Текст книги "Всё, что у меня есть"

Автор книги: Труде Марстейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

– Знаешь, я подумала, что тоже уеду на день раньше, раз так, – сказала я.

– Билеты ужасно дорогие, – отозвался он.

Под красным навесом с белой надписью «Crêperie» Руар остановился, поцеловал меня, и мы поспешили в отель заниматься любовью. В комнате было по-прежнему холодно, радиатор не подавал признаков жизни.

Руар звонил на ресепшен еще утром, и молодой человек с гладко выбритыми щеками поднялся в номер, покрутил вентиль на радиаторе, постучал по трубе костяшками пальцев и заявил, что теперь-то в номере будет тепло. Но теплее не стало. Руар лежал на спине на белоснежном гостиничном белье.

Я сидела на нем верхом, раскачивалась из стороны в сторону, поднималась и опускалась, пыталась разбудить в себе все самые приятные ощущения, но ничего не получалось. В конце концов я притворилась, что мне хорошо, а потом уже и он издал хриплый стон и затих.

Я надела короткое черное платье с рукавами до локтя и открытой спиной, сапоги на высоких каблуках, накрасила губы. Руар изумленно и одобрительно присвистнул, что было ему несвойственно. Мне это не понравилось. Однако в глубине души я понимала, что у меня не было выбора – придется смириться. Я подумала: как мало мне нужно. Ничтожно мало. Что-то конкретное, маленькая коробочка, которую можно подержать в руках: и мне довольно. Я красилась в его присутствии и смеялась, пока наносила косметику, я дрожала от холода перед зеркалом, мечтая о теплой ванне. Руар напевал себе под нос «Апрель в Париже». Но был март, и было холодно.

Спустя два года, в течение которых мы не общались, Руар объявился прямо перед Рождеством. В ту осень все в моей жизни было прекрасно – мы с Толлефом смотрели кино в синематеке, а потом пили красное вино в «Грей-Кафе» и обсуждали фильмы. Мне всегда было интересно, что скажет Толлеф. Но потом на пороге нашей двухкомнатной квартиры возник Руар. Стоял скрипучий мороз, солнце выходило только в середине дня, и то ненадолго. Руар появился точь-в-точь как в кино – с тремя темно-красными розами на длинных стеблях и сборником стихов Дилана Томаса; на кончике носа застыла маленькая капля. Руар сказал, что ему нужно бежать дальше, но своим появлением он все разрушил. И хотя он заметно постарел, носил старомодные брюки со стрелками, а под носом у него повисла капля, это было черт знает что такое – вот так врываться ко мне, в мою жизнь. Мне и в голову не приходило, что он может такое себе позволить. В любом случае, о том, чтобы продолжать жить с Толлефом, после этого не могло быть и речи. А потом еще эта история с ковриком. Она выявила огромную разницу в том, как мы понимаем юмор или его отсутствие, которые выражала надпись «Добро пожаловать» на цветастом коврике перед дверью. Мы с Толлефом позвали друзей на ужин перед Рождеством, но тогда мне уже не хотелось ничего другого, кроме как просто быть с Руаром. Сидеть с ним на скамейке в промозглом декабре, держаться за руки и болтать обо всем, чего не было и никогда не будет, упрекать его и слушать его никчемные оправдания. Мы с Толлефом поехали в ИКЕА за новыми одеялами, как давно планировали. Еще мы купили новое постельное белье, четыре нежно-голубые чашки, полотенца и тот самый злосчастный коврик. По дороге домой у меня разболелся живот после фрикаделек; дни старенького «Форда-Кортины» Толлефа подходили к концу.

Я развешиваю трусики и полотенце на балконе, беру ключ и иду в номер к Элизе и Яну Улаву. Я надеюсь, что теперь-то Элиза одна, она вернулась раньше остальных. Я распахиваю дверь и хватаю ее за руку.

– Тебя трудно застать одну, – тяну я притворно-хнычущим тоном и висну у нее на руке. – Никогда не могу побыть с тобой наедине – никогда-никогда.

Она разбирает детскую одежду. Рассматривает футболку с пятнами от кетчупа и откладывает ее в кучу грязного белья.

– Ты всегда с Яном Улавом, – продолжаю я, – он никогда не оставляет тебя в покое.

Теперь она смеется, и в ее смехе слышны нотки гордости. Она смотрит на меня, берет за руку и говорит:

– Ты так загорела, везет же тебе. – И потом спрашивает: – Хорошо провела время с Бобом?

Я морщу нос и мотаю головой.

– У него такая волосатая грудь, – говорю я. – Мне кажется, это отвратительно.

Элиза пожимает плечами.

– Ну и что же в этом такого отвратительного? – спрашивает она с несвойственным ей раздражением, и тут до меня доходит, что у Яна Улава тоже густая растительность на груди, но я не понимаю, как можно воспринимать мои слова как намек на Яна Улава. Я думаю, что это глупо – сравнивать Яна Улава и Боба или в любом случае думать про Яна Улава в таком ключе. У него блестящая лысина, накачанные мышцы на ногах, он любит ездить на велосипеде и смотреть футбол по телевизору. Я хочу поговорить с Элизой про Руара, хотя знаю, что она скажет, – она всегда говорит одно и то же. И все равно я рассказываю ей снова и снова о своей страсти и тоске.

– Ты ведь сама говоришь, что по-другому никогда не будет. Неужели ты не хочешь встретить нормального мужчину, с которым могла бы жить и растить детей? – спрашивает Элиза. – Почему ты рассталась с Толлефом? Что с ним было не так?

– Не ругай меня, – робко прошу я и смотрю на нее собачьим взглядом, пока она не улыбнется.

– Ну, в Осло еще полно мужчин, – произносит она. – Руар – это идиллический портрет. Ты не знаешь, каково это – жить с ним каждый день. С мужчиной, который так поступает со своей женой.

Голос Элизы слегка дрожит. Словно она пытается мне сказать, что независимо от того, насколько она любит меня и насколько беспокоится обо мне, она считает меня не таким уж хорошим человеком. И единственная причина, по которой она находит в себе силы разговаривать со мной об этом, заставляет себя затрагивать эту тему, – то, что она моя сестра.

– Не могу поверить, что мы уже завтра уезжаем, – говорит Элиза. – Как быстро бежит время!

Я слышу нарастающий топот, и в комнату вваливаются Юнас и Стиан с полотенцами, купальными принадлежностями и футбольным мячом, который ударяется о керамическую плитку, отскакивает и откатывается в угол. За мальчиками появляется Ян Улав, я притворяюсь, что собираюсь схватить Стиана, но он визжит и убегает в ванную.

Элиза привела в порядок детские вещи и теперь оглядывается в поисках того, что еще нужно сделать. Она устала от моего общества. Я уже знаю, что, когда я приезжаю в гости к ним во Фредрикстад и Элиза внезапно начинает вытирать пыль, мыть плиту или складывать одежду, – это знак ее презрения или равнодушия. Она показывает свою жизнь без стыда, демонстрирует, что она такая, как есть, какой должна быть. Что это правильная жизнь, единственно верная. Она поступает так всякий раз, когда я рассказываю о том, что встретила очередного мужчину. «Вот как, – говорит она. – И когда же мы с ним познакомимся?» И выдавливает чистящее средство на плиту. Это «мы». Она и Ян Улав, целая институция. Элиза, которая отскребает наклейку с Винни Пухом столовой ложкой со стула, открывает контейнер с едой и нюхает, чтобы понять, выветрился ли кислый запах. Элиза стала тем, кем я никогда не хотела быть, но в то же время я доверяюсь ей, рассказываю о Руаре и прошу совета. Возможно, и у самой Элизы есть чувство, что она стала тем, кем не хотела становиться. Но в то же время теперь ей не остается ничего другого, как отстаивать позицию человека, которым она не хотела становиться, потому что время, когда она этого не хотела, в прошлом, оно ушло. И теперь у нее есть только нелегкая работа медсестры, которая высасывает из нее все силы и не дает ничего взамен, дом с садом по соседству с родительским домом, два кудлатых сына, которые никогда не смотрят тебе в глаза. И Ян Улав.

– Когда будем ужинать? – спрашиваю я. – Ты договорилась с мамой и папой?

Стиан выскакивает из ванной, я делаю выпад, согнув пальцы, словно когти, и он отскакивает назад. Элиза говорит, что мы встречаемся в шесть. Я собираю волосы в хвост и ухожу из комнаты, где Ян Улав сидит на диване с банкой пива, в оранжевых купальных шортах, расставив ноги, между которыми все видно. Я прохожу по коридору с терракотовой кафельной плиткой и открытыми арочными проходами к морю.

Из гостиницы в ресторан папа несет Стиана на плечах. Огромное оранжевое солнце висит над горизонтом. Кажется, что с каждым годом папа обращает на меня все меньше внимания, как будто его разочарование скоро растворится и он уже перестанет чего-либо ожидать от меня.

– Время пробежало так быстро, – замечает тетя Лив. – Завтра возвращаемся домой, в холодную Норвегию.

Кристин говорит, что голодна как волк.

– Мне уже так надоело быть огромной, как бегемот, – говорит она. – И вина ужасно хочется.

– Вот увидишь, твои мучения того стоят, – говорит тетя Лив.

– Мне рожать как раз перед тем, как начнет поспевать клубника, – говорит Кристин, – а когда кормишь грудью, клубнику нельзя.

Мы идем в тот же ресторан, в котором были в первый вечер, маме там понравился официант и скатерти в красную клетку. У тети Лив клетчатые брюки, и Ян Улав шутит, что брюки гармонируют со скатертями. Когда я была маленькой, ноги тети Лив часто становились темой разговоров. У нее были очень красивые ноги, и когда тетя Лив и Халвор уезжали, мама постоянно пытала папу, что он думает о ее ногах. Тетя всегда любила выставить свои ноги напоказ, подчеркивая их стройность короткой юбкой или узкими брюками.

Официант раскладывает меню, папа и Ян Улав выбирают вино и делают заказ. Элиза говорит:

– Думаю, я лучше разбираюсь в людях, а Карина – в профессии. Не знаю. Наверное, для руководителя отдела быть отличным профессионалом важнее.

Она соединяет две части пластмассовой игрушки и протягивает ее Юнасу.

– И что, теперь вы конфликтуете? – спрашивает мама.

– У женщин без конфликтов не обходится, – комментирует Ян Улав.

Элиза нарочито пропускает его слова мимо ушей. Я представляю себе, как она говорит: не могу же я всю жизнь жить в постоянных обидах на его неуклюжие высказывания, он не имеет в виду ничего плохого. Жизненной мудрости в ней явно чуть больше, чем у других, и это позволяет ей быть выше унижений или мириться со своей ролью. Элиза знает, что мириться не следовало бы, но предпочитает избегать конфронтаций.

А Ян Улав не останавливается:

– Чтобы разгорелся конфликт, нужны как минимум двое. Это понятно и ребенку.

Он осматривается в поисках официанта. Тот подходит с двумя бутылками вина и почти доверху наполняет невысокие бокалы.

– Лучшее, что можно сделать в твоей ситуации, – выполнять безупречно свою работу, а об остальном не волноваться, – произносит мама.

Как же Ян Улав меня бесит! Это чувство сильное и оправданное, но оно не имеет никакого смысла, потому что Ян Улав никогда его не поймет и едва ли почувствует, а даже если и почувствует, не придаст ему никакого значения. Он делает только то, что считает нужным, не поддается никакому влиянию. Это все равно что сердиться на «Свидетелей Иеговы» или на ведущего телепрограммы. На камень, дом или муравейник. Мне плевать на Яна Улава так же, как на «Свидетелей Иеговы» или муравейник. Я решаю, что, если он сейчас скажет еще хоть что-нибудь о женских конфликтах, квохчущих курицах или дерущихся воронах, мое терпение лопнет, и я все ему выскажу.

Снова появляется официант и принимает дополнительные заказы, мама одаривает его доброжелательным взглядом своих светло-голубых глаз. Ян Улав водит пальцем по меню и что-то произносит, сердце мое колотится. Но как бы я ему все высказала, что бы я сказала, как объяснила бы свою вспышку гнева? Что это я себе вообразила? Это все равно бы не сработало.

Солнце скрывается за горизонтом. И тут меня озаряет: Толлеф должен был быть здесь, с нами. Он умеет разрядить обстановку хорошей шуткой. Думаю, папа с Толлефом, будь у них шанс познакомиться поближе, понравились бы друг другу. Толлеф просто не успел показать свои лучшие стороны. Когда узнаешь его поближе, понимаешь, что у него отменное чувство юмора. Мы бы здорово повеселились; собственно, это было бы незабываемо. Мы могли бы притвориться и взяться защищать чужие мнения, а не наши собственные, и вести долгие споры, не выходя за пределы взятых на себя ролей. Эти мнения мы обычно черпали из газетных статей или передач по телевизору или радио. Каждый раз во время таких разговоров я открывала в Толлефе что-то новое, и это только добавляло очков в моем отношении к нему. Иногда приходилось даже притворяться, что мы не согласны с мнением друг друга, придумывать аргументы за и против, оспаривать то, что мы утверждали ранее, и я никогда не знала, что на самом деле думал Толлеф.

Официант все стоит у нашего столика с блокнотом. Слышно, как какая-то женщина громко и пронзительно смеется. Элизины мальчики, как обычно, заказывают бургеры. Каждый раз они выковыривают из них листья салата и ломтики помидора, и каждый раз Элиза уговаривает их съесть это. Сегодня вечером она надела пончо.

– Это что, шерсть? – спрашивает мама.

– Пятьдесят процентов, – отвечает Элиза.

– Тебе идет, – говорит мама, – прелестные цвета.

По Кристин видно, что она не в восторге от пончо, не уметь врать для адвоката странно.

– Выглядит славно, – говорит она.

Ян Улав услышал, что речь зашла о пончо.

– Не скажу, что оно уродливое. Нет, я так не думаю. Просто интересно, ты что, будешь его носить? – поворачивается он к Элизе.

– Она уже его носит, – встреваю я.

– Вот мне бы такое пригодилось, – вздыхает Кристин и проводит рукой по огромному животу. – Я скоро вообще не влезу в свою одежду.

Элиза заговаривает о средствах от солнца. Действительно ли молочко с фактором защиты двенадцать лучше, чем то, у которого фактор шесть. Стиан сегодня обгорел.

Меня одолевает тоска – от всего, по всему. Я понимаю, что с Руаром у меня нет будущего, но и без него ничего хорошего меня не ждет.

Я не видела Боба с самого утра.

Когда мы с Толлефом решили жить по-настоящему вместе и переехали из общей квартиры в наше собственное жилье, я тут же пожалела об этом. Это было двойное сожаление: из-за того, что я чувствовала и чего не чувствовала, словно я могла управлять своими чувствами, как будто что-то могло быть иначе. Идея съехаться казалась очевидной, словно нужно было в конце концов сделать то, о чем я думала много раз, но каждый раз я гнала от себя эту мысль как несостоятельную. Слишком простое решение, решения не должны быть такими простыми. Но решение чего? Решение проблемы пустоты, одиночества, чувства, что жизнь бежит вперед без направления и смысла. Можно подумать, что теперь жизнь обрела направление и смысл! Толлеф ел хлеб с ломтиками огурца на завтрак. Он варил картошку на обед несколько дней в неделю. Толлеф был единственным человеком на свете, кому я могла сказать слова «пустота» и «одиночество», «смысл» и «направление». Он не воспринимал мои слова слишком уж всерьез. И в этом также крылась двусмысленность: мы беззлобно подшучивали сами над собой и над тем, что могли разрушить и оставить после себя нечто такое, чему я не знала названия.

Юнас и Стиан бегают между столами. Их возня и крики порой заглушают разговоры за столом и сбивают с мысли. Я убеждаю себя в том, что не я несу за них ответственность и что мне просто нужно перестать обращать внимание.

– Детям пора домой, уже поздно. – Ян Улав обращается к Элизе.

– Завтра утром ничего подобного уже не будет, нас ждет кошмарный перелет. – Тетя Лив перехватывает Стиана и усаживает его к себе на колени, тискает и раскачивает из стороны в сторону, но он извивается, как червяк, и ей приходится отпустить его. Я наливаю себе еще вина, предлагаю Элизе наполнить и ее бокал, но она отказывается.

– Но что же Халвор может поделать? – тетя Лив продолжает разговор с папой и Кристин. – Он почти не видит своего ребенка.

Стиан протискивается между тетей Лив и столиком и потом между Кристин и столиком, чтобы убежать от Юнаса, но тот его преследует.

– Я бы не советовал ему обращаться в суд, – говорит папа. – Это стоит бешеных денег, и, к сожалению, ситуация такова, что позиция матери в суде автоматически считается сильнее.

– Но это же не означает, что он должен опустить руки! – вступает Кристин со своей обычной горячностью, которая всегда проявляется в разговорах с отцом и которая много раз заставляла меня задуматься о том, что папа наверняка обеспокоен ее манерой выступления в суде.

– Успокойтесь немедленно! – прикрикивает на сыновей Элиза. – Юнас, Стиан, ну-ка тихо!

– Отношения с отцом важны для любого ребенка, – продолжает Кристин. – Думаю, суд с большой долей вероятности примет это во внимание.

– Юнас, – кричит Элиза, – ты что, не слышишь? Стиан, хватит!

Помню, в детстве тетя Лив говорила нам: «Ваш отец не из тех, кто печется о славе, деньгах, власти, как многие другие адвокаты, он такой добрый и щедрый. Такие на дороге не валяются».

– Элиза, это бесполезно! – вступает Ян Улав.

Когда мы были маленькими и тетя Лив с Халвором проводили у нас целое лето, в ее поведении чувствовалось какое-то подобострастие, желание угодить – в том, как она помогала маме с нами, с домом, с ягодами и вареньем. «Это еще кто кому помогает! – восклицала мама, обращаясь к отцу. – Мы даем Лив и Халвору возможность побыть в семье, обеспечиваем едой и крышей над головой, дарим им летние каникулы».

Папа воспринимал историю жизни тети Лив как данность, но для мамы все было не так однозначно, словно всем было очевидно, что она имела право смотреть на тетю Лив свысока, но не делала этого. Тетя Лив была обречена на мамину щедрость.

Тетя Лив пела дифирамбы маминому и папиному хорошему вкусу, мебели и обоям. Она хвалила катер и дачу, еду, когда не сама ее готовила. Это не выглядело нарочито, тетя Лив порой иронизировала по поводу пережаренных котлет и давала советы насчет соуса. Но все это делалось с безграничной доброжелательностью и благодарностью.

– У меня в голове не укладывается, – говорила мама папе. – Как будто в ней нет зависти и горечи, как такое возможно? Как думаешь, Педер, это возможно?

Папа смотрел на нее поверх газеты.

– Одно удовольствие, когда Лив гостит у нас, – сказал отец, – она такая позитивная.

Мама умолкала. У нее самой начисто отсутствовала способность быть счастливой. Откуда в ней бралось столько недовольства и злости? И откуда ж взяться счастью, когда тебя занимают одни несчастья? Маму словно одолевал зуд, и облегчение приносили только сплетни о тете Лив у той за спиной.

Мне хочется совершить что-нибудь удивительное. Например, открыть маленькое кафе или бар. Придумать беспроигрышный маркетинг, сотрудничать с интересными людьми, не разделять работу и свободное время, друзей и коллег. Изобретать новые напитки. Когда нужно, менять режим дня. Медленно, но верно добиваться успеха, так чтобы моей семье стало стыдно из-за их раздражения и сомнений во мне. С Элизой что-то происходит. Она смотрит на меня, поднимает свой пустой бокал, тянется за бутылкой и наливает немного вина. Оказывается, на горизонте появился Боб. Он выглядывает кого-то, видит нас, светлеет лицом и что-то говорит приятелю. Боб пробирается к нам между столиками, делает комплимент Элизиным сережкам, и она невольно тянется к уху и быстро отдергивает руку.

– Садись с нами, – произносит она.

Я пытаюсь тайком поблагодарить ее взглядом, но теперь она смотрит не на меня, а вниз, потом переводит взгляд на море и опять на Боба. Он оглядывает присутствующих и понимает, что те не против, чтобы он остался за нашим столиком. Боб занимает место рядом со мной, напротив Элизы. Стиан и Юнас лежат под столом на животе и играют.

Боб достает пачку сигарет и хочет всех угостить, но у меня и папы есть свои. Тогда он делает знак официанту и просит принести бутылку вина и бокал. Он обводит всех взглядом и говорит: «У всех есть бокалы?»

На столе стоит почти полная бутылка вина.

Я прикуриваю сигарету. Боб курит «Лаки Страйк».

– Ну как вам здесь, нравится? – спрашивает он.

– Здесь прекрасно, – отвечает тетя Лив.

Бобу приносят вино, официант убирает со стола грязные тарелки.

– Вы замечательная семья, – говорит Боб. – Обожаю такие семьи. Моя вот недостаточно сплоченная, чтобы называться семьей.

Он подает пачку сигарет Элизе, и она протягивает руку.

– Да, что-то и мне покурить захотелось, – произносит она.

По лицу Яна Улава пробегает тень – не раздражения, не разочарования – нет, а недоверия и подозрения, что его предали. Боб отдает пачку Элизе.

– Ты же не куришь, Элиза, – выдавливает из себя Ян Улав.

Элиза улыбается, расправив плечи и тряхнув волосами, которые легкими волнами разлетаются по плечам.

– Когда-то я много курила, – говорит она. – Но это было до того, как я встретила тебя.

О том, что это не первая ее сигарета, можно догадаться по тому, с какой жадностью и удовольствием она затягивается и отворачивается от Яна Улава, словно хочет отвоевать это право для себя – курить и получать удовольствие.

– Сигарета тебе идет, – говорит Боб и с улыбкой смотрит на Элизу, подперев голову руками.

– Нет, все же курение не идет никому, – вступает мама.

– Мне почему-то всегда ужасно хочется курить, когда я подписываю рождественские открытки, – говорит Элиза.

– А я не могу выкурить только одну сигарету, – замечает тетя Лив. – Если я сегодня позволю себе одну, завтра выкурю уже двадцать.

Боб наливает еще вина себе и тете Лив. Папа показывает на бутылку, которую заказали мы.

– У тебя такие нарядные косички, – говорит тетя Лив. – Как ты их заплел?

Боб улыбается, обнажая белоснежные зубы, и проводит рукой по волосам.

– У парикмахера в Осло, – говорит он. – Такого чудного гомика с татухами и клипсой в носу.

– С ума сойти! – говорит тетя Лив и смеется.

Креманка с десертом Юнаса еще наполовину полная, в ней тает мороженое разных сортов. Ломтики картофеля фри лежат между моим бокалом и миской с салатом. Ян Улав комментирует поведение женщины, непрерывно хохочущей за столиком по соседству.

– Она смеется так, как смеются только что разведенные женщины за сорок. Чтобы убедить всех вокруг и саму себя в том, что у нее замечательная жизнь, гораздо лучше, чем когда она была замужем, – говорит он.

Яну Улаву удается рассмешить Боба, и он этим страшно доволен. Боб обращается к Элизе:

– Тебе идет это пончо. Ты словно женщина из индейского племени с трубкой мира.

В Париже внезапно потеплело. Уличные кафе тотчас заполнились посетителями, и я спросила:

– Как ты можешь уехать от такой погоды?

Это ему следовало сказать:

– Как я могу уехать от такой погоды? От тебя в такую погоду?

Его руки пахли гостиничным мылом. Он ответил с независимым видом, который я ненавидела. Не со скорбным или печальным, который я любила. Как бы мне хотелось, чтобы чувства ко мне раздирали его изнутри на куски, чтобы он показал это, дал понять. Но он не был в отчаянии из-за отъезда и жалел скорее не себя, а меня.

– Один день пройдет быстро. Все будет хорошо. И ты наконец увидишь Лувр, – вот и все, что я услышала.

Лучше не придумаешь, черт побери! Я не хотела осматривать Лувр без него. Я не хотела видеть Эйфелеву башню, даже издалека. Руар нырнул в такси, он выглядел озабоченным, как будто он был моим отцом, а я – его ребенком.

Я гуляла в одиночестве по парижским улочкам, забрела на Елисейские Поля, разглядывала мужчин в беретах и кепках. Есть мне совершенно не хотелось, но я села за столик в кафе, заказала бокал вина, пила его маленькими глоточками и смотрела в окно. Я подумала о том, что достаточно несчастна, чтобы сочинить стихотворение, и нашла в сумке ручку и чек. Но строчки не складывались, слова становились пустыми и бессмысленными, как только ложились на бумагу или даже еще когда приходили мне в голову: тоска, отчаяние, обида, непонимание… Я написала «ледяная простыня», «забытое томление», оставила на скатерти франк, поднялась и пошла дальше.

Булыжная мостовая привела меня к Сене. На мощной деревянной балке у воды расположилась молодежь с рюкзаками, багетами и красным вином. Девушка и трое молодых людей, один из них окинул меня дружелюбным взглядом, но я прошла мимо. Я смотрела вниз на мутную воду. Мне подумалось, что мама могла бы сказать: «Я всегда любила вас такими, какие вы есть. Я никогда не была одержима вашими достижениями. У меня никогда не было ожиданий, которые бы вы не оправдали. Я никогда не была по-настоящему разочарована или по-настоящему обеспокоена из-за кого-то из вас». Но она никогда не говорила ничего подобного. Наверное, она даже так никогда и не думала. В последний раз, когда я была дома, сразу после того, как съехала от Толлефа, она подала на стол яблочный пирог. Коричневые, сухие яблочные дольки с морщинистой кожурой, посыпанные корицей.

– Я не очень хочу яблочный пирог, – сказала я. – Никогда не любила его.

– Ну, сегодня ты могла бы немного изменить свое отношение, – возразила мама, раскладывая чайные ложки над десертными тарелками, одну за одной, все ручки вправо.

Есть бесконечное количество способов разочаровать маму, и мне всегда это удавалось. Родители купили микроволновую печь. Мама сказала, что папа подогревает остывший кофе.

– А ты? – спросила Элиза.

– Я размораживаю мясо, – ответила мама. – И булочки. Одна минута в микроволновке, и они как будто только из печки.

В доме моего детства, когда я сидела с семьей за столом, во мне росло чувство безысходности. Чувство, что мои собственные ценности и принципы в корне отличаются от тех, которые приняты в моей семье, и потому здесь я никогда не смогу быть самой собой.

Странно, но я гораздо больше боюсь разочаровать Элизу, чем маму. Но когда я действительно чувствую, что чего-то добилась, и Элиза пусть редко, но признает это, само признание Элизы служит для меня оценкой успеха. Кристин же часто хвалит меня в знак скрытого протеста против мамы и папы. Если ей хочется устроить небольшое восстание, чтобы совсем не потерять себя после того, как она оправдала все мечты и ожидания родителей – юридическое образование, муж-адвокат, будущий ребенок, – она восстает и защищает меня в, казалось бы, самой нелепой ситуации. Поддержка Кристин только ослабляет мои и без того шаткие позиции – моя свободная жизнь, отказ от собственного жилья и «престижного» образования, как она это называет, предстают смехотворными и неразумными. «Университетское образование совершенно необязательно означает получение определенной профессии», – говорит она, как бы намекая на то, что в этом есть здравое зерно, но отыскать его невозможно.

Под пристальным взглядом отца я подливаю себе вина. Элиза пытается вести беседу с Бобом, при этом ей приходится держать в охапке обоих хнычущих мальчиков. Боб с напускным интересом расспрашивает ее о работе медсестры, и она рассказывает. Он говорит что-то о «спасении жизней», но Элиза возражает: речь всего лишь о том, чтобы под конец сохранить качество жизни, насколько это возможно.

– Но сейчас я старшая медсестра отделения, так что помогать умирающим мне приходится не так уж часто. Мне на самом деле этого не хватает, – поясняет она.

Стиан оставляет попытки завладеть вниманием Элизы и начинает громко плакать.

– Вот видишь, – говорит Ян Улав, – это то, о чем я тебе говорил.

Все в жизни всегда происходит именно так, как предупреждал Ян Улав.

– Думаю, нам пора ложиться, – веско произносит Ян Улав. Он встает, пытается подозвать официанта, это ему не удается, и он договаривается с папой, что они рассчитаются позже. Элиза поднимается и стоит в пончо и с ребенком на руках.

– Прощай, Лунный Свет, – говорит Боб.

Я бросаю последний взгляд на лицо Элизы, вижу тоску, которую не замечала прежде, – ей хочется еще посидеть с нами, поговорить с Бобом. Словно нельзя и предположить, что у нее могут возникать такие желания. Словно в эту секунду она понимает, что ее жизнь ее не устраивает. Потом Элиза исчезает в толпе людей с мужем и сыновьями. Ей приходится смириться с разочарованием, отогнать тоску и принять последствия того, что она принадлежит Яну Улаву, она – его на веки вечные, что бы ни произошло.

Тетя Лив разговаривает с Бобом о военной службе. Боб, как и Халвор, отказался от службы в вооруженных силах.

У Боба мускулистые, загорелые руки, покрытые волосами, он много смеется. Папа молчит. Официант спешит мимо нашего столика, семья с тремя детьми оплатила счет и собирается уходить, один из детей повисает на руках отца.

– Слова о необходимости защищать свою родину звучат благородно, – говорит тетя Лив, – но если это предполагает необходимость убивать, все становится не таким уж привлекательным, я так считаю.

– Я бы не смог убить и котенка, – говорит Боб. – Не то что я категорически против убийства, я просто абсолютно не способен на это сам.

Официант начинает убирать посуду с нашего столика. Я роняю губную помаду под стол, Боб наклоняется и достает ее. Он медлит, прежде чем отдать ее мне, и смотрит пристально мне в глаза.

– Теперь я приглашу вашу дочь на коктейль, – говорит он папе.

Папе он уже разонравился. Или это я ему не нравлюсь.

– Пойдем, – говорит Боб и протягивает руку. Рукава его светло-голубой рубашки закатаны. Папин взгляд полон неодобрения и озабоченности. Озабоченности не из-за того, что со мной может случиться что-то плохое, но из-за моего характера.

Мы проходим пару сотен метров к бару с гирляндами из цветных лампочек. В баре в основном туристы, но есть несколько человек, которые выглядят как местные. Я вынимаю заколку и распускаю волосы. Боб приподнимает одну прядь, заправляет ее за ухо и произносит:

– Завтра ты уедешь от меня.

Он рассказывает о том, что Томас влюбился в местную девушку, которая работает в баре соседнего отеля.

– Так что теперь я могу остаться с тобой без угрызений совести, – говорит Боб.

Подходит официант, и Боб заказывает напитки. С ним так легко разговаривать, и я рассказываю ему о своем разочаровании в собственной семье, о вечно капризничающих племянниках, о маминой беспомощности и о тете Лив, которая вмешивается во все, о Яне Улаве. Даже о его плавательных шортах.

– И он что же, трясет перед всеми своими причиндалами? – спрашивает Боб. Я смеюсь. – Наверное, он знает об этом. Он фантазирует, что ты возбудишься при виде его богатства.

Я все хохочу. Из бара доносятся популярные мелодии. Тексты песен совершенно не созвучны моей жизни, вовсе не про меня, но они такие трогательные и душевные, что возникает опасность поддаться их очарованию и поверить в них как в истину, которую невозможно опровергнуть. У меня мурашки бегут по коже из-за отвращения к банальности текстов и манере исполнения, в то же время я тронута. И почти влюблена… И не то чтобы влюблена… Коктейль называется «Секс на пляже». По краю бокала тянется хрусткая сахарная каемка, напиток украшает крошечный зонтик. Боб прикасается пальцами к моим губам. Мы целуемся. Ну да, выпила я много.