Текст книги "Косьбище"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

На Руси считают сороками. Ударение ставьте правильно. Во французском языке прослушивается двадцатеричная система. Это – от количества всех пальцев у человека. В английском – двенадцатеричная. От количества суставов пальцев на одной ладони, исключая противостоящий, большой палец. У одного из первобытных племён не то на Яве, не то на Суматре – каждая конечность соответствует числу десять. Человек целиком – сорок. Они там так кокосы и считают – сороками. Какая связь между Русью и Калимантаном? А я знаю? У нас кокосов нет. Поэтому сороками считают шкурки и церкви. Так и говорят: "два сорока соболей", или – "на Москве сорок сороков церквей".

У нас тут, слава богу, суммы поменьше:

– Значит так, господин мятельник, Николая насчитал здесь 28 гривен с 3 кунами. Я вот это всё куплю. Сейчас – за 14 гривен. Что – "как"? Не надо "какать" – слушай дальше. Торга не будет. Или отдаёшь за эту цену, или идёшь искать другого покупателя. Уходишь – следующий разговор начнём с 7 гривен. И – вниз. И вообще – надоело мне ваш крик слушать. Николай – на корме моём. Вы тут час лясы точили – он надобного мне не успел. За "поговорить" – плати.

Люблю я смотреть, как вот такие блондинистые кровью наливаются. Румянец, распространяясь по нежной белой коже, даёт такую выразительную палитру оттенков красного... От "розоперстой Эос" до "буряк украинский". Что, дядя, не в кайф? Это тебе не тендеры с аукционами по госсобственности с госзаказами. Это ты нынче по другую сторону прилавка оказался. Тут мы оба на равных – ты монополист насчёт продать, я – насчёт купить. По "боеголовкам" у нас тоже паритет. Так что, и железяками не сильно помашешь.

– Решай, Спиридон. Дела вирниковы, по которым вы сюда пришли, закончены. Акиму нет резона давать вам постой за просто так. Будешь платить? Или получай съездное и бегом в Елно – там, поди, тебя уже новое дело дожидается.

Спирька от моей наглости просто пятнами пошёл. У его отрока челюсть отпала. Вид у обоих – сильно нездоровый. Болезнь называется "ухо-глаз". Требует присутствия трёх лечащих врачей: ларинголога, окулиста и психиатра. Глазом они видят тощего подростка с замотанной плешью, которому в присутствии "мужа княжьего" – у порога стоять и рта вовсе не открывать. Ухом они слышат "наглый наезд по-большому". Причём, явно не местного – нет кучи чисто ритуальных оборотов. Не говорят здесь так. Ни простые, ни "вятшие". А умом-разумом соображают-вспоминают. И как я на суде вирника дураком представил и в нужную сторону дело развернул. Как Макуху стрелками своими пугнул, и тот испугался. Как к волхвам сходил и с серебром вернулся. А тут ещё и кузнец мёртвый у ворот висит. Так и не сняли упокойника за всей этой суетой с приездом.

До чего-то он додумался: весь розовеет, но уже равномерно.

– Сходи коней посмотри. (Это своему отроку). Ты слугу бы отпустил. (Это мне. Я Николаю кивнул – тот вышел). Тут дело такое... Ты, я вижу, малой – ловкий. Из всякого дела с прибылью вылазишь. И не болтлив. Опять же – волки тебя слушаются. (Это про картинку – "волк на тропинке"). И вообще – с нечистью ладишь. Вон, и волхва богомерзкого на волю отпустил. Опять же – мертвец этот ходячий у тебя в холопах ходит.

– Спиридон, давай о деле. Не юли.

Ага, так он сразу и заговорил. Сбегал к обеим дверям, по-выглядывал. К окошечкам подскочил. Никак не усядется. Ну, и на какую гадость меня теперь подписывать будут?

– Тут вот как получается... Макуха-то плох...

– Ну и? Не тяни!

– Господи! Ну что тянуть-то! Макухе вирником не быть. Хребет у него сломан. В службу он более не годен. В службе нас было двое. Он – старший, я – младший. Мне уже и самому на волость сесть бы по выслуге, а хода не дают. Злопыхатели всякие... А тут место освобождается...

– Так мне его что, убить?

– Не! Не дай боже! Как в Елно узнают, что вирник умер – погонят гонца к князю. Тот враз нового пришлёт. Мне опять дерьмо разгребать, а присланному – сливки снимать. Не дай бог! А вот если Макуха просто болезный лежит, то нового слать нужды нет. А все дела – мои. Эх, кабы Макуха до распутицы живым долежал. Я б тогда так поднялся... А там – дожди. А по первопутку уже и сам в Смоленск поехал бы. Уже было бы чем и важным людям поклониться, и чем перед князем похвастаться.

– А я здесь причём? Тебе надо лекаря толкового к Макухе приставить.

– Господи! Да какой лекарь! Степан со дня на день преставиться! Три дня – уже много! А ты вот – с нечистью знаешься, волки вон тебя слушаются, мертвяк бездушный за тобой как собачонка ходит. Не, не надо чтоб Степан за тобой ходил. Пусть лежит. Но чтоб – как живой. Чтоб никто ни слуху, ни духу! Чтоб если кто приедет – вот, лежит-выздоравливает. Господин вирник – вылечивается. А я бы тем временем в Елно... А? А я тебе это майно Хохряково... да хоть задаром. А? Чего скажешь?

Та-ак. "Автокатастрофа произошла штатно: все пострадавшие остались сидеть на своих местах в салоне. Как живые". Карьерный рост как мотивация – понятно. И не такие кунштюки видали. "Хочу в и.о. И – на по-дольше" – тоже знакомо и понятно. Несколько смущает насчёт "было бы чем и важным людям поклониться". Хотя смущаться от планирования дачи взятки в особо крупных... на Руси! Да вы, батенька, филистер и ханжа! А вот ассоциирование этих бюрократических игр с зомбированием... Точнее – с организацией имитации покойником комы в условиях "Святой Руси"... Задачка интересная. "Вирник? – Впал. Впадёж подтверждаю. Но выпасть обратно может в любой момент – ждём-с". Ну и какие за эту услугу на местном рынке расценки?

– Значится так, Спиридон. За майно – получишь 14 гривен. И не перечь – опишешь с Николаем как надобно. Макуху оставишь здесь. Остальных немедля уведёшь. "Лишний глаз – лишний язык". Три месяца он у меня пролежит. За дело заплатишь не серебром – сам отработаешь. Как я скажу. По рукам?

Мы хлопнули ладонями. Мятельник ещё порывался что-то сказать, что-то уточнить... Но я уже кликнул Николая. Никогда по жизни не рвался в торгаши. Мне интереснее самому своё сделать и это продавать. Но приходилось кое-где кое-когда... Разные бывали ситуации. Одно рыночное правило я чётко понял: на всякий товар есть свой покупатель. То, что одному и даром не надо, то для другого – желаемое и давно искомое. Как-то один знакомый полковник рассказывал, как на них выскочил отряд немецких штабистов, выходивших из окружения под Минском. Тогда он продал местным бабам покойников. Товар так и назывался: "покойники на сукно" – кители у немцев были хорошие.

Однако торговать имитацией продолжения жизни умирающего... Сделать из полумёртвого "мужа княжьего" – "мертвяка живого"... Непонятно. Так и не надо! Мне реальное состояние субъекта... мало интересно. Моя задача – не состояние вирника, а информация об этом состоянии. "Не слыть, но быть" – слоган одного российского дворянского рода. А мне плевать, как он будет "быть", лишь бы "слыл" правильно.

Вполне нормальное в моём поле занятие – "торговля воздухом". Знаниями, умениями, информацией. Как это всегда возмущало разных начальников и "гоблинов"! "Воздух" не отчуждается по воле только отчуждателя. Тут ещё моё согласие, как минимум, нужно. Просто ножкой топнуть или рыком рыкнуть – получишь одно сотрясение воздуха. "Одно" – это если я ушёл тихо, а не хлопнул дверью. И ни какие "мы тебя в бараний рог согнём, мы тебе кислород перекроем..." – эффекта не оказывают. "Не колыхайте атмосферу, господа-товарищи, исландские вулканы сделают это за вас". Вы хотели сделать мне гадость? – Вы её сделали. Это весь ваш профит отсюда и "навсегда".

Реально есть объект, информация о текущем состоянии которого не должна распространятся. Надлежит обеспечить необходимый уровень информационной безопасности путём установления жёстких ограничений по правам доступа. Логины с паролями от 12 символов длиной – не помогут. Асимметричное шифрование – отсутствует как класс. А что я в таких случаях делал в своей первой жизни? Ну, там у меня задачи "покойник должен выглядеть живым" – не было. А вот блокировку по несанкционированному доступу... Как оказалось, лучшая стратегия безопасности – нестандартная установка. Ставишь файлы не в те каталоги, имена даёшь из головы, а не по примеру из инструкции по установке, порты меняешь. А дальше нормальный штатный режим. Типа: не наклеивайте бумажку с паролем на экран монитора. И полный порядок – злорадно ухмыляешься, читая логи. Как куча дурацких вирусов пытается тебя пробить по стандартным портам вызовом стандартных средств. А нет их у меня – не дозовёшься.

Идеальное нестандартное решение данной задачи в данных условиях – одиночный бокс с кодовым замком. Ага, кодовой замок на "Святой Руси"... Да хоть бы и с амбарным, но ключ один и у меня. Замки здесь есть и неплохие, но... Ну, точно не стандарт – здесь нет таких помещений вообще. Здесь всё проходное, всё на распашку. Если запирается, то просто подпирается палочкой от кур – чтоб не ходили и не гадили. На женской половине Марьяшкина спальня на щеколду запирается. То-то оно меня так взволновало, когда там дверь открытой оказалось. Даже на оружейной комнате – замка нет. Правда, засов мощный поставлен. Пару ларей замкнутых видел: у Акима и у Домана. А, ещё у Марьяши ларь стоит с замочной скважиной.

Но в ларь болезного не положишь. Выходит, единственное изолированное помещение с ограниченным доступом – поруб. Мой любимый. Факеншит! Я ж там до сих пор не сделал лестницу! Ну и ладно, но на каком основании туда Макуху засунуть? Всё-таки – чиновник. Опять же – раненый. А там – антисанитария. Спокойно, Ваня, когда ты его туда сунешь – ему будет уже всё равно. И вообще – мертвые не гадят. Но это в реале. А в виртуале? Придётся гадить самому и публично выносить парашу для всеобщего информирования о продолжающемся процессе жизнедеятельности. Точно, надо немедленно делать лестницу, а то как навернусь вместе с парашей... Значит так: лестницу – сделать, парашу установить, и наполнять, и выносить – Сухана поставлю, причину – придумаю. Когда ж эти вирниковы с усадьбы уберутся? А то я – уже, а они тут – ещё.

Мои генерирование идей и планирование действий были прерваны, как обычно и бывает, начальственным вызовом. "Болялин кличет". Пришлось отправиться за очередным внушением. Как оказалось, зря я так пренебрежительно отнёсся к вызову "на ковёр". Хотя... когда начальство решило – никакие аргументы уже не действуют.

Знакомые уже сени, приспособленные под опочивальню Акима, были полны народа. На господской постели вместо владетеля возлежал лаоканист Яков. Без сапог, с поднятыми на стенку ногами, обе завязаны свежими тряпицами. Так, значит, его в обе ноги ранило? А он потом спешивался и на волка шёл... Здоров дядя.

Яков лежит раненый. Но – в кольчуге и с обнажённым мечом на постели под правой рукой. Его традиционное место у порога занял последний из Акимовых "верных" – Охрим. Хороший лучник, весёлый парень. У моих с ним конфликтов не было, всегда улыбается. Но сейчас явно смущён, прячет глаза и тоже – рукоять меча сдвинута на живот, и он её непрерывно теребит. Сам владетель сидит за столом. Как-то странно они стол накрыли – на пол-стола армяк валяется. И странно так валяется – шиворот вроде бы уже и за краем стола, а не провисает. Будто под ним что-то длинное за край стола выступает. Под правой рукой батюшки моего Акима Яновича.

Ну и чего они тут такое тайное задумали? "Конные спираторы". Только зря это они... "хорохорятся и ерепенятся" – мне дрючок мой вернули. А засапожник ещё от вражьей крови не остыл. И вообще – зачем столько постороннего народа? Старший конюх, Доман, Звяга, Хотен? Да ещё Марьяша с Ольбегом. Разбор персонального дела Рябины И. А.? В форме общего собрания домкома усадьбы? Не, ребяты-демократы, этот мизер не ловится. Мы это в прежней жизни проходили. И в застойные, и в разбойные, и в либералистические, и в госпатриотические. У нас тут "общественное порицание"? Так зачем железяки у всех бойцов под правой рукой? Или – тёрки с разборкой? Так почему в кругу бабы и дети? Ну, поглядим-послушаем.

Общественная порка меня любимого началась с кивка мудрого господина старшему конюху. Мужичок подал заготовленную реплику:

– Худо у нас на подворье, господине. Порядка нету. Всякие... не спросясь в конюшню лезут, безобразие разное творят. А у меня потом в упряже недостача, чересседельника два пропали, супонь новую на ветхую подменили.

– Ответствуй. (Это Аким – мне. Офигеть! Меня обвиняют в хищении частной собственности в форме присвоения конских ремешков!)

– Мне твои чересседельники – только повеситься. Или – тебя самого на них... Ищи у себя. Или вирниковых потряси – они и попятили. Ты когда пропажу обнаружил?

– Дык... Ноне. Но там мужи служивые, чего им чужое-то...

– Ладно. Иди.

Это – Аким. Он сам служивый, он хорошо знает, как чужое своим становится. У "пауков" он не худо прибарахлился. Видать, вспомнилась боевая молодость. Для всякого "княжьего" всё земство – стадо. Хочешь – береги да стереги, хочешь – стриги да кушай.

"Первый тайм мы уже отыграли.

И одно лишь успели понять:

Чтобы дурни тебя не сжевали

Постарайся их первым сжевать".

Первая попытка наезда и укоризны прошла неудачно. Исполнитель, стыдясь за провал в роли обвинителя-идиота, направился к выходу. За ним, было, поднялся и плотник Звяга. Но режиссёр этой критиканской и вполне кретинской самодеятельности отсебятины не допускал.

– Ты куда?! Ты чего мне говорил? А ну ему повтори!

– А чё повторять-то? Говорил: не дело это когда упокойников полные бани набиты. Гробов наделать не поспеваю. Надоть было покойников в веси оставить – пусть бы тамошние мужики потрудились. Да и закопали бы там. А тут ещё два гроба в запас сделать велено. Примета плохая – коли домовина готовая стоит, то и покойник для неё найдётся.

– Стоп! Звяга, это твоё дело указывать владетелю как ворогов казнить? Или – где сотнику Акиму сотоварищей своих боевых хоронить?

Так-то дядя, светит тебе явное превышение полномочий с посягательством на права владетеля и умаление его воинской чести. Продолжим.

– "Плохая примета"... – ты сперва нынешним, уже готовым покойничкам, сделай сколько надо. Про запас и приметы после поговорим. Не пойму я, Аким Янович, ты меня с плотником спорить позвал или что? А если насчёт примет, так чего Светану не позвали? Она такие... "поиметы" знает... и расскажет, и покажет, и даст попробовать.

– Вон! Все вон с отседова! Ты и ты – сидеть! Ты – стоять!

Доман со Звягой спешно покинули площадку семейной сцены. Можно же было просто сказать этим двоим, чтоб вышли, а то сразу в крик: "Все – вон!". Похоже, дело о наказании кузнеца – пропускается. Раз и Доман ушёл. Переходим к главному – к "грехопадению". Аким сопит, вытирает губы рушником, дёргается. То сунет руку под армяк, ухватит там чего-то. То снова – руки на стол.

– Ну, ты, сказывай. Чего видел.

Это – Хотену. Мужичок надулся от важности. Но – дрейфит. Как бы оно бы...

– Дык... Тута значит... Ну, крик... А ктой-то говорит... Эта... Ну... боярича звать надоть...

– Не жуй! Дело говори! Короче – ты вошёл. Что увидел?

– Деда! Они голые! Совсем! В постели! Лежат!

– Цыц! (Это Ольбегу). Сие правда есть? Говори, выблядок курвин! (Это родный батюшка – мне любимому)

Интересно, в рамках какой легенды мне предъявлено обвинение? Если я – родной и любимый, хоть и внебрачный, сын Акима, то имел место быть коитус на фоне инцеста. А если – нет, то – нет. То есть, если я сын не внебрачный, а только приёмный, то и дело сводится к простому оскорблению чести и достоинства бедной вдовы. Всего-то навсего. Что и имеет место быть, судя по используемым выражениям. Я про легенду, а не про оскорбление.

– Как посмел ты, сучонок поганый, мою дочь в моем же доме снасиловать?!

Старый анекдот: приехали Василий Иванович с Петькой в Лондон. Толкнули ненароком там одного сэра. Тот обиделся и бросил им перчатку. Петька подобрал, посмотрел – хорошая перчатка. "Василь Иваныч, дайте ему в морду. Может, он и пальто скинет".

"Перчатку" мне уже бросили, посмотри как тут у них с "польтами".

Я попытался найти разумный ответ на заданный идиотский вопрос. Как-то просто словами... Не убедительно будет. Надо бы чего-то такого "не такого" задвинуть. Спрогрессировать, что ли? В ноосферу имени товарища и академика Вернадского. Слез со скамейки и лёг ничком на пол.

– Марьяша, иди-ка сюда, ляг рядом. Как лежала, когда Хотен в опочивальню заскочил.

– Не... Не буду...

– Это зачем ещё? (Это – Аким).

– А чтоб ты своими глазами увидел, а не чужим словам верил.

Марьяшка упиралась, но сама по себе мысль о проведении следственного эксперимента была воспринята аборигенами "на ура". Потом она долго изображала оскорблённую и испуганную невинность, боялась лечь со мною рядом, боялась прикоснуться, измять платье, запачкать. Но Акиму уже "припекло", а Хотен просто светился от своей значимости и памятливости на детали: "Не, Акимова, ты ж на него совсем залезши была. И ножку свою закинула... А ручка-то, ручка – с другой стороны, в край постели упёртая... Не, не так – сильно прижамши. Сильнее. Всеми сиськами... Ага. И личико твоё белое вот так поверни. Во, и повыше. Улыбочку такую. Да не такую...".

Однако, тяжеловато. Как-то ночью мне тяжесть Марьяши на спине – дышать так не мешала. Или это потому, что лежу на жёстком, и рёбра давит? Ну, что они там? Свидетели уже закончили восстанавливать картину места события и персонажей в нём? Вроде – да.

– Аким, всё видишь? Ты муж опытный, много чего видел. А чего не видел – слышал. Скажи мне, научи недоросля: как в такой позиции можно бабу изнасиловать?

Марьяша вскинулась, отдавила мне ногу, наступила коленкой на крестец, поднялась, сопровождая процесс потоком жалостливо-возмущённых междометий, и вдруг взвыла, отшатнулась, сделала шаг назад, зацепилась об меня, и рухнула на пол – Аким уже стоял за столом. Страшный. Взбешённый. Пена на бороде и длинный меч в правой руке. Так вот что он прятал под армяком на столе! Называется эта железяка – бастард. Он же – ублюдок. Никак не пойму, почему бастард длиннее законного сына-меча. Или правду говорят: от креста – рождаются законные дети, от любви – здоровые?

Первый удар взбесившегося мечника цели не достиг. Теперь ему нужно было обойти стол. С одной стороны ему мешала лавка. С другой – развернулся и сел на постели Яков. Тоже с мечом в руке. Марьяша снова завыла и ползком устремилась к порогу.

– Убью!!! Всех убью! С-суки! Гады! Змеища сатанинская!!! Курва!!!

Эх, Акимушка. Как я тебя понимаю. У самого дочка. Была. Будет. Сколько переживаний было, когда она подросла. Кстати, тоже под рукой держал железяку. Не такую как у тебя – ятаган дарёный. Но не сувенирный – вполне точёный и по руке примеренный. Ребята знакомые сделали из автомобильной рессоры. У нас в зонах такие мастера по металлу есть... Но – применить не пришлось. Меня эти... коллизии как-то миновали. Проскочили. Однако и потом, раскладывая какую-нибудь даму из "по-моложе", как-то задумывался: а ведь и у этой – мама-папа есть. Тоже, поди, переживают. Даже интересоваться пытался. Обижаются: "Я уже большая девочка". Или ещё круче: "Я – взрослая самостоятельная женщина и обладаю всей полнотой гражданских прав и ответственности". Этим – обладаешь. А вот насчёт ума и, особенно, души... Розенбаум чётко сказал:

"Вот и выросла дочь.

Стало незачем жить".

Я уже поднялся на четвереньки, когда увидел в углу Ольбега с расширенными, полными ужаса, глазами. Пришлось быстренько развернуться и сеть снова на пол на задницу. Аким выбрался-таки из-за стола и теперь стоял надо мной, медленно поднимая над головой свой меч двумя руками. Ангел карающий с бородой заплёванной. Опять, факеншит, очередной собеседник целит железяку мне в темечко. Да что ж они все по моей голове вдарить норовят! Это потому, что она такая лысая, или потому, что такая умная? Найду каску немецкую и буду носить не снимая. От придурков.

– Молись. Змий диавольский.

– Ты нашёл мою вину? Или убьёшь невиновного? Ты – Аким Рябина.

Дед сглотнул. Ещё сильнее отвёл руки за голову. За его спиной вдруг резко дёрнулся сидевший на постели Яков. Его меч с силой ударил по кончику меча Акима. По комнате разнёсся мощный звон. Не то "благовест малиновый" на Пасху, не то "кузнечно-прессовый работает" – в конце месяца. Акима развернуло в пол-оборота, он споткнулся и рухнул на пол. Ну вот, посидим рядком – поговорим ладком. Впрочем, меч из руки он не выпустил – профи, что возьмёшь.

Но поговорить не удалось: Аким сразу после приземления на пятую точку начал орать. Теперь на Якова. Поток слюней и междометий не произвёл на "поклонника царя Леонида" никакого впечатления. Яков внимательно разглядывал свой клинок. Лаоконист-звонарь. Только когда Аким, сидя на полу, попытался взмахнуть мечом – подставил свой. Когда звон затих, ограничился вердиктом:

– Она – лярва. На нём вины нет.

И Аким скис. Выпустил меч из рук, тяжело перевалился ближе к столу, тяжко, медленно поднялся, старательно не замечая ни руки Якова, ни сунувшегося Хотена. Пошёл, было, за стол, но вернулся – поднять с пола оставленный меч. Чуть не завалился наклоняясь. Уже подойдя к столу, опершись на него одной рукой, другой, левой, волоча за собой по полу меч, сильно ссутулившись, не оборачиваясь, произнёс:

– Видеть тебя не могу. Уходи.

– Глава 73

Голос у деда ровный, какой-то очень тусклый. Но рука, опёртая на стол, дрожит. И согнутая спина дрожит. Жалко деда. Кинуться в ноги? Просить прощения, милости? За что? За то что Марьяшка меня "правой ручкой обняла и поцеловала?". Обещать, что "больше так не буду"? А как "буду"? Буду "как все"? Любить и почитать родителя своего? Подставлять спину под отеческое его поучение? "И не ослабевай бия младенца"? А после порки целовать ручку, благодарить за науку? Принять вот это всё, возлюбить и рассосаться? Уже не для того, что бы самому выжить, а просто – чтобы не обидеть пожилого хорошего человека? Или хотя бы прикинуться, изобразить, надеть маску? А я что, не видел как "маски", просто одетые на время, из вежливости, чтобы не обидеть, чтобы чего-то получить, чтобы просто не создавать проблем или пережить какое-то время – прирастают и становятся сутью?

Чертов факеншит! Я же Акима во многом понимаю лучше других. Мы же с ним примерно ровесники, оба прожили поболее полувека. Он здесь, я там. У обоих – дочери, у обоих карьеры непросто сложились. Обоим приходилось с нуля подыматься. У обоих были близкие, которые предавали. И – которые не предавали. Хотя могли. У нас сходный, не в деталях, но по объёму, по качеству – жизненный опыт. "Жизненный опыт – это количество неприятностей, которых удалось пережить".

Но он видит во мне приблудного малька, а вовсе не равного себе. И пока у него этот "ухо-глаз" не пройдёт – мы постоянно будет сталкиваться лбами. Вплоть до летального исхода. Аким – горяч и норовист. Я – тоже не подарок. Надо уходить. А куда? Как? Я же не один. Что с людьми моими будет?

И висит на мне долг – треть миллиона детских жизней. Тысяча в день. Если день мой прошёл впустую, если не приблизил меня к решению этой проблемы – погибнет впустую тысяча детей. Глупость подумал – что, дети могут погибать "не впустую"? Может, не тысяча – пол-тысячи. Легче? Надо как можно быстрее учиться, как можно быстрее собирать людей. Чтобы в тот момент, когда появиться возможность изменить ситуацию – эту возможность не упустить. Не появится возможность сама – создать. И менять нынешнее положение – с максимально возможной скоростью. Быть готовым к этому лично и иметь соответствующую команду. У меня это сидит в голове постоянно. Я тут бегаю, вляпываюсь, прогрессирую... А в голове счётчик стучит: дети мрут. Загибаются, дохнут, в царство небесное перебираются... Щей похлебал – десяток умер, в нужник сходил – парочка, косу построил – тысяча. Всё время постоянный вопрос самому себе, даже не осознавая чётко, не вытягивая на самый верх сознания: "а это помогает, а это продвигает...?". Не выпуская на передний план сознания. Потому что если выпустить... Хочется немедленно куда-то бежать, хоть что-то делать. Сейчас, незамедлительно, сразу. А это – глупость. Это – завалить дело. Я же даже подходов к проблеме ещё не вижу. Только: выжить, выучиться, вырасти. А оно – висит и давит. Сам себя на счётчик поставил, сам себя погоняю.

Или пересидеть в тишке, помириться, не нарываться? Ведь надзирателя, погоняльщика стороннего – нет. Все только похвалят. И самому легче. Совесть? – Да нету у меня совести! Совесть – понятие сиюминутное и сиюместное. Попаданец – бессовестен всегда. С точки зрения аборигена. Совести у меня нет, чести у меня нет. В задницу эту вашу честь! Хоть боярскую, хоть холопскую. У меня есть одно – долг. Долг перед нерождёнными, долг перед только что рождёнными и уже умирающими. Гибнущими, задыхающимися от всего этого. Что зовётся "Святая Русь".

Остался у меня один инстинкт продолжения рода. В извращённой форме обязанности перед всеми. Да плевал я на всех! И на предков, и на потомков! У меня один долг – перед самим собой! Вот то-то и оно: долг самому себе – надо отдавать. И если это правило не моё, то я – не я. А вот это уж – фиг вам. Я себя люблю, я себя никому не отдам. Я себе, любимому, любые долги выплачу. И для этого работает у меня инстинкт самосохранения. В Рябиновке мы с дедом друг друга поубиваем. Надо уходить.

– Ухожу. Сейчас. Все моё – моё?

– Забирай.

– И прирезанная земля?

Аким аж задохнулся. Что земледельцу, что землевладельцу – отдать свою землю... "Только через ваш труп". А моя хохмочка с пересчётом путевых вёрст в межевые... И всё из этого проистекающее... Для Акима всё это уже – "моя земля".

В комнате и так было тихо, а тут мертво стало. Негромко, не оборачиваясь, сквозь зубы, но вполне разборчиво:

– Гнннида. Пшшшшел вон.

Я задумчиво поднял свой дрючок с пола, посмотрел каждому присутствующему в глаза. В спину Акима. Вроде бы надо бы сказать что-то такое... яркое, легендарно-историческое. Но ничего в голову... Ну, тогда по сути. Глядя Якову в глаза:

– Нужда будет – зовите.

И – на выход. Мерзко. Противно. Страшно и неуютно. Тревожно и непонятно. Ну и пофиг.

"Взвейтесь соколы орлами.

Полно горе горевать.

То ли дело под шатрами

В поле лагерем стоять".

О-хо-хо. Где-то тот лагерь, где-то то поле. И шатров – ну ни одного нет!

А за дверью – куча народа. На крылечке – Охрим рукоятку меча жмакает. Как девку молодую – безотрывно. Напротив – мои стоят. Уже оружные и бронные. На всякий случай. Вокруг – всё население усадьбы. Негромко комментируют очередные разборки в "благородном семействе". Предвкушают зрелище: "вот они счас поубиваются". Как московские зеваки при обстреле Белого дома в 93.

Я вышел – все разговоры стихли. И в тишине – чёткий голос Любавы:

– Видишь – живой. Значит твоя мамка – курва, а ты сам – курвин сын!

Все сразу дружно загомонили. Но Ольбег – громче всех. Что-то возмущённо-неразборчивое, переходящее в визг детский. Сначала визг самого Ольбега. Потом – Любаши. После мощной оплеухи по-новому титулованного внука владетеля. Благородный почти-боярыч сшиб сопливицу разговорчивую на землю и молотит.

– Сухан, разведи драчунов.

Чем хорош зомби – ему все пофиг. Что боярич, что его холопка – поднял обоих за шивороты, развесил в разных руках.

– Об чём спор?

– Об тебе. Он сказал, что тебя Аким с Яковом зарежут. За то, что ты Марьяшку поял. А я говорю – нет. Потому как она сама. А он говорит: ты дура и курвина дочка, а я говорю – сам дурак и курвин сын. Потому что Марьяша – сама. Я же видела. А он...

– Хватит. Всё, люди добрые, кина не будет – расходитесь дела делать. Моим – собраться. Мы с усадьбы съезжаем. Всё своё – забираем. Доман, коней дай под вьюки. Чарджи, посмотри, чтоб кляч негодных не было.

Насчёт "кина" это я попусту воздух сотряс, просто сорвалось с языка автоматом. Но смысл понятен. Народ как-то начал по сторонам оглядываться, вспоминать про неотложное, спешное и давно горящее.

Чарджи странно дёрнул головой, выступил вперёд и, не поднимая глаз, не отнимая руки с эфеса сабли, произнёс:

– Я тебе более не слуга. Ты ночью меня обидел. Слова позорные мне говорил. Я – инал из рода ябгу, а не русский холоп. Терпеть этого не буду. Ты сам сказал: хочешь – уходи. Я решил – ухожу. От тебя. Всё.

Во дворе снова стало тихо. Народ остановился, скучковался и потихоньку начал обсуждать очередную потрясающую новость. В усиливающийся ропот снова ворвался звонкий голосок Любавы:

– А торк-то – трусоват.

Чарджи вскинулся как пружина заведённая. Одновременно и развернулся на звук, и выдернул, вскинул саблю. И... замер, глядя в голубые глаза этой маленькой сопливки.

– Чарджи! Стоять! Это – ребёнок! Твоя сабля в десять раз её старше! Неужели замараешь клинок?

Опять дрожит. Сабля у него в руке. Как сказал Талейран: "Штыки годятся для всего. Кроме одного: на них нельзя сидеть". Так и с саблей – "для всего". Но не для ответа ребёнку. Чарджи сумел остановиться. Убрал, попав с третьей попытки в ножны, саблю, посмотрел на Любаву своим фирменным "инальским" взглядом и сообщил:

– Я твою мать ял. Она – курва. Ты – курвина дочка. Подрастёшь – тоже курвой станешь. Я тебя тоже ять буду. Сурово. Засажу аж по самые гланды. Помни это, холопка, готовься.

Видеть как взрослый вооружённый молодой мужчина древнего и благородного рода выдаёт такие обещания девятилетней девочке... Хотя, она же не девочка – она холопка. "Орудие говорящее" женского рода мелкого размера. Сельскохозяйственный инвентарь с дополнительной репродуктивной функцией. Репродуцирования такого же сельскохозяйственного инвентаря.

Лицо у Любавы напряглось. Сейчас она как ответит... Торка потом только смерть остановит. Его собственная. Тут уж и мне пора вступить:

– Это вряд ли, Чарджи. Она – моя. А я своих людей не отдаю. Или – взыщу полной мерой. Ты готов умереть за ночь с ней?

Чарджи изумлённо переводил взгляд с меня на Любаву и обратно. Даже и рот открыл. Абсурд абсолютный маразматический запредельный. Сразу по пяти осям.

Какой-то лысый сопляк угрожает ему, иналу, прирождённому воину из рода потрясателей вселенной, смертью. За что? За гипотетические любовные игры с какой-то холопкой? Которая не только не женщина, но даже и не девушка ещё. Вообще – никто. И это притом что к нему бабы сами чуть не в очередь записываются. Всякие. И ему угрожают? Смертью за ночь с этим... "ничем", которое к такому делу попросту не пригодно? А и будет пригодно... это же лопух придорожный, платочком прикрытый! Да он таких с десяток в любой деревне взять может, и они, по его слову, на коленках бежать будут. Да ещё приплясывать от радости, что такому господину достались – молодому да пригожему. Песни петь будут. Отсюда до самого Торческа. А это... Это же даже не баба – мусор приусадебный с косичками.