Текст книги "Всё, что у меня есть"

Автор книги: Труде Марстейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

Тетя Лив продолжает что-то говорить и оглядывает меня беспомощно и внимательно, но теперь она уже переключилась на другие темы – акупунктура, лечение психомоторных заболеваний. И еще ревматизм.

– Я никогда не увлекалась альтернативной медициной, – рассуждает она. – Но когда боль невозможно снять, надо ведь попробовать все варианты, как думаешь?

В ее глазах отражается какой-то особый вид одиночества, она пытается поймать мой взгляд, но я стараюсь отвести глаза. Она ищет поддержки, одобрения ее собственных мыслей, отклика, согласия, но я никогда в жизни не смогу этого дать ей. Можно подумать, я ей чем-то обязана.

Я мысленно возвращаюсь в тот день, когда приехала к ней много-много лет назад, – тогда мне было двадцать, и я билась в истерике из-за того, что Франк с третьего курса юридического бросил меня после четырех месяцев отношений. Какой же я тогда была беспомощной, совершенно другой, нежели теперь, я была почти ребенком.

Я поднимаю свитер и пытаюсь покормить Майкен, хотя она совершенно не проявляет признаков голодного беспокойства. Майкен есть не желает, отворачивается от груди и смотрит по сторонам, хватается за бюстгальтер, тянет руки к моему лицу. Задиристое выражение ее глаз, мой обнаженный влажный сосок, нежелательная душевная близость с тетей Лив, за которую я виню себя. Зачем я сижу здесь с ребенком на руках и обнаженной грудью? За время беременности я набрала одиннадцать килограмм и шестьсот грамм, через три недели после родов я сбросила десять.

Я застегиваю бюстгальтер.

– Если тебе понадобится оставить с кем-то малышку на время, я с удовольствием посижу с ней, – говорит тетя Лив. Она смотрит на Майкен с нежностью во взгляде, мы – одна семья.

Но у меня есть мама, есть свекровь, у меня нет необходимости в ком-то еще. У меня также нет никого, кому я что-то должна – просто из чувства благодарности, нет обязательств, я не хочу, чтобы она что-то делала для меня. Я здесь просто для того, чтобы показать ей мою дочь, ее внучатую племянницу. Майкен вцепилась в указательные пальцы тети Лив и теперь тянет ее руки то вверх, то вниз.

– Ох, – вздыхает тетя Лив, – понимаешь ли ты, как мне сейчас больно?

Она завязывает тесемки шапочки у Майкен под подбородком. Все слова, которые я произношу в эти последние минуты в квартире тети Лив, нужны только для того, чтобы снять напряжение. Я говорю, что было безумно приятно повидаться с ней, и что она непременно должна прийти к нам в гости, и чтобы она передала привет Бенту. Но тетя Лив хочет проводить меня до выхода на улицу, спускается за мной по мрачной лестнице, от которой веет холодом, доходит до тяжелой входной двери, за которой начинается апрель, асфальт, деревья, выхлопные газы, площадь Карла Бернера.

Тетя Лив держит Майкен на руках и смотрит на меня, пока я устанавливаю люльку на коляску. Когда я протягиваю руки, чтобы взять Майкен и положить в коляску, чувствуется, что тете Лив хочется еще хоть на мгновение задержать ребенка в своих объятиях, и это раздражает меня. Потом она еще долго стоит и машет нам вслед.

В канаве у футбольного поля желтеет мать-и-мачеха, теплый солнечный свет проникает под капюшон коляски. Майкен немедленно засыпает. Я иду наискосок через парк, на скамейке на солнышке развалились двое пьянчуг, кое-где уже начала пробиваться зеленая трава. Я бросаю взгляд на кафе на улице Турвальда Мейера и вижу, как девушка, видимо студентка, сидит, склонившись над книгой, какой-то мужчина подходит к ее столику и ставит перед ней чашку, а она поднимает глаза на него. И снова душу царапает чувство потери, чего-то неслучившегося, привычное сожаление, хотя я до сих пор не знаю, что именно составляет мою потерю, в каком моменте своей жизни я бы хотела задержаться: когда в моей судьбе появлялись Толлеф, Эйстейн, Руар или в периоды между ними – когда я оставалась одна, совершенно свободная. Порой я скучаю по нашей студенческой квартире. Я вспоминаю о тех шести месяцах, когда Руар работал в университете Гётеборга. Он тогда жил в комнате в старом каменном доме, позади которого был цветущий сад с уличной мебелью из кованого железа, и я провела там немало времени. Я сидела на заднем дворике, пока не становилось слишком холодно, курила и готовилась к занятиям. Уже тогда я задумывалась о дипломной работе, читала «Анну Каренину», «Госпожу Бовари», «Грозовой Перевал», делала пометки на полях. Я и теперь, когда вспоминаю об этом, чувствую на себе взгляд Руара: в такие моменты он стоял и долго разглядывал меня с грустной улыбкой: «Ты настолько погружена в чтение, на это удивительно смотреть, – говорил он. – Жду с нетерпением, когда ты закончишь свою работу и я смогу ее прочитать». Но до защиты диплома дело так и не дошло. За завтраком мы наслаждались круассанами, а по вечерам пили вино. Исчезало ощущение возраста, биологических часов и разницы в годах, ход времени не ощущался, у меня не было обязательств, существовала только уверенность в том, что я именно так смогу прожить всю оставшуюся жизнь.

На площади резвятся две собаки; кажется, их владельцы не знакомы друг с другом. Одна собака – легавая, другая совсем маленькая с коричневым окрасом, я не знаю, как называется эта порода. Гейр как-то спросил, не завести ли нам собаку, когда Майкен станет постарше. Я ничего не имею против. А еще он хочет переехать в другое место, найти что-нибудь получше, где будет больше пространства для детей и чтобы не беспокоили соседи.

Майкен во сне повернула голову, шапочка сбилась набок и открыла ухо, я тихонько поправляю ее. Майкен накрепко и очень быстро привязала меня к себе, к Гейру, к квартире, к нашей общей жизни, и если я чувствую, что жизнь идет неправильным курсом и появляется желание изменить ее, ничего сделать я уже не могу. Теперь уже слишком поздно, думала я, когда была беременна Майкен. Теперь уже жизнь моя устоялась, и я размышляла обо всем, что могла бы делать, если бы не забеременела, обо всем, что я тогда уже делать не могла. Даже просто взять и выкурить сигарету. Но как только родилась Майкен, все эти мысли мгновенно забылись, я забыла о них уже на следующий день после того, как они пришли мне в голову, и о своих ощущениях тоже. Но иногда во мне появляется желание, чтобы время ускорило свой бег, чтобы дети рождались и росли побыстрее.

Я втаскиваю коляску в подъезд, отстегиваю люльку и закатываю оставшуюся часть под лестницу, покрытую толстым слоем серо-зеленой краски, несу люльку наверх. Как хорошо вернуться домой, ощутить его запах, увидеть на кухне Гейра в переднике, как обычно, склонившегося над разделочным столом. «Боже мой, как же мне повезло познакомиться с поваром», – часто повторяю я. Кроме того, он – лучший любовник из тех, что у меня были, а хороший секс как ничто другое объединяет двух людей. Я помню, как мы с Гуннаром впервые оказались вместе в кровати его родителей, комнату, застеленную ковром от стены до стены, тренажер в углу. Его родители уехали тогда в Тронхейм на все выходные. Мне было шестнадцать. В то время меня переполняли сильные чувства, которые невозможно было передать, и у меня даже не было надежды на то, что я смогу ими однажды поделиться, и вдруг мне это удалось. Мы почувствовали одно и то же, совпали во всем. Все оказалось так просто и так хорошо: все, из чего в тот момент состоял мир: растерянность, волнение, тревога, сошлось воедино, и на какое-то мгновение стало очень хорошо. Не было ничего такого, чего нельзя исправить, никаких потерь и нерешенных проблем. Так вот какова жизнь, такой она может быть, думала я. Мы встали, выпили лимонада, съели бутерброды с сыром, а потом снова отправились в постель и сделали это еще раз. Гуннар проводил меня домой, было уже очень поздно, срок, к которому я должна была вернуться, давно вышел. Он проводил меня до самой изгороди в саду, и мы все никак не могли нацеловаться. Помню янтарно-багряные блики на разбитой бутылке из-под пива в траве, темные окна будто вымершего дома. Будущее тогда казалось прекрасным.

Гейр приготовил пасту карбонару, я на самом деле никогда раньше ее не пробовала, и ему трудно в это поверить. Майкен сидит в детском стульчике, перед ней баночка с детским питанием, лицо в кляксах оранжевого пюре. Не понимаю, почему Гейр не готовит и детскую еду тоже, он же повар. Я рассказываю Гейру о том, как мы сходили к тете Лив. У меня практически нет сил пересказывать это, да и не хочется слишком погружать его во все. Я думала, что почувствую удовлетворение оттого, что сходила к ней, но теперь, когда дело сделано, я чувствую обратное – муки совести. Словно есть что-то такое, о чем я забыла или сделала не так, как надо, но я не знаю, что именно.

– Это что-то от яйца или как это называется? – спрашиваю я, глядя в тарелку. Гейр кивает.

– Это яичный желток, – отвечает он.

Я тычу в еду вилкой. Гейр улыбается.

– Он сворачивается, когда соприкасается с горячими макаронами, – поясняет он.

Я киваю, и Гейр смеется.

– Тебе понравилось? – спрашивает он.

Я отвечаю, что да. Думаю, ужин мне понравился.

– Тетя Лив совершенно затискала Майкен, чуть не задушила в объятиях, – говорю я.

– Не надо класть ее на живот, – заметила я как-то тете Лив, когда Майкен было только три недели и мы гостили дома у родителей во Фредрикстаде.

– Что? – спросила тетя Лив и продолжила попытки уложить Майкен в коляске на животик, поднимая ее ручки к голове.

Мне захотелось броситься вперед, оттолкнуть тетю Лив и спасти Майкен, словно уже после тридцати секунд лежания на животе она могла внезапно умереть. Я перевернула Майкен обратно на спину.

– Новорожденных нельзя класть на животик, – пояснила я.

У тети Лив появилось выражение отчаяния и изумления на лице.

– Ну почему же? – спросила она, и это было еще хуже, это было намного хуже, чем если бы я просто взяла и высказала все как есть. Элиза и Кристин слышали наш разговор, и тетя Лив переводила взгляд с одной опытной матери на другую.

– Вы ведь выкладывали ваших мальчиков на живот, разве нет? – спросила она.

Элиза взяла Сондре на руки и прижалась носом к подгузнику, проверяя, не пора ли его сменить.

– Это что-то новое, – сказала Кристин. – Ученые вечно говорят то одно, то другое, все постоянно меняется.

Гейр лежит на полу и качает Майкен вверх-вниз, подбрасывая к потолку резкими движениями, и Майкен икает и хохочет, один носочек вот-вот свалится. У нее пухлые складочки на бедрах, под ручками и на шее. Мы кладем ее на одеяло на стиральной машине, и я споласкиваю ее под краном, меняя подгузник. Когда Элиза однажды это увидела, она сказала: «А что, если Майкен случайно откроет кран с горячей водой?» Когда мы переедем в квартиру побольше, у Майкен будет своя комната. У меня ведь могут родиться еще дети. То, что я считала головокружительным поворотом в жизни, оказалось просто незаметным естественным переходом, – кажется, что Майкен у меня была всегда, я уже не помню, каково это – без нее: спать, когда вздумается, выходить из дома, когда хочется.

Когда должна была родиться Майкен, я полностью доверилась персоналу роддома – акушеркам, медсестрам, анестезиологам. Словно они были моей семьей, и я привыкла во всем на них полагаться, но все произошло так быстро – уже вскоре меня выписали и отправили с новорожденным ребенком домой. И я никогда никого из них больше не видела, и все же я к ним привязалась. Пока меня обследовали, я чувствовала себя совершенно беспомощной, лежала на спине, а они хвалили и подбадривали меня, потому что раскрытие было уже большим. Потом мне выдали больничную рубашку и повязку на запястье с именем. Мне подсказывали, как нужно дышать между схватками. Я бы хотела, чтобы они знали обо мне все, все в моей жизни понимали и одобряли. Акушерка оказалась моложе меня, стройная и привлекательная, она говорила то, что обычно говорят в таких случаях, но это ничего не значило. С ней я чувствовала себя в полной безопасности, она была просто частью этого места, и она продолжит делать все то же самое после того, как меня здесь уже не будет. И вдруг в душе возникло чувство, которое мне трудно было понять и осознать, о чем не смела и подумать: я осталась наедине с этим событием, которое запомню на всю оставшуюся жизнь. Облаченные в белые халаты люди с добрыми, понимающими лицами и успокаивающими голосами находились словно за пределами того, что происходило в моей жизни. Они выполняли привычные обязанности, ежедневную работу. Они могли думать о чем угодно – про ланч и о том, когда закончится их смена, о том, что они будут делать вечером. О ягодах в заморозке, новой мебели к Рождеству. Я слышала, как акушерка сказала детской медсестре, что она перестала класть сахар в чай. А потом одна из них сказала другой так, словно меня тут вообще не было: «Она такая спокойная и уверенная», – и я надулась от гордости и захотела вести себя еще лучше, показать, что я способнее остальных. А где-то там стоял и Гейр в одноразовой голубой шапочке-берете. Я была на грани смерти и ближе к жизни, чем когда-либо, но к своей собственной жизни, абсолютно одна – даже Майкен не имела к этому ощущению никакого отношения. С первой минуты она была словно сама по себе, отдельной от меня личностью. Она не знала ничего о том, что происходит, и о том, что будет дальше. На нее надели белую распашонку и подгузник, закрепленный спереди на липучках. Взгляд темных, почти черных глаз, длинные загнутые ноготки, кожа словно прозрачная, налитые губы. Я положила ее в пластиковую детскую кроватку. Личико было заостренным, сосредоточенным. Одновременно с самой Майкен во мне родилась материнская любовь. Возможно, я немного опасалась, что не почувствую ее, но она появилась с первых же секунд. Я вытянулась в постели, почувствовала легкую пульсирующую боль внизу живота, услышала детское хныканье с кровати моей соседки по палате и тут же – голос другой мамы, нежный и убаюкивающий.

Вложить свою жизнь в чьи-то руки

Октябрь 2000

Я думаю о Халворе не так уж часто. Но если случается, мысли мои наливаются тяжестью, словно перед глазами всплывает что-то заурядное и банальное, и мне нужно избавиться от этой тяжести, но у меня не получается, и вместе с этими мыслями накатывает боль – застигает врасплох, и терпеть ее становится невмоготу, но мало-помалу она проходит. В последний раз я видела Халвора в баре в Грюнерлёкке за три месяца до того, как он свел счеты с жизнью. Мы выбрались с Гейром и еще несколькими друзьями выпить чего-нибудь, и тут мы столкнулись с Халвором. Он пришел с девушкой намного моложе его, которая показалась мне нелепой и какой-то жалкой. Я была навеселе, в миролюбивом расположении духа и предложила Халвору с его подружкой присоединиться к нам. В какой-то момент Халвор полез в карман.

– У меня есть два билета на «Массив Аттак» в концертном зале «Рокфеллер» в мае, – сказал он.

– Ну и ну! Не может быть! – воскликнула я, хотя мой восторг по отношению к этой группе, в сущности, остался в прошлом. Я оценила взгляд, который Гейр бросил на меня в этот момент. Удивлять друг друга, узнавать что-то новое, когда уже начинаешь опасаться, что все давно изведано и открыто, дорогого стоит. Майкен в тот момент исполнилось уже год и три месяца, и я постепенно осознавала, что подгузники и детское питание стали занимать в моей жизни и мыслях непозволительно много места. Но как раз за пару месяцев до этого я приступила к работе как журналист-фрилансер, у меня уже были опубликованные статьи в журнале, и я почувствовала, что грядут перемены. Теперь я ждала, когда появится место в детском саду.

– Хочешь пойти? – спросил Халвор. Я быстро повернулась к Гейру и умоляюще сложила руки.

– Я должна пойти на этот концерт обязательно! – я посмотрела на подружку Халвора. – А как же Ванья?

– Ей не нравится «Массив Аттак», – ответил Халвор.

И все. А потом он покончил с собой. А я должна была сдержать обещание по поводу концерта. «Мы собирались на концерт вместе, – сказала я. – В мае. Мы провели замечательный вечер вместе, просто чудесный». Я объявила это тете Лив и Кристин. Я хотела сказать об этом и папе, но что-то меня остановило.

В моем прошлом скрыто много такого, о чем бы мне хотелось кому-нибудь рассказать; все это было так давно, что теперь уже не имеет никакого значения; я чувствовала себя ребенком, которого никто не хочет слушать, когда речь заходит о серьезных вещах. Я была возбуждена и взволнована, слезы то и дело подступали к горлу и щекотали внутри, хотелось откашляться и задышать полной грудью. Уже два с половиной года прошло.

В августе мы с Гейром приобрели часть дома на станции Ульсруд. Я накупила комнатных растений, они стоят у окон гостиной, на столе лежит голая кукла с задранной вверх ногой – и кукла, и стол отражаются в оконном стекле. Со второго этажа доносятся привычные звуки – Гейр укладывает Майкен. Я слышу звук льющейся в ванне воды, шорох зубной щетки, когда Майкен чистит зубы, голос Гейра, голос Майкен.

– Не хочу писать!

– Перед сном обязательно нужно сходить в туалет.

– Папа, а как же рот прополоскать? Ты забыл?

Завтра приезжают Элиза, Ян Улав и Сондре: Элизе не терпится посмотреть дом, и мне надо срочно доделать все, что еще не сделано: повесить картины, купить ершик для унитаза и мыльницу в туалет в цокольном этаже, и ковер в комнату внизу. Мы съездили в ИКЕА и заказали обеденный стол, но его привезут только через шесть – восемь недель, так что в эти выходные нам придется принимать гостей за кухонным столом. Осень в этом году выдалась дождливой. Гулять по лесу Эстмарка нам приходится в дождевиках. Как-то я стояла в гостиной и через окно наблюдала, как струи дождя бьются в стекло, а обернувшись, оглядела стены и потолок, прикидывая, что еще нам потребуется.

– Нужно решить, – сказала я Гейру, – что еще отремонтировать и будем ли мы заниматься этим сейчас.

Наш дом построили еще в шестидесятых.

Я устраиваюсь на диване, поджав ноги, чтобы Гейр тоже мог прилечь рядом.

– Ты чем-то встревожена, – замечает Гейр. Он прижимается ко мне, и я чувствую на шее его дыхание.

– Завтра будет жаркое из ягненка, – говорит он. – Что думаешь?

Гейр собирался приготовить что-то из тайской кухни, но я сомневалась, насколько им это понравится, все-таки мои родственники очень традиционны в своих кулинарных пристрастиях.

– А что, отступить от правил совсем нельзя? – спросил Гейр.

Дело вовсе не в том, что я горю желанием им угодить. Мне просто хочется, чтобы нам было хорошо вместе, насколько это возможно, я в своей жизни уже достаточно отступала от правил.

– Ничего, если я положу укроп?

– Укроп они выдержат, – киваю я. – Обними меня.

Гейр обещает сделать все, чтобы не идти на работу завтра вечером. В душе же он уверен, что без него в ресторане в пятничный вечер не справятся.

– Ты не такой уж незаменимый, – говорю я.

– Да неужели?

– Ладно, ты совершенно незаменимый. Я без тебя завтра вечером точно не справлюсь.

– По нашему саду прыгает сорока с перебитым крылом, – говорит на следующий день в раздевалке детского садика Ивонна. – Она может поднять только одно крыло, оно как зонтик, который заклинило.

Ивонна живет с нами по соседству и уже стала для меня почти подругой, мы обычно вместе курим на веранде. Небо затянуто облаками, дует ветер, сгущаются темные тучи, но дождя пока нет. Майкен и Ханна идут следом за нами и палками бьют по крапиве на обочине. Я рассказываю Ивонне, что ко мне в гости должна приехать еще одна моя сестра с мужем, Кристин она уже видела.

– А вы похожи? – спрашивает Ивонна.

– Нисколько.

Ивонна и Калле живут в своей части дома рядом с нами почти четыре года. Мы познакомились с ними практически сразу, как поселились здесь: в первые две недели. Сначала общий язык нашли обе наши девочки, когда мы занимались переездом. Ханне пять, она на год старше Майкен.

Когда Калле и Ивонна позвали нас на ужин через какое-то время, мы Гейром с радостью приняли приглашение. Стены их квартиры увешаны плакатами с концертов и выставок, в прихожей стоит гигантская ваза с камышом, а в гостиной забитые до отказа книжные полки, стулья из ИКЕА и доставшийся им в наследство старый обеденный стол.

– Я думаю, она очень занятная, – сказал Гейр про Ивонну. – Держится немного скованно и скромно, оттого ее шутки – чуть-чуть на грани – производят неожиданное впечатление. Мне она нравится.

Я же некоторую скованность Ивонны списывала на кокетство, но это было неважно, мне она тоже понравилась. Как и Калле. По специальности он геолог, работает в ботаническом саду в Тёйене. Домой он приходит в рабочей одежде – брюки с накладными карманами и светоотражающий жилет, он не похож на «белого воротничка».

– Он предпочитает, чтобы его воспринимали как представителя рабочего класса, – пояснила Ивонна. – Это такой снобизм наоборот.

Девочки часто вместе обедают друг у друга дома, а однажды, когда мы пили пиво на веранде, выяснилось, что они проверяли, какие блюда были приготовлены на обед и в той, и в другой квартире и чье мороженое было лучше, а потом выбрали, где им предпочтительнее оставаться.

– Два маленьких эклектика, – сказал Калле, допил пиво из бутылки и поставил ее на стол на веранде.

Я почувствовала прилив невероятной радости, сознание мое взметнулось на необычайную высоту. Встретились два мира – бывает же такое. Но потом я успокоилась, поняв, что это не так. Мне вспомнилось ощущение, которое возникло, когда дома у Кристин и Ивара я увидела книгу Томаса Манна, засунутую поперек книжной полки. Тогда ее читал Ивар – славный молчаливый адвокат с проблесками седины в волосах и в джемпере, надетом поверх рубашки.

Ивонна спрашивает, как дела у Анны Луизы. Я отвечаю, что у нее все в порядке, что все наладилось.

– Фруде вернулся, и теперь она все ждет, что они обсудят то, что произошло, но Фруде не видит в этом никакого смысла.

– Что сделано, то сделано, что съедено, то съедено, – резюмирует Ивонна.

Майкен и Ханна отстают, и нам приходится идти помедленнее. У Ивонны и Калле общий ребенок только Ханна, но у Калле, который на двенадцать лет старше Ивонны, есть еще одна дочь от предыдущих отношений. Я пока не встречалась с ней – она не так часто приходит в гости.

– Калле купил кофе-машину за три тысячи крон, – говорит Ивонна. – Как думаешь, этого уже достаточно для развода?

На ней черная непромокаемая куртка большого размера, скорее всего Калле. Зеленый шарф красиво оттеняет рыжину волос. Ивонна пересказывает аргументы Калле в пользу покупки именно этой кофе-машины. Когда мы доходим до конца нашего дома, Ивонна останавливается и оглядывается в сторону сада.

– Теперь я ее не вижу, – говорит она. – Сороку. Но сегодня утром она была.

– Кому-то, вероятно, пришлось убить ее, раз она ранена, – предполагаю я.

Анна Луиза звонила мне в сентябре три вечера подряд и рассказывала, что Фруде встретил какую-то молодую женщину и, похоже, собирается уйти к ней. В последние годы с Анной Луизой я почти не общалась. В тот вечер, когда она опять позвонила, я услышала:

– Я должна просто уйти. Можно мне приехать к тебе? Только на одну-две ночи.

Из гостиной до меня доносились звуки футбольного матча по телевизору. Гейр в тот вечер обещал мне повесить несколько картин, хотя ему самому больше нравились голые стены безо всего, так что мне казалось, что я уже злоупотребляю его благосклонностью.

– Ну конечно, – сказала я. – Приезжай.

Стадион по ту сторону телеэкрана ликовал.

– Что, уже завтра можно? – спросила Анна Луиза.

– Да! Это будет замечательно. Гейр все выходные работает, а у меня нет планов. Я посмотрю расписание электричек.

Но оказалось, что расписание она уже проверила.

– Фруде сказал, нам надо поговорить, – продолжила она. – Так что, если он захочет сделать это в выходные, меня не будет дома.

– Правильно. Так ему и надо.

Новая квартира, Майкен и детский сад, отношения с Гейром, купленный диван, работа в журналах – эта осень выдалась богатой на события, хотя я должна была много работать, а мы только что переехали и еще не пришли в себя. Ничего, пусть Анна Луиза приедет, я буду только рада. Я вдруг почувствовала, что значит сила любви: если я счастлива, то у меня с избытком хватает сил, чтобы поделиться ею с теми, кто рядом со мной и тоже жаждет счастья. Когда ощущение счастья в моей душе достигает своего предела, немыслимо и представить, что все окружающие могут оказаться вне его орбиты, и даже их душевное состояние не в силах ослабить силу моей любви.

– Анна Луиза? – спросил Гейр, не отрываясь от экрана телевизора. – Кто такая? Я с ней встречался? Это не у нее молочница?

– Подруга детства, – ответила я. – Но мы не слишком часто общались в последние годы. И нет же, молочница была у Нины. Но ничего ведь, если она приедет к нам ненадолго?

Дождь льет как из ведра. Майкен вывалила на пол пазлы из коробок один за другим, не собрав ничего, и мне пришлось наводить за ней порядок. Гейр надевает сапоги и дождевик и идет показать Элизе и Яну Улаву место для парковки. Жаркое из ягненка готово, игрушки Майкен заняли свои места.

На Яне Улаве блестящие кожаные туфли и бежевые брюки, на лбу – дождевые капли. Стоит ему только переступить порог, как наша квартира словно съеживается, а концепция обустройства жилья и нашей с Гейром жизни как семьи с ребенком, работой и машиной разваливается. И хотя квартира занимает целых три этажа, общая площадь – сто тридцать четыре квадратных метра и мы почти все уже привели в порядок, складывается ощущение, что мы пригласили Элизу и Яна Улава в студенческую общагу или игрушечный домик. Кажется, что все это не наше и что я не имею представления, как мы здесь собираемся жить. Хотя на самом деле единственное, чего здесь не хватает, – это обеденного стола, да еще зеркало не повешено на стену.

– Как же здесь чудесно! – восклицает Элиза. – А сколько здесь спален?

– Три. Плюс еще комната в цокольном этаже.

– Хотела бы я знать, собираетесь ли вы заводить еще детей, но ведь об этом не принято спрашивать, – смеется Элиза и продолжает увлеченно осматривать квартиру.

Сондре топает за Майкен в нижнюю комнату. Ян Улав замечает, что мы сделали достойное приобретение.

– Такое жилье будет только расти в цене, – говорит он.

Гейр говорит, что он не рассматривает покупку квартиры как выгодную инвестицию: нам здесь нравится, и мы собираемся здесь жить.

Гейр разливает вино. Элиза и Ян Улав, едва попробовав еду, в один голос ее нахваливают.

– Все идеально, когда ты готовишь, Гейр, – говорит Элиза. – Овощи сварены как надо, все теплое и готовое одновременно. Не говоря уже про отменный вкус, и так всегда.

– А мне не нравится, – ворчит Майкен.

– Но ты ведь и сама прекрасно готовишь, – Гейр отвечает Элизе и поворачивается к Майкен: – Ты еще не знаешь, ведь ты даже не попробовала.

– О, спасибо, – говорит Элиза. – Я люблю готовить, но то, что готовлю я, ни в какое сравнение не идет с твоими кулинарными шедеврами.

Я режу мясо для Майкен на мелкие кусочки и смешиваю их с картошкой и соусом. Мясо нежное и тает во рту. Майкен говорит, что не хочет есть и будет только десерт. Я стараюсь сохранять спокойствие. Элиза нарезала мясо и картошку для Сондре, и он аккуратно подцепляет вилкой каждый кусочек.

– Почему же ты не хочешь есть? – спрашиваю я.

– Потому что, – отвечает Майкен. Она елозит вилкой в получившемся пюре, пока еда не выпадает из тарелки на стол.

– Тебе что, не кажется, что ужин очень вкусный? Тебе совсем ничего не хочется из этого? – спрашиваю я.

Ян Улав молча переводит взгляд с меня на Майкен и обратно. Майкен качает головой. Она протягивает руку и хватает меня за лицо, я прошу ее прекратить, но она не слушается. Вилка в руке Яна Улава противно скрипит о тарелку. Гейр беседует с Элизой, спрашивает, как поживают Юнас и Стиан.

– Нет, ты должна что-то поесть, – не сдаюсь я.

– Ничего я не должна, – гордо и упрямо произносит Майкен.

– Почему же? – настаиваю я.

– Кто в этом доме главный, Майкен? – вступает Ян Улав.

– Немножко я и немножко мама, и папа тоже немножко, – отвечает Майкен.

– О, значит, абсолютная демократия, – говорит Ян Улав.

– Ага, – соглашается Майкен.

Элиза рассказывает, что Стиан остался дома один и они волнуются, чем это закончится.

– Но им же надо давать почувствовать ответственность, – говорит она. – Хотя он разочаровывал нас пару раз.

– Стиану… сколько? Шестнадцать? – спрашивает Гейр.

– Семнадцать, – поправляет Элиза.

Теперь Майкен взобралась коленями на стул.

Оспорить мнение Яна Улава невозможно. Делаю я что-то или не делаю – неважно, я всегда обречена на поражение. Мне очень хотелось бы собраться с духом и заявить что-то вроде «ты не имеешь права приходить в мой дом и решать, как мне воспитывать мою дочь».

Ничто не способно меня унизить еще больше.

– Сядь нормально, – обращаюсь я к Майкен.

– Hasta la vista[2]2
  До свидания (исп.).


[Закрыть],– говорит она, сползает со стула и убегает в гостиную.

Меня бросает в жар, кровь стучит в ушах, в глазах темнеет. Можно наорать на Майкен, огрызнуться на Яна Улава, удариться в слезы – но ничего не принесет облегчения. Я боюсь поднять глаза на Гейра, потому что тогда я расплачусь. Я так люблю его, и я сжимаю зубы, поднимаю бокал и делаю глоток вина.

– Завтра мы обедаем с Юнасом, – говорит Ян Улав. – Он живет в студенческом городке, в Согне, но это не такое уж приятное место, чтобы кого-то туда приглашать, так что мы посидим в ресторане.

– Но мы бы могли пригласить его сюда, – говорит Гейр.

Ян Улав ножом намазывает соус на мясо и накалывает кусочек на вилку.

– Ну, – говорит он, – как-нибудь в другой раз.

– Завтра вечером мы поедем к друзьям, они живут в Нордберге, – поясняет Элиза. – У них к ужину обычно собирается замечательная компания. В каком-то году мы вообще в покер на раздевание играли.

– Ого, – улыбается Гейр. Я смотрю на него, но не могу ничего понять по выражению его лица.

Я вспоминаю, как однажды мы играли в покер на раздевание в нашей студенческой квартире. Тогда мы еще были вместе с Толлефом, и он оказался в ударе. Он мог быть таким робким и молчаливым, но внезапно полностью преображался: проигрывал и маршировал в трусах через всю комнату, виляя бедрами и размахивая носком над головой, а мы при этом корчились от смеха. Это было сразу после смерти его отца, тогда Толлеф стал смелее с алкоголем.

– Ну и как далеко зашла игра? – спросила я.

– Да довольно далеко, – ответил Ян Улав. – Бритт сидела в одном бюстгальтере и трусиках, но это был самый крупный проигрыш.

– А Ханне-Мари, – подхватила Элиза. – Она сняла с себя трусики, но при этом оставалась в рубашке. Это было так смешно.

Я наблюдаю за тем, как Ян Улав жует, как двигается кадык, когда он глотает. Он ищет глазами бокал с вином, поднимает и подносит его к губам.