Текст книги "Всё, что у меня есть"

Автор книги: Труде Марстейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

Мне больно за тебя

Февраль 2009

Хьерсти поправляет лежащую на парте ручку, выпрямляется, проводит рукой по волосам и говорит, что Майкен – одна из заводил. Речь идет о травле, издевательствах, и все очень серьезно. Мы сидим на низеньких стульчиках, каждая со своей стороны парты; поодаль, на возвышении стоит кафедра.

– Вы должны знать, что мы, как и положено, позаботимся и о Майкен, – говорит она, подводя итог. – В помощи нуждается не только жертва травли. Тому, кто издевается над другими, тоже нелегко.

– Спасибо, – говорю я.

– Тогда вы поговорите обо всем с папой Майкен? – спрашивает Хьерсти. – Ну что ж, прекрасно. Я разговаривала с ним в прошлый раз.

И она качает головой.

– Ох, – вырывается у нее, – Майкен ведь такая замечательная девочка.

Мы одновременно поднимаемся, я первая выхожу из кабинета в коридор.

На скамейке у входа в класс сидит Майкен.

– А можно Туве останется у нас ночевать? – спрашивает Майкен. – Она ждет во дворе, ее папа разрешил. Ну пожалуйста!

Вот она сидит передо мной, главная хулиганка. Способная в свои двенадцать лет испортить своему однокласснику день или даже жизнь. Челка лезет в глаза, брюки в пятнах.

– Ну пожалуйста! – снова просительно повторяет она.

– Нет, – отрезаю я. – Не сегодня.

Бедра у нее полноватые. Я обращала внимание на ту же особенность у матери Гейра и у его сестры, так что Майкен унаследовала предрасположенность к полноте, она может еще поправиться – будут толстые ноги, большая грудь и ягодицы. Мне страшно из-за того, что все может развалиться, затрещать по швам, – это ощущение надвигающейся катастрофы сопровождает всю мою жизнь, ощущение, что все может полететь в тартарары.

– Ну пожалуйста, мамочка, пожалуйста, пожалуйста, больше ведь мне здесь не с кем общаться.

Я поворачиваюсь и ищу глазами Хьерсти, словно жду от нее помощи, подсказки хотя бы взглядом, прежде чем я должна буду уйти со школьного двора с Майкен и мы окажемся предоставленными сами себе. Иногда я так злюсь на Майкен, что крепко хватаю ее и держу. Меня пугает, какая она сильная. Я думаю о том, что, когда она станет еще крепче, я уже не смогу ей противостоять физически, власть моя закончится и мне жизненно необходимо найти какую-то другую силу, способную оказать воздействие на подростка.

– Мне надо с тобой кое о чем поговорить, – начинаю я.

Внезапно взгляд ее становится враждебным.

– Да, и мне тоже надо кое о чем поговорить с тобой, – закипает она.

Я спускаюсь по лестнице перед ней.

– Меня что же, теперь надо изолировать? – почти кричит она. – Как в тюрьме?

Она догоняет меня и идет рядом, мы уходим со школьного двора.

– Мама? Мама?! – ее голос звучит все громче и настойчивей.

Когда мы с Гейром встречались в последний раз, разговор зашел о Майкен.

– Я думаю, она довольно трудный ребенок, – сказала я.

– Да, – согласился он, – с ней непросто. Может быть, стоит дать ей время и оставить в покое, пока все образуется. И тогда многие ураганы могут пройти мимо.

Гейр сейчас в Болонье на кулинарной конференции и вернется не раньше чем через три дня.

Я сижу в машине, пока Майкен беседует с Туве возле качелей. Мне приходится ждать долго, из-за капризов и прихотей Майкен мое сердце выпрыгивает из груди, я чувствую, что теряю контроль. Захочет ли Майкен сесть ко мне в машину и поехать домой? Может, она выставит условие, что поедет только с Туве? Что тогда делать?

Года в два-три у Майкен случались жуткие приступы упрямства и агрессии, она пыталась вырваться из моих рук, убежать подальше – куда угодно, только бы прочь от меня, ее не заботило, что она может упасть на пол и удариться. Я держала ее крепко и ждала, чтобы она успокоилась, расслабилась, прижалась ко мне, позволила приласкать и утешить, но этого не происходило. Она стояла неприступная как скала и голосила, а я пыталась рассуждать: мне нужно настоять на своем, я ведь могу просто сидеть и держать в руках этого орущего ребенка, терпеливо ждать, пока все закончится, но в результате я не выдерживала. В конце концов я сдавалась и оставляла ее лежать перекинувшись через ручку дивана и завывать. И тогда вмешивался Гейр. С безграничным спокойствием, он решительно брал Майкен на руки и шептал: «Все, все». Мягкий голос Гейра действовал гипнотически, создавая ощущение нереальности происходящего, чему я интуитивно пыталась противостоять. Они объединялись в единое целое, а мне не оставалось ничего другого, кроме как пойти покурить на балкон.

Разговор у качелей окончен, Майкен идет по асфальтовой дорожке к машине, садится, не произнося ни слова, недовольная – взгляд устремлен в окно. Фрёйя заболела и осталась дома, уроки она пропустила, Тронд Хенрик напряжен из-за того, что ему не удастся поработать над своей книгой. Фрёйя требует постоянного внимания, особенно когда она больна, так что хлопоты с ней заполняют собой целый день. Когда мы выезжаем на шоссе Е18, я начинаю:

– Ну и что же произошло в школе, Майкен? Между тобой, Йеспером и Молли?

Она сидит склонив голову набок, отвернувшись от меня.

– Ничего, – говорит она.

– Ну, Майкен, давай. Хьерсти рассказала мне, что случилось.

Майкен убирает руку от лица и одновременно поворачивается ко мне, рот приоткрыт, и она выговаривает медленно и членораздельно:

– Если бы ты знала, какой Йеспер козел! Чертов придурок!

Потом она качает головой, и прежде чем успевает отвернуться, я вижу слезы у нее в глазах, но я веду машину и не могу убрать руки с руля. И я думаю о том, что запомню этот момент надолго, а может, даже навсегда. Ее влажные, такие бездонные глаза. То, что это просто пустяк, к которому не надо относиться серьезно, что все пройдет, что это одна из сотен вещей, которые происходят с двенадцатилетними девочками, но и то, что для нее все это вместе – далеко не пустяки и всегда все всерьез. Я помню свои ощущения в этом возрасте, помню, насколько они тяжелы и болезненны, и они остаются в душе надолго – в моей до сих пор зарубки.

Потом Майкен снова поворачивается ко мне.

– Я не хочу больше жить в этом доме в Аскиме, – говорит она.

– Что ты имеешь в виду?

– Папа говорит, что я могу сама решить, – объясняет она, – где мне лучше жить.

– Что ты такого сделала Йесперу? – спрашиваю я.

Гейр сказал Майкен, что она сама может решить, где ей жить.

– Ты можешь мне рассказать, что вы с Молли сделали? – продолжаю допытываться.

По звуку собственного голоса я понимаю, что уже сдалась, и вижу, что это очевидно и Майкен. Она вольна делать, что ей вздумается, против Йеспера, сговорившись с Молли, и мне не удастся никак на это повлиять.

Еловые деревья мелькают за окнами автомобиля. Я сдалась, сдалась, сдалась. Уход за курами, сортировка вещей Майкен, варка варенья из красной смородины и малины, покраска двери, прием гостей, готовка, ваза с полевыми цветами в спальне, интимная близость с Трондом Хенриком – все ускользает из моих рук, из моей головы. Овечка Улла с бесконечно грустным взглядом, которой и нужно только побыть с людьми, а не с курами и которая теперь бродит в одиночестве в пустом сарае и по двору. Я сдалась в попытке найти взаимопонимание с Гейром; все, с меня довольно. Но сегодня пятница, мы с Трондом Хенриком обсуждали планы на выходные, с девочками, но это было еще до ссоры вчера вечером. «Тебе наплевать на все, кроме твоей книги, – сказала я. – На втором месте после нее у тебя Фрёйя, а потом твоя покойная мать. А уже после нее иду я. – Я рассердилась и выпалила самое страшное: – И очень жаль, что никому, кроме тебя самого, до твоей книги нет дела».

Я сказала это и что-то еще, а потом он объявил, что этого не сможет простить.

– Мне надоело жить здесь, у черта на рогах, – говорит Майкен, – и я не хочу жить вместе с Трондом Хенриком и Фрёйей, я их ненавижу!

За окном машины одна за другой проплывают ели, небо бесцветное и хмурое. Этой ночью я спала на матрасе в комнате Майкен, а сегодня утром кроватка Фрёйи оказалась пустой, и когда я вошла к Тронду Хенрику, Фрёйя лежала рядом с ним в нашей постели, и Тронд Хенрик сказал, что она плохо себя чувствует и не пойдет в школу. У нас с Майкен появилась возможность спокойно позавтракать вдвоем – только она и я, но мы ею не воспользовались. Потому что ни у нее, ни у меня не было желания провести утро вместе.

Я повернула к Аскиму.

– У меня такое впечатление, что ты их тоже ненавидишь, – говорит Майкен.

– Замолчи. – Я стараюсь спокойно держать обе руки на руле. – Я могу что-нибудь сделать, чтобы наша жизнь там стала лучше?

– Нет, – отрезает Майкен.

– Может, батут поставим? – спрашиваю я.

– Боже упаси!

Она хотела жить в старом доме, хотела завести кур и овец. Она получила то, что хотела, но она вечно недовольна.

– Может быть, есть смысл подумать о том, чтобы завести лошадь?

– Это не поможет, – говорит Майкен. – Ничего не поможет. Если мне придется остаться жить в этом доме, я покончу с собой. Я хочу жить с папой. Все время.

Во всех окнах горит свет, даже в спальне на втором этаже. Майкен отправляется прямо в дом, а я захожу в сарай, чтобы покормить Уллу. Заслышав характерный звук открываемого мешка с комбикормом, она выныривает из-за старого ржавого комбайна. Я насыпаю в ведро немного больше обычного и кладу сверху две небольшие охапки сена. Потом чешу ее за ушами и под шеей, она прижимает голову к моему бедру и смотрит вверх затуманенными глазами, ресницы белесые, она поджимает одну ногу, опирается на мои колени; овцы могут жить десять – двенадцать лет. Когда я поднимаюсь, Улла немедленно принимается за комбикорм, потом приподнимает голову и исподлобья смотрит мне вслед.

Переступив порог дома, я слышу, как хнычет Фрёйя. Сахарница перевернута, сахар рассыпан по всему столу, в мойке гора немытой посуды. Фрёйя сидит на руках у Тронда Хенрика. Майкен не видно; скорее всего, она в своей комнате. Когда мы перебрались сюда, Майкен захотела занять комнату, оклеенную розовыми обоями, она была самой просторной и продуваемой, но я тогда об этом не знала, стоял май, так что ей досталась розовая спальня.

Тронд Хенрик ставит Фрёйю на пол, но она взвизгивает, и он снова берет ее на руки. И Фрёйя завывает, повторяя одно слово – «мама». Когда Майкен остается у Гейра, чутье мне подсказывает, что у нее все хорошо, но когда с нами Фрёйя, я всем телом ощущаю, насколько ей не хватает мамы, бесконечное жизненно важное чувство, которое Тронд Хенрик никоим образом не может ей компенсировать, и я тоже не могу. Иногда, на какое-то время, Фрёйя забывает, как она несчастна, но рано или поздно всегда вспоминает.

– Ты заболела, Фрёйя? – спрашиваю я, но она не отвечает, и Тронд Хенрик все усложняет, отвернувшись вместе с ней.

Я включаю духовку, достаю из холодильника замороженную пиццу и снимаю упаковку. Я вспоминаю о наших с Трондом Хенриком первых выходных, проведенных здесь без детей. Мы занимались любовью на сеновале. От тюков с сеном в воздухе стояла такая пыль, что в какой-то момент стало трудно дышать. Но там было красиво, и свет, проникавший в сарай через щели в досках, ложился ровными полосами на лицо Тронда Хенрика. Я помню его длинные густые ресницы. Только мы вдвоем – восторг и наслаждение. Тогда до меня начало доходить, насколько Тронд Хенрик раним, и мне так захотелось позаботиться о нем, сделать так, чтобы ему было хорошо, и это испугало меня. И еще чувство, что в этом доме я попала в ловушку, ловушку из моих собственных идей и моего собственного наивного рвения. Если я сдамся, всего этого не будет: если ты сдаешься – теряешь все навсегда.

Но на следующее утро я почувствовала себя счастливой, я проснулась и разбудила Тронда Хенрика, мы лежали рядом, дремали и снова просыпались, а когда на часах было одиннадцать, я надела халат и поплелась в кухню, чтобы сварить кофе и отнести его в постель Тронду Хенрику. Я обожала эту кухню до безумия: полки со специями и старые навесные шкафы с раздвижными дверцами, банки с притертыми крышками, жестяные коробки из-под печенья, кухонные стулья с зарубками и стершейся краской. Свет за окном был туманным, словно в сказке, он искрился в капельках росы на лужайках, я слышала, как протяжно мычит корова на соседнем дворе.

Фрёйя играет на приставке, Майкен заперлась в своей комнате, Тронд Хенрик сидит на диване с ноутбуком на коленях, обкусанные края пиццы остались лежать на столе, один кусок упал на пол. Во время обеда за столом царило молчание, Майкен одна съела практически всю пиццу.

– Майкен больше не хочет здесь жить, – говорю я. – Она хочет больше времени проводить только со мной. Она не хочет так долго добираться до школы.

Тронд Хенрик прикрывает глаза и откидывает голову назад.

– И у нас с тобой тоже что-то разладилось, – продолжаю я.

Он сидит плотно сжав губы, жилы на шее вздулись. Словно у него что-то болит. Я уже поняла, что Тронд Хенрик никогда не соберется и не скажет: «А теперь послушайте меня», или «Посмотрите на меня», или «Теперь мы все успокоимся», или «Постарайся объяснить, я попробую понять». Я помню, что Гейр повторял что-то подобное постоянно, и я совершила переход от плохого к худшему.

Тронд Хенрик поднимает глаза на меня и говорит холодным сдержанным тоном:

– Да. После того как я встретил тебя, стало только хуже. С тех пор я не смог написать ни одного стоящего предложения.

Я выплескиваю на него всю свою обиду:

– Это только доказывает, что твоя писанина тебе дороже меня!

Тронд Хенрик просто смотрит на меня. Он не произносит ни слова, ноутбук, который он отложил на стол, возвращается на колени. А я думала, что будет по-другому?

Я размышляю о той чуткости, эмоциональном интеллекте и нежности – обо всем, что Тронд Хенрик тратит на свои стихи, пытается вложить в роман, словно ничего из этого не остается живым людям в реальном мире.

– Ничто человеческое мне не чуждо, – сказал он однажды, подняв взгляд от клавиатуры компьютера.

Но это не так.

– Я и сама считаю, что жить здесь ужасно, – говорю я.

И тут я вижу на лестнице Майкен, длиннющая челка падает на лицо.

Одна рука лежит на перилах, второй она опирается о стену, взгляд устремлен на меня – поза триумфатора, только победа – пиррова. Затем она резко разворачивается и взбегает по лестнице. Прямо сейчас рушится мир Майкен, с оглушительным треском, теперь ей негде жить, единственный вариант – Гейр, ну а мне теперь уже нечего терять.

И все, что копилось во мне, прорывается наружу, выплескивается жестоким штормом, все – сомнение и неуверенность, все, что за последний год оказалось на обеих чашах весов или даже больше, все рушится с единственной стороны: я больше не могу выносить этого. Не могу выносить Тронда Хенрика, жизнь, которой он живет, его подавленность и уныние, то, что он абсолютно неспособен думать о ком-то, кроме как о самом себе, принимать то, как он воспитывает дочь. Все, не могу больше. Мне нужен не только хороший любовник, но и собеседник. Я хочу чувствовать, что мы вместе – единое целое, хочу ощущать, что имею дело со зрелым человеком. Я ощущаю четкую и контролируемую связь между тем, что происходит внутри меня, и тем, что я говорю.

Над огородом или за ним мигает свет, не знаю, где это – на дороге или на небесах. Тронд Хенрик произносит одну-единственную фразу: «Тогда ты можешь просто отсюда уехать».

Я слышу какой-то тонкий звук в ухе, челюсти сжаты точно тиски. Я цепляюсь руками за перила на каждой ступени, поднимаюсь в ванную и бросаю вещи в косметичку, глядя на свое отражение в зеркале и читая в нем вопрос: вот теперь у меня же нет выбора? Точно нет?

Потом я открываю дверь в розовую спальню Майкен, на полу валяется одежда, пластилиновые фигурки и рисунки. Она сидит за письменным столом и безжалостно давит в ладонях цветные куски пластилина, смешивая их в безликую серую массу. Я замечаю пятна на джемпере, под которым уже заметны очертания груди.

– Дружочек мой, маленький мой дружочек, мы уезжаем.

Кукла Барби, раздетая ниже пояса, застыла в шпагате на полу с поднятыми руками, на лице – вечная улыбка. Из пакета на пол вывалена одежда для Барби, ее вещи: желтые брюки, что-то полосатое, зимнее пальто, теннисная ракетка, пупс со ртом в форме буквы «о» и розовое платье. На лице Майкен, беспрерывно мнущей в руках пластилиновый сгусток, замешательство – это выражение я хорошо знаю. Подумать только, что эта девочка могла причинить кому-то страдания. Травля, все очень серьезно. Полноватая ласковая девочка, которая кладет голову мне на колени, ищет тепла и уюта и тихонько хнычет: «Я еще маленькая, хочу на коленочки!» Эта девочка носилась с ягненком, завернутым как младенец, по двору, нянчилась с ним, и ягненку это нравилось. Но я же вижу, какой она может быть с Фрёйей. А ягненок вырос в большую овцу с грубым голосом, на которую Майкен практически не обращает внимания.

– Мы поедем к бабушке с дедушкой, – говорю я.

Сначала Майкен просто выполняет мои указания. Она двигается точно во сне, спускается по лестнице, проходит мимо Тронда Хенрика, который стоит на кухне и смотрит в окно, и выходит в коридор. Я протягиваю ей кофту, которую связала моя мама.

– Надень, – говорю я.

Что-то оживает в глазах Майкен.

– Нет, не хочу, – говорит она, – не буду.

– Просто надень, в машине холодно.

В моем голосе слышится мольба. Дети ощущают страх каким-то особым образом, как лошади.

– Я не надену эту кофту, – не сдается Майкен.

Я убираю кофту в сумку, пододвигаю Майкен ее ботинки, прямо к ногам.

– А как же Фрёйя? – спрашивает она.

– Фрёйя с нами не поедет.

– Но я хочу, чтобы она поехала с нами!

– Фрёйя останется здесь с Трондом Хенриком, – отвечаю я.

– Я без Фрёйи не поеду, – бросает Майкен. – Тогда я остаюсь.

Я качаю головой.

– Надевай ботинки, – говорю я. Голос у меня тихий и спокойный, но в нем уже звучат строгие и угрожающие нотки.

– Я остаюсь здесь, – повторяет Майкен. – Можешь взять с собой Фрёйю.

– Но Фрёйя – Тронда Хенрика, – говорю я.

– Она мне как сестра, – упрямится Майкен. Она не сводит с меня глаз. – Я не поеду без нее.

Тронд Хенрик высыпает из пачки кукурузу в кастрюлю и наливает масло, ему пришло в голову приготовить попкорн, сегодня же пятница. Из гостиной раздается пиликанье электронной игры Фрёйи. Она сидит на корточках и нажимает кнопки. Когда здесь была Кристин, она сказала: «Моника, это, конечно, не мое дело, но обе девочки играют на приставке с утра до вечера. Вы не пробовали их как-то ограничивать?»

Майкен входит в кухню и обнимает Тронда Хенрика. Фрёйя, которая сидит на полу с игровой приставкой, вздрагивает, пульт остается лежать на полу, она мчится к Тронду Хенрику и вжимается всем телом, утопая в объятиях Майкен. Тронд Хенрик соображает не сразу, но вот уже и он прижимает к себе обеих девочек, и обе взирают на меня как на врага.

Мне приходится ехать без Майкен. Я выхожу и закрываю за собой дверь, ботинки хрустят по наледи, припорошенной свежевыпавшим снегом, меня окружает темнота, очертания сарая, деревьев растворяются во мгле, почти ничего не видно. Я открываю машину и думаю: а что, если у меня не получится ее завести? Я могла бы тогда вернуться домой, в теплую постель, прижаться к Тронду Хенрику, вернуться ко всему, что я так люблю, у меня нет ничего другого. Я сажусь в машину и запускаю мотор, включаю фары, которые освещают дворик перед домом.

Длинный сугроб вдоль дороги проносится мимо, как в ускоренной съемке. У новорожденной Майкен были крохотные боди на кнопочках, которые я застегивала под подгузником. Она сосала мою грудь так сосредоточенно и энергично, что на маленьком лбу и носике выступали капельки пота, похожие на крошечные жемчужинки. Лежа на животе, она поднимала голову. Потом она стала сама держать яблоко и грызть его, она поднималась на четвереньки и смешно ползала по полу, садилась с прямой спиной и смотрела мультфильмы по телевизору, потом сама научилась тянуть вниз язычок молнии на курточке. И вот уже она появилась из-за угла с ранцем на спине, голодная, грустная, просила шоколадного молока с печеньем, дынный йогурт на ужин. У нее было свое мнение обо всем – о причинах бабушкиных мигреней, о качестве говяжьего фарша, о разводах.

Сейчас я с такой тоской вспоминаю нашу квартиру на Хельгесенс гате, куда мы переехали от Гейра, что мне приходит мысль: все будет хорошо, надо только вернуться обратно в эту квартиру. Но ее уже сдали новым жильцам. Я помню, что, когда я поселилась там одна с Майкен, мне казалось, что я никогда не обживусь, что там всё не на месте. Но когда я думаю о ней сейчас, понимаю, что я сама была там на месте, насколько это было возможно тогда – совершенно на своем, и мне следовало бы на какое-то время успокоиться. Майкен сидела на диване и смотрела мультфильмы, свесив пухлые голые ноги. Когда мне хотелось курить, я выходила на балкон, солнечный свет подступал к одному из углов, лучи падали мне на руку. Потом свет отбрасывал багряный блик с кухонного стола на деревянные панели, пробегался по сколам и царапинам, чернильным и жирным пятнам. Но редкие мгновения радости могли сменяться унынием: Майкен оставалась у меня на выходные, а у нас не было никаких планов. Время с Майкен тянулось еле-еле. Утром она спрыгивала с дивана и была готова смотреть телевизор. «Что мы будем делать? Что у нас сегодня, мама?»

Из-за приходивших напоминаний о счетах, из-за беспорядка в квартире или из-за того, что я не выносила отношений, которые сложились у меня с мамой и со всеми другими членами семьи, у меня возникало желание вернуться обратно к Гейру и никогда не задумываться о каких-то других вариантах, ведь он в таких случаях всегда выступал лучшим амортизатором. Майкен сидела на полу по-турецки и что есть мочи дула в мундштук блокфлейты, просто чтобы чем-то себя занять, и этот звук – словно крик об освобождении от детства, которое тянется так мучительно медленно из-за того, что все повторяется день за днем, неделя за неделей, год за годом. Состояние, в котором нет глубокого смысла, неизвестно даже о его существовании, но все же присутствует такая тоска по этому самому глубокому смыслу.

– Прекрати! – не выдерживала я. – Перестань! Подумай о соседях!

– Когда я поеду к папе? – спрашивала она. – У папы по воскресеньям на завтрак омлет с беконом.

А чего стоил комментарий Майкен в самом начале нашего отдельного проживания, когда мне нужно было везти ее к Гейру. Она сама упаковала свои вещи и сидела уже одетая, мне даже не пришлось ее уговаривать одеться: «Правда я молодец, что так быстро собралась к папе?»

Я ждала выходных, свободных от Майкен, но, возвращаясь в опустевшую квартиру, не могла разобраться в себе: мне казалось, я попала в чью-то чужую жизнь, туда, где меня не должно было быть. Я пыталась сесть за статью, но мне нужно было вырваться из пустоты, я стала часто ходить в кафе с коллегами, многие из которых мне даже не нравились.

С тех пор как я уехала от Тронда Хенрика во Фредрикстад, он ни разу не написал, не позвонил, вообще никак не объявился. Я задаюсь вопросом: почему я уехала именно сюда, почему из всех возможных мест выбрала именно это? Почему было не поехать к Нине или Толлефу. К Бритт, Сюзанне, Бобо, Киму или, в конце концов, к Гейру – куда угодно, только не сюда.

В окнах дома родителей горит свет. С того места, где я стою, чуть дальше вверх по улице, виден дом Элизы и Яна Улава – там тоже светятся окна. Я оставляю машину возле почтовых ящиков. В морозном воздухе ощущается влажный запах моря. А когда мама и папа открывают дверь, аромат моего детства смешивается с запахом дома, где живут два пожилых человека, а на скамейке в коридоре лежат мамины смятые кожаные перчатки с клетчатой подкладкой.

– Моника, неужели это ты? – изумленно поднимает брови мама. – Почему ты приехала? Почему ты одна?

– Я пыталась позвонить, – говорю я, – просто хотела узнать, как у папы со здоровьем.

Мама качает головой и отвечает, что не слишком хорошо. Я захожу в гостиную вслед за ней. Папа сидит в кресле с подставкой для ног – вытянутое лицо, впалые щеки.

– Это Моника, – говорит мама, обращаясь к отцу.

– Моника, – произносит папа.

– Ты звонила, да, Моника? – спрашивает мама. – На домашний или на мобильный? Она на твой мобильный звонила, Педер?

И тут все рушится, возникает чувство, что не остается ничего другого, как броситься в ледяную воду.

– Я больше не могу, – выдавливаю я из себя. – Тронд Хенрик невыносим. Наверное, нам с Майкен нужно вернуться обратно в Осло.

Мне так хотелось, чтобы меня обняли, хотелось выплакаться у кого-нибудь на груди, но ничего не происходит, я стою совершенно одна и реву, а мама произносит: «Вот как? Жаль».

Вскоре после того, как мы с Гейром разъехались, у нас с мамой состоялся разговор, я была в отчаянии, пыталась с ним справиться и говорила со слезами в голосе: «Я не в состоянии нормально заботиться о Майкен, мне не надо было рожать ребенка». Папа тогда как раз объявил мне о том, что они готовы помочь мне небольшой суммой денег, чтобы я могла купить квартиру, и мне показалось, что я заслужила их благосклонность. Я представляла себе, что мама скажет: «О, Моника, существует множество способов быть матерью. Майкен повезло, что ее мать – ты. Повезло!» Вот что мне бы хотелось от нее услышать. Но мама просто посмотрела на меня серьезно, и ее слова прозвучали сдержанно, холодно и противоречиво: «Скажи, если будет нужна помощь. Но ты должна постараться справиться сама. Тебе придется заботиться о ней». И добавила: «Все будет хорошо, Моника. У тебя сильная дочь. Береги ее!»

Помню, как Элиза однажды сказала, что Майкен просыпается веселой, а ее сыновьям всегда нужно было время, чтобы, проснувшись, прийти в себя. Она достала Майкен из коляски после дневного сна и, стоя на дорожке перед окнами кухни у мамы и папы, воскликнула: «Она сияет как солнышко!» И когда Майкен стала похлопывать маленькими ладошками по ее лицу, Элиза умилилась: «Разве можно быть более гармоничной, чем ты?»

Папа выглядит тяжело больным. Мама накрывает для него ужин на кухне, я не голодна. Лицо у меня словно занемело. Я не знаю, что папе сказать. Он сидит в удобном кресле с подставкой для ног, на нем серый свитер с V-образным воротом, заметно, что он не брился сегодня и даже вчера, он почти не двигается. Мы сидим вполоборота друг к другу, папа что-то говорит о лете, даче, что надо починить катер.

– Я уже больше никогда не смогу выйти в море или отправиться в горы.

Слезы катятся у меня из глаз. Папа смотрит куда-то в сторону, мимо меня, его глаза в свете лампы кажутся прозрачно-голубыми, я ловлю его взгляд. Я слышу, как мама на кухне отрезает ломти хлеба электрическим ножом.

– Вот так, Моника, – говорит папа.

Он вздыхает, а сама я сижу затаив дыхание. И в этой тишине между нами возникает особое взаимопонимание, мы оба молчим – о трудностях жизни, о моем невезении, обо всех разочарованиях, о Майкен, о том, что папа скоро уйдет в другой мир, о том, что он, пожалуй, никогда не поддерживал меня так, как я в этом нуждалась, и все же в нашем молчании звучат прощение и забота. Он больше не испытывает разочарования. Он признает, что у меня есть собственные принципы и представления о жизни, требования к самой себе, к жизни; именно теперь приходит понимание – мои склонности и решения, которые он не одобряет, больше не возмущают и не раздражают его. Или к удрученности от моей в очередной раз несостоявшейся семейной жизни примешивается облегчение оттого, что я вышла из проекта с фермерством и любовью к писателю, и все это переходит в добродушное равнодушие. А я не таю на папу обиды. «Вот так», – повторяет папа.

Тикают дедушкины часы, я слышу, как мама возится на кухне, что-то дребезжит, открывается и закрывается дверца холодильника.

Мобильный телефон тихонько звякает – пришло сообщение от Тронда Хенрика. «Что происходит?» – пишет он. Я говорю маме, что мне нужно сходить к Элизе. Мама смотрит на меня вопросительно, словно ей кажется, что она сделала что-то не так.

Я одеваюсь и выхожу на улицу – до дома Элизы всего каких-то пятьдесят метров. Перед входом стоит мешок с мусором, Элиза открывает дверь. Она отпустила волосы и теперь стягивает их в хвост, на ней просторная рубашка в клетку. Она заключает меня в объятия, а разжав руки, оглядывает с ног до головы.

– Почему ты не сказала, что приедешь?

Я качаю головой.

– Просто хотела узнать, как папа.

– Вот так вдруг? С тобой все в порядке? – спрашивает Элиза.

Я уверяю ее, что со мной все хорошо, и Элиза принимается за дело, от которого я оторвала ее своим приходом: загружает посудомоечную машину. Она зовет Яна Улава.

– Тут Моника! – Она прислушивается, качает головой и больше не кричит. – Может, пойдем прогуляемся?

Я беру у нее шапку и шарф, – уходя из дома мамы с папой, я только накинула куртку и надела ботинки. Элиза поднимает мешок с мусором и тащит его к баку недалеко от ворот.

Я достаю сигареты и прикуриваю.

– Можно мне тоже? – спрашивает Элиза, но когда я протягиваю ей пачку, она задумывается и отказывается: – Нет, ладно, не надо. Можно кое-что тебе рассказать?

Рассказать? Мне?

– Ян Улав мне изменил, – выдыхает она.

– Что? – почти кричу я.

– Чш-ш, – беспокоится Элиза, словно кругом могут быть чужие уши, злобные сплетники.

– Он изменил мне с Гуниллой, своей ассистенткой, – рассказывает она. – С медсестрой в зубоврачебном кабинете. Она голосует за Партию прогресса. И она уже не так молода.

Элиза теребит свой шарф, то ослабляет его, то затягивает потуже.

– Как ты об этом узнала? – осторожно спрашиваю я.

– Нашла чек у него в кармане, – говорит она, словно это и так понятно, словно именно так всегда изменников и выводят на чистую воду.

– Ты злишься?

– Я пытаюсь сохранять холодную голову, – объясняет она.

– Холодную голову?

– Я все еще люблю его, – признается Элиза.

– Но ты огорчена? – недоумеваю я.

– Я стараюсь жить сегодняшним днем, – говорит она.

И пока она произносит «жить сегодняшним днем», все случившееся превращается в нечто само собой разумеющееся, универсальное, становится чем-то, что произошло со многими людьми вот почти точно так же: событие, которое влечет за собой набор общих правил, советов и рекомендаций. «Говори с теми, кто тебя окружает». «Не вини саму себя». «Не бойся просить о помощи». Нет, она все же должна быть рассержена, должна чувствовать отчаяние. Но она все продолжает произносить один и тот же набор заученных слов.

– Мы постараемся выйти из этой ситуации наиболее приемлемым образом, – говорит она.

Я решаю не рассказывать ей сейчас о моих собственных проблемах с Трондом Хенриком.

– Только не говори ничего маме с папой, – просит Элиза. – Я им не рассказывала, у них и так предостаточно проблем и забот, особенно теперь с папиной болезнью. Ты понимаешь, что ему осталось не так уж много?

Что я могу сказать? Я сейчас вообще мало что понимаю.