Текст книги "Всё, что у меня есть"

Автор книги: Труде Марстейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

– Тебе привет от тети Лив, – сказала мама. – Она не понимает, почему ты ей не позвонила, и говорит, что ты могла позвонить ей хоть посреди ночи, когда угодно… Дружочек мой. Поешь немного? Только, пожалуйста, не кури здесь. Если захочешь курить, выходи на веранду.

А Элиза подошла и сказала:

– Это черт знает что такое. Вот говнюк!

Я спустилась вниз с пачкой сигарет, Гард выскочил в маске – он играл в «Звездные войны». Мама накрывала на стол к обеду. Сондре ползал по полу, быстро и механически, словно заводная игрушка, и смех его тоже звучал механически. Потом через гостиную прошел какой-то незнакомый молодой человек в тренировочных штанах – это оказался Юнас, который как-то невероятно вырос с тех пор, как я видела его в последний раз, ему уже исполнилось пятнадцать. Гард сказал:

– Если сделешь с меня маску, я не смогу дышать и умлу, потому что под ней у меня лицо из слизи.

Он еще не научился как следует выговаривать «р». Я протянула руку и потянула маску Гарда, он захрипел, схватился за горло, будто задыхаясь. Глаза широко раскрыты, зрачки вращаются. Я отпустила маску, и Гард задышал как обычно. Тогда я снова попыталась приподнять маску, Гард захрипел, я отпустила, и он успокоился. Мне вспомнился фильм «Сердце тьмы», рефрен на английском «Ужас! Ужас!» в самом конце и Руар, сетовавший, что на норвежский это плохо перевели – «Кошмар! Кошмар!».

Когда мы отмечали папин семидесятилетний юбилей в феврале, Руар не смог прийти, потому что у Софии был день рождения, и тогда моя семья решила, что этому не стоит верить. Казалось, они сомневались в том, что у нее действительно был день рождения, что у Руара на самом деле две дочери. Кристин и Элиза пришли на праздник со своими мужьями и в общей сложности с пятью детьми, а я сидела в одиночестве, выглядела вполне юной в платье без рукавов, и все, что у меня было, – все еще женатый и в возрасте любовник, или кем там он мне приходился, который остался в Осло, и, по их мнению, это было даже хуже, чем ничего.

Тетя Лив и Халвор тоже были там, оба без своих спутников и без Аманды, и мне хотелось и в то же время не хотелось, чтобы тетя Лив задавала мне вопросы о моей жизни, но она ни о чем и не спрашивала, если не считать дежурного «Все в порядке?». А вот Кристин задавала вопросы. «Но он же разведен? Что, еще не развелся?» и все такое.

После того как я вернулась из Фредрикстада, Толлеф помог мне перевезти вещи, он сложил в машине заднее сиденье, так что влезло даже бабушкино кресло. На детском сиденье Сигурда я заметила сморщенные кусочки яблока. Я все время плакала. В кухне на холодильнике все еще висело приглашение на праздник Кима, на который я собиралась пойти с Руаром. Сам он со скорбным лицом едва слышно пробормотал, что собирался уехать, что ему нужно прийти в себя. Он закрыл лицо руками и опустил голову.

– Я в таком ужасном состоянии, – сказал он, не отнимая рук от лица.

Толлеф остановился с креслом в руках и бросил на меня недоверчивый и сердитый взгляд – он все правильно расслышал? Костяшки пальцев, держащих кресло за ручки, побелели. Мне захотелось как-то защитить Руара, потому что я верила, что ему действительно очень плохо сейчас.

Мы поехали прямо к Торунн, приятельнице Кайсы по художественной галерее, у нее была свободная комната, которую она сдавала, и в тот момент комната как раз пустовала. Торунн рисует углем, и все предметы в комнате покрыты тонким слоем угольной пыли. Мы вместе пользуемся кухней и ванной. В моей комнате прежде жила ее дочь, но Торунн сказала: «Ребенку не следует оставаться жить дома, когда он вырастает, так что правильно, что она съехала».

Душевные страдания отняли у меня практически все силы. Две недели я ходила на работу словно в полусне, а потом наступил летний отпуск, и стало еще хуже. Все вокруг меня казалось каким-то бессмысленным, однообразным, нарочито банальным, в то же время я понимала, что это все, что у меня есть на сегодняшний день. Но хуже всего было то, что все это стало мне необходимо – люди и то, что меня окружало, и теперь даже больше, чем раньше. И стряпня Толлефа, и невнятное бормотание Нины, и свежая выпечка, и холодное белое вино, и плакат с рекламой нового фильма. Торунн заваривала мне чай разных сортов, была предупредительна и ненавязчива в своей заботе. Она варила овсяный суп и утверждала, что он очень легкий и незаменимый, когда есть совершенно не хочется, а силы нужны. По ночам я ворочалась в постели без сна, потому что все в моей жизни потеряло смысл и казалось, что уже ничего и никогда не сможет доставить мне радость.

– Я так понимаю, что это была самая большая любовь в твоей жизни. – Слова Торунн прозвучали как утверждение, и когда она сказала это, я пришла в отчаяние, но в то же время эту мысль необходимо было произнести вслух, чтобы я могла продолжать жить.

Иногда к нам ненадолго забегала Кайса с плиткой шоколада, виноградом или бутылкой вина, словно приходила навестить больного, и сидела с нами на веранде у входа. Однажды она привела с собой Сигурда, ему исполнилось полтора года, и он только и делал, что карабкался по лестницам.

Кайса объявила, что снова беременна. Мне было тридцать пять, и я ощущала себя уже пожилой дамой, эдакой старой девой, которая смирилась с тем, что в ее жизни ничего не происходит, амбиции так и остались нереализованными, и это чувство не казалось таким уж отвратительным. Никаких требований или ожиданий, я оказалась неинтересна самой себе. Я считала, что заслужила это, что все было логично и закономерно. Я принимала это безропотно, но без надрыва и считала что у меня достаточно сил, чтобы радоваться счастью Кайсы и Толлефа.

Вскоре я уже спокойно спала по ночам. Мысли о Руаре причиняли все меньше и меньше боли. Я делала короткие вылазки в город, смотрела, как молодые люди устраивают пикники и пьют пиво в парках. Я сидела на кухне и наблюдала за Торунн, когда она стояла перед большими окнами в комнате, которая одновременно служила гостиной и мастерской, и рисовала короткими штрихами угольным карандашом – шух-шух-шух – и так все летние дни напролет.

В августе я уже пила с Ниной вино на веранде, чувствовала себя слабой, но выздоравливающей, мне казалось, что я выбралась из тоннеля на другую сторону, туда, где лучше. На лице Нины иногда появлялось выражение стыда за то, кем она стала, словно она меня подвела, и облегчение оттого, что у нее не такая нестабильная, бесцельная жизнь, как у меня. Она говорила о том, как утомительна ее жизнь, что она с ума сходит от обилия дел, и все это с такой энергией и уверенностью в себе и своем месте в жизни, которые позволяли ей не только смотреть на меня свысока, но еще и восхищаться и немного завидовать:

– Как здесь уютно! Торунн действительно замечательная. Господи, вот бы мне такую свободу! Иногда меня гнетет мысль о том, что у меня за всю жизнь больше не будет интимных отношений ни с кем, кроме Трулса… Мне так хочется выходить с тобой куда-нибудь почаще и пить вино сколько влезет. Моя жизнь – это только дети и домашнее хозяйство.

Это может показаться странным, но меня тоже переполняла энергия, – не такая, как у Нины, но у меня было все в порядке. Все хорошо. Я могла бы завидовать Нине, но на самом деле не делаю этого, я хочу спокойствия, хочу быть одна.

Или мы с Ниной просто хотим быть похожими, мы не выносим различий между нами. Мы дружим уже пятнадцать лет, мы беспокоимся друг о друге, нуждаемся друг в друге и привыкли хотеть одного и того же.

Торунн рассказала мне, что ее дочь практически не желает иметь с ней ничего общего. Это началось, когда она была подростком, теперь ей двадцать восемь, и она отстранилась от матери, не объяснив, от чего именно она отстраняется. Единственное, что сказала Торунн, – что дочь прожила дома слишком долго. Однажды я виделась с ней, она пришла забрать почту. Торунн сказала мне: «Она попросила меня пересылать ей все, но я считаю, пусть приходит и забирает сама».

Я видела конверты – они лежали на столике неделями, и еще несколько пришло недавно: письмо о погашении образовательного кредита, счет за электроэнергию и еще одно с напечатанным адресом – из шведского посольства. Когда пришла дочь Торунн Юни, я была поражена, насколько она похожа на мать. Широкая юбка ниже колена, длинные волосы, прямой пробор. Она стояла у входной двери и не хотела проходить в квартиру. Через открытую дверь я слышала, как она сказала, что у нее встреча и нет времени. И потом дверь за ней захлопнулась, вошла Торунн, поставила чайник и спросила, не хочу ли я чаю.

Я предвкушаю праздник в честь годовщины свадьбы Кима и Хелены. Я иду вдоль парка Софиенберг с пакетом, в котором звякают две бутылки вина, и с букетом цветов, собранным у входа в дом Торунн. Я сажусь в трамвай, и впервые за долгое время у меня легко на душе. Я выхожу из трамвая и думаю: асфальт. Пересекаю зеленую лужайку и думаю: трава. Мусорные баки. Дерево. Изгородь, конфетные обертки. Считаю плитки мостовой – без горечи, без жуткого отвращения. Сегодня я накрасила ногти красным лаком.

Однажды я обедала с Кимом, Хеленой и их старшей дочерью в кафе. Они были сторонниками свободного воспитания, так что их дети не признавали никаких ограничений, и в какой-то момент Хелена набрала воздуху, чтобы кого-то отругать, или извиниться, или обратить что-то в шутку, искоса глядя на дочь, но потом она выдохнула, и я увидела вспышку отчаяния, которую, казалось, она не думала скрывать. И я поняла, что они загнали себя в угол, из которого не было выхода, они не выносили своего ребенка и из-за этого испытывали чувство огромного стыда. У них еще был сын, который остался дома: очевидно, они не могли взять в кафе сразу двоих. Хелена была беременна третьим ребенком.

Празднично одетые люди прохаживаются в сентябрьских сумерках по лужайке с бокалами в руках. В саду Кима и Хелены среди яблонь рядом с качелями и песочницей установлен большой белый шатер. Дверь в дом открыта. Вечерний свет золотит все вокруг. В прихожей стоит подставка с единственным зонтиком, розовый дождевик выделяется на фоне темных пальто и курток. Хелена встречает меня радушно, берет под руку и увлекает внутрь.

На кухне режет лимон какой-то мужчина. Кухня просторная с огромной люстрой на потолке. На столе стоит блюдо с канапе, пухленькая девочка-подросток пытается привлечь внимание Хелены. Я слышу, как кто-то произносит «двухэтажный». Потом слышу, как из другого угла кто-то восторженно кричит: «Нет! Это неправда!» А потом раздаются громкие раскаты смеха. У мужчины, который режет лимон, рукава рубашки закатаны, я вижу сильные загорелые руки, пальцы – на правой руке кольца нет, потом он поднимает левую, и на ней тоже нет кольца, а также отсутствует один палец, вернее, две фаланги на среднем пальце. Хелена ходит на высоких каблуках по кухне и наполняет водой вазу для цветов Торунн.

– Это Гейр, – кивает она на мужчину с лимоном, – он, так сказать, прямиком с Сардинии. Руку тебе он явно пожать не сможет.

Хелена смеется. Гейр поднимает обе руки, мокрые от лимонного сока, – никакого смущения из-за отсутствия пальца. Реплика Хелены повисает в воздухе:

– Мы поручили ему порезать лимоны. Он повар, вот мы и решили использовать его навыки, нам ведь нужна высокопрофессиональная нарезка лимонов. Гейр, это Моника. Она работает вместе с Кимом. Моника, тебе чего-нибудь налить?

Похоже, мы с Гейром ровесники, он высокий и нависает всем телом над кухонным столом. Лицо живое, симпатичное. Мне в голову приходит странная мысль: кажется, он рад меня видеть. Наконец-то я пришла.

– Многие еще не пришли, – говорит Хелена, – думаю, будет тесно, и так уже народу полно.

Гейр задерживает взгляд на мне, коротко кивает, уверенно, ободряюще.

Значит, повар, думаю я. Наверное, повар мне бы подошел.

Люстра сверкает и едва заметно покачивается, пустая упаковка от арахиса падает со стола на пол. Хелена выкладывает лимонные дольки на большое блюдо. Со смехом в голосе она останавливает Гейра, взявшего еще один лимон и приготовившегося его резать:

– Думаю, этого пока достаточно.

Дочки-матери

Апрель 1997

Когда Майкен опускает взгляд на руки, ее длинные и густые ресницы закрывают полщеки. А когда она только родилась, реснички были такие коротенькие, что не разглядишь, а недель в восемь они вдруг стали длиннее и гуще, щечки округлились, и она начала улыбаться. Теперь она с интересом разглядывает свои ручки, обхватившие деревянную игрушку с колокольчиком внутри, пытается управлять своими движениями и, поднимая глаза на меня, подносит игрушку ко рту. Майкен открывает рот, улыбается и пускает слюни, подбородок блестит, от металлического колокольчика внутри деревянной игрушки отражается свет.

Мама уже много раз говорила, что тетя Лив все уши ей прожужжала о том, что я должна прийти к ней и показать Майкен.

– Она не видела Майкен с Рождества, ей не терпится посмотреть на нее. Тебе что, трудно прогуляться до тети Лив?

Конечно, мне не трудно, мысль о том, чтобы навестить тетю Лив с Майкен, мне даже нравится. Я подумала, что моя жизнь сейчас такая яркая и насыщенная, мне не составит труда взять коляску и дойти до тети Лив, а для нее это будет так много значить. Мы даже уже договорились, но поход в гости пришлось отменить, потому что Майкен простудилась; к тете я собралась только в апреле.

От нашей квартиры до дома тети Лив всего двадцать минут пешком. Я везу коляску с Майкен, которая лежит на спине, ловит мой взгляд и гулит: «агай, агай-агайа».

– Куда мы идем? – спрашиваю я за нее и отвечаю: – Мы идем к тете Лив.

На Майкен кофточка в голубую и сиреневую полоску, которую связала тетя Лив, и белая хлопчатобумажная шапочка. Кофточка вся в катышках, поэтому кажется поношенной. Солнечные лучи то проникают под капюшон коляски, заполняя пространство ярким светом, то растворяются в тени. Каждый раз, когда солнце забирается под капюшон, Майкен щурит глазки.

– Мы идем к тете Лив, – повторяю я. Майкен разглядывает меня, верхняя губка подрагивает, словно она хочет мне ответить. Глазки слипаются, но она старается держать их открытыми. По дороге она засыпает, веки ее бледнеют и становятся неподвижными, во сне она затихает, через кожу лба и век просвечивают ниточки сосудов.

В квартире тети Лив витает аромат шоколадного кекса. В последний раз я была здесь очень давно, с тех пор квартиру отремонтировали, стены оклеены обоями из стекловолокна и покрашены, так что острые углы кажутся сглаженными, что придает всей обстановке мягкие черты. Гостиная в желтых тонах, голубой диван.

– Почему же ты не взяла с собой Гейра? – спрашивает тетя Лив. – Ах, конечно, он же работает в это время.

– Когда у тебя свой ресторан, работы больше всего по вечерам, – поясняю я, – но сегодня он сам встал к плите и варит говяжий бульон.

– Говяжий бульон, – повторяет тетя Лив и меняет тему: – Подумать только, как девочка выросла.

Майкен проснулась, большая и пухленькая, она занимает собой почти все пространство переносной люльки. Пора уже переходить на сидячую коляску.

– Узнаешь кофточку? – спрашиваю я, но тетя Лив не слышит.

Я достаю Майкен из люльки и кладу малышку на пол. Она крутится и ползет в сторону, словно демонстрируя, чему успела научиться. Тетя Лив опускается на колени и что-то воркует.

В тетиной квартире теперь все по-другому, от прежнего шарма и ощущения дома почти ничего не осталось, но, наверное, так кажется просто потому, что я выросла. Все в этой квартире ни новое и ни старое, если не считать вышитой подушки на диване и фарфоровой статуэтки жеребенка на подоконнике, да еще висящей на стене над диваном картины с застигнутой штормом шхуной – их я прежде не видела.

Тетя Лив выставляет на стол чашки с блюдцами, кофеварка издает булькающие звуки.

– Ты же пьешь кофе? – спрашивает она.

– Да, – киваю я. – Когда была беременной, даже запаха не выносила, а теперь снова пью с удовольствием.

– Во время обеих беременностей меня тоже тошнило от кофе, – признается тетя Лив.

Она ставит кекс на стол и кладет рядом лопатку. Я беру себе кусочек. Потом она поднимает Майкен к себе на колени.

– Моника, это же просто невероятно, – говорит она, и лицо ее сияет. У нее на подбородке два прыщика, которые она замаскировала пудрой. – Твоя жизнь! Смотри, чего ты добилась!

Тетя Лив держит Майкен под мышки, рассматривает со всех сторон, словно приз, выигранный в лотерее. Кажется, тетя Лив уверена, что я благодарна судьбе. Как будто она считает, что я получила от жизни то, что мне не причиталось.

– Ну, а как дела у Халвора? – меняю я тему.

– О, Халвор, – говорит тетя Лив. – У него такая неразбериха сейчас. Я почти потеряла надежду на то, что в его жизни все образуется. Или, как говорит Бент, может, он не хочет, чтобы у него в жизни все устроилось.

На столе желтые керамические чашки с широкой зеленой каемкой по краю.

– Мы с тобой ведь тоже никогда не были такими, как все, но нам удалось наладить свою жизнь.

Она снова поднимает Майкен вверх.

Как же мне повезло – стучит в голове. Как повезло!

– Я бы очень хотела, чтобы Халвор стал более ответственным отцом, – продолжает тетя Лив. – Аманде уже тринадцать, она чудесная девочка, но ей очень нужно, чтобы отец проводил с ней больше времени. Мы с Шарлоттой в конце концов прекрасно поладили. У нее родился еще один малыш от нового мужчины, они живут в Аммеруде, а Аманда практически все время со мной.

После того как Халвор приходил к нам с новорожденной Амандой, я видела ее только один раз – тогда ей было лет пять-шесть, ее пригласили на рождественский праздник к Элизе и Яну Улаву. Ее привел Халвор. Аманда не особенно выделялась среди других детей, играла со своими троюродными братьями, периодически забиралась с какой-нибудь просьбой на колени тети Лив и долго смотрела на нее. В конце вечера мне понадобилось пойти в туалет наверху, и тогда я услышала, как Аманда кричит тонким и довольно пронзительным голосом: «Я хочу пить! Пи-и-ить хочу!» Когда я подошла к ней, она взглянула на меня и заявила: «Мне должны дать воды». Она сидела в кровати с прямой спиной в одних трусиках. Я пошла в ванную, вытащила зубные щетки из стакана и налила в него воду. Аманда обхватила стаканчик двумя руками и принялась пить большими глотками. На локте у нее была затянувшаяся царапина, а на шее золотая цепочка с сердечком – точно такое было у меня, Элизы и Кристин в детстве, на плоской груди оно смотрелось нелепо. Когда девочка молча вернула мне стакан, капелька воды стекала у нее по подбородку. Потом она снова легла.

В тот день общаться с Халвором было особенно трудно. Он разговаривал громко и уверенно, но все же в нем чувствовалась какая-то отстраненность. Он хотел обсуждать все возможные темы, какие только приходили в голову, – что-то про Ирак и атомное оружие, но было очевидно, он не слишком во всем этом разбирается. Папа сначала пытался вести серьезный разговор, но высказывания Халвора порой звучали бессмысленно, и в конце концов папа начал раздражаться.

В том, как тетя Лив говорит о Халворе, чувствуется некоторое пренебрежение, так не говорят о взрослых состоявшихся людях. Словно никто не воспринимает события жизни Халвора всерьез, его планы, его мечты, мелочи, из которых складывается жизнь: смену молочных зубов у Аманды, что она учится читать или что у Халвора дома настоящий персидский ковер, его отношение к музыке, что у него появилась очередная девушка или что он устроился на новую работу, что собирается поехать куда-нибудь отдохнуть или перестелить паркет. Все воспринимается как идея фикс, что-то дилетантское, бутафорское. Словно он делает что-либо только для того, чтобы привлечь внимание, чтобы было о чем рассказать, поставить галочку.

Тетя Лив рассказывает, что Халвор звонил ей перед Рождеством, потому что к нему должны были прийти несколько товарищей на бараньи ребрышки, а он забыл, что мясо надо предварительно вымочить.

– Он был в таком отчаянии, – рассказывает она, – ужасно расстроенный – и все из-за каких-то бараньих ребрышек! Можешь себе представить? Вещи, которые другие люди делают не раздумывая или с которыми они в любом случае так или иначе справляются, оказываются совершенно невыполнимыми для Халвора.

Она грустно качает головой.

– И звонит, только когда у него трудности, – поясняет она. – Когда все совсем плохо, тогда ему нужна мама.

Потом озабоченность исчезает с лица тети Лив.

– Ну, а у вас как дела? – спрашивает она. – У вас с Гейром все в порядке?

Я рассказываю о проектах Гейра, о ресторане.

– Он провел год на Сардинии, как раз перед тем, как мы встретились, – говорю я. – Эта поездка его очень вдохновила, он привез оттуда массу впечатлений.

Фигура Халвора в моем представлении никак не вяжется с образом отца тринадцатилетней девушки, и я никогда не задумывалась о том, что эта малышка вырастет, станет старше и взрослее. Когда-то давно я надеялась, что со временем у меня с Халвором появится душевная близость – когда он станет взрослым. Тогда я смогу рассказать ему, как презирала его в детстве, но в то же время и жалела, – смогу рассказать как историю из прошлого, ведь мы выросли, стали другими людьми и у нас много общего. Но оказалось, что теперь мы отдалились друг от друга еще больше, чем в детстве, разошлись разными дорогами. И в то же время я как будто все еще жду, что наши дороги еще пересекутся, что еще слишком рано, нужно немного подождать, ведь Халвор еще недостаточно взрослый. Но рано или поздно он повзрослеет. Кристин и Элизе в этом смысле проще, они старше и могут относиться к нему более снисходительно.

Майкен сидит на коленях у тети Лив. Они играют, как будто пекут пирог.

– Добавим сливок и воды, – напевает тетя Лив.

– Он увлечен зарубежной кухней, – говорю я про Гейра. – Особенно итальянской.

– А потом придет дедок и откусит кусок, – голос тети Лив звучит звонко, она поет с выражением. Майкен наблюдает за тетей Лив, на лице ни тени улыбки, но, кажется, она не боится. Иногда она бросает взгляд на меня, словно ища подтверждения, что все в порядке, и я сразу чувствую себя неуверенно, но тем не менее я делаю ей знак, что все хорошо.

– Правда, там еще безумная бюрократия и невероятное количество всяческих бумаг, – говорю я. – Тяжело идет. Но похоже, у них получается. Вот только мы с Майкен столько вечеров проводим вдвоем, без него.

– Да, ну что ж, такова жизнь, – вздыхает тетя Лив. – Ну а как дела у твоих сестер? Я о них не так часто слышу. У них вроде бы все хорошо? Элиза же уже вышла работать на полный день?

Да, когда зимой мы с Майкен навещали родителей, Элиза выглядела измотанной. Я забежала к ней, она наигранно улыбнулась Майкен и повернулась ко мне:

– Мы сейчас придем на ужин. Я обещала маме помочь, но у меня не получается. Может быть, ты поможешь? Здесь просто хаос какой-то.

Мы стояли в прачечной прямо у входной двери, Элиза показала на стиральную машину: Сондре в комбинезоне упал и испачкался, и я слышала, как стучат в барабане металлические части комбинезона, мелькает что-то синее с красным.

– Вот именно сейчас мне хочется сбежать от этой жуткой норвежской зимы, – сказала Элиза. – Ян Улав каждую чертову зиму уже много лет подряд раздумывает о квартире на Гран-Канарии, теперь мне уже кажется, что ему просто нравится об этом говорить, но ничем конкретным это не закончится.

Я думаю, это был единственный раз, когда я услышала от Элизы слово «чертов». «Поганый» – бывало, но «чертов» – никогда.

Лучи заходящего солнца пробегают по комнате и словно набрасывают оранжевую вуаль на мебель и посуду, очерчивают контуры тети Лив, сверкая рыжими бликами в волосах – как будто она недавно побывала у парикмахера, волосы пушистые, достают до плеч и словно только недавно уложенные. Майкен не сводит с меня взгляд.

– Ба-да-да? – вопросительно лепечет она и смотрит на меня так, словно ждет ответа.

– Да, – отзываюсь я, – смотри!

– Эге-гей, Майкен, дружочек! – заводит тетя Лив и хлопает в ладоши. Майкен переводит взгляд с меня на тетю Лив и снова на меня.

– Ну а ты все еще работаешь в «Телеверкет»? – спрашиваю я.

– Да, теперь компания называется «Теленор», – отвечает тетя Лив. – Но я занята только шестьдесят процентов времени, поэтому по вторникам и четвергам я свободна.

Майкен наклоняется вперед, глядя на меня.

– Ба-да-да? – снова гулит она и с нетерпением смотрит на меня, ей хочется, чтобы я ответила.

– Я нашла несколько старых снимков мамы, твоей бабушки, – говорит тетя Лив. – В молодости. Ты знаешь, они с Элизой – просто одно лицо. Я и раньше знала, что Элси с мамой похожи, а Элиза – копия Элси, но когда смотришь на мамину фотографию, кажется, что на ней Элиза.

Тетя Лив протягивает мне несколько черно-белых снимков. Да, действительно, Элиза очень похожа на бабушку.

– Какая она красавица! – говорю я.

– Да, она и правда была красивой, – кивает тетя Лив.

На снимке мог быть кто угодно, старые портреты такие безликие. У женщины на фотографии темные, аккуратно уложенные волосы, кожа белая и чистая, блузка с воротником. Однажды мы всей семьей отправились на каникулы в Данию, и мама с тетей Лив уговорили поехать с нами бабушку. Я слышала, как мама сказала по телефону: «Но ведь ты почти не видишь своих внуков, не проводишь с ними время». Мы доплыли до Орхуса на пароме. В то время Халвор вел себя как маменькин сынок, так что в гостинице он захотел спать в одном номере с тетей Лив, ну а мне пришлось разделить комнату с бабушкой. Мы ездили в парк развлечений «Тиволи Фрихеден», и на длинный пляж с белым песком, и в Музей естественной истории.

Днем бабушка одевалась нарядно – безупречно отглаженные блузки и прямые юбки, на шее – изящный платок. Но вечером в гостиничном номере она переодевалась в ночную рубашку из тонкого хлопка и, казалось, совершенно не обращала внимания на то, что рубашка была короткой, почти прозрачной, и на то, какое неизгладимое впечатление это производило на меня, семилетнюю. В ее теле, проглядывавшем под тонкой тканью, все части оказывались не на своем месте – обвисшие груди, складки кожи на животе, я даже могла разглядеть волосы внизу, когда на ней не было трусов. А бедра казались одновременно огромными и костлявыми. И еще, прежде чем лечь под одеяло, она засовывала пальцы в рот, вынимала вставную челюсть и опускала ее в стакан с водой. Я лежала ошеломленная и долго не могла поверить, что такое бывает, пока не засыпала.

– Мы получили приглашение на бесплатный обед в пакистанском ресторане – здесь, на нижнем этаже, – донесся до меня голос тети Лив. – Они хотят повесить световую рекламу на стену дома, так что приглашают нас обедать в знак благодарности. Но Бент не особо жалует пакистанскую кухню, если не сказать больше. Он консервативен в том, что касается еды. Не то чтобы у него были предрассудки, но он говорит, что в его жизни достаточно впечатлений и что его желудок требует привычной еды.

Тетя Лив склоняется над блюдцем и откусывает кусочек кекса.

– Но пакистанцы все равно отсюда никуда не денутся, – продолжает она с набитым ртом. – Даже владелец старого ресторана «Ренна» – пакистанец. У нас в округе почти не осталось норвежцев, только мы с Бентом да все наши старушки. Но для меня это ничего не значит, да и для Бента тоже.

И тут я замечаю подставку для салфеток, которую смастерила для нее, когда была маленькой, – она стоит на кухонном столе у стены, сделанная из фанеры, с выжженной надписью: «Тете Лив, Рождество 1971». Я собираюсь что-то сказать, потому что чувствую, что так надо, но потом понимаю, что слишком устала, не могу вымолвить ни слова, и я знаю, что она скажет и что я отвечу ей, так что я оставляю все как есть.

– Подумать только, что я потеряла такую же малышку, – задумчиво произносит тетя Лив, и я внезапно ощущаю жжение в груди, какой-то протест. Я представляю себе, как тетя Лив с Бентом сидят по вечерам перед телевизором, ходят за покупками, вижу пластиковые контейнеры с остатками еды под лампой на кухонном столе.

– Самый страшный сон всех матерей на свете, – продолжает она. – Можешь себе представить, что это произошло со мной?

Тетя Лив вздыхает и проводит рукой по волосам Майкен.

– В такой ситуации спасает работа, – громко заявляет она. – Что-нибудь, ради чего нужно вставать по утрам. Думать о чем-то другом. Я была просто счастлива, что смогла вернуться на свою работу, хотя меня там никто не ждал, все думали, что я вернусь нескоро. Я была им за это очень благодарна, – она поднимает руку и касается виска, – в такие моменты нужно чем-то заняться. Я же тогда работала на центральной станции, работа очень напряженная, можешь поверить.

Она понизила голос, в котором послышались нотки задушевности, и перевела взгляд с Майкен на меня.

– Ее крошечный гробик. Вязаная шапочка на головке. В моей жизни не было ничего важнее нее. Пережить смерть ребенка невозможно.

Она обвила руками Майкен. Голос у тети Лив возбужденный, бодрый, но звучит как будто издалека.

– Еще полгода я не находила в себе силы смотреть на детские коляски. Просто не могла. Я бродила по улицам почти как слепая, и каждый раз, когда мимо проезжала детская коляска, я закрывала глаза. Я представляла опасность для окружающих!

Лицо тети Лив потрясенное, рот приоткрыт, губы растянуты в подобии улыбки; она ошеломлена своим собственным поведением в тот момент или трагедией, произошедшей с ней, или и тем и другим одновременно. Много ли она рассказывала об этом за прошедшие годы? Какой реакции она ждет от меня, дочери своей сестры, которая только что родила собственного ребенка – и тоже дочь?

– Хорошо, что у меня был Халвор, – продолжает она. – Он заставил меня держаться. Ему нужно было готовить какао, делать бутерброды и петь колыбельные, несмотря на то что мир для меня рухнул.

Мне всегда хотелось узнать, как тетя Лив переживала свое горе, она никогда не заговаривала об этом в моем присутствии. И вот теперь я слышу ее рассказ, но он звучит как-то искусственно, словно она повторяет заученный текст. И я уже не испытываю прежнего любопытства. Мне уже не хочется знать подробности, вслушиваться в ее голос, она наклоняется ко мне так близко, что я могу разглядеть крошечные морщинки у ее глаз, трещинки на зубах, когда она говорит, и просвечивающие через тональный крем прыщики на подбородке.

Я радуюсь при мысли, что скоро вернусь домой, сяду обедать с Гейром, уложу Майкен. Большие окна, керамическая плитка в ванной, жалюзи на кухне, тарелки. Майкен будет лежать в своей детской кроватке и разглядывать меня, пока я тихонько напеваю колыбельную про тролля, который укладывал спать своих одиннадцать деток, а она в этом ритме будет размеренно посасывать соску, иногда перебирая ножками под одеялом – оно всегда сползает; и мне обязательно нужно вернуться к ней, когда она уснет, чтобы подоткнуть его со всех сторон. И нет ничего ужасного в том, что я больше не хочу здесь оставаться, я переполнена жалостью к самой себе и не стыжусь этого. Я делаю, что могу, и никто не смеет осуждать меня за то, что я хочу, чтобы этот разговор поскорее закончился. Сама мысль о том, что я сейчас пойду домой, повезу Майкен в коляске, приносит облегчение, избавление от неимоверной тяжести на душе. Находиться здесь для меня мучительно. Я вспоминаю, как вчера Гейр гладил мои бедра, целовал в шею и спрашивал игриво, нет ли у меня предложений относительно того, чем бы нам заняться, потому что он заскучал. Рождение ребенка не разрушило нашу интимную жизнь, как это часто бывает.