Текст книги "Всё, что у меня есть"

Автор книги: Труде Марстейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

Сегодня погода совсем летняя, солнечный свет падает через окна и ложится на паркет, никому не хочется в такой день сидеть в четырех стенах. Терье не объявлялся с тех пор, как я уехала от него в то утро. Я не забрала Майкен от Гейра, Майкен вернулась домой на метро и трамвае. Она приехала и ходила вокруг меня с выражением такого равнодушия, которое походило на изумление – широко раскрытые глаза, вздернутые брови. Теперь она в полосатом свитере и джинсовых шортах улеглась в гамак в своей комнате и читает журнал. Я встаю в дверном проеме.

– Ну, и что это было, Майкен? – начинаю я.

Свет, падающий сквозь прикрытые жалюзи, подрагивает на ее обнаженных, уже покрывшихся загаром ногах, на одежде, разбросанной по комнате, на бутылках лимонада, валяющемся на полу портфеле с учебниками. Майкен листает страницы журнала.

– Мы же должны разговаривать друг с другом, – продолжаю я.

В гамаке происходит какое-то движение, и он начинает легко качаться. Мне очень хочется спросить ее: почему ты так со мной поступаешь, зачем ты вот так настраиваешь нас друг против друга?

– Я ведь тебе сказала, чтобы ты позвонила, если тебе понадобится, чтобы я приехала домой, – вместо этого говорю я.

– А я сказала, что не хочу, чтобы ты уходила, – отвечает Майкен.

Мне не видно ее лица, но одна нога свешивается с гамака, потом вторая – с другой стороны, она садится прямо, зажав между ногами ткань гамака.

– Я поговорила с папой, – произносит она. – Кое о чем.

Прогноз погоды обещает еще одну солнечную неделю. Через две недели у Майкен начинаются летние каникулы, мой отпуск через три недели. Вчера я села за компьютер и попыталась поискать для нас какие-нибудь недорогие варианты отпуска в большом городе, но на меня накатила такая усталость.

– Ну и о чем же вы говорили?

Майкен объявляет, что она хочет бо́льшую часть времени жить с Гейром, что ей осточертели бесконечные переезды от меня к нему и назад. Я чувствую, как преграда, сдерживавшая страх, уныние и покорность судьбе, исчезает. Пелена рассеялась, и теперь все безнадежно. Майкен вздыхает и опускает взгляд на свои колени, прежде чем продолжить. Словно она боится обидеть меня.

– Переездов туда-сюда очень много, – продолжает она. – И столько всего нужно держать в голове – что взять с собой и тут, и там.

Она все время поправляет прядь волос, которая падает на лицо.

– И еще мои подруги, – говорит она, – они тоже считают, что это слишком утомительно.

Я думаю о ее подруге Кристин, о Лоне, Тюве, которые считают утомительным то, что Майкен живет на два дома и им постоянно нужно следить за тем, где она находится!

– Кроме того. С папой проще разговаривать, – переходит к главному Майкен. – Мне кажется, он лучше меня понимает.

Меня охватывает чувство беспомощности, у меня больше нет сил выносить Майкен, я хочу порвать с ней, вычеркнуть ее из своей жизни. Я с ней не справляюсь, мне она не нравится, и я готова сдаться. Пусть Гейр наконец заполучит ее. Но у меня-то есть только она, у меня-то только один ребенок! Ну почему так? Гейр дважды заводил разговор о том, чтобы родить еще детей. Первый раз это было, когда Майкен исполнилось два года, она только пошла в детский сад, а второй – когда мы только переехали в новую квартиру в таунхаусе, сразу после того, как Калле произнес так врезавшуюся мне в сознание фразу про «двух эклектиков», но тогда мне не хотелось новой беременности, это было не ко времени, к тому же я полагала, что уже поздно, что я уже слишком стара для этого.

– У папы лучше налажен быт, – объясняет Майкен. – Для меня это только лучше. – Она все смахивает непослушный локон с лица. – Мне нужен более четкий распорядок. И границы. В моем возрасте это важно.

– Я что, недостаточно строга с тобой? Мне нужно больше тебя контролировать?

Майкен вытягивает шею и отворачивается от меня со свойственным ей выражением лица, на котором отпечатались любовь и жалость к самой себе.

– Да все нормально, – наконец говорит она.

Все нормально! Да будь у меня в юности столько свободы, я бы многое отдала.

Перед глазами мелькают воспоминания. Вот Майкен отказывается оставаться у Гейра, – плачет, разинув рот, завывает, уставившись в потолок. Вот Майкен не хочет спать нигде, кроме дома, и я вынуждена забрать ее от подруги посреди ночи. Майкен хочет ходить только держась за руку и никак иначе. Маленькой она не отпускала мою руку, скакала на одной ноге или балансировала на краю бордюра и болтала, болтала. Однажды она заглянула мне в глаза и сказала: «Я хочу быть только с тобой, понимаешь? Ни с кем больше, только с тобой, пожалуйста, не отсылай меня». Я видела насквозь, что стояло за этими слезливыми сценами, подсмотренными в каких-то мелодрамах или комиксах, но, даже несмотря на это, я чувствовала себя польщенной, не могла этому противиться.

– И потом. Мне не нравится этот твой Терье, – говорит Майкен.

Вот оно что – Терье. Он мог посмотреть на меня прищурившись и потом отвести взгляд.

– А если я больше не буду с ним встречаться? – Я даже не успеваю подумать, что говорю.

– Ну, это как тебе угодно, – пожимает плечами она.

– Но он почти никогда не бывает здесь, когда ты дома, – возражаю я.

– А если я больше времени буду проводить у папы, он может оставаться здесь столько, сколько вам надо.

– Ты что, против того, чтобы у меня был любимый человек?

Из телефона Майкен раздается звук пришедшего сообщения. Майкен снова пожимает плечами.

– Ты же говорила, что теперь у тебя еще долго не будет никаких отношений, – припоминает мне она, – что тебя это больше не интересует.

Теперь где-то в гостиной раздается звук моего мобильного. Полагаю, это сообщение от Гейра, который сидит в полной готовности в своей квартире. Они наверняка заранее условились о том, что она поговорит со мной. Наверное, Майкен сказала, что страшится предстоящего разговора, но Гейр успокоил ее и пообещал, что все будет хорошо. Я представляю себе, что именно написано в сообщении, которое он мне отправил: что-то вроде «Ты поговорила с Майкен?». А Майкен он, наверное, написал: «Ты поговорила с мамой?»

– Я просто повторяю твои слова, – продолжает Майкен.

Она смотрит на меня.

– Ведь я же могу выбирать? Мне уже пятнадцать. Это ведь не значит, что кого-то из вас я люблю больше, а кого-то меньше.

Впервые она заговорила об этом осенью после того, как мы с ней переехали от Гейра.

– Ты вообще понимаешь, насколько это утомительно – жить на два дома? – спросила она тогда. Мы сидели на диване в новой квартире, ели бутерброды с маслом и сыром на ужин. И потом добавила как ребенок, которому меньше лет, чем ей было тогда:

– Представь, если бы я была улиткой, тогда что – мне пришлось бы таскать на спине два домика?

Теперь кажется, что все напрасно, бесполезно. Словно у меня больше ничего нет, и я сожалею обо всем. Начиная от ожиданий, которые были у меня в период беременности, когда я покупала крошечные боди и ползунки, до обустройства комнаты Майкен уже здесь, на Софиес гате: ярко-желтый письменный стол, металлические жалюзи. Теперь что – сожалеть о письменном столе из ИКЕА и о пуховике?

Майкен поднимает взгляд от экрана мобильного.

– Я заскочу к Лоне. У нас что сегодня на ужин?

У меня возникает страстное желание наказать ее, больше никогда не прощать. Во рту кислый привкус. Майкен отправляется в ванную, она стоит у открытой двери и наносит спрей для волос. Потом звуки стихают, и я понимаю, что она подкрашивает глаза. Перед уходом она говорит, что мы могли бы потом поесть тако, но после этого ей, возможно, опять придется уехать.

– Ладно, – соглашаюсь я. – В семь?

– А кукурузу ты купила? – спрашивает Майкен. – В прошлый раз, когда мы готовили тако, ты забыла кукурузу.

Как-то я написала предложения, из-за которых мне теперь стыдно. «Верь в хорошее в человеке. Если хочешь, чтобы прекрасные события наполняли каждый твой день. Не думай о том, что ты можешь сделать по дому, лучше спроси, что твой дом может сделать для тебя. Наполнение твоей жизни зависит отнюдь не от вещей». Порой абсолютная бессмыслица, кажущаяся в то же время невероятно значимой, пугает меня до глубины души. Дверь за Майкен захлопывается, остается только слабый запах ее духов. Я чувствую хорошо знакомое острое желание поговорить с Руаром, хотя я поняла уже много лет назад, что Руар не тот человек, который может мне дать правильный совет в вопросах, касающихся моей жизни.

Из окна я вижу Майкен, она идет по улице, загорелые ноги меряют тротуар большими шагами.

Ничто человеческое мне не чуждо

Август 2015

Анетта в рабочем комбинезоне стояла в хлеву, запустив руку глубоко в родовой канал овцы. Когда я вошла, Анетта повернулась ко мне.

– Голова запрокинута, – сказала она, – но ничего, здесь достаточно места, она не в первый раз рожает.

Анетта позвонила мне, когда начались роды, Майкен на той неделе оставалась у Гейра, и я помчалась одна. Тронд Хенрик переживал творческий кризис, роман не получался, и я испытала облегчение оттого, что могла вырваться. Поля были укрыты зеленой пеленой крошечных ростков, а на березах аллеи, ведущей к хутору Роя, уже набухли почки.

Предплечье Анетты двигалось, описывая под хвостом овцы полукруг, потом она вытащила руку, осторожно сжимая голову ягненка.

А я думала только о Майкен, вспоминала, как рожала ее.

Вязкое чмоканье – и крошечный ягненок выбрался на свет. Он лежал на соломенной подстилке, слабо перебирая ножками, он весь был в серо-желтой слизи, на которой отчетливо виднелись кровяные прожилки.

Я стояла в метре позади и пыталась сглотнуть комок в горле. То чувство, когда Майкен наконец выскользнула из меня – словно тюлененок, так быстро это все произошло. После стольких месяцев, что я носила ее и чувствовала каждое ее движение, мое тело трудилось несколько часов, чтобы ее вытолкнуть. Мне казалось, что я прикладываю слишком много усилий, чересчур зажимаю ее, но вот она с чавкающим звуком появилась на свет, высвободилась из меня, и мне захотелось сесть, чтобы посмотреть, какая она. Она была моей, и мне она была нужна немедленно.

Овца обнюхала и облизала голову ягненка, я всхлипнула, и Анетта со смехом повернулась ко мне.

– Понимаю, зрелище производит впечатление, – сказала она. – А что до меня, я видела это уже сотни раз. Смотри, теперь важно их не беспокоить, они должны привязаться друг к другу, ощутить родство. В стаде мать и ее малыш должны узнавать друг друга.

Наверное, когда родилась Майкен и мне положили ее на грудь, я больше всего думала о Гейре, о том, как важно, чтобы он понимал, что произошло, разделял мои чувства. Я вижу, как вытягиваю шею, как подзываю его – смотри, что у нас получилось!

– Еще один идет, – предупредила Анетта. Овца едва успела лечь, прежде чем из нее с тем же чавкающим звуком вывалился еще один ягненок; парадоксально, но из-за отсутствия кровяных прожилок в окутывающей его желтоватой слизи он выглядел каким-то болезненным.

В тот раз детенышей родилось всего двое. Нам обещали дать ягненка от другой овечки, у которой родилось трое, но это произошло двумя днями позже, при родах я не присутствовала. Когда мы забрали Уллу, ей исполнилось всего полтора дня, желудок был полон молозива. Улла была маленькой и тщедушной, так что первое время круглые сутки приходилось кормить ее из бутылочки каждые два часа. Майкен, как маленькая мама, кипятила воду и ополаскивала бутылочки. Когда мы уехали с фермы Тронда Хенрика, Улле исполнилось уже почти два года, она была ласковой и преданной. Позже я узнала о том, что в конце осени Тронд Хенрик вернул нашу овечку Анетте, а что с Уллой случилось потом, я не знаю.

Я только успеваю залить горячей водой чайный пакетик, когда раздается звонок в дверь. Громко переговариваясь, Гейр и Майкен поднимаются по лестнице. Майкен заходит первая, она выглядит расстроенной, волосы так сильно стянуты на затылке, что кажется, будто это причиняет ей боль. Я обнимаю ее за плечи, но она выворачивается.

– Извини, мы немного припозднились, неимоверно трудно было отыскать место для машины с прицепом, – объясняет Гейр. – Мы потратили на поиски минут двадцать и припарковались на приличном расстоянии от дома, так что таскать придется далеко. И кое-что еще не было упаковано, как предполагалось.

– Да. Я же извинилась, – прикрывает глаза Майкен. – Прости, прости, прости.

На Гейре футболка с V-образным воротом, джинсы, кроссовки «Найк». Волосы немного засаленные, но у него так часто бывает.

– Здесь что, вообще нет фруктов? – Майкен берет из фруктовой вазы маленькое сморщенное яблоко и крутит его в руках.

– Есть то, что ты видишь, – говорю я. – Еще в холодильнике есть морковь и зеленый горошек.

– Я же сказала «фрукты», – отвечает Майкен в своей обычной снисходительной манере.

– Кофе? Чай? – предлагаю я, но Гейр качает головой и говорит, что надо поторапливаться. И я думаю, что мне следовало бы более тщательно проанализировать наши отношения и свою психику, чтобы попытаться понять, как у него получается своим отвратительным настроением, которое ко мне не имеет отношения, так сбить меня с толку, заставить упасть духом.

– Ну вот, – Гейр заглядывает через дверь в комнату Майкен, – письменный стол еще не разобран.

Я не знаю, что сказать. Мне, конечно, следовало побеспокоиться. Я об этом не подумала.

– Извините, – говорю я. – Но ведь стол разобрать – это быстро?

Гейр вздыхает.

– У тебя есть отвертка? И еще шестигранник. – Он показывает на книжную полку и подоконник. Похоже, здесь тоже еще далеко не все упаковано.

Гейр зовет Майкен. Я не помню, где шестигранник.

– Это безнадежно, – восклицает Гейр, обращаясь к Майкен, и показывает на груду полиэтиленовых пакетов и еще на гору вещей, которые просто навалены в кучу.

– Тебе надо сложить это все в мусорные мешки или еще куда-то, – он качает головой. – Да уж, здесь у тебя еще больше одежды, чем дома.

– Мусорных мешков не хватило, а мама не купила, – защищается Майкен.

И снова моя вина, я устала от этого, мне все надоело. Я вручаю Майкен свою банковскую карточку и прошу ее купить рулон мусорных пакетов и несколько яблок. Потом извлекаю из кладовки ящик с инструментами и протягиваю его Гейру.

– Посмотри здесь, – говорю я, и он принимается раскручивать письменный стол.

– Ты как, курить-то бросила? – спрашивает он.

– В последний раз курила две недели назад. Или тринадцать дней.

– Ну и хорошо, считай, самое сложное позади, – замечает Гейр с отсутствующим видом и кладет отвертку в пакет, чтобы взять с собой.

Мне приятно любое проявление заботы, в любом виде. Я сажусь за кухонный стол перед открытой балконной дверью с чашкой чая. На дворе еще стоит лето, не чувствуется прохладного дыхания осени. Листва на деревьях еще зеленая, под окнами слышен звук проезжающего автобуса. Я беру чайный пакетик и отжимаю его, пальцы обжигает. Курить хочется просто до слез, чаще всего я забываю все аргументы за то, почему я должна бросить курить, помню только те, что против.

Как-то Нина сказала: «Когда Айрин уехала от нас, дома стало так пусто. Мы не представляли, что нам делать. Трулс стал таким потерянным. Казалось, что больше нет причин готовить ужин или создавать домашний уют, и внезапно нам пришлось начать разговаривать друг с другом».

А Кристин, напротив, насколько я помню, сказала: «О, чудесно!» – о том, что Ньол и Гард переехали. «Нам с Иваром хорошо!» – добавила она. Но я помню, что Ивар настаивал на том, что она все же восприняла это не так легко, как рассказывала.

Нина скоро станет бабушкой: Нора должна родить сына в октябре, если все пойдет по плану; малыш родится за два дня до дня рождения Майкен. Когда Майкен будет тридцать, мне исполнится шестьдесят шесть. А когда ей будет тридцать шесть, мне стукнет семьдесят два.

Как много времени я потратила за эти годы, применяя все мои эмоциональные и интеллектуальные познания, умения и опыт на то, чтобы поточнее сформулировать истинные суждения о самой себе: я в этом мире, я на определенной стадии жизни, я и мои отношения с дочерью, матерью, сестрами, с возлюбленными – нынешним и бывшими, с коллегами и соседями. Я искала и находила сложные модели рассуждения и следовала им, но когда удавалось наконец добиться рациональных и доступных формулировок, они тут же превращались в банальные общие истины, которые знают все и которые касаются вообще кого угодно. Например: я стремлюсь к тому, чтобы меня заметили, уделили внимание, но когда в конце концов добиваюсь этого, мне это уже ни к чему. Или: когда я увидела, как болеют и умирают мои родители, я впервые поняла, что это произойдет и со мной. Или мысли о себе самой как о матери: я использую все избитые фразы и реакции, которые я обещала себе никогда не использовать.

Когда в июне мы с Толлефом отправились вместе выпить пива, я получила сообщение с неизвестного номера: «Во вторник вечером после непродолжительной болезни мой дорогой Руар ушел из жизни. Я подумала, ты захочешь об этом узнать. Похороны состоятся в ближайшую среду в час дня в церкви Венстре Акер. С уважением, Анн».

Толлеф был рядом, он смотрел выжидательно, готовый выслушать и понять. Но для меня это было совершенно новое состояние одиночества: в один момент к жизни пробудились все дремавшие во мне мысли, всё, о чем я хотела спросить Руара, услышать его объяснения, вспомнились какие-то ситуации и разговоры – от самых банальных до жизненно важных, и никто другой, кроме него и меня – нас вместе, – не мог найти им объяснение, все чувства, которые не выносили чужих взглядов и не могли вызвать ничего, кроме невольного сострадания.

– Мне хорошо одной, и так на самом деле было всегда, – сказала я вчера своим сестрам.

У меня сегодня немного болит голова из-за вчерашнего. Мы были у Кристин, пили вино до половины первого ночи, – тогда пришел Ян Улав, он был на ежегодном ужине с однокашниками из стоматологического института.

– Вы что, наклюкались? – спросил он, войдя в квартиру Кристин. – Элиза, ты помнишь, что нам завтра ужасно рано вставать?

Ян Улав и Элиза переночевали у Кристин и Ивара, им нужно было назавтра очень рано попасть в аэропорт Гардемуэн, они улетали на Гран-Канарию.

– Моника бросила курить, – объявила Элиза, и Ян Улав одобряюще кивнул в мою сторону. Ян Улав стал похож на моченое яблоко, смирился с тем, что шевелюра его уже никогда не обретет прежнюю густоту, и ультракороткая стрижка шла ему гораздо больше. Теперь уже Ян Улав и Элиза сидят в самолете.

– Вот этого я понять не могу, – сказала Кристин. – Ты ведь не так долго была одна?

– Нет, но именно теперь я понимаю, как мне хорошо одной. Насколько все было бы проще, если бы я поняла это раньше!

Кристин приготовила севиче из лосося и трески.

– Суши я уже пробовала, – заявила Элиза.

– В этом блюде рыба на самом деле не сырая, – объяснила Кристин. – Она маринуется особым образом в соке лайма и лимона.

– Вообще-то мы с Яном Улавом могли развестись много лет назад, – призналась Элиза. – Целую вечность тому назад.

Она привстала, склонилась над столом и приспустила жалюзи, как будто стараясь укрыться от посторонних взглядов.

– Но теперь уже слишком поздно, – добавила она.

– Почему? – спросила Кристин.

– Почему поздно? – повторила я.

– И почему ты хотела развестись? – допытывалась Кристин.

– Раз уж я смогла выносить эту семейную жизнь так долго, потерплю до конца. Не хочу стареть в одиночестве, – объяснила Элиза. – У меня есть подруги, которые развелись после того, как дети выросли и уехали, и все они такие… одинокие. Многие из них, я считаю, точно. Мне кажется, они сожалеют.

Мы выпили еще вина, и Элиза еще больше разоткровенничалась:

– Ведь между нами с Яном Улавом уже давно нет интимной близости, – и она внимательно посмотрела на нас с Кристин. – У нас вообще не было секса в последние пять-шесть лет. А как у вас? – спросила она, обращаясь к Кристин, и я заметила, что она уже сильно опьянела; казалось, Элиза и сама это понимала, потому что не стала дожидаться ответа. – Если я разведусь, – продолжила она, – как вы думаете, у меня еще есть шанс встретить кого-то другого?

Она пригладила блузку на талии, чуть подалась вперед и снова поправила блузку. Потом сморщила нос и посмотрела на меня, и мне ничего не оставалось, как кивнуть, подтвердить, что да, именно так я и считаю, да, она могла бы попробовать, использовать этот шанс. Кристин тоже кивнула.

В Элизе нет ничего такого, что могло бы заставить думать, будто она моложе своих почти шестидесяти двух. Но есть какие-то черты, которые подсказывают, что она пытается выглядеть моложе: подкрашенные волосы, блузка в молодежном стиле, за которой угадывается потерявшая упругость грудь. Бесформенные колени, обтянутые брюками. Она выглядит как пожилая женщина, медсестра, которая вот-вот выйдет на пенсию. Женщина с тремя взрослыми детьми, которая обожает печь пирожки, менять занавески и иной раз пить вино бокал за бокалом, наливая из картонной коробки. Она не выглядит старушкой, просто в ней не осталось женской привлекательности.

А рядом сидела стройная и моложавая Кристин – в новой квартире, которую они с Иваром купили после переезда Ньола и Гарда, с огромной спальней, широкой кроватью, вентилятором над ней, велотренажером и паркетом. На кухне барная стойка и современная газовая плита. Картину довершал Ивар с трехдневной щетиной, посеребренными волосами и широкими плечами. Кристин не выглядела много моложе Элизы, но в ней чувствовалось больше жизни; возможно, больше немного другой жизни, в которой было место радости совсем иного свойства и которая совершенно не походила на ту, к которой стремилась я.

Волосы Кристин, более благородного оттенка, чем у Элизы, смотрятся привлекательнее. Одежда выглядит дороже, и сама Кристин стройнее, у нее золотые часики на запястье и маникюр.

Элиза покрутила в пальцах бокал, сделала последний маленький глоток и отставила бокал в сторону. Казалось, будто она о чем-то пожалела или просто опомнилась.

– Мы проводим не так много времени на Гран-Канарии, как думали раньше, – сказала она. – Там быстро устаешь от такой жизни, и после того, как Ян Улав вышел на пенсию, мы гораздо больше времени видимся друг с другом. Раньше мне, как правило, удавалось побыть одной час или два после работы, и после того, как Сондре уехал от нас, эти часы стали доставлять мне удовольствие.

Я вспоминаю, какой была Элиза в день своей свадьбы. И что теперь: подвыпившая шестидесятидвухлетняя женщина, которой взбрело в голову разводиться. Но между этими двумя образами нет несоответствия, нельзя сказать, что ей не повезло, эти картинки связаны естественным движением от одной к другой, обычный жизненный цикл. Смирившаяся и потерявшая надежду, она идет навстречу своей старости, ее нетерпение и несбывшиеся ожидания чего-то иного порой похожи на всплески отчаяния. После смерти мамы она обрела свободу, последнюю возможность получить от жизни нечто большее. Она хочет еще вина, просит налить прежде, чем Кристин берет в руки бутылку.

– Когда прошлой зимой из-за проблем со спиной я оказалась на больничном, то старалась поскорее вернуться на работу, чтобы как можно меньше видеться с Яном Улавом, – сказала Элиза. – А что будет, когда я выйду на пенсию?

– Тебе не кажется, что к этому просто надо привыкнуть? – спросила Кристин. – Что не каждый испытывает радость от выхода на пенсию? Я помню, что ты предвкушала, как вы будете жить с Яном Улавом на пенсии.

– Разве было такое? – удивилась Элиза.

Гейр дружески подталкивает Майкен за плечи и просит ее помочь донести вещи. Она высокая, выше меня, думаю, примерно метр семьдесят пять. У нее ни грамма лишнего жира, ноги длинные. Я не задумывалась об этом, пока Кристин как-то не сказала: «Майкен стала настоящей красавицей».

Я несу вниз по лестнице ее стул. Теперь у меня будет свой собственный рабочий кабинет. Я куплю столешницу из цельного куска древесины и положу ее на деревянные козлы из ИКЕА. У меня появилось желание опять начать писать что-то кроме рекламных текстов.

До машины нам приходится идти два квартала. Прицеп небольшой и уже почти полностью загружен, особенно много места занимает кровать. Там уже лежит кресло, низкий столик, лампа, разобранный шкаф, множество ящиков и мешков с вещами.

Майкен уже открывает переднюю дверцу, но Гейр просит ее сесть назад. Мы с Гейром садимся каждый со своей стороны. Он заводит машину и аккуратно выруливает с парковки.

– У этой девочки одежды хватит, чтобы одеть целый школьный класс, – ворчит он.

Майкен возражает, что огромная часть вещей просто уродская, и что уже неизвестно, сколько времени ей не покупали новые вещи, и что половину из ее гардероба можно смело выбросить.

– А тебе не пришло в голову просмотреть всю одежду до того, как ты собралась переезжать? – интересуется Гейр.

– Прекрасная идея! – отзывается Майкен. – И почему она мне не пришла в голову?

А я чувствую упоение при мысли о вечере субботы, который я проведу в одиночестве на диване с бокалом хорошего вина и последним романом Иэна Макьюэна. Дело не в том, что я ощущаю себя старой или усталой, или утратила способность радоваться тому, что мне раньше доставляло удовольствие.

Я по-прежнему люблю ходить в кафе и рестораны выпить пива или вина, а мысль о том, чтобы встретить новую любовь, не кажется мне такой уж неприятной, но пока меня больше устраивает все как есть.

Меня не приводит в восторг мысль о том, чтобы вступить в новые отношения; я не могу представить себе отношения, частью которых я хотела бы стать, – хоть какие-нибудь. Я никогда не оставалась одна, и даже хуже: я никогда не хотела остаться одной. Но теперь мне это жизненно необходимо, и я не должна об этом забывать.

Загорелая, покрытая волосами рука Гейра лежит на рычаге коробки передач, он переключает скорость.

Сейчас у нас с Майкен хорошие отношения, лучше, пожалуй, и не надо.

Осенью, два года назад, мы ездили на дачу – только она и я, как раз накануне ее семнадцатилетия, настроение было легким и приподнятым. Майкен рассказывала мне о музыке, которая ей нравится, и о том, чему она намерена учиться дальше после окончания старшей школы: юриспруденции, как дедушка и тетя Кристин. Я чувствовала невероятную, до сих пор незнакомую уверенность в жизни и в тех решениях, которые я приняла, и в том, что я от них получила. Я рассказывала Майкен, что сама однажды выбрала юрфак, но провалила экзамены уже на первом курсе, бросила это занятие и стала изучать историю литературы. Не то чтобы мы без умолку болтали, были периоды, когда мы просто молчали. Майкен взяла iPod и слушала музыку. В небольшой деревушке мы заправили газовый баллон и съели по мороженому. Страх, что я позвала Майкен с собой, а она не смогла отказаться, уменьшился. Хотя я и не воспринимала Майкен как человека, который слишком уж обращал внимание на других и старался удовлетворить их желания, у нас возникло вежливое согласие, и дистанция между нами уже не казалась мне непреодолимой, появилось что-то новое, потому что Майкен становилась взрослой. Оттого я и опасалась, что она сказала «да», просто чтобы не обидеть меня.

Уже темнело, когда из маленькой деревни, где ели мороженое, мы отправились дальше. Я с радостью представляла себе, как мы приедем на дачу, но мне было неспокойно.

За пару месяцев до этого я познакомилась с Хауком. О нем я Майкен еще не рассказывала.

– Есть такое, о чем я жалею в жизни больше всего, например о том, что стала встречаться с Терье, – призналась я Майкен, когда мы ехали в машине. – Терье любил только одного человека – самого себя. У него же не было детей. Я думаю, подростки были для него совершенно непостижимым явлением.

Мы ехали вдоль полей и длинных пашен, позолоченных вечерним солнцем, которое пробивалось через поросль лесистых холмов позади, теплые тона – желтый, оранжевый и красный.

– Знаешь, я встретила нового мужчину, – решилась я. – Его зовут Хаук. Но я не жду, что ты, узнав об этом, будешь скакать от радости или захочешь немедленно с ним познакомиться, просто хотела рассказать тебе, чтобы ты знала. Чтобы узнала от меня, а не от кого-то другого.

Я слышала, как оглушительно стучит сердце.

– Мы не собираемся торопиться, – продолжала я. Боковым зрением я видела профиль Майкен, но не поворачивалась к ней. – Мне с ним очень хорошо, это я могу сказать наверняка. Знаешь, когда тебе семнадцать, то кажется, что любовные отношения – удел молодых. Или, в крайнем случае, они нужны, чтобы завести детей. Но я думаю, что в каком-то смысле каждый ждет любви и нуждается в любимом человеке на любом этапе жизни. И это совершенно естественно – найти кого-то, с кем не страшно стареть.

Я все говорила и говорила, размеренно и вдумчиво. Асфальт стелился перед нами серой, широкой и безукоризненно ровной полосой.

– Но с Терье мне не было хорошо, – сказала я. – Да и тебе тоже. Ты когда-нибудь чувствовала, что знаешь настоящего Терье?

Майкен сидела глядя прямо перед собой через ветровое стекло.

– Чувствовала, что ему интересно познакомиться с тобой поближе? – продолжала я.

И тут я заметила в ухе Майкен белую пластмассовую штучку, от нее на шею тянулся тоненький провод, почти незаметный под волосами.

– Майкен. Майкен? – окликнула я, потом повторяла громче и громче, пока она не повернула голову, удивленно посмотрела на меня и вытащила наушник.

– Ты что-то сказала?

– Ты что, ничего не слышала? Что я рассказывала про Терье и Хаука?

Она посмотрела на меня и покачала головой.

– Кто такой Хаук?

Я ничего не ответила и еще долго сидела молча. Когда дорога пошла вверх, подпрыгивая на лесных ухабах, Майкен вытащила второй наушник и положила руки на колени.

– Окей, – сказала она. – Теперь я слушаю.

Но мне уже не хотелось ни о чем рассказывать.

– Да нет, – бросила я, – ничего такого.

Спустя два месяца, прямо перед Рождеством, Хаук вернулся к своей бывшей жене, не к той, с которой у него был общий ребенок, а к другой. Я восприняла это до нелепости тяжело.

Гейр останавливает машину перед пешеходным переходом, дорогу неспешно пересекают три женщины с колясками. Все капюшоны колясок занавешены, у всех трех мамаш проблема с лишним весом.

– Боже мой, как мне будет не хватать тебя дома, – говорит Гейр. – Каково это – уехать из родного дома? Если ужасно – так и скажи.

– Чудесно, – отвечает Майкен. – И немного грустно.

– Грустно? – переспрашиваю я.

– Я буду скучать по нашим вечерам, когда мы играли в бильярд, – отвечает Майкен.

Ах, да. Несколько лет назад Гейр купил стол для бильярда и установил его в подвальном помещении.

– А пятницы с пиццей? – спрашивает Гейр.

– И твой кофе латте, – отвечает она. – Я никогда в жизни не научусь варить такой же.

– Когда я уехал из дома, то был на два года моложе тебя, – вспоминает Гейр. – Тогда я служил на Королевском корабле в качестве повара и официанта. Именно тогда я потерял палец.