Текст книги "Всё, что у меня есть"

Автор книги: Труде Марстейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

Он не пытался завлечь меня в постель, так что я пришла к выводу, что он оказался в непривычной для себя ситуации. Тронд Хенрик выдохнул в потолок, обернулся. Посмотрел на меня с улыбкой и проговорил «извини». Для меня это ничего не значило, с этого момента все могло стать только лучше, и так и было. «Я ужасно подавлен», – сказал он наигранно-весело, что вместе со многими другими вещами только подогрело зарождающуюся влюбленность. «Ужасно подавлен».

На следующее утро я пошла в ванную, умыла лицо, кожа все еще приятно ныла после его поцелуев. На полу лежала гора детской одежды, я извлекла маленькие розовые спортивные штанишки в пятнах от какой-то еды. Весь день я была словно наэлектризована, голова кружилась, в душе сумбур, но внутри нарастала неясная тревога. Утром Тронд Хенрик показался мне отстраненным и печальным. Он отворачивался, прикрывал лицо руками. Я собралась и уехала, даже не позавтракав, потому что вообразила, что он ждал, чтобы я поскорее закрыла за собой дверь. Он не звонил целый день, хотя взял мой номер телефона, и я испугалась, что больше никогда его не увижу. С каждым часом ощущение катастрофы, падения в бездну становилось все более отчетливым, словно ночь с Трондом Хенриком приобретала тем большее значение для меня, чем меньше она значила для него.

После обеда я забрала Майкен у Гейра из нашей старой квартиры, и Гейр спросил: «Все в порядке?» Я почувствовала острое желание поделиться с Гейром хотя бы частью того, что чувствовала. Несмотря ни на что, он оставался для меня самым близким человеком. Так что я рассказала ему, что была на вечере поэзии и что выпила лишнего. Он всегда утешал меня, когда наутро после выпитого я неважно себя чувствовала.

– Вечер поэзии? – переспросил Гейр. – У тебя что, кризис сорока лет?

Но мне в тот момент было уже сорок пять, и кризис сорока лет миновал, он совпал с тем временем, когда я была влюблена в Калле и мы с ним переспали в отсутствие Гейра и Майкен, да и кроме того, я всегда интересовалась поэзией, хотя читать предпочитала толстые романы. Я услышала, как тихо звякнул мобильный телефон, и с трудом дождалась, пока можно будет открыть сообщение. Майкен ушла вперед, и только когда Гейр закрыл за мной дверь, я смогла прочитать СМС, но оно оказалось всего лишь от Толлефа. Разочарование походило на приступ паники, я прошла мимо почтового ящика, на котором все еще висела табличка с нашими с Гейром именами. Майкен убежала уже довольно далеко вперед, и я не представляла себе, как смогу пережить сегодняшний вечер.

Но уже поздно, почти в полночь, снова раздался тихий сигнал мобильного, на этот раз сообщение от Тронда Хенрика. «Я сожалею, что позволил тебе уйти. В следующий раз я тебя не отпущу. Когда мы увидимся?» Внутри меня словно распрямилась пружина, развязались стягивавшие душу узлы, напряжение схлынуло, и я ощутила себя лежащим на кровати теплым желе. На следующий день была суббота, я отвезла Майкен к Нине. Я лежала на диване в квартире Тронда Хенрика, а он читал мне стихи, и не только собственного сочинения. Радость от зарождающейся влюбленности накатывала волнами, накрывала и растекалась, все становилось ее частью – маленький ребенок и листва деревьев, бесконечность и пепельница на мраморной поверхности стола, лиловый чемодан под дождем. Я хотела вобрать в себя все вокруг, погрузиться всем своим существом в эту негу, все внезапно изменилось – привычные вещи обрели другой смысл и новую привлекательность. Мы пили красное вино. Он спрашивал о том, что осталось во мне от той девочки, которой я была в детстве, об отношениях с мамой, о том, что запускало во мне механизм счастья, что возбуждало страх, жажду мести, ностальгию, – боюсь ли я темноты, замкнутых пространств, высоты. Моя жизнь вышла за привычные рамки, казалась безграничной и необозримой.

Тронд Хенрик с жестокой честностью рассказывал о себе, не сглаживал острых углов, не искал смягчающих обстоятельств. Он был самовлюбленным эгоистом, был очень привязан к матери, до сих пор не мог смириться с ее смертью. Готовил он из рук вон плохо, мог дать слабину, когда дело касалось личной гигиены, с трудом контролировал расходы. Безынициативный, страшащийся темноты, вообще страшащийся всего.

Точно такой же, как Халвор.

Боялся молний и грома, боялся, что его бросят.

Он говорил об этом серьезно, и то, что его лицо расплывалось при этом в широкой улыбке, придавало всему еще большую серьезность, которая становилась все глубже, все объемнее.

– Знаешь, когда я был подростком, я страдал от недержания мочи. Мог проснуться в мокрой постели, – рассказывал он с улыбкой. – Если бы я не стал писателем, я бы вообще никем не стал.

На следующее утро он опять казался отчужденным, и во мне снова зашевелилась тревога, но я подумала, что просто это его особенность и мне нужно к ней привыкнуть.

За два дня до того, как я познакомилась с Трондом Хенриком, мне позвонил Руар и пригласил на кофе. Он пристально разглядывал меня изумленными и влюбленными глазами. Он превратился в старика.

– Годы над тобой не властны, – сказал он. Но про него самого этого нельзя было сказать.

– У тебя родилась дочь, – продолжал он с радостным воодушевлением. Но так он говорил всегда, именно с таким выражением. – Это правда? Как ее зовут? Майкен? – Он словно пробовал имя на вкус. – Чудесное имя.

Все, что было связано со мной, всегда казалось ему прекрасным, не исключением стало даже имя моей дочери.

– Подумать только, девять лет уже!

Тогда я представила себе Майкен, разумную девятилетнюю девочку, держащуюся с достоинством, очень красивую, с забранными в хвостик волосами, сидевшую на заборе красиво сложив ноги.

– Она ведь не от меня? – спросил Руар и засмеялся. Есть ли у меня ее фотография? Майкен похожа на Гейра и его сестру, очень редко я слышу, что она похожа на меня.

Я отыскала ее фотографию в своем мобильном телефоне, там Майкен притворяется, будто пытается запихнуть в рот чуть ли не целый пакет чипсов, она выглядит по-детски и неестественно.

– Куда же делись все эти годы? – покачал головой Руар.

Он показал мне фотографию своих дочерей, уже взрослых. Она сидели рядом в каком-то уличном ресторане, перед каждой стоял бокал вина.

– Это летом во Франции, – пояснил Руар. – Папа профинансировал поездку. Они очень предприимчивые девушки. Тира – архитектор, окончила университет, София преподает в медицинском училище. Но внуками они нас пока не порадовали. Кажется, ты стала еще красивее, чем была десять лет назад. Если это вообще возможно. Нет, определенно, стала еще красивее.

Потом я все же уступила – до моей квартиры было всего каких-то триста метров, там я упала в его объятия, мы улеглись на диване в гостиной, спальня была отдана Майкен. Я целовала складки и морщины и вспоминала сваренное всмятку яйцо на завтрак и теплый чай с молоком еще из тех времен, когда мы жили вместе.

– Так восхитительно, чудесно снова обнимать тебя, – шептал он.

Кожа у него на бедрах свисала складками, морщилась, старость в его теле сделала большой рывок вперед. Прошло уже одиннадцать лет с тех пор, как мы в последний раз занимались любовью. Тело подводило его, не слушалось, а то, что в конце концов изверглось из него, оказалось густым и вязким, словно теплый яичный белок. Моя любовь к нему никогда не заканчивалась, сидела во мне как заноза, ее не нужно было подпитывать или обновлять, она просто была, и все, как часть меня, изувеченный орган, но все же мой. Его волосы жидкими прядями спадали на шею, сверху они были совсем тонкими. Казалось, что кровь застыла в его сосудах, на тыльной стороне ладони змеились толстые вены. Когда-то его руки представлялись мне огромными, но теперь они оказались маленькими – как у гнома.

Руар остался у меня ночевать. Лежал, подтянув коленки к груди, на щеках – тени от глубоких борозд, зубы пожелтели. Анн уехала навестить подругу в Рёрос.

На следующий день он забыл футболку, от нее исходил кислый запах. Его чашка осталась стоять на кухонном столе, он почистил яблоко, и кожура лежала в раковине. Это было одно из свидетельств, выдававших его возраст, – он не ел яблоки с кожурой. Или еще то, что он охотнее ел сахар вприкуску с кофе – брал два кусочка сахара, размачивал в чашке и отправлял в рот.

Руар прислал из Рима СМС со словами благодарности за прекрасный вечер, я не стала отвечать, для меня это уже не имело значения.

Я старалась встречаться с Трондом Хенриком как можно чаще. Спектр чувств и ощущений расширился до незнакомого мне состояния отчаяния, когда оказывалось, что я ошиблась, делая отметки в календаре; или возникало недопонимание между мной и Гейром и выяснялось, что я должна взять Майкен, а я рассчитывала на него; или когда примерно то же самое происходило у Тронда Хенрика. Это означало выпасть из состояния счастья и осмысленности, сидеть как на иголках и считать минуты, когда мне удастся вырваться, – все было неопределенно, и я совершенно не могла расслабиться. Это было одной из причин, по которой мне так хотелось поскорее съехаться с Трондом Хенриком, чтобы перестать постоянно мечтать оказаться в другом месте, когда я оставалась с Майкен. Чтобы мне было хорошо, чтобы я могла чувствовать себя хорошей матерью, мне надлежало соединить две жизни.

А потом мы представили друг другу дочерей. Я нервничала. Я не знала, чего ожидать от Майкен. У нее выпали молочные зубы и выросли коренные, и внешность ее немного менялась каждый раз, когда она возвращалась после недели у Гейра. Я надеялась, что Гейр ничего не узнает о том, что мы уже познакомили девочек. Мы ели тако, играли в настольные игры, Майкен как-то уснула на матрасе в комнате Фрёйи. На завтрак обе девочки съели по тарелке кукурузных хлопьев с медом, Тронд Хенрик сделал себе бутерброды с ветчиной, я была в таком радостном возбуждении, что с трудом могла проглотить хоть что-нибудь, и съела только пару кусочков огурца. Тронд Хенрик сжал мою руку под столом, положив ее на свое бедро. Ночью у него было плохо с эрекцией, но теперь он пришел в форму. Как ни странно, неудачные ночи придавали нашим чувствам еще большую интенсивность, лишенная своего логичного завершения отчаянная страсть словно держала нас все время на гребне волны, так и не достигавшей берега.

Когда мы возвращались домой на трамвае, Майкен заговорила о Фрёйе.

– Она разговаривает как маленькая.

– Ну, она и есть маленькая, ей всего четыре года, – сказала я.

– И что, теперь, когда мы познакомились, мне придется с ней водиться? – спросила Майкен.

– А разве тебе не хочется?

– А ты видела, с чем она ела тако? – спросила Майкен. – Там были только рис и соус тако, и больше ничего.

– Да, я видела.

– Но что, если она не захочет водиться со мной?

– Но ведь ты старше, – возразила я.

– А это тут при чем? – поинтересовалась Майкен.

Однако тем же вечером она начала перебирать свои игрушки – вот эту можно отдать Фрёйе, и ту тоже, и еще вот эту.

Бобо выкладывает предварительный план по работе над проектом медицинского центра на юго-востоке. Юнатан говорит, что фотографии вообще не готовы.

– Очень трудно подобрать стиль, – говорит Бобо. – Я совершенно выбился из сил. Это должно быть написано так, чтобы было понятно и персоналу клиники, и чиновникам.

Бобо показывает мне список тех, у кого надо взять интервью.

– Я договорился более чем с половиной людей из моего списка, – поясняет он. – Это отняло довольно много времени. Остальное пусть на себя Хольгер возьмет; думаю, он справится. Ты выглядишь усталой, Моника. Все хорошо?

Я рассказываю Бобо про кур.

Он качает головой и улыбается.

– Это просто невероятно экзотично, – говорит он.

– Да, но поводов для волнений стало больше, чем я рассчитывала, – отвечаю я.

Лене входит в комнату без стука.

– Моника, – начинает она, – мы можем провести короткую встречу через десять минут? Надо взглянуть на твой текст.

– О, нет, – вздыхаю я. – Я не могу – я должна встретиться с Гейром за обедом, это очень важно. Это насчет Майкен.

Лене пристально смотрит на меня, задерживая взгляд чуть дольше, чем обычно, словно надеется, что я передумаю.

– Ладно. В час тогда?

– Полвторого, – торгуюсь я.

– Ну хорошо, – сдается она и выходит, и дверь мягко закрывается за ее спиной.

Юнатан закатывает глаза и передергивает плечами, но он не слишком убедителен, и у меня появляется чувство, что с текстом что-то не так. Что со мной что-то не так. Я отправляю сообщение Тронду Хенрику: «Иду на обед с Гейром, думай обо мне. Люблю тебя». Почти сразу же приходит ответ: «Вся эта возня ничего не значит. Я люблю тебя, приходи скорей домой».

Мы с Гейром встречаемся на площади Эгерторгет и находим кафе с большими витражными окнами. Все еще идет снег, улицы украшены к Рождеству, кругом горят свечи. Тучный молодой человек сидит и печатает что-то в ноутбуке одним пальцем. Официантка приносит нам меню, Гейр листает страницы, отстраненно интересуется моей жизнью.

– Ну и каково это – жить за городом?

Он разглядывает официантку сквозь стекла очков для чтения, которые, как мне кажется, придают ему странноватый вид и несколько старят, но добавляют незнакомого шарма и авторитета.

– Пай с сыром, – делает заказ Гейр. – А можно подать к нему хлеб и масло?

– Да, непременно, – отвечает официантка. Гейр кивает, смотрит в меню и медлит. Потом поднимает глаза на меня. – Я голоден.

Он переводит взгляд на официантку:

– Тогда мне пай. И вот эту воду – «Фаррис», только в зеленой бутылке.

– У нас есть только в синей, – произносит она.

– Хм, – на минуту он задумывается, но потом расплывается в улыбке, – тогда несите в синей, что делать.

Я киваю и улыбаюсь.

– Мне то же самое, – говорю я официантке.

У меня появляется знакомое собственническое чувство, когда я слышу, как он разговаривает с другими людьми, несколько высокомерно или покровительственно. Продавец в магазине, учитель Майкен, доставка продуктов – так он обычно говорит и по телефону, пока я стою разъяренная в коридоре его квартиры и жду, когда он отыщет зимнюю одежду Майкен. Так он может говорить даже с собственной сестрой, с Элизой, и Кристин, и официантками в кафе. Как-то он сказал: «Не знаю, любили ли мы вообще когда-нибудь друг друга».

Любили ли мы когда-нибудь друг друга? Если бы он не произнес этого, я была бы уверена в своей любви и могла бы рассказать ему о ней, но я не хотела неразделенной любви.

Да, возможно, мы никогда по-настоящему не любили друг друга.

Возможно, нас просто объединяли привязанность и дружба. Такие вещи мы могли сказать друг другу в разговоре, словно рассуждая, но в действительности просто для того, чтобы сделать другому больно, словно хотели проявить великодушие, трезво и честно оценить наши чувства, но на поверку слова оборачивались лишь высокопарными фигурами речи, подтверждающими напускную бесчувственность.

Какая-то женщина поднимается из-за столика и застегивает молнию на куртке до самого горла, замирает, вытянув длинную шею и скосив глаза. Гейр бросает на меня быстрый взгляд.

– Майкен, – начинает он. – Майкен выразила желание остаться у меня на Рождество.

Выразила желание.

– Нет, она не останется, – говорю я. – В этом году она проведет Рождество со мной. С тобой она оставалась на прошлое.

– Нужно в первую очередь прислушиваться к желаниям самого ребенка, – настаивает он.

Гейр взбалтывает воду в бутылке, и мы оба не произносим ни звука, пока воздух с тихим шипением не выходит из горлышка. Я слышу, как две женщины радостно болтают за столиком за моей спиной. Гейр отмеряет слова спокойно и рассудительно, поднимает стакан, делает глоток и продолжает. Он говорит, что ребенок должен иметь право голоса. Что важно прислушиваться к желаниям ребенка. Мне так и хочется его поправить: «к желаниям чертова ребенка». И еще «маленькой интриганки и манипулятора».

Кажется, он только этого и ждет, подводит к тому, чтобы я не выдержала и произнесла эти слова, и если ему удастся меня спровоцировать – дело в шляпе, он выиграл.

– Майкен сказала, что она чувствует себя немного подавленной, ведь ей пришлось переехать за город, у нее появились отчим и сводная сестра, – продолжает Гейр.

У меня перехватывает дыхание.

– Но она хотела этого! Мы с ней это обсуждали, и она согласилась! – Мои слова звучат беспомощно или лицемерно.

Гейр коротко кивает.

– Но ей десять лет, – говорит он. – В прошлом году ей было девять, она могла не осознавать всех последствий.

Взрослый человек может добиться от десятилетнего ребенка всего, что ему нужно. Я не могу себе представить, как бы Майкен объясняла Гейру, что она чувствует. Я уверена, у Гейра Майкен ведет себя совсем по-другому: например, требует глазунью, а не омлет на завтрак, не настаивает на том, чтобы ей дали два одеяла, или встает в совершенно другом настроении по утрам и на вопросы Гейра реагирует иначе, чем на мои. И возможно, у нее не бывает приступов ярости и истерик, которые она уже, собственно, переросла. Я всегда рассказывала Гейру обо всем, и он всегда давал мне советы. Но внезапно все оборачивается так, что именно теперь он может злоупотребить моим доверием, так что мне приходится держать язык за зубами. Больше никогда я не смогу сказать ему: «О, я такая плохая мать! Ох, Майкен будет ненавидеть меня, когда вырастет».

Официантка приносит еду, Гейр хотел было продолжить, но осекся.

– Вот если бы только мы могли нормально разговаривать друг с другом, – начинает он, как только официантка уходит. – Обсуждать проблемы по существу, разговаривать конструктивно. Нам было бы намного комфортнее.

«Намного комфортнее» – никто, кроме Гейра, не может сказать таких слов. И вдруг он откладывает вилку в сторону.

– Это есть невозможно, – говорит он.

Я разглядываю, что нам принесли. Заветренные куски подгоревшего пирога с ломтиками блеклых помидоров и увядшими листьями салата.

Я киваю. Наконец-то мы хоть в чем-то сошлись. Гейр откладывает в сторону салфетку и оглядывается по сторонам, потом встречает мой взгляд. Видно, что он раздражен, и то же чувство, видимо, читается и в моих глазах. Нас объединил общий враг.

Гейр ищет глазами официантку, но поскольку ни у кого из нас нет времени, чтобы ждать нового блюда, выбор очевиден.

Мы принимаемся за сырный пирог.

Гейр передает привет от Ивонны, говорит, что она собиралась позвонить мне, она хочет как-нибудь выпить со мной кофе. Ему кажется, дела у нее в последнее время не очень.

– Ивонна несколько раз возвращалась домой на машине под утро, – поясняет он, – и это странно.

– А разве она не работает? – спрашиваю я.

– Она взяла больничный из-за спины, – отвечает Гейр.

– Она что же, водить машину может, а сидеть на стуле у себя в конторе уже никак? – удивляюсь я.

– Очевидно, – улыбается Гейр. – Но есть еще какие-то психологические проблемы, потому что ее контору объединяют с какими-то другими и непонятно, что будет с ее должностью.

Мы смотрим друг на друга и молчим. Я делаю едва заметное движение головой, замечаю тень улыбки в его лице.

А потом мы стоим на улице Карла Юхана без Майкен на холодном декабрьском ветру, все решено. Он обнимает меня так, как обнимают на прощанье. Я получила, что хотела: Майкен останется на Рождество со мной. Я высвобождаюсь из его объятий. Мне хочется сказать ему: «Мне до сих пор больно смотреть на детей, которые идут по улице с обоими родителями. Помнишь, как Майкен любила ходить между нами, держась за наши руки, а мы одновременно поднимали ее и она делала гигантские прыжки?»

Первое время после того, как я переехала, мы иногда проводили вместе воскресенья, все втроем. Мы встречались в кафе или во двориках у школ, и Майкен оказывалась в центре внимания. Она из кожи вон лезла: вертелась, суетилась и болтала, металась между нами, желая оказаться посередине и в то же время отстраниться, чтобы мы могли побыть наедине; и каждый раз, когда она летела вперед на качелях, выпрямив ноги, я видела, как она разглядывает нас. Мы покупали дорогие булочки в бумажных пакетах и кофе в картонных стаканчиках, стояли прислонившись к лесенкам на площадке и просто разговаривали. Майкен, распластавшись, как одинокий паук, висела на лесенке, повернув лицо в нашу сторону.

Гейр говорит, что ему нужно на встречу, у меня тоже свои планы, мне нужно встретиться с Лене. Я смотрю на часы – уже пора бежать. Гейр уходит, над ним переливаются гирлянды с алыми сердечками, полы его пальто развеваются на ветру. У него такой нелепый вид в пальто и очках.

На столе у Лене стоит вазочка с тремя карамельками, двумя марципанами и одной лакричной конфетой, прозрачная упаковка от салата с пластиковой вилкой внутри выброшена в мусорную корзину. Я соглашаюсь почти со всеми исправлениями в тексте, одобряю все предложения. Но Лене этого мало: она хочет, чтобы я была конструктивной и креативной, искала новые подходы, выдумывала приемы, но в голове у меня совершенно пусто, уже какое-то время я сама не своя и с ностальгией вспоминаю ту пору, когда работала фрилансером. Все эти бесконечные переезды вымотали меня, необходимость возить Майкен на тренировки по футболу еще больше усложняет ситуацию, а теперь она вдобавок хочет заняться спортивной гимнастикой.

Все, что говорит Лене, могло бы стать прекрасной метафорой моей жизни, и я хочу сказать ей об этом, чтобы мы вместе посмеялись.

– Недостаточно просто взять и выкинуть неудачные фрагменты, – убеждает Лене. – На их место нужно вставить удачные.

Я признаюсь, что у меня впечатление, будто она сейчас анализирует мою жизнь.

Лене не смеется, а натужно улыбается и продолжает.

– Тебе придется написать новый текст, – завершает она разговор. – Совершенно другой. Когда, ты думаешь, может быть готов новый вариант? Завтра сможешь? К двенадцати?

Я смотрю на нее, глубоко вздыхаю и энергично киваю. Я все еще не теряю надежды на то, что мы сможем привнести немного юмора в наше общение, но сейчас я чувствую себя как оконфузившийся подросток, который не желает признать свое поражение.

Я всегда делала, что могла, чтобы сохранить отношения, но никогда мне не хотелось этого, как сейчас, я никогда не чувствовала, что кто-то во мне так нуждается и что мне самой это просто необходимо. Через два месяца после того, как мы переехали в старый дом Тронда Хенрика, нас решили навестить родители, Элиза и Ян Улав. Они приехали впервые, хотя жили всего в каком-то часе езды от нас. Элиза и Ян Улав взяли с собой Сондре. Стоял июль, было тепло. Меня поразило то, как быстро сдал папа: он еле ходил, с трудом садился и все делал очень медленно.

– Ну что ж, – произнесла мама. – Выглядит здесь все прямо идиллически.

– Да, почти, – поддержал ее папа.

Разбитая машина уже, можно сказать, заросла кустарником. В стене сарая то тут, то там проглядывали прогнившие доски, но рядом лежали новые стройматериалы для курятника. Трава выгорела на солнце, небо было насыщенно-голубым с редкими проплывающими на горизонте облачками. Поливалка разбрызгивала по кругу водяные струи, сверкающий дождь над бурой землей лужайки. Мы устроили для всех небольшую экскурсию, и каждый раз, когда мы останавливались, я старалась встать как можно ближе к Тронду Хенрику и ощутить его запах. Мы рассказывали о своих планах, объясняли, показывали. Планы были вполне реалистичными, однако всякий раз, как я что-то произносила, мои собственные слова казались мне заученными.

– Как же здесь красиво, Моника, – сказала мама, прижав обе руки к груди, как она обычно делала, когда хотела выразить свое восхищение.

– Но грядки надо бы прополоть, – заметил папа.

Он смотрел на Тронда Хенрика, но тут же отводил взгляд, словно вдруг осознавал, что тот в нашей семье человек новый и у него нет права ему указывать, что делать.

– Мы за эстетикой не гонимся, – попыталась возразить я.

– Да, но сорняки забирают у овощей все соки, – не сдавался папа. Тронд Хенрик оглядел огород и коротко кивнул.

– Да, мы прополем, – сказал он.

Мы расположились в крошечном березняке между домом и сараем на белых пластиковых стульях, заляпанных землей и покрытых выцветшими подушками. Тронд Хенрик стал рассказывать о заказанных ему переводах и упомянул, что заказов, вероятно, будет еще больше. Он провел рукой по березовому стволу.

– А вы разбираетесь в электротехнике? – спросил папа.

– А шведским вы владеете? – не сбавляла напора мама.

Я набирала в легкие воздуху, но была не в силах вымолвить ни слова. Тронд Хенрик отковырнул полоску бересты и сказал:

– Прежде всего я напишу роман.

Было так жарко, еда на солнце потекла, напитки перегрелись. Папа сказал, что в будущем здесь будет прекрасно. Что это занятный проект. Но это был наш дом, и мы уже и так много сделали, освоились, наладили повседневную жизнь, мы завтракали, обедали и ужинали здесь. Казалось, родители не понимают, что мы уже живем здесь постоянно, день за днем. Папа то и дело промокал бисеринки пота на лбу, мама с беспокойством поглядывала на него, он выглядел раздраженным из-за постоянно выступавшей испарины, из-за того, что речь его была такой медленной. Мы купили для гостей двухлитровую коробку с мороженым, но оно растаяло прежде, чем нам удалось подать его к столу. Майкен, Сондре и Фрёйя играли в сарае, три раза Фрёйя приходила в слезах, Майкен и Сондре ее обижали. Тронд Хенрик постоянно дергался. Под конец поднялся Ян Улав.

– Надо это прекратить, – сказал он и пошел за удаляющейся в сарай Фрёйей.

Папа любил повторять: «Каждый должен реализовать свой потенциал, реализовать свои возможности».

Остаться у нас на ночь они не захотели.

– Нет, – сказала Элиза. – Ян Улав совершенно помешан на утреннем кофе, он уверен, что сварить такой кофе, какой получается в нашей кофеварке, в принципе невозможно нигде.

В ее улыбке сквозила попытка извиниться, но было и что-то еще, она выглядела почти влюбленной или не готова была принять позицию, отличную от той, которую занимал Ян Улав. И я представила себе, как я бы умоляла Элизу: помоги мне удержаться в моих отношениях с Трондом Хенриком, помоги сохранить их, чтобы опять все не полетело к чертям.

Они отправились домой, когда солнечный свет был особенно прекрасен, он высвечивал каждый цветок, каждую травинку. Я стояла у ворот сарая и смотрела на цветущий купырь, анютины глазки и клевер, на заросший остов машины, которую когда-то, много лет назад, бросил здесь старший брат Тронда Хенрика. Майкен и Фрёйе разрешили выпить остатки растаявшего мороженого прямо из коробки, как молочный коктейль. Я подошла к Тронду Хенрику и прижалась к нему.

– М-да, звезд с неба не хватают, – произнес он.

– Мама и папа? – переспросила я. Я не понимала, что он имеет в виду, мне показалось, что они вели себя высокомерно, почти нагло, вмешивались в то, что он говорил, но я никогда не думала о них как о посредственностях.

– Нет, твои родители ведь довольно пожилые, – пояснил он. – Я имел в виду твою сестру и этого типа. Так много банальностей за раз я редко когда слышал.

Говоря это, Тронд Хенрик обнял меня. Его слова звучали справедливо, но все же незаслуженно. Я знала, что жизнь – непростая штука и что она не становится проще с годами – неудавшиеся попытки приладиться друг к другу, ощущение того, что жизнь рассыпается на несколько кусков, и нет надежды смириться с этим. Я бы хотела, чтобы Тронд Хенрик принял те стороны Элизы и Яна Улава, которые я не в состоянии принять сама. И я чувствовала что-то похожее на снисходительность по отношению к Яну Улаву, ведь он старался, как мог, или просто не мог по-другому. Чтобы презирать его настолько, насколько презираю я, мне необходимо принимать и любить его таким, какой он есть.

Я отделяю куски филе семги от упаковки и кладу их в жаропрочную форму, жир от рыбы капает на стол. Тронд Хенрик в одной руке держит два бокала, в другой – коробку с красным вином и целует меня в шею. Я наполняю кастрюлю водой, чтобы сварить макароны, ставлю ее на плиту, быстро разделяю брокколи на маленькие соцветия и иду к Тронду Хенрику.

Мы стараемся придерживаться правила «золотых минут», как мы в шутку, смеясь над собой, их назвали, мы ввели это правило уже в первую нашу неделю вместе с обеими девочками. Каждый день, а лучше по нескольку раз за день мы пытались улучить момент, чтобы побыть только вдвоем. Мы потягиваем вино на застекленной веранде перед ужином, а я рассказываю Тронду Хенрику о том, как прошел обед с Гейром. Он сидит на табуретке спиной к окну, я устроилась на скамье, мы наклонились друг к другу, нос к носу, через приоткрытую дверь я слышу, как девочки играют на плей-стейшен. Стычка с Гейром, подавленность из-за Элизы и все другие неприятности оказываются ничтожными, когда я говорю о них с Трондом Хенриком. Мы целуемся не торопясь, словно нам обоим по семнадцать лет и словно мы не виделись целую вечность.

Потом он отклоняется и смотрит на меня.

– Ты умеешь готовить свиные ребрышки? – спрашивает он. Я смеюсь и отрицательно качаю головой.

– Когда-то надо начинать, – улыбается он. – Только надеюсь, ты не рассчитываешь на мою помощь.

– Только на твою поддержку при любом исходе, – обещаю я.

– Я буду поддерживать тебя всегда, несмотря ни на что, – произносит он с твердой уверенностью и улыбается так широко, что глаза превращаются в узкие щелочки.

Потом он снова целует меня, и мне никогда настолько сильно не хочется близости с ним, как в те моменты, когда мы прижимаемся друг к другу украдкой и спешим, торопливо прикасаясь друг к другу, я чувствую его тело под одеждой, и дыхание мое непроизвольно учащается. «Бип-бип-бииип» – доносится из комнаты. Я вдыхаю поглубже и поднимаюсь на дрожащих ногах, блаженство всегда так близко: мы живем вместе, вместе спим, мы всегда будем рядом, стоять друг за друга горой, терпеть друг от друга все, потому что мы оба очень стараемся, и уже через несколько часов мы вместе отправимся в постель.

Тронд Хенрик подливает вина, красное вино к семге, – Гейр бы возмутился, у нас вообще было позволительно многое, чего бы не одобрил Гейр. Я объявляю Майкен, что поговорила с Гейром, и она приходит в ярость.

– А я все равно не хочу здесь оставаться, – кричит она. – Вам что, не говорили в службе опеки, что вы должны прислушиваться к моим желаниям?

– Папе так тоже больше подходит, – уговариваю я, – следующее Рождество ты будешь с ним.

Я зову Фрёйю.

– Почему вы с папой больше не можете жить вместе? – всхлипывает Майкен, и я говорю что-то о том, что жизнь меняется, что не все в жизни всегда просто.

– А что же у вас было такого непростого? – не унимается Майкен. – Ну что, скажи! Ну, давай, а если не можешь, значит, ничего такого и не было! Мама? Мама? Эй!

Тронд Хенрик зовет Фрёйю.

– Успокойся, Майкен! – вздыхаю я.

Но, как и следовало ожидать, это ее распаляет еще больше.