкин с Натальей Николаевной.

Дачная жизнь Пушкиных и Гончаровых на Островах между тем протекала своим чередом: семейные праздники, визиты тетки Екатерины Ивановны, приезд младшего брата Гончаровых, Сергея, прожившего у них всю первую половину августа.

Продолжались и праздники на Водах. Екатерина Николаевна пишет брату 14 августа 1836 года: «Ездил и мы несколько раз верьхом.Между прочим, у нас была очень веселая верховая прогулка большой кампанией. Мы были на Лахте, которая находится на берегу моря, в нескольких верстах отсюда. Дам нас было только трое и еще Соловая,урожденная Гагарина, одна из тех, кого ты обожаешь, мне кажется, и двенадцать кавалеров, большею частью кавалергарды.Там у нас был большой обед; были все музыканты полка, так что вечером танцовали, ибыло весьма весело».В письме сообщается также, что барышни Гончаровы с Натальей Николаевной посетили уже три бала на Водах, на одном из которых присутствовала императорская фамилия, и собираются еще раз в субботу на закрытие сезона.

О летних развлечениях на Водах кавалергард Дантес рассказывает в письме Геккерену 2 августа: «После возвращения из лагеря погода у нас стоит прекрасная, да и развлекаемся мы от души. Во-первых, двор пребывал на Елагине очень долго, а это делает жизнь на Островах чрезвычайно веселой, к тому же у многих возникла превосходная мысль устраивать нам праздники на Водах, наподобие тех балов, что дают за границей. Право же, они прелестны и удались настолько, что двор соблаговолил там побывать».

Летний сезон 1836 года, закончившись 17 августа балом на Минеральных Водах, стал последним для Пушкина с Натальей Николаевной.

За совместную жизнь Пушкин с Натальей Николаевной расставались девять раз на срок от десяти дней до четырех месяцев и шести дней, а всего ровно на 13 месяцев. В это время только письма и думы друг о друге связывали их.

Первая после свадьбы разлука супругов происходит в декабре 1831 года. Еще 24 ноября Пушкин сообщает Бенкендорфу, что вынужден ехать в Москву «по неотложным делам» с разрешения «одного лишь квартального», так как служебный статус его пока не определен. 3 декабря, получив 28-дневный отпуск, он отправляется дилижансом в Москву для приведения в порядок денежных дел.

Тотчас по приезде в Москву Пушкин пишет жене записку: «Сей час приехал к Нащокину на Пречистенском Валу в дом г-жи Ильинской. Завтра буду тебе писать. Сегодня мочи нет устал. Целую тебя, женка, мой ангел. 6 дек.». На конверте проставлен адрес: «М. г. Натальи Николаевне Пушкиной. В С. Петербург. В Галерной в доме Брискорн». Это первое письмо Пушкина-мужа Наталье Николаевне, и оно было написано не по-французски, а по-русски. И впредь по-французски он ей никогда не писал.

Во втором, уже пространном письме из Москвы от 8 декабря, главным станет проявление заботы: «…как я тебя оставил, мне всё что-то страшно за тебя». В Петербурге предстоял бал в Зимнем дворце, и Пушкин был уверен, что жена отправится на него, несмотря на беременность: «Дома ты не усидишь, поедешь во дворец и, того и гляди, выкинешь на сто пятой ступени комендантской лестницы». Он наставлял Наталью Николаевну: «Душа моя, женка моя, ангел мой! сделай мне такую милость: ходи 2 часа в сутки по комнате и побереги себя. Вели брату смотреть за собою и воли не давать. <…> Если поедешь на бал, ради бога, кроме кадрилей не пляши ничего; напиши, не притесняют ли тебя люди, и можешь ли ты с ними сладить».

Времяпрепровождение Натальи Николаевны в отсутствие Пушкина можно представить по письму Ольги Сергеевны Павлищевой мужу, написанному в конце декабря, до нас в оригинале не дошедшему, но процитированному в «Воспоминаниях» ее сына: «Александр уехал в Москву еще перед Николиным днем и, по своему обыкновению, совершенно нечаянно, предупредив только Наташу, объявив, что ему необходимо видеться с Нащокиным и совсем не по делам поэтическим, а по делам гораздо более существенным – прозаическим. Какие именно у него дела денежные, по которым улепетнул отсюда, – узнать от него не могла, а жену не спрашиваю. Жду брата, однако, весьма скоро назад. Очень часто вижусь с его женою; то я захожу к ней, то она ко мне заходит, но наши свидания всегда случаются среди белого дня. Заставать ее по вечерам и думать нечего: ее забрасывают приглашениями то на бал, то на раут. Там от нее в восторге, и прозвали Психеею, с легкой руки госпожи Фикельмон, которая не терпит, однако, моего брата – один бог знает почему».

Девятнадцатого декабря Наталья Николаевна была на придворном балу в Аничковом дворце, несмотря на запрет мужа туда ездить. В очередной раз блистала она своей красотой, и присутствовавшая на балу княжна Варвара Николаевна Репнина писала своей матери, что Натали «действительно великолепна». Рождественский пост еще не начался, балы продолжались. Уверенный, что жена будет плясать, Пушкин советует ей быть осторожной, а о себе сообщает: «Дам московских еще не видал; на балах и в собрание вероятно не явлюсь», – и передает поклоны от Вяземских, Мещерских, Дмитриева, Тургенева, Чаадаева, Горчакова, Д. Давыдова. Лишь последнего он упоминает с инициалом имени, чтобы жена не подумала, что привет от ее поклонника В. Давыдова: «Все тебе кланяются; очень расспрашивают о тебе, о твоих успехах; я поясняю сплетни, а сплетен очень много». А. И. Тургенев в тот же день, 8 декабря, отписал брату Николаю в Англию: «Поэт Пушкин здесь, как слышно, на несколько дней. У него жена, как сказывают, первая красавица в С.-Петербурге». В следующем письме, от 10 декабря, Пушкин повторяет вновь: «Москва еще пляшет, но я на балах еще не был».

Пушкин в старой столице встречался и с Вяземским, и с Дмитриевым, не ездил лишь на Никитскую к Гончаровым, о чем писал жене: «Не люблю я твоей Москвы. У тебя, т. е. в вашем Никитском доме, я еще не был. Не хочу, чтоб холопья ваши знали о моем приезде; да не хочу от них узнать и о приезде Нат. Ив., иначе должен буду к ней явиться и иметь с нею необходимую сцену; она всё жалуется по Москве на мое корыстолюбие, да полно, я слушаться ее не намерен».

Письма Натальи Николаевны до нас не дошли. По их поводу со временем образовалась история почти детективная. После того как они с позволения Николая I были возвращены Наталье Николаевне, дальнейшая их судьба покрылась мраком. Никто из биографов Пушкина, даже П. В. Анненков, читавший переписку поэта, их не видел. Н. О. Лернер пытался найти их, но не смог дать ответа на вопрос, где они. В 1966 году этим вопросом задалась С. Г. Зегель, так и назвав свою работу: «Где письма Натальи Николаевны Пушкиной?», но, как представляется, также безуспешно. На основе просмотра архивных документов нынешней Государственной национальной библиотеки она утверждала, что эти письма хранились в Румянцевском музее, готовились там к изданию, а затем загадочно исчезли. Однако проведенная уже в 1971 году С. В. Житомирской экспертиза архивных документов, выявление всех упоминаний писем и их анализ убедительно доказали, что сын поэта А. А. Пушкин сдал в музей только письма отца. Еще в 1902 году П. И. Бартенев писал В. И. Сайтову, издававшему «Переписку» Пушкина: «Писем Натальи Николаевны к мужу не сохранилось, как говорил мне недавно старший сын их». Однако десять лет спустя он же выразил сомнение по этому поводу и написал о возможной публикации писем в «далеком будущем». Так что если их не сожгла сама Наталья Николаевна, что вполне вероятно, то они могли сгореть вместе с домом А. А. Пушкина в 1919 году.

За неимением писем Натальи Николаевны мужу приходится судить о их содержании по ответным письмам Пушкина. Писала она часто, порой даже длинно, исправно выполняла данные супругом поручения, переправляла ему корреспонденцию; со слугами не справлялась, давая им волю; выражала ревность; давала искренний отчет о своей жизни, чем порой вызывала нарекания Пушкина. Отъезд Пушкина явился своеобразным испытанием для Натальи Николаевны. Сладить с домом она конечно же еще не могла. Дворецкий Василий Калашников завел роман с Меланьей Семеновой, крепостной Натальи Николаевны, доставшейся ей в приданое.

Пушкин отзывается в третьем письме из Москвы, написанном около 16 декабря: «Василий врет, что он истратил на меня 200 рублей. Алешке я денег давать не велел, за его дурное поведение. За стол я заплачу по моему приезду; никто тебя не просил платить мои долги. Скажи от меня людям, что я ими очень недоволен. Я не велел им тебя беспокоить, а они, как я вижу, обрадовались моему отсутствию. Как смели пустить к тебе Фомина, когда ты принять его не хотела? да и ты хороша. Ты пляшешь по их дудке; платишь деньги, кто только попросит; эдак хозяйство не пойдет. Вперед, как приступят к тебе, скажи, что тебе до меня дела нет; а чтоб твои приказания были святы. С Алешкой разделаюсь по моем приезде. Василия вероятно принужден буду выпроводить с его возлюбленной – enfin de faire maison nette [66]66
  Для того чтобы сменить всю прислугу (буквально: очистить дом) (фр.).


[Закрыть]; всё это очень досадно.

Не сердись, что я сержусь». (Василия Калашникова он так и не «отошлет», а, напротив, устроит его судьбу, оженив на другой год с гончаровской Меланьей. Вполне вероятно, что именно Наталья Николаевна за них заступилась; она же отпустит их после смерти мужа на волю.)

Последнее письмо Пушкина 1831 года к жене из Москвы датировано 16 декабря. Он ставит ее в известность обо всех своих делах. В этот приезд ему удалось частично погасить свои карточные долги; так, он уплатил Л. И. Жемчужникову 7500 рублей из 12 500, которые был тому должен по векселю, выданному 3 июля 1830 года сроком на два года. Среди дел, о которых хлопочет Пушкин в Москве, Наталью Николаевну особенно занимал выкуп ее заложенных бриллиантов. Пушкин отвечает ей: «Голкондских алмазов дожидаться я не намерен, и в новый год вывезу тебя в бусах». Выкупить бриллианты жены удастся только в феврале 1832 года, заплатив за них около девяти тысяч рублей. Наталья Николаевна запечатлена с ними на известном акварельном портрете работы Александра Павловича Брюллова, завершенном весной 1832 года, когда бриллианты были наконец доставлены в Петербург.

На одном из вечеров у княгини Вяземской Пушкин встретил-таки студента и давнего «обожателя» Натальи Николаевны Владимира Давыдова, о чем не преминул сообщить ей шутя: «Увидел я твоего Давыдова – не женатого (утешься)».

В то время, когда Пушкин в Москве старался избегать балов, Наталья Николаевна в Петербурге продолжала блистать в окружении всё новых поклонников своей красоты, затмевая соперниц. Скорее всего, на балу во дворце ее увидел прославленный генерал А. П. Ермолов, о чем 21 декабря написал своему бывшему адъютанту Н. П. Воейкову: «Гончаровой-Пушкиной не может женщина быть прелестнее. Здесь многие находят ее несравненно лучше красавицы Завадовской». Так пушкинская Татьяна затмевает Нину Воронскую, «Клеопатру Невы», прототипом которой, по общему убеждению современников, явилась графиня Елена Михайловна Завадовская, урожденная Влодек.

В канун Рождества Пушкин выехал из Москвы в Петербург, куда прибыл 27 декабря, в воскресенье. В перечне прибывших в столицу в «Санкт-Петербургских ведомостях» он обозначен еще как «отст.<авной> 10 класса Пушкин», хотя уже был зачислен на службу с чином девятого класса.

В середине января 1832 года доверенный Нащокина А. X. Кнерцер привозит из Москвы новогодние подарки: Пушкину – чернильницу с арапчонком с пояснением: «Посылаю тебе твоего предка с чернильницами…» (она и ныне стоит на столе поэта в его кабинете на Мойке), а Наталье Николаевне – золоченую корзиночку «с каменьями». В письме Нащокину от 28 января Пушкин сообщает, что Брюллов на днях будет писать портрет Натальи Николаевны. В другом январском письме, в разгар балов, поэт извещает Нащокина: «Жену мою нашел я здоровою, несмотря на девическую ее неосторожность. – На балах пляшет, с государем любезничает, с крыльца прыгает. – Надобно бабенку к рукам прибрать».

Следующая разлука Пушкина с женой была вызвана неожиданной смертью 8 сентября 1832 года деда Натальи Николаевны, Афанасия Николаевича Гончарова, жившего с февраля 1832 года в Петербурге. Пушкин хлопочет о разрешении похоронить его в Полотняном Заводе. 10 сентября он подает прошение в департамент хозяйственных и счетных дел об отпуске на двадцать дней «по домашним обстоятельствам» для сопровождения тела А. Н. Гончарова и перезакладе кистеневских крестьян в Опекунском совете. В тот же день заводится дело «об увольнении титулярного советника Пушкина в отпуск», а 12 сентября он получает свидетельство на свободный проезд до Москвы и разрешение на перевоз тела Афанасия Николаевича для погребения в Полотняном Заводе.

Пушкин выехал в Москву «поспешным дилижансом» 17 сентября, но прибыл только 21-го и остановился в гостинице «Англия» в Глинищевском переулке. Тотчас же отправился он к Нащокину, о чем на другой день отписал жене, объясняя задержку и предупреждая возмущение: «Четверг. Не сердись, женка; дай слово сказать. Я приехал в Москву вчера в середу. Велосифер, по-русски Поспешный дилижанс, несмотря на плеоназм [67]67
  Плеоназм (др. – гр.излишний) – оборот речи, в котором без надобности повторяются слова, частично или полностью совпадающие по значению. (Прим. ред.).


[Закрыть], поспешал как черепаха, а иногда даже как рак. В сутки случилось мне сделать три станции. Лошади расковывались и – неслыханная вещь! – их подковывали по дороге. 10 лет езжу я по большим дорогам, отроду не видывал ничего подобного. Насилу дотащился в Москву…» Тут он, не удержавшись, даже выругался по матушке. Он поведал жене о своих спутницах по путешествию: «Теперь послушай, с кем провел я 5 дней и 5 ночей. То-то будет мне гонка! с пятью немецкими актрисами, в желтых кацавейках и черных вуалях. Каково? Ей-богу, душа моя, не я с ними кокетничал, они со мною амурились в надежде на лишний билет. Но я отговаривался незнанием немецкого языка и как маленький Иосиф вышел чист из искушения».

Домашние заботы и в Москве занимали Пушкина: «Я же всё беспокоюсь, на кого покинул я тебя! на Петра, сонного пьяницу, который спит, не проспится, ибо он и пьяница и дурак; на Ирину Кузьминичну, которая с тобой воюет; на Ненилу Ануфриевну, которая тебя грабит».

Письмо, отправленное 30 сентября 1832 года, начинается с упоминания некоего Пушкина, которого без него принимала Наталья Николаевна: «Вот видишь, что я прав: нечего было тебе принимать Пушкина». Речь идет, вероятно, о Федоре Матвеевиче Мусине-Пушкине, приходившемся Наталье Николаевне двоюродным дядей [68]68
  Отец Федора Матвеевича, Матвей Платонович, был родным братом Надежды Платоновны, бабушки Натальи Николаевны.


[Закрыть]. С 1817 по 1836 год он служил в лейб-гвардии Гусарском полку, так что Пушкин, скорее всего, был с ним знаком. К тому же с 1826 года он был женат на приятельнице Ольги Сергеевны, Александре Осиповне Ришар, в первом браке Геннингс. Что было сказано о нем в очередном не дошедшем до нас письме Натальи Николаевны, неизвестно, но очевидно, что этот визит был кем-то сочтен неприличным.

Следом поэт первый раз в своих письмах упоминает Идалию Полетику, которая с этого времени входит в жизнь Пушкиных: «Просидела бы ты у Идалии и не сердилась бы на меня». Идалия Григорьевна Полетика, урожденная Обортей, была внебрачной дочерью португальской графини д’Ега и графа Григория Александровича Строганова, двоюродного брата Натальи Ивановны, так что приходилась Наталье Николаевне троюродной сестрой и могла беспрепятственно бывать у нее. Неглупая и обаятельная, со злым языком, она сумела приблизиться к Наталье Николаевне и влиять на нее, что вначале не беспокоило Пушкина. Ей еще предстояло сыграть зловещую роль в истории дуэли и смерти Пушкина, но, как кажется, уже теперь она подзуживала Наталью Николаевну. Та вдруг начала предъявлять мужу неожиданные обвинения под самой благодушной личиной, что как раз и насторожило его:

«Я ждал от тебя грозы, ибо по моему расчету прежде воскресения ты письма от меня не получала; а ты так тиха, так снисходительна, так забавна, что чудо. Что это значит? Уж не кокю (рогоносец. – В. С.)ли я? Смотри! Кто тебе говорит, что я у Баратынского не бываю? Я и сегодня провожу у него вечер, и вчера был у него. Мы всякой день видимся. А до жен нам и дела нет. Грех тебе меня подозревать в неверности к тебе и в разборчивости к женам друзей моих. Я только завидую тем из них, у кого супруги не красавицы, не ангелы прелести, не мадоны etc. etc. Знаешь русскую песню —

 
Не дай Бог хорошей жены,
Хорошу жену часто в пир зовут.
 

А бедному-то мужу во чужом пиру похмелье, да и в своем тошнит».

Хотя Пушкин и упрекнул Наталью Николаевну в подозрительности, в конце письма он дал некоторые основания для нее, когда сообщил: «На днях был я на бале (у кн. Вяз.<емской>; следственно я прав). Тут была графиня Салагуб, гр. Пушкина (Владимир), Aurore, ее сестра, и Natalie Урусова. Я вел себя прекрасно; любезничал с гр. Салогуб (с теткой, entendons-nous [69]69
  Само собой (фр.).


[Закрыть]) и уехал ужинать к Яру, как скоро бал разыгрался».

Перечень дам и девиц, выделенных Пушкиным среди гостей на балу у Вяземской, при всей его кажущейся невинности, должен был возбудить в Наталье Николаевне ревность: все четыре поименованные Пушкиным дамы отличались особенной красотой и в разное время назывались в этом смысле ее соперницами. Графиня Пушкина, жена Владимира Алексеевича Мусина-Пушкина, урожденная Эмилия Карловна Шернваль, белокурая красавица, была отмечена сестрой Пушкина в качестве соперницы невестки и воспета Лермонтовым в стихотворении «К гр. Э. К. Мусиной-Пушкиной». Уже в Петербурге Д. Ф. Фикельмон 17 ноября записала в дневнике, что Эмилия Карловна «очень хороша в этом году, она сияет новым блеском благодаря поклонению, которое ей воздает Пушкин-поэт». Московский почт-директор А. Я. Булгаков отметил, что «она решительно лучше сестры своей», то есть упомянутой Пушкиным Авроры Карловны, но и ту почитали изумительной красавицей. Княжна же Наталья Александровна Урусова, фрейлина, была младшей из трех сестер Урусовых, которыми увлекался Пушкин и которые также славились на всю Москву редкой красотой.

Одной графини Надежды Львовны Соллогуб (так правильно пишется ее фамилия) было бы вполне достаточно, чтобы жена начала ревновать. Семейство Соллогубов было хорошо известно как в Москве, так и в Петербурге. Одного из его представителей, своего старинного знакомого Александра Ивановича, Пушкин даже упоминает в черновом варианте XV строфы первой главы «Евгения Онегина», в которой приводит своего героя на бульвар, где «гуляет вечный Соллогуб». Заметим, что здесь Пушкин правильно указывает их старинную польскую фамилию, а в письме жене называет ее явно с оттенком иронии то Салагуб, то Салогуб.

Имя графини Соллогуб, упомянутое в этом письме впервые, еще не однажды всплывет в переписке Пушкиных. Поэт, верный всегдашнему своему чувству восхищения красотой и юностью, не смог удержаться от того, чтобы не посвятить ей тогда же стихотворения, хотя и выказал в нем сдержанность, продиктованную новым своим положением женатого человека:

 
Нет, нет, не должен я, не смею, не могу
Волнениям любви безумно предаваться;
Спокойствие мое я строго берегу
И сердцу не даю пылать и забываться;
Нет, полно мне любить; но почему ж порой
Не погружуся я в минутное мечтанье.
Когда нечаянно пройдет передо мной
Младое, чистое, небесное созданье,
Пройдет и скроется?.. Ужель не можно мне,
Любуясь девою в печальном сладострастье,
Глазами следовать за ней и в тишине
Благословлять ее на радость и на счастье,
И сердцем ей желать все блага жизни сей,
Веселый мир души, беспечные досуги,
Всё – даже счастие того, кто избран ей.
Кто милой деве даст название супруги.
 

«Название супруги» даст Надежде Соллогуб знакомый и родственник Пушкина Алексей Николаевич Свистунов.

В июле 1836 года Надежда Львовна уехала за границу, а в октябре состоялась их свадьба. Вернулись они в Россию уже после гибели поэта.

Автограф стихотворения, посвященного юной Надежде Соллогуб, до нас не дошел, и при жизни Пушкина оно не было напечатано конечно же потому именно, что Пушкин не хотел волновать Наталью Николаевну и вызывать ненужные толки в свете. Один из его списков, в альбоме Прасковьи Арсеньевны Бартеневой, датирован 5 октября, но тогда Пушкин еще был в Москве. Под другой копией стоит: «27 октября 1832», когда он вновь был в Петербурге и спустя месяц мог вспомнить бал у Вяземской, под впечатлением от которого стихотворение и было создано. В Москву Надежда Львовна прибыла вместе с двором. Княгиня Вера Федоровна вспоминала, что Пушкин открыто ухаживал за Соллогуб, что выводило из себя Наталью Николаевну. Со временем эта ревность только усиливалась.

Тем же днем помечено и стихотворение «В альбом»:

 
Гонимый рока самовластьем
От пышной далеко Москвы,
Я буду вспоминать с участьем
То место, где цветете вы.
Столичный шум меня тревожит;
Всегда в нем грустно я живу —
И ваша память только может
Одна напомнить мне Москву.
 

Эти альбомные стихи, можно сказать, составили своеобразный лирический цикл, отразивший состояние поэта, до того ему неведомое, произошедшие в нем перемены, борьбу нового, дотоле не знакомого ему чувства семейного человека с привычкой холостых лет безоглядно предаваться увлечению, ощутив «болезнь любви в душе своей».

Не случайно во всех пяти письмах 1832 года из Москвы, адресованных Пушкиным Наталье Николаевне, особое место занимает забота о новорожденной дочери. В детстве Маша часто болела. В первом же письме Пушкин задается вопросом: «А Маша-то? что ее золотуха и что Спасский?» Помянутый акушер, доктор медицины Иван Тимофеевич Спасский, ставший с той поры домашним врачом Пушкиных, присутствовал в их жизни до самой гибели поэта. Заканчивая второе письмо жене, Пушкин пишет: «Покаместь прощай, Христос с тобою и с Машей». Третье он завершает словами: «Прощай, Христос с тобою и с Машею», четвертое: «Цалую Машу и благословляю, и тебя тоже, душа моя, мой ангел. Христос с вами». Последнее письмо оканчивается словами: «Прощай, мой ангел, цалую тебя и Машу. Прощай, душа моя – Христос с тобою».