Текст книги "Всё, что у меня есть"

Автор книги: Труде Марстейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

– А я переехала в меблированную комнату в Тосене, – говорю я. – Прямо из Фредрикстада переехала в Тосен, я снимала комнату у одной семьи. Очень скучала по дому.

Я помню чувство, которое испытывала, когда сидела в съемной комнатушке и ощущала запах мясного пудинга, который готовила хозяйка. Какая-то маленькая часть меня хотела сидеть в тот момент вместе с хозяйской семьей на кухне, я ведь была почти всегда голодная, но бо́льшая часть меня хотела любой ценой этого избежать. Когда я вставала по утрам, ноги касались паркета. Первые лучи солнца проникали наискосок через окно и исчезали через короткое время, и если я спала долго, то уже не заставала их. Время от времени звонила мама, но очень редко. Я слышала, как в недрах хозяйской квартиры раздавался телефонный звонок, и когда спрашивали меня, хозяева стучали в дверь.

– Ну а потом я влюбилась, – продолжаю я. – Во Франка.

По вторникам Гейр и Майкен пекли блины, они азартно играли в «Скрэббл», ходили на лыжах по выходным. Гейр тренировал футбольную команду Майкен и участвовал в кубках и тренировочных сборах. Гейр, у которого, насколько я знала, не было постоянной подруги, всецело посвятил себя роли отца и своим ресторанным проектам. Гейр и Майкен в Диснейленде в Париже, Гейр и Майкен и мать Гейра в Лондоне в Музее мадам Тюссо. Он привязал ее к себе деньгами, собственным временем и излишним вниманием. Да нет. Он просто был хорошим отцом. Так было всегда, уже задолго до того, как мы разъехались, она всегда была папиной дочкой.

Я видела, как она играет в футбол, множество матчей подряд. Помню оранжевые конусы на поле и дождь. Футболка прилипла к маленькой груди Майкен. От дождя все блестит – и конусы на поле, и лоб Майкен. Но после игры она куксилась. «Вот так всегда: когда ты раз в кои-то веки приходишь посмотреть, я играю просто безобразно». Я же ни разу не замечала этого, я была уверена, что она играет замечательно. Я считала, что она прекрасно владеет мячом, и говорила ей об этом.

Гейр предлагает выгружаться прямо перед входом, но тут же находит место для парковки.

– А у тебя до папы было много парней? – спрашивает Майкен.

– Несколько, – отвечаю я.

– Несколько, да, – встревает Гейр.

– И несколько после, – говорит Майкен.

– Эй, вы, хватит, – возмущаюсь я, но испытываю при этом такое облегчение и счастье, что готова взорваться. Сидя на переднем сиденье «фольксвагена» Гейра со взрослой дочерью и мужчиной, от которого я эту дочь родила, я чувствую себя окруженной безграничной любовью и уважением.

Вчера у Кристин Элиза рассказала, что тетя Лив живет теперь в доме престарелых, ухаживать за ней дома для Бента оказалось слишком тяжело.

– Он жаловался, что у тети Лив появилась идея фикс: она то и дело принималась печь яблочный пирог, – говорила Элиза. – Ее невозможно было отговорить. Стоило Бенту выйти в туалет, тетя Лив уже стояла на кухне и разбивала яйца в миску. Если в вазе с фруктами появлялись яблоки, она немедленно начинала их кромсать на мелкие кусочки. А если он позволял ей, то буквально пару часов спустя она снова затевала пирог. Все это начиналось с самого утра, стоило ей проснуться.

– Я в ИКЕА встретила Аманду, – сказала Кристин.

– Надо же, ну и как она? – поинтересовалась я.

– Ну, она довольно грузная, пирсинг над бровью, черная одежда.

– Ты говорила с ней?

– Нет, надо было поговорить, но все было так странно, я не думаю, что она вообще меня узнала.

Кристин наклонилась и взяла с тарелки три соленые палочки и откусывала их маленькими кусочками.

– Но ты-то ее сразу узнала, – сказала Элиза.

– Да, я попыталась встретиться с ней взглядом, – пояснила Кристин.

Когда мама лежала при смерти и Элиза сообщила об этом, мне следовало приехать во Фредрикстад в тот же день, но я чувствовала себя смертельно усталой – я только утвердила с редактором готовый текст статьи, так что решила отложить поездку и ехать на следующий день, хотя Элиза настаивала, что, по ее мнению, осталось уже недолго. Телефонный звонок раздался в тот момент, когда я сидела в халате на диване и ела купленного по дороге с работы готового цыпленка. Звонила Кристин. Она говорила, а я смотрела на свое отражение в стекле балконной двери. Мне вспоминались сообщения, которые мама оставляла на автоответчике, и то, что я чувствовала, когда прослушивала их: они никогда не заставляли меня скучать по ней, совсем наоборот. Я приходила домой поздно, усталая после работы или после вечеринки, а на автоответчике мигал огонек, и я чувствовала боль во всем теле. А потом звучал мамин голос, и меня охватывала злость отчаяния. Мама пробуждала во мне чувство вины, когда вкрадчивым голосом спрашивала, где я, почему меня постоянно нет дома.

На следующее утро я села на поезд до Фредрикстада. Шел дождь. Я еще не предупредила Майкен, она оставалась у Гейра. От станции до дома престарелых я взяла такси, ночью были заморозки, по заиндевевшему асфальту машины двигались еле-еле, и складывалось впечатление, что все происходит как в замедленной съемке. В маминой комнате собрались Элиза, Кристин и тетя Лив. У всех были заплаканные лица, но теперь никто не плакал. Казалось, будто первый этап уже пройден без меня и я либо должна преодолеть эту стадию одна, у них на глазах, либо просто перескочить через нее. Мне пришлось долго вглядываться в мамино лицо, чтобы увидеть родные черты: губы стали такими тонкими, почти незаметными. На подушке расползлось пятно, напоминавшее след от пролитого малинового варенья, я могла разглядеть зернышки, и почему-то это не давало поверить, что мамы больше нет. «Все счастливые детства похожи друг на друга, каждое несчастливое детство несчастливо по-своему», – почему-то сказала тетя Лив. Мне кажется, я уже слышала однажды, как она это говорила, но не могла вспомнить, когда и в какой связи. Но я помню, что слышала это в доме своих родителей и что тогда она читала «Анну Каренину», читала так же, как купленные в киоске бульварные романы, увлеченно проглатывая страницу за страницей.

Через некоторое время в комнату к маме вошел Бент и сказал, что дочери Элси должны остаться с ней наедине, и увел тетю Лив.

Элиза с незнакомым выражением, властным и виноватым, стояла между ночным столиком и окном.

– Это я позвонила Бенту и попросила забрать ее, – сказала она.

Я подошла к открытой двери и выглянула в коридор.

Бент и тетя Лив медленно удалялись. Как внезапно она постарела и потеряла все – бодрость, ум, достоинство. Она больше ничего не могла делать для меня. Потеря тети Лив поразила меня сильнее, чем потеря мамы. Меня пронзила мысль о том, что есть вещи, за которые я должна быть благодарна и за которые должна просить прощения, но я уже опоздала. К запаху больницы примешивался какой-то другой запах – капусты и грязного белья, или множества старых больных тел и человеческого жилья. Мне захотелось чего-то белого и стерильного, но вокруг были только кремовые оттенки, грязь, старые крашеные обои, грязные углы, неряшливые двери и мебель, пыль, въевшаяся между линолеумом и плинтусом, старики с безучастным видом. Я прикрыла дверь за тетей Лив и Бентом и вернулась к Кристин и Элизе; я хотела сказать им, что от внезапно нахлынувшей грусти стала сентиментальной, но не смогла произнести ни слова и заплакала. Меня обняла Кристин, но мне бы хотелось, чтобы на ее месте была Элиза. В комнату вошла санитарка, вежливо улыбнулась и положила на стул со стальными ножками сложенную простыню. Больничные сабо на босу ногу, пятки сухие и потрескавшиеся, хотя выглядела она довольно молодо.

Вскоре после маминой смерти у тети Лив диагностировали болезнь Альцгеймера, и нас это не удивило. В последний раз, когда мы виделись, – еще до смерти мамы – тетя Лив вела себя как человек, который осознает, что выпил лишку и что все вокруг это видят и понимают, что в этом состоянии она останется надолго. Ее мозг словно пытался скрыть то, что она перебрала со спиртным. Чтобы поддержать беседу, ей приходилось изо всех сил напрягаться и вспоминать, о чем она уже сказала, а о чем – еще нет, уследить за нашими репликами ей почти не удавалось. Даже в окружении домочадцев она не ощущала себя уверенно, где бы она ни находилась, у нее не было чувства защищенности – уверенность и защищенность вообще перестали быть частью ее жизни. Бент нежно поддерживал ее, заботился, помогал там, где это было возможно, с тревогой осознавая происходящее.

– Теперь стало легче, – сказал Бент, когда прозвучал ее диагноз. – Это облегчение. Я хочу, чтобы она оставалась дома как можно дольше, она же моя девочка. Я не знаю, как бы я мог лучше распорядиться своим временем.

Тетя Лив проводила у смертного одра моей мамы долгие часы. Когда я однажды приехала навестить маму, тетя Лив сидела рядом с кроватью, и складывалось впечатление, что она сидит там давно. Казалось, завидев меня, она обрадовалась даже больше, чем мама.

– Здесь такой замечательный персонал! – воскликнула тетя Лив. – Нам принесли кофе и булочки.

Мама кивнула.

– Но у меня нет сил ни есть, ни пить, – сказала она. – Вообще нет.

– Ты не привела с собой Майкен? – спросила тетя Лив.

– Майкен сейчас в Осло, – ответила я.

– Если нужно посидеть с ней, только скажи! – воскликнула тетя Лив. Майкен тогда было семнадцать лет.

– Здесь такой замечательный персонал! – повторила она снова. – Нам принесли кофе и очень вкусные булочки.

– Ну, не все здесь такие замечательные, – возразила мама.

– Моника-Моника, – продолжала тетя Лив. – В то лето, когда тебе было чуть больше годика, ты висела на мне словно маленькая обезьянка, не желала выпускать меня из виду, и мне приходилось затаскивать коляску с тобой в магазин. Если я уходила от тебя, ты орала как резаный поросенок. Я была твоей суррогатной матерью, пока твоя настоящая мама болела. Думаю, ты и считала своей матерью меня.

Обезьяна, поросенок… Только тетя Лив могла сравнивать детей с животными. Кожа маминых рук и шеи была такой тонкой, покрытой синеватыми и желтыми пятнами, похожими на синяки. Мама повернула голову и посмотрела на тетю Лив. На маме была ночная рубашка, она не надевала свою одежду уже много недель.

– Я ужасно много болела, – произнесла мама. Она говорила с огромным усилием, тело ее напрягалось, словно она пыталась сесть. Тетя Лив взяла ее за руку.

– Ты… ты столько мне помогала! – Мама выговаривала каждое слово медленно, с трудом. Как давно мне хотелось, чтобы она это признала.

Геометрический рисунок пастельных тонов на занавесках, блики на зеленом линолеуме.

– Это было в радость, – отозвалась тетя Лив. – Только в радость.

Квартира на улице Кристиана Микельсена светлая, с большими окнами, паркет лакированный. Здесь уже пять друзей Майкен, я знаю только двоих: Кристин, которая будет жить во второй комнате, и Лоне, – у обеих девушек волосы зачесаны в высокие хвосты. Двое других – молодые люди, и очевидно, что Гейр с обоими раньше встречался. Внизу у машины они подали мне руку и представились: Макс, Томас, а потом перенесли все, что лежало в прицепе, в квартиру.

Припарковав машину, приходит Гейр. На лице Майкен застыло вечное пренебрежительное выражение бывалого человека; есть что-то искусственное в том, как она разговаривает со своими друзьями, и что-то еще более ненастоящее, когда она обращается ко мне или к Гейру. Вдруг в квартире появляется еще один молодой человек, он подходит к Майкен и долго целует ее в губы. Когда он разжимает объятия, она громко смеется, запрокинув голову, и напоминает мне в этот момент себя саму, четырехлетнюю. Она всегда была актрисой, самоуверенной, радующейся жизни.

Гейр поднимает столешницу письменного стола и спрашивает, куда ее нести.

– Может, мне ее прикрутить прямо сейчас? – спрашивает он.

– Не-е-е, не надо, я думаю, мне поможет Фабиан, – говорит Майкен. – Правда же, Фабиан? Ну, или ладно, ты тоже можешь. Пап, да, прикрути-ка ты.

Майкен ведет себя так, словно щедро раздает задания не в меру ретивым помощникам.

– Майкен именно такая, какой должна быть, – заметил Толлеф, когда Майкен было пятнадцать. – Будь она такой, как хочется тебе, ее вообще невозможно было бы выносить.

Вспоминается Терье, который безразличным тоном говорит:

– Думаю, тебе надо иногда говорить свое веское «нет». Потому что, поощряя такое поведение, ты оказываешь ей медвежью услугу. Тебе же вместе с ней жить, по крайней мере еще какое-то время, разве нет?

Майкен ходила по дому и демонстрировала черты характера, которые, как она настаивала, и составляли ее индивидуальность, но на самом деле были лишь проявлением подросткового возраста. Она во всем искала подвох, все принимала в штыки, любой нейтральный комментарий воспринимала как оскорбление. Завтраки готовила себе сугубо экзотические – заливала мюсли фруктовым кефиром, добавляла туда тыквенные семечки и сушеные ягоды годжи. Накладывала на лицо маску для жирной кожи, наносила на волосы средство против секущихся кончиков и все время отправляла и получала эсэмэски, при этом требуя, чтобы ее воспринимали всерьез.

Когда Майкен заявила, что хочет жить с Гейром постоянно, я поначалу воспротивилась и позвонила Кристин.

– Майкен пятнадцать, Моника, – сказала Кристин. – Не думаю, что в твоих силах ее изменить. Да и что в этом такого, если она хочет жить с Гейром?

– А если он ею манипулирует? – возразила я. – Вовлекает ее в наши с ним конфликтные отношения?

– Ты это сейчас серьезно? – спросила она. Иронию в ее словах не услышать было невозможно.

Гейр ставит столешницу на ребро и прислоняет к стене, мускулы на руках напряжены. Я подхожу поздороваться с Фабианом, он выдерживает мой взгляд, пока мы обмениваемся рукопожатиями.

Когда я ушла от Гейра, он, конечно же, помог мне перевезти вещи в новую квартиру, он ведь всегда мне во всем помогал, а потом все изменилось, и он не захотел больше ни в чем мне помогать. Он присутствовал при родах, видел меня в слезах, когда меня рвало, видел, как я мажу лицо кремом против морщин, подрезаю ногти на ногах. Вечно рассыпанный по столу сахар. Светящее сквозь немытые стекла солнце. Вот Гейр убирает стаканы и бутылки от виски после ухода Ивонны и Калле, когда мы остаемся вдвоем. Вот Гейр играет с Майкен в лото, собирает пазлы, строит огромный корабль из лего, рисует мартышку, поедающую банан, роняет миску с пластмассовыми бусинами, и они рассыпаются по всему полу… У Майкен как-то осенью был период, когда она по утрам непрерывно кричала. И все потихоньку шло своим чередом, то и дело у меня появлялось чувство, что все каким-то образом складывается. Это чувство не было плохим, скорее хорошим.

Расставшись с Гейром, я пыталась собрать воспоминания за последние десять лет, припомнить моменты страсти – романтические отпуска вдвоем, совместные идиллические завтраки. Но в память врезалось только то, как я смотрю на него со стороны, изучаю его. Мне нравилось то, что я видела; ощущение, что я сделала правильный выбор, успокаивало меня, позволяло расслабиться. Особенно нравился мне Гейр – отец семейства. Вот он склонился над настольной игрой или несет Майкен на плечах. И еще Гейр с пылесосом в руке. Длинные, широкие движения, он двигается по комнате, обставленной мебелью из ИКЕА и комиссионных магазинов, чуть ссутулившись, в лице сосредоточенность или, скорее, отрешенность, будто весь этот шум его абсолютно не беспокоит. У него такой вид, будто он на вершине блаженства. Будто он счастлив.

В комнате Майкен распахнуто окно, оно выходит на вытянутый задний двор с могучим деревом и стойками с натянутыми для сушки белья веревками. Гейр скрутил письменный стол Майкен, теперь он вешает на стену книжную полку. Односпальная кровать стоит у окна, на матрасе в черном мусорном мешке – одеяло и подушка. Кто-то зовет Майкен, я слышу, как она отвечает.

Я застилаю Майкен постель, я столько раз это делала, когда она была маленькая, да и потом – подтыкала вокруг нее одеяло и садилась на край кровати, мечтая, чтобы она поскорее уснула и у меня осталось время для себя. Меняла белье по ночам, когда ее рвало. Я не думала о том, как быстро она растет и что она у меня одна. Гейр шуруповертом приделывает к стене кронштейн.

Когда Майкен была маленькой, мы проводили много времени вдвоем. По вечерам Гейр работал в только что открывшемся ресторане, он трудился как одержимый, и хотя посетителей было много и все, казалось, шло хорошо, никто не мог предсказать, окупится ли он, так что Гейр всегда нервничал. Дни, когда я оставалась с Майкен одна, тянулись бесконечно, делать было совершенно нечего. Когда я принимала душ, Майкен ползала по ванной, хлопала ладошками по запотевшему стеклу в душевой кабине и издавала протяжные жалобные звуки. Я давала ей половинки бутерброда с сырной массой или печеночным паштетом, поила молоком из розовой чашки с двумя ручками. Когда она наедалась, то начинала выплевывать еду. Она методично стучала кубиком по игрушечной мартышке. Пушистые волосы прилипали к перемазанному личику. Я резала яблоки на кусочки, насыпала изюм в маленькую пластмассовую чашечку и давала ей в надежде, что пройдет еще какое-то время, прежде чем она снова что-то от меня потребует. Она протестовала против всего: не хотела есть, спать, менять подгузники, сидеть в коляске. Она вопила, пока, обессиленная, не проваливалась в сон, повиснув на ремнях крепления и вздрагивая всем телом во сне после долгих рыданий. Я чувствовала себя ужасной матерью и думала: я убиваю ее, она это запомнит. Но иногда Майкен сидела на полу и подолгу играла в одиночестве, погружалась в свой мир и оставляла меня в покое. И я боялась дышать, старалась собраться с мыслями, чтобы использовать это время, сидела как на иголках и наблюдала за тем, как она играет в странной напряженной позе – и попа, и колени прижаты к полу, – она собирала и расставляла на полу маленькие игрушки: кукол, фигурки животных, домики, и я осторожно включала компьютер или листала книгу. Но потом, выпустив все из рук, Майкен вытягивала шею, начинала ерзать и издавать хнычущие звуки, показывая мне, что время покоя истекло.

Однажды я пошла на прогулку с Толлефом, тогда он сидел дома с дочерью – Кайса писала диплом, а он умудрялся каким-то образом совмещать заботу об Ингрид со своими научными исследованиями. Дочка много играла одна. Толлеф никогда не укачивал Ингрид в коляске, – пока та спала, он работал. Уму непостижимая рабочая дисциплина! На Ингрид был голубой костюм для прогулок, доставшийся ей от брата и потертый на коленях.

– Дома ей со мной скучно, – сказал Толлеф.

– Я буду кататься с горки и на качелях, – заявила Ингрид, почти безупречно выговаривая все звуки, и посмотрела на меня. У нее были большие глаза и рот, как у ее отца.

Я подняла спинку сиденья в коляске Майкен, чтобы она могла сидеть.

– Да, интересный феномен. Забавно и в то же время странно, – заговорил Толлеф.

– Что именно? – спросила я.

– Мне нравится сидеть с Ингрид, но если сказать по правде, я только и жду, когда она уснет или Кайса заберет ее у меня, чтобы я мог поработать.

Толлеф тяжело вздохнул, а потом на его лице появилась безмятежная улыбка. На голых деревьях проклевывались зеленые листочки. Толлеф обернулся посмотреть, чем была занята Ингрид – она карабкалась на качели. Я благодарна Толлефу – как же мы с Толлефом были похожи! Мы думали и чувствовали одинаково. Он мой лучший друг. Мой лучший, единственный друг.

– Я будто потерял способность наслаждаться моментом, присутствовать здесь и сейчас, – признался он. С Ингрид и Сигурдом, и даже с Кайсой. Альтернатива все время кажется более заманчивой – побыть одному, позаниматься своими собственными делами.

– Это да, – согласилась я. – Точно.

Майкен стоит в дверях комнаты, которую они делят с Кристин. Опершись одной рукой о дверной косяк, балансируя на одной ноге и полуоткрыв рот, Майкен стоит, словно глубоко задумавшись, – взрослая, с такой огромной уверенностью в себе, что она может позволить себе детские движения и мимику. Потом она словно приходит в себя.

– Думаю, что уже готова полюбить это место, – говорит она, обращаясь к Кристин.

Майкен улыбается, и я улавливаю в ее лице черты Элизы – юной Элизы, студентки медицинского колледжа, которая только-только влюбилась в Яна Улава. Однажды я застала Элизу в спальне у нас на даче, она разглядывала свое отражение в зеркале – подбородок, скулы, лоб. Что стало с ее внешностью? Где та прекрасная женщина, которая могла завоевать сердце кого угодно, но выбрала первого встречного? Элиза только что замесила тесто на вафли. В испачканном мукой свитере она стоит и смотрит в зеркало спальни, пальцем приподнимает верхнюю губу и осматривает зубы. Я вспоминаю Ульрика, который в субботнее утро сидит в полосатой пижаме перед телевизором и ест нарезанные яблоки из пластиковой миски, как он со всей серьезностью объясняет мне, что любит красные яблоки больше зеленых. Он засовывает в рот палец, тот становится мокрым от слюны – от зеленых яблок щиплет язык.

Мы переглядываемся с Гейром.

– Поедем? – спрашивает он. Я киваю.

Майкен вскидывает брови и коротко кивает.

– Большое спасибо за помощь, премного благодарна, – говорит она.

Потом она провожает нас до двери подъезда и вдруг говорит то, что меня приводит в изумление, и, думаю, Гейра тоже:

– А знаете что? Может, вам остаться? Выпьем пива, закажем пиццу, вы как?

Гейр качает головой:

– Спасибо, но лучше иди пообщайся с друзьями, мы зайдем в другой раз.

Думаю, Майкен действительно хотела, чтобы мы остались. Она кивает со знакомой мне улыбкой, и я понимаю, что у нее появилось ощущение, будто ее отвергли.

– Вам тут будет здорово, – говорит Гейр. Майкен снова кивает. Белки ее глаз голубоватые, как у младенца, кожа на крыльях носа блестит. Я спрашиваю ее, кто тот молодой человек, с которым она целовалась, – ее парень? Но она улыбается смущенно или снисходительно – я безнадежна.

– Нет, он не мой парень.

Она проводит пальцем по брови, прикусывает нижнюю губу.

Глаза тщательно и умело накрашены.

Она такая высокая, и пахнет совсем не как в детстве, запах совсем чужой. Я пристально вглядываюсь в нее. Из хвостика на затылке выбивается множество коротких волосков, образуя вокруг головы ореол.

В пустоте огромного подъезда я обхватываю ее голову руками и прижимаю к себе. Кожаная куртка Гейра скрипит, раздается хлопок закрываемой двери; пока я прижимаюсь щекой к щеке Майкен, я слышу шаги внизу, тихое звяканье. Майкен не сопротивляется, – когда я отпускаю ее, мне кажется, что она разочарована и недовольна, ее притягивает ко мне словно магнитом.

Когда ее обнимает Гейр, я разворачиваюсь и первая спускаюсь вниз по лестнице. Он догоняет меня у двери, и не успеваем мы ее открыть, как наверху включают музыку.

– Да-а-а, – отвечает Гейр, когда замечает, что в глазах у меня стоят слезы, – я и сам расчувствовался.

Мы идем по улице по направлению к Грюнерлёкке. Я вспоминаю, как оторвала от себя орущую Майкен – ей было тогда два года, и передала на руки воспитательнице детского сада, которая крепко держала ее, пока я не вышла за дверь. Что было потом? «Как только дверь за вами закрылась, она успокоилась», – сказала мне воспитательница, сейчас уже и не вспомню ее имя.

Гейр смотрит на часы.

Рикке – вот как ее звали.

– Может быть, выпьем пива? – спрашивает он.

– А как же машина?

– Я могу оставить ее там до завтра.

– С прицепом?

Гейр пожимает плечами.

Мы идем дальше, еще чувствуется какое-то напряжение, но появляется уверенность, что все хорошо, и это благодаря Гейру. Майкен стала центром, вокруг которого вращалась наша с ним вселенная. Казалось, будто у нас не может быть мыслей, чувств, разговоров, не связанных с Майкен. Особенно в последние десять лет. Зачастую она спасала наши в Гейром отношения, когда мы, разругавшись в пух и прах, начинали ненавидеть друг друга. Ведь по сравнению с ней, нашим созданием и предметом неустанной заботы, все представлялось мелким и незначительным, а нам главное было сосредоточиться на нашей общей задаче. Как Майкен развивается? Счастлива ли она? Как она ладит с другими? И мы со вздохом облегчения констатировали: у Майкен все в порядке, с ней всегда все было хорошо.

– Как думаешь, это был ее парень? – спрашиваю я.

Гейр качает головой.

– Чего бы ей не признаться, если это на самом деле ее парень?

Она уже встречалась с мальчиком, когда ей было шестнадцать, его звали Филип, у него был шрам на левой щеке.

– Откуда у тебя этот шрам? – спросила его я, когда мы встретились второй раз.

Они с Майкен стояли на кухне и взбивали молочный коктейль с шоколадом.

– Я подрался, – ответил Филип. – Но я против драк.

Мне подумалось: вот исчерпывающий рассказ человека о себе – «я подрался, но я против драк». И я вспомнила моего первого парня, Гуннара, мне тогда было шестнадцать. Однажды он вышел из себя и сильно избил одного человека. Вообще Гуннар был очень миролюбивым. Позже он даже отказался от службы в армии. Он был ниже того мужчины, которого ударил, да еще и стоял на лестнице на ступеньку ниже, и ему пришлось вскинуть руку вверх и завести назад, чтобы как следует размахнуться. Удар получился сильным. Тут же подбежал Алекс, лучший друг Гуннара, и увел его. Алекс попытался его успокоить. Даже когда они шли вдвоем по улице, а я брела следом, Алекс продолжал гладить и похлопывать Гуннара по плечу, по спине, уверенно и нежно, как взрослый. Они шли мимо уличных фонарей, ныряя из света в тьму и обратно, а я плелась за ними. Потом Алекс повернулся, посмотрел на меня, и его взгляд был красноречивее слов: ты что, не понимала, что делаешь, не понимала, что он этого не потерпит? Ну почему же, я все понимала. Я перестала бы уважать Гуннара, если бы он не отреагировал, и я перестала его уважать, когда он отреагировал. Позже я представляла себе, как Гуннар говорит мне: «Я сделал это, потому что очень люблю тебя. Ты – моя, а он попытался тебя у меня увести». Он бы наверняка так и сказал, если бы только был чуть красноречивее. Выкрикнутое им в сердцах «чертов засранец» убило во мне всякие романтические чувства. Но все же воспоминания о Гуннаре, стоящем на лестнице и бьющем соперника в челюсть, наполняли меня необъяснимым теплом.

– Не купить ли мне пачку сигарет, – говорю я. – Когда я пью пиво, мне обычно очень хочется курить.

– Не надо, – говорит Гейр, – тогда ты вернешься туда, откуда начала.

– Я знаю, и потому не буду.

В районе Грюнерлёкке множество одетых по-летнему людей. Сегодня последние выходные перед началом учебного года. В шесть часов вечера многие пьют пиво или вино.

– Как дела в ресторане? – спрашиваю я.

– Полно работы. Я уже и забыл, сколько всего нужно сделать, чтобы открыть новый ресторан. Чертовы бюрократы! Мой компаньон Пол сейчас не может мне помочь. У его сына проблемы с поведением, он замучил до смерти котенка.

Я вопросительно смотрю на Гейра, он кивает.

– Ужасная история, – вздыхает он.

– Только вспомни свой первый ресторан – ты носил стирать полотенца и салфетки домой!

Мы идем по направлению к «Ноеву ковчегу».

– Здесь состоялось одно из наших первых свиданий, – говорит Гейр.

Но мне кажется, он ошибается, оно было в «Кафе 33».

– Нет, здесь, – настаивает Гейр.

Я сдаюсь.

– Да, она стала взрослой, наша малышка, – произносит Гейр, усаживаясь за стол в «Ноевом ковчеге».

Я иду к барной стойке купить пива. Оглядывая зал, я вспоминаю, что первое время мы действительно встречались именно здесь. Уже больше двадцати лет прошло. Я до сих пор помню ту радость узнавания, когда я находила глазами его силуэт на фоне покрытых темным лаком деревянных панелей. После праздника у Кима и Хелены мы провели ночь вместе у него дома на Марквейен. Он включил проигрыватель, и зазвучала песня «Somewhere» из «Вестсайдской истории» в исполнении Тома Уэйтса; и у меня мелькнула мысль о Руаре, но только на мгновение, больше я о нем не думала. Во времена, на которые пришелся пик нашего с Руаром романа, ее исполняла Барбра Стрейзанд, и эта песня крутилась у меня в голове с июня. Ох уж эта доходящая до глупости романтичность Руара! Мрачным голосом он напевал – само собой, с долей юмора или самоиронии, которая не отличалась глубиной: «There’s a place for us. A time and a place for us…»[7]7
  «Для нас есть место. Для нас есть время и место…» (англ.).


[Закрыть]

Ну да, где же, интересно, и когда? Я старалась не ставить его перед выбором, не требовать от него слишком многого. Моя вера в то, что однажды, однажды это случится, была сродни романтичности Руара. Я уверяла себя, что надо просто подождать, иметь терпение, обстоятельства могут измениться.

Да, Анн может уйти от него. Анн может заболеть раком груди и умереть. Или самолет, в котором она полетит, упадет и разобьется.

Я перебирала в голове варианты и фантазировала.

Я беру по бокалу холодного пива в каждую руку и возвращаюсь к столику, Гейр сидит и смотрит в окно. Мы поднимаем бокалы и делаем по глотку. Гейр спрашивает, что я думаю по поводу желания Майкен изучать юриспруденцию.

– Не знаю, – вздыхаю я. – Думаю, ее все равно не удастся от этого отговорить.

– Она немного поработает у нас в баре, – говорит Гейр. – Чтобы не витала в облаках.

– Она амбициозная.

– Она когда-то хотела стать поваром. Ты знала?

– Правда? Когда такое было?

– Но я ее отговорил. Она слишком умна, чтобы быть поваром.

– Но ты-то стал, – замечаю я.

Гейр пожимает плечами. Мы одновременно подносим бокалы к губам.

– У меня бы язык не повернулся назвать тебя глупым человеком, – говорю я.

– Я ведь очень люблю свою работу, – объясняет он.

Я делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю.

Я признаюсь, что мне ужасно надоел и весь этот рекламный мир, и люди, которые там работают, и необходимость писать глупые тексты.

– Да, понимаю, – кивает Гейр. – Ты слишком умна, чтобы тратить свою жизнь на рекламу. Майкен унаследовала интеллектуальные способности от тебя.

– И это ты говоришь только сейчас, когда мне уже пятьдесят пять! Но ведь именно ты хотел, чтобы я перестала быть журналистом-фрилансером и устроилась на постоянную работу.

Гейр улыбается. Он такой, какой есть. Я смотрю на него и понимаю, что, если бы мы познакомились заново, я бы постепенно открывала в нем те черты, которые так хорошо знаю.

– Так что же, это моя вина? – спрашивает он.

Я зарабатывала недостаточно. Я была не слишком предприимчивой, не слишком голодной. Мне нравилась жизнь журналиста с гибким графиком, но больше всего я ценила свободу и свободное время. Гейр начинал работу поздно, и я обожала время, когда Майкен отправлялась в детский сад и дома оставались только мы с Гейром. Мы могли сидеть на кухне и пить чай или кофе, или, бывало, занимались любовью днем. Я читала отрывки из текстов, которые писала, а он хвалил.

Я помню, как Гейр вешал жалюзи на кухне и распевал знаменитую «Let’s do it», подражая Элле Фитцджеральд. И как в середине нашего первого лета на ферме у Тронда Хенрика Гейр привез Майкен и сказал мне: «Знаешь, Майкен ходит по дому и распевает „Let’s do it“?»