Текст книги "Всё, что у меня есть"

Автор книги: Труде Марстейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

Зеленый свет

Май 1994

Эйстейн звонит мне на работу и рассказывает, что с ним связался агент по недвижимости: нашелся покупатель на квартиру на Фогтсгате.

– Ту самую, с ванной и просторной кухней, там еще довольно шумно от машин, – говорит он. – Покупатель предлагает шестьсот десять.

– Ой, – только и говорю я.

– Отправить им наше предложение на шестьсот двадцать? – спрашивает он.

– Тебе решать, – отвечаю я.

Поначалу мне кажется, что я наблюдаю себя со стороны и не чувствую радости, но потом приходит ощущение, что я просто в самом эпицентре этой радости и не могу осознанно принимать решения. Передо мной светится экран компьютера. Я пишу статью о страховании жизни, мне нужно убедить читателей в том, что страхование жизни – правильный и необходимый шаг.

В четверг мы посмотрели две квартиры, с нами был Ульрик, и агент по недвижимости в одной из квартир решил, что Ульрик – мой сын, и строго посмотрел на меня, когда ребенок уселся на диван и рыгнул. И я представила себе, что мы уже здесь живем и что он валяется на диване, а я с большим животом жарю рыбные палочки, стоя у плиты, и ничего в этой воображаемой сценке не было неприятного. Одна спальня оказалась просторной и светлой со встроенным шкафом для одежды, две другие были поменьше. Еще большой задний двор со скамейками и детской площадкой.

Как только я кладу трубку, снова раздается звонок. Это Руар. Он так и заявляет: «Это Руар». Где-то внизу на улице невозможно долго и пронзительно сигналит автомобиль, я пытаюсь расслышать слова Руара. Он объясняет, что звонит из телефонной будки – тут, недалеко. Сначала он что-то говорит о том, что я «удивительная и непостижимая женщина».

– Ничего не слышно! – кричу я в трубку.

– Я тут обдумывал всю свою жизнь – год за годом, – продолжает Руар.

Я не слышу, что он произносит дальше.

Я обвожу взглядом коллег, сидящих за своими компьютерами, на их столах разложены рисунки, стоят кофейные чашки, степлеры и маленькие баночки со скрепками и резинками. Хейди и Ким, Габриэлла и Мартин. Внезапно в голове возникает вопрос – это что, те люди, которым до меня есть дело? Они смогут порадоваться за меня, поддержать или посочувствовать, когда все у меня полетит в тартарары?

– Я тут недалеко, ты должна выйти, раз я не могу зайти, – говорит Руар, и от его угрожающего тона по всему телу бегут мурашки, а поток тепла устремляется к низу живота.

– Спущусь через пять минут, – отвечаю я.

Я не вспоминала о нем почти три года. Я смотрю на строчки на экране компьютера, вижу части двух предложений: «вместе создать что-то важное» и «жизнь дает, жизнь забирает», и до меня доходит, что я не помню, о чем текст. Только не это, думаю я. Нет. Я представляю, как достаю из коробки один за другим винные бокалы и ставлю их в шкаф. Перед моими глазами разрозненные картинки – сестра Эйстейна, маникюрные ножницы, игрушечный трактор и книга о космонавтах, и другая – о динозаврах, и еще одна – о собаках. У Ульрика между пальцами и под ногтями на ногах всегда грязь. Понятие любви заключает в себе так много всего, что чувство свободного полета, невесомости постепенно уходит. Часто ли я ощущаю себя счастливой? Я не могу вспомнить, когда в последний раз мне хотелось близости с Эйстейном. Помню, после того, как мы вернулись от Вегарда и Элизабет, я стояла на коленях у кровати со стороны Эйстейна и пыталась его разбудить. Я тогда выпила немного лишнего и вела себя раскованно и напористо. А он здорово набрался, уснул и не подавал признаков жизни, и это последний эпизод из нашей интимной жизни, который я помню.

«Объединить силы для чего-то большего» – написано на листочке бумаги, лежащем рядом с клавиатурой компьютера, и еще несколько ключевых слов через тире: заинтересованность – сопричастность – развитие – безопасность, и еще – кричащими заглавными буквами: ЛЮБОВ. Без мягкого знака, я даже пишу это слово с ошибкой.

– Это копия, – Габриэлла вальяжным движением протягивает мне лист бумаги, и на ее левом запястье позвякивают блестящие браслеты. Меня раздражает ее блузка из почти прозрачного материала с плотным рисунком из маленьких матрешек, которые можно разглядеть только вблизи, а если подойти совсем близко, то можно увидеть и бюстгальтер, просвечивающий сквозь блузку. Ким любит подшучивать над беспорядком на моем столе: бумаги, скрепки, пустые сигаретные пачки. Какую еще копию сняла Габриэлла и какое это имеет ко мне отношение?

Снова звонит телефон, и я поднимаю трубку. Это Эйстейн.

– Второй претендент на квартиру поднял цену до шестисот тридцати, – говорит он, – цена установлена до трех часов. Будем поднимать до шестисот тридцати пяти? Или сделаем вид, что у нас куча денег, и скажем – шестьсот пятьдесят?

– А вторая квартира разве не лучше была? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает Эйстейн, – это та самая, про которую мы решили, что она самая хорошая.

– Но и самая дорогая, – вздыхаю я.

– Ну, это мы еще потянем, – возражает Эйстейн. – Вегард говорит, сейчас самое время покупать, цены только растут. Я думаю, мы дойдем до шестисот пятидесяти и посмотрим, что будет. Это предел.

Я отвечаю, что пусть так, и оставляю решение за ним.

– Мне пора на урок, – говорит Эйстейн.

В зеркале уборной я вижу лицо молодой любовницы, которая не так уж и молода. Руар говорил что-то насчет моей яркости, но сейчас я не уверена, что он имел в виду – то ли что в моей внешности были яркие краски, то ли что я добавила красок в его жизнь. Какая удача, что я сегодня надела этот свитер и что всего лишь неделю назад побывала у парикмахера.

Спускаясь по лестнице, я вижу перед собой лицо Эйстейна. Оно словно проступает на каждом этаже на фоне белых стен. И расплывается в улыбке. Ульрик. Сопли, отпечатки жирных пальцев повсюду, трусики с пятнами. Мало-помалу появляется ощущение, что иногда между нами с Ульриком возникает привязанность и взаимное расположение, и тогда я чувствую огромную нежность, почти счастье. Это уже слишком. Тогда я останавливаю себя.

Невысокая фигура в рубашке и сером пиджаке – Руар стоит у мусорного бака, лицо его сияет. Он просто берет меня под локоть, а меня уже окатывает жаром. Когда Руар спрашивает, не хочу ли я поехать с ним в Копенгаген, ни один крошечный мускул не вздрагивает в моем лице в знак возражения. Ответ только один – да. Без эмоций, ровный и спокойный. Городской шум вокруг меня затих, движение замедлилось, я чувствую себя абсолютно свободной. Дама в возрасте ведет на поводке пуделя, он останавливается и обнюхивает ботинки Руара. Две женщины идут с колясками, из такси выходит элегантно одетый мужчина. Никакого напряжения – да, я поеду с тобой.

– Я хочу прожить с тобой жизнь, – произносит он едва слышно, жалобно, как ребенок, который хочет, чтобы его желание исполнили незамедлительно. Эта фраза звучит как абсолютная истина, которая необязательно останется истиной через год или даже через день. Но никогда прежде он не говорил об этом так определенно и прямо, как теперь.

– Обещай, что не будешь смеяться, – говорит он. – Я перечитал Вирджинию Вульф. Совершенно невероятная красота языка породила цепочку размышлений, я тебе позже объясню. Я осознал, что не могу жить без тебя. Или что я не хочу упустить возможность, если она есть. Не смейся.

Но у Элизы вчера родился сын, и я обещала завтра навестить ее в роддоме. И еще я должна закончить текст о страховании жизни и еще один о соленых крекерах, оба нужно сдать завтра утром. И что, если мы выиграем торги и квартира будет нашей?

– Едем прямо сейчас, – прерывает мои мысли Руар. – Все, что тебе понадобится, – купим.

Руар обещает сказочную щедрость или решение практических вопросов. Я уже вижу, как стою перед полкой в магазине и выбираю упаковку с трусиками – по паре на каждый день, но на сколько дней? Зубная щетка, дезодорант. Независимость от всего – от домашних обязанностей, отношений, стабильности, от желаний и мечты о детях. У меня нет обязательств. Я вспоминаю, что Эйстейн хотел, чтобы я подрезала Ульрику ногти, подтирала ему попу, ухаживала за ним, как за лошадьми – я это делала в конюшне у Като, когда была подростком: чистила копыта, расчесывала хвосты. «Это нужно и тебе», – убеждал меня Эйстейн. Като в свое время любил говорить, что лошади успокаиваются, когда молодые девушки заботятся о них, возятся с ними. «Я и сам успокаиваюсь, когда смотрю на вас», – признался он, глядя на меня затуманенными глазами.

Но мне еще нужно зайти и купить косметику. Взять тушь и румяна и позволить Руару за все заплатить, потому что он настаивает. Это счастье? Но мне нужны и мои вещи, моя одежда. Уходя утром из дома, я оставила беспорядок на кухне, я рассчитывала вернуться раньше Эйстейна. И мне еще нужен тот чудесный бюстгальтер, и трусики с кружевами, и голубая блузка. Я думаю о том, что надо бы захватить что-то почитать, я мало читаю в последнее время. Руар делает попытку поцеловать меня.

– А ты в курсе, что у меня есть гражданский муж, и еще его сын, и многое другое? – говорю я. – Знаешь? Мы сейчас занимаемся покупкой квартиры.

Он так смотрит на меня, словно то, о чем я говорю, не имеет к нему никакого отношения. Я говорю, что не могу вот так взять и уехать, что это невозможно, к тому же моя сестра вчера родила ребенка, и мне нужно ее навестить завтра утром, и еще у Ульрика праздник по случаю окончания учебного года, хотя это не так уж важно: Ульрик играет человека, который выходит на сцену с игрушечной собачкой на поводке.

Я объясняю, что мне нужно несколько дней, чтобы все обдумать. А Руар смотрит на меня спокойно и озадаченно, выжидающе, словно он подыскивает слова и аргументы, которые могут меня убедить, на лице написана уверенность в том, что у него получится. Разве это не то, о чем я мечтала всю свою взрослую жизнь?

– Потому что, если я поеду с тобой… – начинаю я.

– Это будет слишком хорошо, – заканчивает он, но произносит эти слова так быстро и с такой убежденностью, что превращает их в очередную фигуру речи, намерение, желание, но не обещание. Но какое значение имеют обещания? Я им не верю. Светофор снова переключается на зеленый свет, и звучит сигнал для плохослышащих пожилых женщин и невнимательных школьников. Я говорю, что позвоню ему завтра – это решение не кажется мне более порядочным, чем отправиться с ним немедленно; скорее, малодушным. Все возможные смягчающие обстоятельства, все отговорки и мои собственные планы напоминают мне о том, что у меня есть сила воли: просто согласиться и поехать с ним было бы похоже на похищение, это значило бы подчиниться чему-то, что сильнее меня.

Вчера вечером звонила мама. Смеясь, она рассказывала, что Элиза родила – в Осло, они не успели доехать домой во Фредрикстад. Они переночевали у Кристин и Ивара после возвращения из гостей, а ночью у Элизы начались схватки и нарастали так стремительно, что у них просто не было возможности доехать домой, поэтому им пришлось отправиться в госпиталь Уллевол.

Я вообще не имела понятия, что Элиза с семьей в Осло.

– И там выяснилось, что раскрытие у Элизы уже семь сантиметров, – продолжала мама.

Так родился еще один мальчик, но мама сказала, что голос у Элизы по телефону был радостный. Во время этой длинной и непростой беременности, которая сопровождалась отеками и расхождением тазовых костей, в глазах Элизы я видела тайную надежду на то, что у нее наконец родится дочь.

– Ну, а у вас как дела? – спросила мама. – Есть что-нибудь новенькое?

– Пока нет, – ответила я.

– Ну и не волнуйся, – сказала мама, – всему свое время. Передавай привет Эйстейну.

Сквозь жалюзи пробивается свет, оставляет светлые блики на волосах Габриэллы, отражается от блестящей поверхности ее письменного стола. Я звоню в больницу, прошу соединить меня с послеродовым отделением и позвать к телефону Элизу. Она подходит к трубке, и я говорю, что мечтаю о том, чтобы прийти и взглянуть на новорожденного прямо сегодня, что не могу дождаться, когда его увижу. Она уже объяснила маме, что лучшее время для посещений – утро, но теперь не возражает, чтобы я пришла в любое время. Ее радует, что мне так не терпится увидеть малыша.

– Но тогда я скажу Кристин, что и она может прийти, – говорит Элиза. – Кристин тоже очень хочет на него взглянуть. Может быть, вы договоритесь и придете вместе?

– Без проблем, – отвечаю я.

– Он очень, очень славный, – добавляет Элиза. – Похож и на Юнаса, и на Стиана. Глазки такие смышленые, словно понимает, куда он попал.

Незадолго до половины четвертого снова звонит Эйстейн.

– Мы ее потеряли, – говорит он.

И тут я понимаю, что разочарована, в любом случае облегчения я не испытываю.

– Те, другие, претенденты подняли до шестисот шестидесяти, и думаю, на этом они бы не остановились. Квартира, конечно, хороша, но не настолько. Есть еще пара других предложений, можно посмотреть в четверг, что-нибудь обязательно найдем.

– Увидимся дома за ужином? – спрашиваю я. – Я поеду к Элизе в госпиталь Уллевол.

– Я думал, мы туда поедем завтра вместе? – удивляется Эйстейн.

– Завтра тоже можем поехать, если хочешь, – говорю я. – Я сегодня совсем ненадолго.

Я кладу трубку. Сквозь жалюзи виднеется парк с березками, на которых уже набухли почки, и там, за березами, начинается целый мир. Он открывается мне, он готов исполнить все, что я хочу, любую прихоть, переустроить всю жизнь. Просто взять и заменить одну на другую. Выйти и потом войти. Меня ничего не связывает с Эйстейном, ничегошеньки. Четыре месяца прошло с того момента, как у меня случился выкидыш, и больше ничего не получается. Я думаю о своей одежде в шкафу, туалетных принадлежностях в ванной комнате и разложенных повсюду книгах, которые можно собрать за полчаса. Я думаю об этих осмотрах квартир, раундах торгов, какая это невероятная удача – все, что случилось и не случилось. У нас нет общего кредита на покупку жилья. Я так и не познакомилась с его отцом. Мебель из моей квартиры стоит в гараже у родителей, вещей у меня не так уж и много.

Однажды, сразу после того, как мы съехались с Толлефом, я встретила на улице Руара с Анн. Они остановились, и Руар представил нас друг другу. Все, что он говорил обо мне, о моей дипломной работе, Анн пропустила мимо ушей.

– Как дела с дипломом, скоро закончишь? – спросил он меня, и я жестами показала, как растет объем работы.

– Жду с нетерпением, когда смогу прочитать ее, – сказал Руар.

Анн потянула его за руку и заявила с непосредственностью маленькой девочки или так, словно маленькой девочкой была я:

– Понимаете, я ужасно хочу по-маленькому.

Она обернулась посмотреть, как будто где-то немедленно должен был появиться туалет, и Руар улыбнулся снисходительно, словно мы и вправду были маленькими девочками, причем обе. Потом Анна замолчала, и я почувствовала на себе ее изучающий взгляд, но она тут же снова засуетилась, Руар спохватился и повел ее в туалет.

– Мы сейчас без детей, – бросил Руар через плечо, когда они уже уходили, – наслаждаемся свободой.

Сколько лет их дочерям теперь?

Руар и Анн – он в черном пальто, она в бежевом – свернули на Бугстадвейен и исчезли. Сияло мартовское солнце, все вокруг ослепительно сверкало. Почерневшие от выхлопных газов островки снега походили на куски пенопласта. Я ощущала легкое разочарование, смесь облегчения и стыда. Колготки и сережки Анн тоже сверкали на солнце. На нижней губе белой полоской засохла слюна. Полный мочевой пузырь. Изящная женственность Анн, ее телесность. У нее нет ни капли стыдливости. И Руар живет с этим годами. Анн встает по утрам, идет в ванную и садится на унитаз, не закрывая за собой дверь. Руару приходится останавливать машину у обочины, потому что Анн нужно сходить по-маленькому. Она присаживается на корточки с сосредоточенным видом. Руар уже смирился, и даже это вызывает у него нежность. Однажды, будучи беременной, она закашлялась и описалась – мне Руар рассказал. Он прикрыл лицо рукой и характерным движением сжал пальцами переносицу. Он часто так делал под влиянием чувств. Руар такой чувствительный.

– Она тогда была беременна Софией, – говорил он, – мы должны были пойти в кино, но пришлось вернуться домой.

Я так много знала об Анн, она походила на избалованного ребенка, на деспотичную старшую сестру, на нерадивую мамашу. Руар казался таким беспомощным, таким безнадежно любящим, у него не было механизма защиты.

– Можно тебя на пару слов? – Ким почти кричит.

У меня горят щеки, язык онемел, но я говорю, думаю и снова говорю. Пора заканчивать, думаю я. Теперь остается только все уладить. С одной стороны, было бы легче, если бы все не было настолько просто, лучше, если бы мне это чего-то стоило. Мы только начали давать Ульрику меньше питья по вечерам, чтобы он перестал писаться в постель, – мы. Мы пригласили друзей Эйстейна и моих позавтракать с нами в День независимости Норвегии 17 мая, и это нам придется отменить. Ничего страшного.

«Ты расстроена?» – спрашивал Эйстейн снова и снова. Я забеременела, но случился выкидыш, и мы не заполучили квартиру нашей мечты после длительного раунда торгов. Потом мы упустили еще несколько квартир, которые могли бы стать пределом мечтаний, и я уже к этому привыкла. И привыкла к тому, что месячные приходят точно в срок – каждый месяц. Я ответила, что немного разочарована. «Понимаю», – ответил он. Эйстейн всегда говорит так, когда что-то случается.

Я прожила с осознанием того, что беременна, только три недели. Я гуляла по улицам, шла на работу, вставала утром с постели и была беременна. Три холодные январские недели. Приходила домой, и Эйстейн целовал меня в живот.

Как будто что-то во мне боролось со всеми моими заветными желаниями и мечтами, и каждое разочарование в то же время оборачивалось облегчением, давало отсрочку и время на раздумье. Запах Эйстейна, то, как он натягивает джинсы, поддергивая их выше пояса. Ульрик, звуки и запахи которого заполняют собой всю квартиру. Фотография Эйстейна на лыжах, висящая в коридоре. Эйстейн очень понравился Кристин, и она ему тоже, и Ивар, но я тут ни при чем. Ульрик и Ньол почти ровесники и обожают вместе играть. Мы были на даче, ездили туда отдыхать семьями. Вечером, уже в постели я сказала Эйстейну:

«Я люблю тебя», и он долго обнимал меня, а потом сказал: «Я тоже тебя люблю». В москитной сетке на окне с клетчатыми занавесками была небольшая щель. В комнате пахло лесом и болотом, пахло Эйстейном. Я подумала о том, что те несколько секунд между нашими признаниями меня не обеспокоили, я была уверена в Эйстейне.

В воскресенье утром Эйстейн мучился от похмелья после выпитого с Иваром виски и перед тем, как мы отправились на прогулку, принял две таблетки парацетамола. Ульрик посмотрел на него, и я сказала:

– У папы немного болит голова.

– А чем поможет таблетка? – спросил Ульрик, и я объяснила, что кровь разносит по телу болеутоляющее лекарство и доставляет его туда, где болит.

– А от горя это может помочь? – спросил Ульрик, и мы все – Кристин, Эйстейн и я – засмеялись.

Когда я ушла с работы в школе и начала писать тексты, то в какой-то момент поняла, что, если бы я работала в рекламном агентстве, когда мы познакомились, Эйстейн вряд ли бы в меня влюбился. Но теперь он с этим смирился. Хотя его удивила разница в жизненных установках – то, какими разными мы были на самом деле. Неужели он взаправду хотел завести общего ребенка с такой, как я? Ответ явно был положительный.

– Я и подумать не мог, что ты станешь работать в рекламе, даже не представлял.

Я хорошо справляюсь с работой, умею придумывать заголовки, умерять пафос риторических вопросов, сочинять концовки – не слишком иронично, не слишком претенциозно, соблюдая идеальный баланс, могу добавить что-то от себя, но не слишком много.

– А ты неплохо пишешь, – заметил Эйстейн. – Нет желания попробовать написать роман? Может, статью или колонку для газеты? О чем-то, что тебе самой интересно?

– Но мне интересно то, что я делаю, – ответила я.

– Джемы, мыло, порядок выхода на пенсию – тебе это правда интересно? – он поднял брови, но потом улыбнулся, словно пытаясь смягчить сарказм, на случай если я его ощутила. – «Подарите своей коже мягкость, – продолжал он. – Не пересушивайте кожу».

Картинка всегда красноречивее слов. А картинки часто похожи одна на другую – мать, отец и ребенок с золотистыми волосами в рассеянном свете. «Нежный запах летних цветов и идеальной чистоты».

Когда я иду домой, жизнь случайно встреченных людей видится мне необычайно простой. Они ездят на трамвае, держа в руках сумки и пакеты, просто делают свои дела день за днем, но ни с кем из них я бы никогда не хотела поменяться местами.

Мне ужасно хочется позвонить Толлефу; из всех, кого я знаю, он самый умный. У Кайсы и Толлефа в прошлом году родился сын, Сигурд. Но Толлеф такой бесконечно понимающий и человечный, и если он скажет, что мне лучше остаться с Эйстейном, не послушаться его будет просто ужасно, потому что тогда уже не останется сомнений в том, что он прав.

Толлеф называл те несколько недель, которые мы провели вместе после первого расставания, «бонусным временем». Слегка иронично – на это он имеет право. Но однажды он сказал: «Мне было хорошо в это бонусное время, я знал, что оно когда-то закончится, и был готов к разрыву, и в конце концов я просто расслабился».

Мы встретились в кафе. Он держал Сигурда на коленях и одевал его. Было непривычно видеть Толлефа старательно засовывающим ручки ребенка в рукава куртки. Мы с Эйстейном тогда как раз пытались завести ребенка, и я смотрела на детей другими глазами.

– Ты знал, что тебя ждет? – спросила я.

Толлеф кивнул и стал натягивать шапочку на крупную голову Сигурда, покрытую пушком вместо волос. Я чувствовала себя уязвленной.

– Но даже я не знала! – воскликнула я.

Эйстейн и Ульрик еще не вернулись домой. На кухонном столе грязная посуда, оставленная после завтрака, – это обычное дело, так происходит каждый день. С клетчатыми занавесками на кухне мне пришлось смириться, но я решила, что в новую квартиру их не возьму.

Я складываю стаканы, чашки и блюдца в посудомоечную машину.

Думаю о том, какой меня видит Эйстейн и почему принимает как данность все, что связано со мной. Потому что это я, любимая женщина, с которой он хочет иметь детей. Ему нравится, что я ношу без спросу его пижамные штаны и, босая, являюсь в них утром на кухню. Он даже смирился с тем, как я вытираю со стола – быстро и небрежно смахиваю крошки на пол, оставляя часть из них на столе. И я не прополаскиваю потом тряпку под краном, как это обычно делают. Он понимает, что мне нужно, чтобы меня пожалели и похвалили, когда утомительные выходные с Ульриком подходят к концу; что я могу сорваться, когда не знаю, чего хочу от жизни, и считаю, что наделала кучу ошибок.

Поскольку Эйстейн замешкался с ответом, когда я шутливым тоном объявила, что хочу съехаться, я ни слова не сказала про сосновую мебель и клетчатые занавески в его квартире.

– Ну, это немного сложно, – начал он. – Мы ведь коллеги.

– Если бы я была твоей ученицей, – парировала я, – вот тогда это было бы сложно.

В этот момент он еще не знал о Руаре.

– Когда мы сблизились с тобой, я повел себя не лучшим образом, – Эйстейн вздохнул. – Я никогда не считал себя особенно привлекательным, а тут две замечательные женщины вступают в борьбу за меня, и это в тот самый момент, когда я еще до конца не знал, закончились ли мои отношения с Янне. Я не знал, как мне со всем этим быть. Я стал бесцеремонным и эгоистичным.

Ну да. С тех пор я все пыталась разглядеть, что скрывается за его добродушной внешностью и доброжелательной улыбкой. Ведь он больше не был ни бесцеремонным, ни эгоистичным, и теперь ему будто не хватало изюминки.

Дверь открывается, и на пороге появляются Эйстейн и Ульрик, подражая гудкам паровоза, вваливаются в коридор со спортивной сумкой и футбольной амуницией. Ульрик снимает кроссовки на липучках, Эйстейн целует меня. Он частенько задает один и тот же вопрос: «Ну, как прошел день на ниве рекламного бизнеса?» Но сегодня все иначе. «Фигово, что мы упустили эту квартиру».

Ульрик берет меня за руку и сообщает, что до следующего матча его назначили капитаном футбольной команды. Каждый раз, когда он видит меня, его лицо расплывается в улыбке, я ему нравлюсь.

Если взглянуть на ситуацию с правильной стороны, все, что я говорила Эйстейну, как себя вела с ним, все это обман. Все подобие семейной жизни. Я притворялась, что мне нравится строить из лего с Ульриком, а на самом деле мне совсем это не нравилось, это было ужасно скучно. Мне не нравилось стоять у плиты и готовить омлет на ужин, и варить какао, взбивать какао-порошок с молоком. Я хотела отправиться в Копенгаген и Париж с Руаром и ходить там по ресторанам.

Эйстейн вскрывает упаковку сосисок и ставит сковородку на плиту. На стене в коридоре висит фотография, где он снят в спортивной куртке на лыжне. Мне тоже нравится ходить на лыжах, в принципе и я могла бы кататься вместе с ним, но его снисходительное лицо на снимке говорит о том, что этот человек готов пойти на уступки. Скорее всего, он снизил бы темп ради меня. И когда он спросил меня, люблю ли я ходить на лыжах, я почувствовала себя загнанной в угол, разоблаченной, словно я выдаю себя за кого-то другого.

Шипение масла на сковородке и запах жареных сосисок. Ульрик сидит за кухонным столом и делает уроки, он неправильно держит карандаш, но Эйстейн устал поправлять его. Я подхожу к нему и спрашиваю, какое задание он выполняет.

– Пишу существительные, – отвечает он. – Это то же, что предметы, и мы должны их и нарисовать тоже.

И я смотрю на предметы, которые Ульрик нарисовал цветными карандашами, простые и схематичные рисунки с подписанными внизу словами: «машина», «ракета», «ковбой» и «пистолет».

– Я хуже всех в классе, – произносит Ульрик и смотрит сначала на Эйстейна, а потом на меня. И по его голосу совершенно непонятно, что он чувствует, каково это – быть самым слабым учеником в классе.

– Ну, кто-то же должен быть таким, – говорит Эйстейн. Он перекладывает сосиски на блюдо.

Меня сбивает с толку, что от Эйстейна и Ульрика одинаково пахнет – это запах стирального порошка, который использует Эйстейн, запахи еды, которыми они оба пропитались, потому что на кухне нет вытяжки. Но это еще и мужской запах Эйстейна и детский Ульрика, которые проникают друг в друга, так что к запаху маленького мальчика примешивается запах взрослого мужчины – его бороды, и пота, и леса, а от Эйстейна начинает пахнуть ребенком – тресковой икрой, молоком и несвежими трусами.

– Я плохо читаю, – сказал как-то Ульрик, когда только пошел в школу. – И писать буквы у меня не получается, у всех получается, а у меня нет.

А на самые простые примеры устного счета, что-то вроде «двенадцать минус девять», он отвечал: «Не знаю, понятия не имею».

В школьном спектакле Ульрику досталась незначительная роль – он там, так сказать, статист. Эйстейн обычно говорит: «Все не могут быть лучшими во всем». Но не похоже, чтобы у Ульрика были способности хоть к чему-то, чтобы он умел собраться с мыслями. У него нет драйва, он лишен такого внутреннего моторчика. Иногда мне кажется, что я, с одной стороны, его понимаю. Иногда он неуклюже прижимается ко мне, чтобы я его приласкала. Он просто маленький человек, у которого впереди огромная жизнь, и ему необходимо верить в то, что все будет хорошо, и я чувствую свою ответственность за эту веру.

Когда однажды мы были на даче – все, за исключением Элизы, – папа захотел подняться с Халвором в горы. Мне было около двенадцати. Но Халвор заартачился. Тетя Лив и Халвор тогда приехали на автобусе из Осло, и папа забрал их с конечной станции после того, как отвез маму, Кристин и меня на дачу. По пути домой я сидела на коленях у тети Лив, чтобы избавить папу от необходимости ездить два раза.

– Думаю, тебе нужно пойти с ним, Халвор, – сказала мама. – Ведь у дяди Педера нет сыновей, одни только девочки.

Но у Халвора болела то ли нога, то ли голова, и он хотел только лежать в кровати и рассматривать комиксы.

– Неужели ты не в состоянии собраться, Халвор? – наконец спросила тетя Лив.

Спросила не то чтобы сердито, но так, словно до нее только сейчас дошло, насколько он был беспомощен, и она решила, что мужской поход в горы придаст ему силы воли и ей придется меньше беспокоиться о его уроках и о том, сколько времени он проводит на улице в хорошую погоду. Вечером накануне этого дня мы играли в «Монополию», и я выиграла. Халвор проиграл. У него была Ратушная площадь, но он тем не менее не купил жилищный кооператив «Город-сад» в Уллеволе, когда ему выпала такая возможность, потому что был слишком жаден или просто глуп.

В конце концов папа понял, что придется выбирать кого-то другого. У Кристин были месячные, и она лежала в постели с теплой грелкой на животе, которую для нее раздобыла тетя Лив. И таким образом, оставалась я. Я зевнула и отрицательно покачала головой. Уже тогда я отказывалась от чего-то, что могло иметь решающее значение для всей моей жизни, из чистого упрямства, словно желая наказать папу за что-то, чего я тогда не понимала. Я что же, буду срываться с места, стоит ему только приказать, – я же не собака. Но мне было очень жаль всех нас, я была недовольна всеми, включая саму себя.

– Ну что ж, тогда я пойду, – сказала в конце концов тетя Лив. – Мне надо растрясти вчерашние пироги.

У Эйстейна волосы немного вьются на затылке и уже начинают редеть. Он накрывает на стол и ставит старые тарелки. Я уже привыкла делать многое на манер Эйстейна – споласкивать тарелки прежде, чем поставить их в посудомойку, нарезать хлеб особым образом, я привыкла к вкусу домашнего хлеба, который он сам печет. У меня в шкафу хранится пакет с одеждой для новорожденного, я купила ее, когда была беременной, одежда нейтральных цветов, ведь тогда еще было непонятно, кто родится – мальчик или девочка. Я не могу ни оставить этот пакет здесь, ни забрать с собой, если я перееду. А еще есть этот вибратор, купленный в состоянии возбуждения, которое я в тот момент испытывала по отношению к одному человеку – Эйстейну. Закрываясь с ним в комнате, я словно переносилась в другую реальность, а когда мы пользовались им вместе, это были такие интимные моменты, о которых никто не должен был знать, хотя я поделилась этим с Ниной. И что же – забрать его теперь с собой? Или оставить его в квартире Эйстейна? Или просто взять и выбросить – это было бы драматично.

Эйстейн расспрашивает о ребенке Элизы – рост, вес, кормит ли она грудью. Ульрик ест, макая рукав в кетчуп, но я ничего не могу поделать, и в каком-то смысле мне все равно. Ощущение такое, словно я сижу обложенная со всех сторон ватой и смотрю на то, что делают эти двое. Эйстейн пьет воду из стакана, обхватив его всей ладонью и запрокинув голову назад, кадык ходит вверх-вниз, пока он опустошает стакан. Они все делают так, как у них заведено, только я не имею ко всему этому отношения и никогда не имела. И никогда не буду иметь. И это вызывает у меня беспокойство особого свойства. Оно не может исчезнуть в другом месте, его нельзя подтвердить или опровергнуть, и с ним вообще ничего нельзя поделать.