Текст книги "Элла"

Автор книги: Ури Геллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

– А что это был за шум? – спросил Ричард Прайс. Ему, на самом-то деле, подошел бы любой ответ: он просто хотел, чтобы кто-нибудь объяснил, что он слышал.

– У нее был радиоприемник, – заявила Флора.

– Да не может радио издавать такой шум!

– Но я его видела! – уперлась Флора.

– Но зачем? Зачем такой хипеш устраивать?

– Некоторые люди, – объявил Мак-Налти, – просто обожают быть в центре внимания. И лучшее, что мы можем сделать, – постно добавил он, – это игнорировать их.

Элла, потерянно мыкавшаяся в коридоре, слышала эти слова. Она повернулась, и побрела прочь из школы – и ее действительно игнорировали. Никто не попытался остановить ее. Никто не заговорил с ней на улице, а дома никто не спросил, почему она пришла так рано. Никто не позвонил из школы, ни ей, ни ее родителям. Никому не пришлось приказывать ей держаться подальше от школы, потому что она не смела вернуться. Никто из ее друзей не захотел узнать, как она себя чувствует. А когда она пыталась звонить им, никого не оказывалось дома.

Целую неделю Элла скрывалась от родителей, уходя с утра как будто на уроки, и проводя весь день в предрождественских толпах, наполнявших торговый центр.

Пока Холли Мейор не пришла навестить ее на другой день после Рождества, никто Элле и слова не сказал о том хаосе, который разразился из-за нее.

Глава 7

На Рождество пошел снег. Пока семья шла по Смит-роуд к храму Христа Возрожденного, принадлежавшему Церкви пятидесятников,[10]10
  Пятидесятничество – одно из позднепротестанских течений христианства, возникшее в конце XIX – начале XX вв. в США.


[Закрыть] Джульетта все повторяла: «Ну разве не чудесно? Настоящее Рождество!» Но энтузиазма в ее голосе не слышалось.

Дети должны были идти впереди, чтобы родители видели, что они не зевают по сторонам. Фрэнку запретили кататься по дорожкам и бросаться снежками.

Они пришли в церковь за десять минут до службы. С ними поздоровалась жена органиста:

– Веселого всем вам Рождества!

Джульетта, Элла и Фрэнк только улыбнулись и кивнули, а Кен за них ответил:

– Благослови тебя Христос во утро свое!

Жена органиста так и расцвела. Ловко Кен Уоллис управлялся со словами, хотя и не так вдохновенно, как его брат, конечно!

Он заняли свои обычные места на низеньких деревянных стульях во втором ряду. Пальто были свернуты в тугие узлы и засунуты под сиденья. Молитвенных подушечек не было, но каждый сложил руки на коленях и склонил голову. Фрэнк зажмурился крепче всех. Он знал, что случится, если открыть глаза слишком рано: Бог не станет его слушать, а отец выпорет.

На плоской перекладине поверх спинок стульев покоились синие молитвенники. Элла взяла один и села. Ее указательный палец машинально обводил контуры вытисненной на обложке белой голубки.

Джульетта поминутно оборачивалась ко входной двери. Большинство прихожан, несмотря на ранний час рождественской службы – девять утра, – сумели прийти пораньше. Молитвенный зал, в который вкатывались волны холодного воздуха из распахнутых настежь входных дверей, гудел множеством приглушенных голосов. Поскрипывали передвигаемые взад-вперед стулья. Время от времени прорезывались отдельные, с важностью произнесенные фразы: «На земли мир, и в человецех благоволение». Или: «Счастливого вам Рождества!».

– Та женщина, что живет в доме с обратной стороны нашего, уже здесь, – заметила Джульетта. – А ее мужа пока не видно. Она привела сыновей брата вместе со своим… А где же, интересно, их мамаша?

Кен не снизошел до ответа, а Элла не решилась на него. Болтовня в церкви считалась серьезным проступком. Почему же болтала Джульетта? «Это потому, что она – женщина!» – осуждающе говаривал Кен. Элла была пока не женщиной, а всего лишь ребенком, и начни она болтать сейчас – получила бы хорошую трепку дома.

Она уставилась прямо перед собой, на голую кирпичную стену, единственными украшениями которой были электроорган и обитая красным дверь. Через несколько минут из этой двери выйдет дядя Роберт, старший брат Кена, светский проповедник[11]11
  В протестантизме и евангелическо-лютеранской церкви существует представление о том, что все верующие являются священниками, получающими всю необходимую благодать от Бога при крещении. Светский проповедник не обязан принимать рукоположение; он сочетает обычную светскую жизнь с церковными обязанностями.


[Закрыть] церкви Христа Возрожденного. Его пламенные проповеди пользовались большим успехом, и никогда не длились меньше сорока пяти минут.

– Гляди-ка, кого притащила с собой эта кошка драная, – пробормотала Джульетта, бросая косой взгляд на вновь прибывшую парочку – И представить себе не могла, что эти двое снова объявятся. А у нее, смотрю, все то же пальтишко. Она носит его столько же, сколько я свое зеленое, – вот бедняжка! Пора бы его уже на тряпки пустить. Ой, она нас заметила! – и Джульетта нервно помахала рукой.

– У тебя есть новое пальто, – бросил Кен, не поворачивая головы.

– Ах, да! Я это и имела в виду. Прости! Никогда у меня не получается правильно сказать, что я думаю. Прости! Она носит свое старое, а ты мне купил новое.

– Мы-то получше живем, нет?

– Ну, прости-прости-прости!

Красная дверь приотворилась. Дядя Роберт боком вышел из нее, шепчась с кем-то невидимым позади двери. Затем хлопнул дверью – достаточно громко, чтобы привлечь всеобщее внимание. Медленно направился к переднему ряду прихожан, сжимая в одной руке Библию в черном переплете, а другой оглаживая пиджак на выпирающем брюхе. Кафедры в церкви Христа Воскресшего не было.

– Я проповедую Христа распятого, Христа возрожденного и род людской, искупленный страстями Христовыми, – провозгласил дядя Роберт. Этой формулой его отец, главный проповедник этой церкви с 1956 года и до дня своей смерти, начинал каждую проповедь. Эрик Уоллис научил своих сыновей возвещать Слово Божье так, чтобы люди слушали. Ему было пятьдесят три года, когда случилось несчастье: задний борт грузовика, доставлявшего газетную бумагу для «Бристоль Ивнинг Геральд», где Эрик работал печатником, внезапно откинулся. На него выкатились три рулона бумаги, в каждом по три погонных мили и по две тонны веса.

Это случилось в 1984 году. С тех пор минимум дважды в месяц дядя Роберт или Кен Уоллис читали проповеди. После рождения Фрэнка и назначения Кена инспектором в Льюис Принтере, что на Уэллс-роуд, почти все обязанности проповедника исполнял дядя Роберт. Какая бы тема ни затрагивалась в его проповеди, каждый раз, начиная ее, он приносил дань уважения отцу, говоря: «Я проповедую Христа распятого, Христа воскресшего и род людской, искупленный страстями Христовыми».

Он торжественно открыл Библию и, не заглядывая в текст, продекламировал:

– «Увидев же звезду, они возрадовались радостью весьма великою и, войдя в дом, увидели Младенца с Мариею, Матерью Его, и, пав, поклонились Ему; и, открыв сокровища свои, принесли Ему дары: золото, ладан и смирну». Евангелие от Матфея, глава вторая, стих одиннадцатый.

Он закрыл книгу с тихим шелестом, похожим на вздох, и в молчаливом, замершем в ожидании зале, этот вздох услышал каждый.

– И что же стало с этими дарами? Увидим ли мы их снова в Священной Истории? Сделали ли эти богатства из нашего Господа расфуфыренного щеголя? У него было – как там это называют – «привилегированное детство»? Нет. Он был бедняком!

Дядя Роберт одобрительно кивнул. У него было грубое, красное лицо, обрамленное широкими баками, кустистыми и растрепанными, цвета соли с перцем. Волосы – точнее, то, что от них осталось, ибо макушка его стала лысой, как яйцо, – еще не поседели, но были такими же буйными и неухоженными, как и бакенбарды. Даже волоски, росшие из ушей и носа тем гуще, чем старше становился дядя Роберт, не ведали о существовании ножниц.

Элла, так гордившаяся своими волосами, всегда заглядывалась на бакенбарды дяди Роберта. Они казались ей жирными, будто под кожей у него был густой чернозем, из которого они росли. Дядя Роберт и раньше замечал ее взгляды. Правда, он-то считал, что Элла – внимательный, хотя и не слишком смышленый ребенок.

– Интересно, если бы библейские мудрецы знали, к чему это приведет, – тихо продолжал он, – стали бы они так усердствовать со своими дарами? Возможно, они удовольствовались бы простиранием ниц перед яслями. В конце концов, они были цари, пришедшие почтить Царя, величайшего из всех них. Им следовало бы знать, что их побрякушки ничего не значат для Сына Божьего. Но зато для нас эти дары кое-что значат, – голос дяди Роберта, до сих пор мягкий и добродушный, вдруг обрел силу и язвительность. – Кое-кто из нас, может, и понятия не имеет, что это за высокие слова – «ладан, смирна» – но ей-ей, мы кое-что знаем о золоте. Еще бы нам не знать о золоте! Каждый мужчина, каждая женщина, каждый ребенок на этом острове, в нашей Великобритании, знает историю Рождества. А помнят из нее лишь одно слово – золото! Одно слово, да и встречается лишь в одном из четырех Евангелий. Одно слово, что может совратить целый народ. Золото! Что означает для мира Рождество? Золото! Кто говорит о чуде рождения Спасителя? Кто восхищается тем, что Господь в этот самый день послал Сына своего единственного принять муки за нас? За нас! За каждого из вас! И за меня! И что же, благодарим мы его? Или мы думаем лишь О ЗОЛОТЕ?!

Глаза дяди Роберта остановились на Элле. Он чувствовал ее пристальный взгляд, и ответил ей таким же. На секунду он прервал поток своих риторических вопросов, и усмехнулся.

– Мы учим наших детей помнить об утре Рождества – но что именно? Какая мысль первой просыпается в их маленьких головках при пробуждении? О младенце-Христе? Нет! Алчные мысли о подарках, языческие мысли о Санта Клаусе, и так называемом «рождественском дереве». А ведь их маленькие мозги должны бы быть невинными! Но в течение недель и месяцев, предшествующих этому святому дню, эти невинные создания подвергаются настоящей бомбардировке искушениями. Бесконечная реклама по телевизору. Кричаще-яркие одежды в каждой витрине. Торговля повсюду, куда достанет око, – наши дети даже сэндвич в школу не могут взять без того, чтобы их не искушали голоса сирен. «Купи меня! Каждая игрушка, кукла, игра, компьютер – все они вопят: купи меня! Возжелай меня! Возжаждай меня! КУПИ МЕНЯ!» – голос дяди Роберта сорвался на пронзительный крик, сотрясший его полное тело.

Кое-кто из паствы взволнованно наклонился вперед, жаждая его бичующих слов; другие вжались в спинки стульев. Теперь дядя Роберт закатил глаза, устремляя взор то ли к небесам, то ли к собственной лысине.

– Извращая Рождество в сердцах наших детей, мы повторяем то, что свершил Ирод, – избиение невинных. Мы еще хуже Ирода! Гораздо хуже! Ирод убил всякого младенца до двух лет от роду в Вифлееме и на побережьях. Мы не столь милосердны – мы убиваем каждого. Каждого ребенка, в каждом городе, деревне и селе, на берегах и на суше, младше двух и старше двух, мальчиков и девочек. Так, чтобы не осталось во всей стране ни единой капли непролитой невинной крови! – Он в экстазе потряс Библией. – И мы все еще думаем, что заслуживаем Его любви?!

Дядя Роберт отшатнулся назад. Его лицо побагровело, а пальцы на переплете Библии казались мертвенно-белыми. Он крепко зажмурился, и испустил тяжкий вздох. Когда его взор опять обратился к прихожанам, лицо его вновь стало спокойным.

– Кто из присутствующих здесь сегодня уже открыл рождественские подарки?

В каждом ряду поднялись руки, и людей чуть отпустило. Они и не представляли, в каком напряжении держали себя, пока не задвигались на стульях и не расслабили плечи. Худшее было позади. Дядя Роберт даже слегка улыбнулся, пока рука за рукой вздымались, свидетельствуя вину своих хозяев.

Теперь они были в его власти, потрясенные, напуганные и раскаявшиеся. Ярость больше не нужна. Они сделают все, о чем дядя Роберт их попросит. Он велит им отправляться по домам, и думать о Христе, пока они поглощают свой ужин. Молиться о прошении за свою алчность, а в грядущем году быть скромнее и следовать Христу.

Они пообещают все что угодно – только бы не слышать вновь от дяди Роберта, что недостойны любви Господа.

Позже, когда его синий «Ягуар Х15», номерной знак К1 NGJ, уже стоял припаркованным у дома его брата на Нельсон-роуд, дядя Роберт прочел молитву над рождественской индейкой. Около двадцати минут, никем не прерываемый, он разглагольствовал о сокращении своих доходов от бензозаправочной станции. Дядя Роберт управлял авторемонтной мастерской на Коронейшн-роуд. Когда подоспела жареная индейка, дядя Роберт плавно съехал с проблем мирских на мировые.

– Дорогой наш Господь и Отец, в сей самый святой из дней прими наше нижайшее благодарение за то, что даровал нам грядущее блаженство, и за дар Сына Твоего, нашего Спасителя.

Элла и Фрэнк сидели не шелохнувшись, сложив ладони, зажмурившись, пока дядя Роберт не добавил:

– Если б мне не приходилось платить налог на добавленную стоимость за внешние устройства, все было бы не так плохо.

– Точно, – отозвался Кен. – Джули, передай Роберту тарелку.

– Видишь ли, одиннадцать девяносто девять за банку масла – вроде как дороговато, – продолжал дядя Роберт. – Но следует помнить, что почти два фунта из них уходит прямиком налоговому агенту.

– И то верно. Тебе грудку или ножку?

– И того и другого, Кении, по кусочку. Видишь ли, я голосовал за лейбористов, впервые за двадцать три года, и впервые за двадцать три года они выиграли – и что же? Ничего не изменилось! НДС, пошлины на бензин, автомобильные налоги – разве стало бедному человеку хоть чуть-чуть легче? Не доверяй ни принцам, ни сынам человеческим, от которых тебе никакой помощи! Джули, вон та брюссельская капуста очень аппетитно выглядит…

Джульетта польщенно улыбнулась, подкладывая ему добавки, хотя и знала, что выглядит капуста так себе – разваренной и водянистой. К тому же на всех ее не хватало, так же как и печеного картофеля. С брюссельской капустой вечно такая морока – чистить ее, срезать крошечные кочерыжки с каждого кочанчика… Но Кену и его брату она положила щедро. Элле и Фрэнку досталась всего парочка, и Джульетта замаскировала пустоту на их тарелках брюквой: почти так же сытно, зато гораздо легче готовить.

– Кому вина? – спросила она.

– Мне красного, Джули, если оно еще осталось.

– Да полно! – уверила она, и так оно и было. Может, Джульетта и не рассчитала с капустой, но вина она купила достаточно. И еще пару бутылок «Бифитера», на случай, если кто захочет. Еще не хватало – остаться без выпивки на Рождество! – У тебя, должно быть, в горле пересохло: ты же целое утро говорил.

– Мне каждый раз кажется, что я читаю проповедь минутки две, не больше, а потом гляну на часы – и оказывается, уже полчаса прошло.

– Остальным тоже так кажется, – уверил Кен.

– Я видел, Элла меня внимательно слушала. Да, девочка? Элла кивнула, замерев с приборами в руках.

– Всю службу взгляда не отрывала.

Элла не смела глаз поднять. Ей и в голову не приходило, что дядя Роберт мог заметить во время проповеди, как она на него уставилась.

– Я сегодня чуть не решился велеть тебе встать рядом со мной. Подумывал об этом. Так сказать, мгновенное вдохновение – так бывает, когда проповедуешь экспромтом, ты знаешь, Кении. Тобой движет дух Господень, и надо следовать идеям, которые сами приходят на ум. Ты ведь не была бы против, Элла?

Она покачала головой. Руки ее сделались бледнее скатерти. Стоять в церкви рядом с дядей Робертом – да она бы в обморок грохнулась, или вообще умерла бы! Она бы и с места не смогла встать. При одной только мысли об этом у нее коленки задрожали.

– На что она тебе сдалась? – презрительно спросил Кен.

– Невинность. Когда я говорил об испорченных детях, вдохновение вдруг шепнуло мне: «Покажи им, о чем ты говоришь. Представь пред их очи образ чистоты и спроси: «Почему?» Спроси их: «Почему мы позволяем себе марать такую чистоту?» Такие слова острее самого острого меча. Они одним махом проникают в самое сердце. Невинность – один удар. Испорченность – другой удар. Для грешной души они – смертельное оружие».

– Элла уже слишком взрослая, она давно не ребенок, – заметил ее отец.

– Ей четырнадцать, – добавила мать.

– Об этом я и подумал, – признал дядя Роберт.

– Ну, не то чтобы она не была невинна… – протянул Кен.

– Это вполне естественно, ей ведь только четырнадцать, так что в этом отношении… – подхватила Джульетта.

– Лучше б так и было, – перебил ее Кен.

– Нет, в смысле, да, наверняка, – промычал дядя Роберт с набитым ртом. – Я имею в виду, это каждый примет как само собой разумеющееся, стоит только взглянуть на нее. Но что до чистоты духа… детской невинности… Ведь в четырнадцать ты уже не дитя, Элла.

Она снова помотала головой.

– Голос вдохновения умолк – так же быстро, как и появился. Я решил, что у каждого есть собственный образ детской чистоты. В смысле – свой собственный образ, до того, как порча проникла внутрь. До того, как гниль пустила корни в душе. И это только испортило бы все дело, покажи я им четырнадцатилетнюю девицу, пусть даже собственную племянницу, и внучку Эрика Уоллиса, в качестве напоминания о Святом Младенце. Заметь, Элла, будь ты года на два помладше – я бы это сделал.

– Хорошо, – пролепетала она, чувствуя, что от нее ждут ответа.

– В твоем возрасте девочки меняются, – продолжал он. – Ты понимаешь, о чем я? Они становятся… женщинами.

– Элла еще не женщина, – вставила ее мать.

– Но станет ею, Джули, дорогая моя. Личико-то у нее пока еще детское. И волосы тоже. Но тело тем не менее уже становится женским.

– Она скоро пострижется, – предупредил Кен. – А то это уже становится предметом тщеславия.

– Ах! Тщеславие! Ну, это женский грех, не детский. Твое тело уже начало меняться, Элла?

Она умоляюще взглянула на родителей, но те уставились в свои тарелки. Дядя Роберт, наклонившись вперед, пристально глядел на нее. Его бакенбарды стали похожи на щупальца.

– Марии, должно быть, было примерно столько же, сколько тебе сейчас, – сказал он. – Может, она была чуть постарше, но месячные у нее еще не начались. Потому-то Бог и избрал ее. Она, конечно, была замужем, но оставалась девственницей. Больше, чем девственницей: ее тело было совершенно чистым, – он сунул в рот картофелину. – У тебя уже начались месячные?

– Она немного отстает в развитии, – ответила за нее Джульетта.

Лицо и руки Эллы пылали от стыда. Кусок не шел в горло. Есть рядом с этим человеком было все равно что копаться в грязи. Она почувствовала на щеках слезы – их дорожки тут же высыхали на пылающей коже.

– Для девичьего тела нет ничего лучше, чем как можно дольше оставаться чистым, – объявил дядя Роберт. – Девочки в наше время становятся готовы к половой жизни все раньше и раньше. Некоторые даже в девять лет! В газетах чуть ли не каждую неделю появляются истории про тринадцатилетних девиц, что живут с одиннадцатилетними мальчиками, как жена с мужем. Да разве это удивительно? Посмотришь на нынешних детишек – им едва за двенадцать перевалило, а выглядят на все восемнадцать.

Элла вцепилась в свои приборы, борясь с желанием выскочить из-за стола. Ее мать от неловкости ковыряла картошку в своей тарелке.

– У нас таких полно на сервисе. Приходят покупать сладости. Им еще и сигареты-то не продают, а они уже носят эти коротенькие топики. Пупки проколоты. Груди – вот такие!

Элла уронила вилку.

– Папа, мне надо в туалет! – она уже почти сорвалась с места.

– Ладно, иди, – он не разрешил бы ей, но это был, возможно, самый быстрый способ отвлечь дядю Роберта от его любимой темы. – Надо бы мне тоже вернуться к проповедям.

– Вот это по-божески, Кен! А ты, Джули, молись, дабы отвадить дьявола от души своей маленькой девочки!

Эллу мучительно рвало в туалете. Ее тошнило так долго и сильно, что внизу ее явно должны были услышать. Желудок сотрясали судороги – до тех пор, пока последние струйки слюны, стекающие в раковину, не окрасились кровью.

Глава 8

Рождество худо-бедно пережили. Наступило следующее утро – День Подарков, – а вместе с ним пожаловала Холли Мейор. Лучшая подружка Эллы взгромоздилась с ногами на стул в ее спальне.

– Мы вчера так наелись! Меня чуть не стошнило!

– Меня тоже…

– Небось много шоколаду слопала?

– Так, чуть-чуть.

– Ой, а мы так много! Даже не смогли доесть. Я сегодня на завтрак доедала.

– На завтрак? – поразилась Элла.

– Ну, так ведь Рождество же. День Подарков – это тоже вроде Рождества, – стул под Холли угрожающе закачался на двух ножках.

– Мой папа даст тебе подзатыльник, если увидит, как ты сидишь.

– Так мы же услышим, если он пойдет наверх, – что бы Холли ни говорила, все звучало как вопрос, но она пребывала в непоколебимой уверенности, что отец Эллы ее не отшлепает. – Нам подарили огромную коробку рахат-лукума от «Маркса и Спаркса», только он был совсем как настоящий, с сахаром и все такое. Мой братик слопал штук двадцать. Мы теперь, наверно, ужасно растолстеем.

– Я тоже.

– Ну, тебе это не грозит, ты всегда будешь такая же худенькая. Глянь! – Холли ухватила себя за пухленькое предплечье, а потом наклонилась, и для сравнения ущипнула кожу на руке Эллы. – Еще целых две недели. Ну, тринадцать с половиной дней.

– До чего?

– До школы, конечно, – наконец Холли добралась до того, ради чего позвонила Элле и пришла к ней в гости, после того как они больше недели не общались. – Ты как, возвращаться собираешься?

– Да. Думаю, да. Не знаю. А что?

– Ну, после того как эта машинка…

– Я её не крала.

– Но все так думают, – ясно было, что в это «все» входит и сама Холли.

– «Все» неправы. Она просто оказалась в моей сумке. Наверно, так случилось, потому что я о ней думала.

– Да ну?! Ты только подумала о ней, и она – раз! – и сама переехала в твою сумку?

– Послушай, я не брала ее. Я ни разу к ней не притронулась. Но… – говорить об этом было – будто признать свою вину, будто осознавать, что она по-настоящему виновата, – но я на нее смотрела. Тогда, когда мы стояли и разговаривали. Я ее разглядывала. Я не брала ее, клянусь, что не брала!

Холли Мейор была ее лучшей подругой. Элла понимала, что для Холли это не так, что она в лучшем случае на втором месте, но считала, что этого достаточно. Надо же кому-то довериться. К тому же Холли с Флорой случалось повздорить, и тогда Элла ненадолго становилась «номером раз». А уж если люди считаются лучшими друзьями, они должны друг другу верить, и не таить никаких секретов.

– А еще я думала о рождественском вертепе, когда он вспыхнул.

Холли перестала раскачиваться на стуле. О происшествии в классе было запрещено говорить. Никто не поднимал эту тему – все притворялись, что поверили в дикое объяснение насчет радио, и «забыли» про остальное. Они разговаривали об Элле – какая она воровка, как она выпендривается, стараясь показать, что отличается от других. Но о летающих учебниках или о пожаре – ни-ни! О том, как мистер Мак-Налти вытащил из кармана и положил на свой стол фигурку младенца Христа, целую и невредимую, тогда как весь остальной вертеп был полностью разрушен, – об этом они тоже не говорили. Холли тоже не желала больше об этом слышать. Ни слова!

– Мой папа говорит: неважно, о чем ты думаешь, люди судят о тебе по твоим делам и по тому, что на тебе надето.

Элла почувствовала, что подружка пытается уйти от разговора. Она изучила Холли так хорошо, что будто иногда сама ею становилась. Они одинаково смотрели на мир, совпадали во мнениях относительно других людей. Элла доверяла взглядам Холли. Из них двоих Холли была лидером, Элла – ведомым, и пыталась обо всем думать так же, как ее подруга.

И вот теперь, когда Элла пытается объяснить кое-что важное, Холли уходит от разговора!

Как будто между ними поднималась стена – стена из страха.

– Знаешь, когда все вдруг начало летать по классу…

– Не хочу об этом говорить! – оборвала ее Холли.

– … и раздался этот странный звук…

– Заткнись!

– … ну, я почувствовала, что это из-за меня, только не могла ничего поделать.

– Это только потому, что ты не уверена в себе, и хочешь привлечь внимание!

– Что?!

– Ты просто хочешь, чтобы все смотрели на тебя и думали, какая ты особенная! Мистер Мак-Налти так говорит, и все считают, что это выглядит просто смешно и жалко.

– Что он говорит?!

– Он сказал, что ты просто выпендриваешься, и скорее всего потому, что сама не понимаешь, кто ты такая, или считаешь, что тебе дома уделяют мало внимания. И я думаю, что он прав, потому что твои родители вообще никакого внимания на тебя не обращают, особенно твой папа, если только не решит задать тебе взбучку. Но ты в этом не виновата, – признала она напоследок.

Элла, в ужасе от того, что наговорил о ней учитель, хотела услышать и остальное.

– Так как же я «выпендривалась»?

– Включила радио.

– Какое еще радио?

– Тот ужасный вой – мой брат сказал, что это какая-то там обратная связь. Он сказал, что ты вполне могла это сделать с помощью радио и маленькой колонки.

– У меня не было никакого радио!

– Он сказал, что Джимми Хендрикс делал такую штуку, когда записывал одну песню.

– Вот мой приемник, – защищалась Элла, указывая на древнюю магнитофонную деку. – Он работает от сети, в нем даже батареек нет. Как, спрашивается, я могла пронести его в школу?

– А как же ты тогда устроила весь этот шум?

– Я его не устраивала, я же говорю. Это из-за меня, но я ничего не делала нарочно. Чем больше я старалась его прекратить, тем громче он становился. Будто я хочу закричать, но не могу, а вместо этого получается этот вой.

– Как?!

Холли в самом деле не понимала, это стало ясно как день.

А Элла не могла объяснить. Если Холли не может почувствовать то, что чувствует она, как заставить ее понять? Элла и хотела бы найти слова, но не умела.

– Он много обо мне говорил?

– Мистер Мак-Налти? Он сказал: «Мы должны ее игнорировать, иначе выйдет, что она получит как раз то, чего добивается, – как будто мы вознаграждаем ее за такое поведение». И еще он сказал, что ты могла устроить по-настоящему опасный пожар. Весь класс мог погибнуть. Это такая идиотская выходка с твоей стороны, Элла!

– Что именно?

– Бросаться спичками.

– Да я никогда… Как бы я это сделала? Откуда у меня спички? В нашей семье никто не курит. И ведь все же на меня смотрели – что я, кстати, ненавижу! Не нужно мне никакое внимание, единственное, чего я хочу, – это чтобы меня оставили в покое. Так как бы я могла зажигать спички у всех под носом?!

– Сено и солома сами по себе не загораются!

– Послушай! Это как… как бы тебе сказать… что-то происходит, потому что я об этом думаю. Ты и вправду веришь, что я кидалась зажженными спичками? Да? И швыряла книжки в воздух? Все сразу? Одновременно?!

Холли под таким напором присмирела. Не в привычках Эллы было так кипятиться.

– Если ты можешь просто подумать о чем-то, и оно случается, – придумай нам немножко денег. Давай, подумай, что у нас в руках сто фунтов!

– Не говори глупостей!

– Ладно. Тогда подумай, что эта книжка висит в воздухе, – Холли схватила с письменного стола книгу и бросила ее Элле.

Ей было страшно, но она была готова к тому, чтобы ее убедили. Книга шлепнулась на кровать. Элла с сомнением поглядела на нее.

– Это никогда не случается по моей воле.

– Ты сказала, что это случается потому, что ты об этом думаешь. Так подумай сейчас!

– Это не совсем так…

– Ты такая свистушка, Элла! – Холли с облегчением вскочила на ноги. – Никто тебе не поверит. Все знают, что ты – лгунья. Тебя любили бы гораздо больше, если бы не это. И учителя тоже.

Элла не пыталась спорить. Она почувствовала, как тает возникшая было между ними отчужденность. Холли пыталась относиться к ней по-хорошему. Она просто решила, что Элла – лгунья, а это не так страшно. Уж про вранье-то Холли все понимала.

Но если Элла станет настаивать, если она заставит Холли поверить во все эти странности, они больше никогда не будут друзьями.

– Во всяком случае, – заговорила она, пытаясь удержать Холли, чтобы та не ушла домой, – мой папа ничего не говорил о переходе в другую школу. Я не получала никаких писем, или еще чего-нибудь. Они же не могут меня просто исключить. Или могут?

– Нет, – заявила Холли, как будто в таких вопросах последнее слово всегда оставалось за ней, – но лучше бы тебе больше ничего такого не делать, а то они действительно навалятся на тебя – мало не покажется.

Она подобрала свою куртку. Та тяжело повисла у нее на руке.

– Ой, я совсем забыла, я же тебе тут кое-что принесла! Для рождественского подарка, пожалуй, скучновато, но я знаю, что твой отец ни за что не позволит это купить – или читать в школе, – она протянула Элле сверток. – Увидимся! Позвони мне вечером.

– Ладно, только мне придется спросить разрешения у папы.

– Ну, уж в Рождество-то он разрешит тебе один местный звонок. Всего за один пенс в минуту – он ведь не будет против, если ты потратишь один пенс!

– Мне придется спросить разрешения, – повторила Элла, провожая Холли на лестницу, но остановилась у края площадки. Ее родители были в холле. – Пока! – прошептала она, и проскользнула обратно в комнату.

Холли перекинула куртку через плечо, и важно спустилась по ступенькам.

– Привет, мистер Уоллис! Привет, миссис Уоллис! – она знала, что они ничего ей не сделают. – Мистер Уоллис, – спросила она, дерзко встав перед ним, – Эллу ведь не исключат из школы, правда?

Кен Уоллис был здоровенным мужчиной. Когда он обернулся, оказалось, что он на целый фут выше Холли, а весил он раза в три больше. Манжеты его рубашки были дважды подвернуты, и рукава обтягивали могучие мускулы. На обеих кистях у него были татуировки – руль «Харлей-Дэвидсона» с черепом, и кельтский крест.

На правой руке он носил широкое серебряное кольцо. До Холли вдруг дошло, что черные, размером с фасолину синяки, иногда появлявшиеся на руках и лице Эллы, были отпечатками этого самого кольца.

– А с чего бы ее должны исключить? – осведомился он.

– Нет, ничего. Просто шутка… – она попятилась к выходу, но он преградил ей дорогу.

– Что она такого сделала, чтобы ее исключили?

– Вы же сами знаете. Извините, это была шутка! – Он не посмеет ее тронуть. Если он ее хоть пальцем тронет, она расскажет об этом своему отцу.

Рука с серебряным кольцом маячила в паре дюймов от ее локтя.

– Нет, не знаю. Расскажи мне.

– Ну, когда она стащила ту машинку… – это не было стукачеством, мистер Уоллис уже знал про тот случай.

– Элла говорит, что не брала ее. Ты считаешь по-другому?

– Нет.

– Так что тогда? С чего ты решила, будто ее исключат?

– Вы же знаете. Когда ее отослали домой за то, что она швырялась в классе всякими вещами.

– Что?!

Он, оказывается, не знал. Из школы ему не ничего не сообщили.

– Я думала, что вы…

– Что я – что?

Холли оказалась прижатой спиной к дверце чулана под лестницей. Сухое лицо матери Эллы без выражения глядело на нее из-за плеча мистера Уоллиса.

– Элла не виновата. Это просто случай. Она сказала мне, что не хотела, чтобы так случилось… – теперь Холли поняла, почему Элла придумывала все эти отговорки. Все что угодно было лучше, чем разговаривать с ее отцом! По его виду непохоже было, чтобы он умел себя сдерживать: его руки даже подрагивали от усилий, которые ему приходилось для этого прилагать.