Текст книги "Всё, что у меня есть"

Автор книги: Труде Марстейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

– Но я не хочу здесь оставаться, не хочу! Ты что, не слышишь, что я тебе говорю? Ты что, совсем глухая?

Фрёйя вбегает и карабкается на стульчик. Она оглядывает стол, поджимает губки и качает головой.

– Я не люблю рыбу, – заявляет она.

– Ты только попробуй, – уговаривает Тронд Хенрик.

Майкен отталкивает от себя тарелку, да так, что она издает противный скрежещущий звук.

– Я тоже не собираюсь есть эту чертову рыбу!

– Майкен! – повышает голос Тронд Хенрик.

Майкен издает звук, странный хрип, который усиливается и переходит в рычание, а потом она кричит с новой силой:

– Чертова рыба!

Только эти два слова. «Чертова рыба». Злится на рыбу, поданную на ужин. Вчера я подумывала о том, чтобы украсить дом к Рождеству и смастерить с девочками подарки. Вечера такие короткие, пролетают незаметно, не успею я опомниться, как неделя закончится и девочки уедут: Майкен – к отцу, Фрёйя – к матери. И тогда дом опустеет. Чудесно! Я возьму отгул, и мы будем валяться в постели целый день.

Тронд Хенрик склонился над тарелкой, Майкен отвернулась – взгляд устремлен в стену, туда, где стоят банки со специями, старая разделочная доска с высеченными на ней словами «Хлеб наш насущный дай нам на сей день», и я не знаю, на что или на кого она злится: на меня, Тронда Хенрика, рыбу или даже на Гейра. Потом ножки стула скрипят по полу, стул падает спинкой вниз, и Майкен, сорвавшись с места, взбегает по лестнице.

Когда мы с Гейром расстались и я приезжала с Майкен к родителям на выходные, папа с каждым разом становился все более сдержанным.

– Ну ладно, – говорил он, когда я звонила и сообщала, что мы собираемся к ним.

А однажды он сказал:

– Мама немного устала. Может быть, будет разумно, если вы уедете в воскресенье пораньше.

В тот воскресный вечер позвонила Кристин и сказала, что, по ее мнению, мне надо наведываться к ним пореже.

– Папа не совсем хорошо себя чувствует в последнее время, – начала она.

– Это они сказали, что мне не стоит приезжать так часто?

– Папа сказал, что каждое второе воскресенье – это немного чересчур.

Мне казалось, я доставляю им радость. И Майкен тоже. Мне казалось, так я одним махом убиваю двух зайцев: она навещает бабушку с дедушкой, а они – общаются с внучкой. Я думала, я даю им что-то, а получалось, что забираю.

Я ездила к ним не для того, чтобы не готовить или не вставать рано вместе с Майкен, по утрам она сама просыпалась и усаживалась смотреть детские передачи по телевизору. Во многом было бы даже проще остаться с ней в Осло. И каждый раз, уложив Майкен в постель, я садилась на диван в доме родителей во Фредрикстаде и принималась жалеть, что приехала, потому что часы тянулись долго, и тоска, которую я испытывала по разговорам с родителями, сменялась раздражением – из-за их вопросов, или из-за того, что они их не задавали, или из-за того, как они реагировали на мои ответы. Папа заставлял меня чувствовать себя студенткой, которая только-только уехала из родительского дома, но часто наезжает – кстати и некстати, просто чтобы поесть домашнего и пристроить ребенка, за которым нужно присмотреть.

Через какое-то время Элиза поведала, что мама и тетя Лив обеспокоились после того, как без предупреждения навестили меня в той квартире, куда я переехала от Гейра.

– Они обсуждали, нет ли у тебя депрессии, – объяснила Элиза.

– Депрессии? – удивилась я.

– Ну, они нашли тому много признаков, – ответила Элиза и рассказала, что мама и тетя Лив недоумевали, почему на ручке новой кукольной коляски Майкен до сих пор болтается ценник.

– И у тебя не хватает всяких нужных в хозяйстве вещей, – говорила Элиза. – Ситечка для чая, яйцерезки. И вообще у тебя, по их мнению, как-то неуютно. Лампа над разделочным столом не работает. Правда, тетя Лив сказала, что, когда они пришли, у тебя на столе стояло блюдечко с хлебцами и на хлебцах лежали сладкий перец и огурец. Значит, аппетит у тебя не пропал.

Элиза проговорила все это с энтузиазмом, словно она была на моей стороне.

Я помню тот их визит. Я была раздосадована из-за того, что они пришли не предупредив, и мне хотелось, чтобы они поскорее закрыли за собой дверь. Я ничего не имею против неожиданных гостей. Ни о какой подавленности не могло быть и речи, это произошло сразу после того, как я встретила Тронда Хенрика, – я была на седьмом небе.

Да, у меня не было терки и еще такой штуки, чтобы разминать картошку в пюре. Через какое-то время я рассказала маме, что мы с Трондом Хенриком съехались, и поделилась своим открытием, что картошку вообще можно не чистить. Я объяснила, что и Майкен с Фрёйей уже привыкли есть картошку с кожурой и что это даже полезно, потому что в кожуре больше всего питательных веществ. Но мама только скользнула усталым взглядом по моему лицу, словно я говорила все это, чтобы вывести ее из себя.

– Да нет же, – возразила я Элизе, – ни о какой депрессии даже речи быть не может.

Я составляю стопкой тарелки и несу их к раковине, Тронд Хенрик идет за мной, приобнимает сзади и касается губами моей шеи.

– Я только выскочу на минуту покурить, – говорит он, – потом помою посуду.

Я объявляю, что мне надо ненадолго уехать, поговорить с Анеттой. Фрёйя смотрит телевизор. Майкен уже ушла в свою комнату. Фонарь освещает лужайку перед домом, на улице уже почти стемнело, я могу разглядеть только очертания хозяйственных построек и деревьев за ними. На кормушке птиц нет.

На стене в кухне висит гипсовый отпечаток Фрёйиной ручки. Дома у Элизы повсюду поделки, которые смастерили ее дети. У меня же очень мало сохранилось из того, что сделала Майкен: я не могла представить себе, что время пролетит так быстро или что мне однажды захочется предаться воспоминаниям, ведь тогда время тянулось медленно, Майкен говорила и делала одно и то же множество дней кряду, рисовала по десятку рисунков в день.

Мне надо бы переписать текст, который я должна сдать Лене завтра, ведь первые часы на работе имеют обыкновение заполняться какими-то другими делами, но мне прежде всего нужно съездить на ферму к Анетте – проблемы с курицами меня не отпускают. Девочки не хотят ко мне присоединиться. Тут ехать-то всего четыре минуты, снег уже перестал, тонким слоем он покрывает все вокруг, и от этого светло.

– Тебе Анетту? – спрашивает Рой. За его спиной горит свет, тянет теплом и уютом, пахнет отбивными. Я замечаю, что он поддел шерстяное белье, молния на груди не застегнута. Мимо его колен пытается протиснуться, чтобы обнюхать меня, их овчарка, но он удерживает ее.

– Анетта в хлеву, случка в самом разгаре, – говорит он.

В хлеву непривычно шумно, со всех сторон слышатся блеяние, кудахтанье, стук копыт, здесь смешиваются разные запахи, но преобладает резкий запах овечьей шерсти и куриного помета. Запах от кур влажный, тошнотворный, а от овец исходит какая-то свежесть и острота, пахнет горами, ягелем и ветром. Анетта предлагала мне взять молочного ягненка к весне, он мог бы жить у нас вместе с курами. Я прохожу в правую половину, туда, где столпились овцы. Анетта собирается перевести нескольких животных в другой загон, действует она жестко.

– Сейчас закончу, – кричит она. – Только запущу Карстена к яркам. – Она тянет барана за рог и пытается протолкнуть в небольшой закуток, тот изворачивается и хочет пролезть обратно, но Анетта закрывает калитку и подходит ко мне.

– Карстен предпочитает дам постарше, – говорит она. – В отличие от большинства мужчин. Так что мне нужно отделить ярок и оставить его наедине с ними. Если у него не будет возможности завязать отношения со зрелыми дамочками, то и на молоденьких согласится.

Баран несколько раз бросается на запертую калитку, потом поворачивается вокруг своей оси и принимается обнюхивать ярок под хвостами.

– У него между передними ногами привязан мешочек с мелом, – поясняет Анетта, – так что мы узнаем, каких овец он покрыл. Вон, смотри, – и она показывает на овец в другом загоне. Почти у всех шерсть на спине вымазана чем-то синим.

– Это унизительно! – замечаю я.

Анетта останавливается и смотрит на меня, потом широко улыбается.

– Он переходит от одной к другой, у него получается пять – десять раз подряд, прежде чем ему нужно передохнуть и попить воды или съесть чего-нибудь, – говорит она. – После такой гонки он теряет несколько килограммов.

– Но ему-то это нравится? – спрашиваю я.

Анетта смеется.

– Нравится ли ему? Ну, по крайней мере, выглядит он довольным.

– По-моему, это чистой воды эксплуатация, – говорю я, – раз у него нет другого выбора.

Анетта снова смеется, грубовато и все же несколько сконфуженно. Она стаскивает вниз тюк с сеном и перерезает веревку.

– Природа не задает таких вопросов, – говорит она.

Я рассказываю ей о том, что у меня проблемы с двумя курицами. Начинаю с Сигри.

– О, это она становится наседкой, – поясняет Анетта, – это такой термин из птицеводства. Когда курица непременно хочет сесть в гнездо и высиживать яйца, даже непокрытые. Материнский инстинкт в действии, вот и все.

Она говорит, что я могу взять у нее несколько оплодотворенных яиц и, возможно, моя курица их высидит.

– Бывает, эти особы отказываются быть просто поставщиками яиц и хотят вернуться к природе, – поясняет она. – И внезапно они задаются вопросом, куда подевались все их дети; они не думают о том, что петуха рядом с ними ни разу не было, просто хотят быть мамами, вот и все!

Анетта моложе меня на пару лет, полноватая и коренастая, ее нельзя назвать уродливой, совсем нет, но и женственной ее не назовешь. Детей у нее нет, она училась в школе с Трондом Хенриком, на пару классов старше, но сейчас они не общаются.

Я вспоминаю, как впервые увидела ее. Тронд Хенрик объяснил, как ехать, и я отправилась одна, чтобы разузнать, как обращаться с курами и молочными ягнятами. Анетта собиралась перекусить, достала ланч-бокс, предложила мне посидеть с ней, и мы расположились в старых садовых креслах прямо перед овчарней. На ней был сиреневый флисовый джемпер, длинная коса перекинута через плечо. Она разлила кофе из термоса в две пластиковые чашки до самых краев. Потом открыла ланч-бокс – бутерброды с печеночным паштетом и соленым огурцом, один – с сыром риддер. Их она тоже разделила, но я вежливо отказалась. Волосы ее казались только что вымытыми. Запахи вокруг буквально парализовали меня: паштет, сыр, огурцы и ее шампунь – все вместе, к ним еще примешался запах пустой овчарни прямо у нас за спиной. Анетта рассказала, что выросла здесь, по соседству.

– Коровы и работа в поле, – коротко обрисовала она свою жизнь. Никто не горел желанием продолжать вести хозяйство, кроме нее, но отец этого не одобрил.

– Он уже долгие годы пытается уговорить одного из моих братьев, но это ни к чему не приведет, – сказала она. – Так что пока я работаю здесь и жду.

Я любовалась необычайно густыми волосами Анетты: они спускались низко на лоб, закрывали уши, и коса была очень толстой.

Я рассказываю о Белоснежке. Анетта качает головой.

– Иные особи сильно отличаются от остальных и потому подвергаются травле, – говорит она. – Курицы этой породы, возможно, более уязвимы, я не думаю, что другие курицы любят своих белоснежных товарок, которые выглядят такими прекрасными и невинными.

Анетта не одобряет мою идею изолировать ее от других – если я не собираюсь, конечно, поселить ее у себя в гостиной.

– Курицы вообще плохо переносят одиночество, – объясняет она. – Неизвестно, переживет ли она это.

Ее слова звучат как предостережение, словно я маленькая девочка, которая никак не хочет мириться с реальностью и ее нужно осторожно к этому готовить.

– Это, конечно, обидно, – продолжает Анетта. – Но тогда придется постоянно быть начеку и умертвить ее прежде, чем она испустит дух сама. Куры, которые умирают своей смертью, уже ни для чего не пригодны. А так ты сможешь приготовить из нее что-нибудь вкусное, могу дать тебе рецепт. Курица в кефире – как тебе?

Я смеюсь и надеюсь, что она шутит, но это не так. Я и раньше слышала от нее советы, как умерщвлять куриц, – с ее слов, дело это не такое уж сложное. И я не представляю себе, что мы могли бы съесть хоть какое-нибудь блюдо, приготовленное из наших курочек, но боюсь, что мои объяснения прозвучат излишне мелодраматично.

– Может, тебе приделать все насесты на одной высоте, тогда, по крайней мере, они не будут биться за место на самом высоком, – предлагает Анетта. – Еще можно развесить половинки хлебных буханок на веревках, чтобы им было чем заняться. Безделье, как известно, – корень всех бед.

Она вручает мне полиэтиленовый пакет из магазина «Рема», в котором, переложенные соломой, лежат оплодотворенные яйца.

– На улице холодно, – говорит Анетта, – как приедешь, сразу положи их под курицу. А что касается твоей беленькой… – и она выразительно чиркает пальцем по горлу.

Я укладываю пакет с яйцами на переднем сиденье и выруливаю по аллее на шоссе. Дорога петляет, передо мной почти нет машин, где-то вдалеке на встречной полосе показывается грузовик.

Когда я въезжаю в тоннель, раздается звонок от Элизы. Я объясняю, что я за рулем, что ездила к Анетте и взяла яйца, чтобы подложить под курицу, рассказываю о моих куриных напастях, Элиза смеется.

– Как забавно, Моника, – говорит она. – Я бы с удовольствием еще раз приехала на все это посмотреть.

Мне немного неловко за мою веселость. Я подъезжаю. В доме горит свет, тускло светится тепловая лампа в курятнике.

– Но все же, насчет Рождества, – говорит Элиза. Голос у нее мягкий, размеренный, и она говорит так, что становится понятно, что Рождество у нас в Аскиме – не лучшая идея.

– Папа для такого путешествия не очень хорошо себя чувствует, а мама не хочет, чтобы много людей собиралось в ограниченном пространстве.

И когда я набираю воздуха, чтобы хотя бы попытаться что-то возразить, я слышу категоричное: «Нет, Моника!» И я отчетливо представляю себе, как она качает головой, поджав губы и округлив глаза. Я решаю завершить этот разговор.

– Ладно, – говорю я. – Сейчас мне нужно заняться этими яйцами и посмотреть, что получится.

– Ну, успехов тебе с яйцами, – чеканит Элиза.

Сигри распласталась над безжизненными яйцами, которые она упрямо пытается высиживать, гнездо ее прямо у тепловой лампы. Я надеваю перчатки и осторожно меняю ее яйца на те три, что мне дала Анетта.

– Так-то! – говорю я. – Высиживай теперь.

Сигри накрывает все яйца своим большим телом, затихает и воинственно таращится на меня своими крошечными черными глазками. Все остальные курицы нахохлились на насестах, за исключением беленькой, она сидит на земле, вытянув голову вперед. Прямо на моих глазах она поворачивается вокруг себя и делает кульбит, так что ее тоненькие лапки задираются вверх, потом неуклюже взмахивает крыльями и снова встает на лапы, покачиваясь. Перья в крови и потеках грязи. Я сажусь на корточки и протягиваю руку, она не обращает на меня внимания.

– Милая, маленькая Белоснежка, какая же ты была красавица, – приговариваю я, понизив голос и поглаживая жесткие грязные перья на ее спинке и груди.

Майкен и Фрёйя сидят на полу и играют на приставке, у Фрёйи раскраснелось лицо, щеки и подбородок пылают с мороза в домашнем тепле. Тронд Хенрик помыл посуду, теперь он лежит на диване с книгой, бокал и коробка с вином стоят на столике неподалеку. Он поднимает руку и машет.

– Иди сюда, скорее, скорее иди, – шепчет он.

– Одной курице что-то нездоровится, – говорю я.

– А что с ней такое? – спрашивает Тронд Хенрик. Он поглаживает мои бедра и притягивает меня к себе.

– Это та, беленькая, – говорю я. – Фрёйя еще назвала ее Белоснежкой. Остальные ее скоро совсем заклюют.

– Ну, может, тогда забрать ее? – спрашивает Тронд Хенрик. Я объясняю, что на этот счет сказала Анетта.

– Мы же не можем ее забрать домой, – говорю я.

– Сюда не можем, – соглашается Тронд Хенрик.

Девочки начинают меня раздражать, безжалостно двигая рычажками, они заставляют фигурку на экране бегать и прыгать из стороны в сторону.

– Но Сигри сидит в гнезде и высиживает новые яйца, словно ей за это заплатили, – улыбаюсь я. – Может, к Рождеству мы обзаведемся цыплятами?

– Цыплята к Рождеству, круто! – встревает Майкен.

– А можно нам какао? – спрашивает Фрёйя, не отрываясь от экрана.

– Но Белоснежке очень плохо, – продолжаю я. – Такое впечатление, что она скоро того. Она лежит, голову подвернула под себя, глаза закрыты.

Тронд Хенрик смеется.

– Какая же ты чудесная, – говорит он.

Я изображаю из себя цыпленка.

– Боюсь, нам придется ее прикончить, – говорю я. – Раз она так мучается.

– Прикончить? – изумленно приподнимается на локте Тронд Хенрик.

– Да, придется это сделать, – настаиваю я. – Не ждать же, пока она сама испустит дух.

– Прикончить? Ты совсем, что ли, с ума сошла? – ровным тоном говорит Майкен, всецело поглощенная происходящим на экране.

– Не хотел бы разочаровывать тебя как мужчина, – говорит Тронд Хенрик. – Но тебе не удастся уговорить меня это сделать. Я и осу-то не могу прихлопнуть.

– Но раз она так страдает.

– Только не я! – качает головой Майкен. – Я лучше буду вегетарианкой.

Тронд Хенрик улыбается и целует меня в шею.

– Тогда тебе придется самой с ней разделаться, – говорит он.

– Анетта в таких случаях не пользуется топором, – задумчиво говорю я. – Она держит курицу за голову и отрезает ее острым ножом.

– Мама! – вопит Майкен, теперь она уже отбросила в сторону пульт от приставки. – Ты что, действительно хочешь отрезать голову Белоснежке?

– Что? – поворачивается Фрёйя. – Моника? Ты что, отрежешь голову Белоснежке? Папа, Моника и правда отрежет голову Белоснежке?

– Успокоились все! – говорю я. – Никто никаких голов отрезать не собирается.

Я смеюсь, уткнувшись в грудь Тронда Хенрика, и чувствую, что он тоже смеется.

После того как девочек отправили в постель, я пересказываю Тронду Хенрику наш разговор с Элизой про Рождество. Мы лежим на диване, руки и ноги сплетены, мы поглаживаем друг друга, дрова потрескивают в печке.

– Я взяла работу домой, – говорю я, – так что мне придется кое-что сделать перед сном.

Тронд Хенрик поднимается и подливает вина в бокалы. Потом снова ложится и обнимает меня.

– Все идет к тому, что мы все должны собраться у Элизы и Яна Улава, – продолжаю я.

– Ну, здесь всем было бы тесновато, – говорит Тронд Хенрик. – И я не думаю, что мы с тобой до конца понимаем, что значит организовать празднование Рождества для огромной семьи.

Не знаю, что думать и что чувствовать. Во мне смешались горечь предательства и сладость утешения. Из-за того, что он перешел на сторону врага и в то же время непоколебимо стоит на моей стороне и, так сказать, составляет со мной единое целое. Потому что они же не враги. Я бы очень хотела, чтобы мы все любили друг друга. Тронд Хенрик делает глоток, отставляет бокал с вином и снова прижимает меня к себе.

– Кроме того, если здесь соберется много народу, мне будет трудно работать над романом, – продолжает он.

– Ты что, будешь писать в рождественские праздники, когда дети останутся здесь? – удивляюсь я.

– Я должен писать. Но я попытаюсь себя как-то ограничить.

– Я не хочу, чтобы ты себя ограничивал.

Единственный звук, который нарушает тишину в комнате, – дыхание Тронда Хенрика. Он уже объяснял мне, что работа над книгами – это то, что дает ему силы жить.

Я надеялась, что мы уберем старое кресло-качалку, которое стоит возле печки, и поставим на его место елку. Ниссе стоит на секретере. Рождественская звезда чуть покачивается в проеме окна. Тронд Хенрик целует меня и запускает руку мне под свитер. Я вспоминаю про текст, что мне нужно переписать, и о том, что, если мне действительно придется все начать заново, лучше оставить основную канву и позволить тексту сделать неожиданный поворот, но я понимаю, что основная канва начинается с самого первого слова. Но дело не только в структуре, Лене не нравится вся идея со снегирем и крошками печенья, ей вообще ничего не понравилось. Тронд Хенрик проводит большим пальцем по груди одному ему известным образом, который доставляет мне наслаждение.

Эрекция появилась у Тронда Хенрика только на четвертую из проведенных вместе ночей. В третью ночь он плакал от бессилия, и тогда мне пришло в голову, что ничего не выйдет. Но потом, в четвертый раз, он, хоть и выглядел хмурым, повел себя очень решительно. Не могу сказать, что мне сразу все понравилось, но и дискомфорта тоже не было, появилась, по крайней мере, надежда; я испытала облегчение и радость, и он тоже был рад и горд, хотя старался этого не показывать. Он напоминал Майкен в тот момент, когда она забивала гол.

Тронд Хенрик кладет руку мне на живот и скользит ладонью под пояс брюк и дальше вниз.

Но тут Майкен зовет меня из своей комнаты. Рука Тронда Хенрика замирает между моих бедер, когда снова раздается крик Майкен. Он отпускает меня.

Я поднимаюсь к Майкен в комнату, оклеенную розовыми обоями, на тумбочке у кровати горит лампа; я все еще чувствую руки Тронда Хенрика на своем теле, губы покалывает. В этой комнате никогда не бывает по-настоящему тепло. На письменном столе в разных позах и комбинациях застыли фигурки, раскрашенные пастелью; Майкен никак не соглашается убрать их оттуда, потому что тогда ей придется в следующий раз все расставлять заново. Она говорит, что не может уснуть. Я присаживаюсь на краешек ее кровати, двойное окно расписано морозными узорами.

– Почему ты не можешь уснуть? – спрашиваю я.

– У меня столько мыслей в голове, – объясняет она.

– О чем же ты думаешь?

Она смотрит на меня с потерянным выражением на лице.

– Я не понимаю, как могут существовать паутина и снежные кристаллы.

Я смотрю на нее вопросительно, она взирает на меня с тем же выражением.

– Я имею в виду, – продолжает она, – что вот такое… – она пытается показать пальцами, – ну что вот такое… сложное может быть на свете просто само по себе. Просто быть.

Я отвечаю, что в мире вообще много такого, что мы не в силах понять. Я провожу рукой по ее волосам, они жирные, надо завтра встать пораньше и вымыть ей голову. Ванна холодная и неприятная, с прогнившим пластиковым ковриком, и Майкен неохотно принимает душ.

– Что бы ты хотела получить на Рождество? – меняю я тему разговора.

– Я бы хотела на Рождество поехать домой. Это был бы самый лучший подарок.

У меня холодеют ладони. В этом ее желании так много сентиментальности, страдания, чего-то из классической литературы. И я чувствую, как замерзаю. Я качаю головой.

– Я не смогу тебе это подарить.

Она медленно отворачивается к стене и закрывает руками уши. Я наклоняюсь к ней и легонько касаюсь губами щеки.

– Пойду посмотрю, как там куры.

Тронд Хенрик лежит на диване, уставившись в потолок, я подхожу к нему.

– Ты думаешь про свой роман?

– Если бы. Я думаю только о тебе – о твоем теле, о том, какая у тебя грудь, какая кожа.

– Я хочу тебя, пойдем в постель, – шепчу я. – Но сначала надо покормить кур. А потом уже ляжем.

Градусник на оконном стекле в кухне показывает минус четыре. Снова пошел снег, укрыл землю толстым слоем в несколько сантиметров. Если он не прекратится, завтра нельзя будет выехать, пока не пройдет снегоуборочная машина. Когда я приближаюсь к курятнику по тонкому снежному ковру, равномерное кудахтанье становится все более отчетливым.

Летом, в конце июля обе девочки были здесь, мы построили каркас для курятника, и я вошла в дом, чтобы приготовить молочные коктейли. В кухонное окно ярко светило солнце, я двигалась по кухне из света в тень и обратно. Достала молоко из холодильника, поставила кухонный комбайн на стол, надела передник, который Майкен сшила для меня в школе на уроках труда. Я выглянула на улицу, бросила взгляд на троицу, расположившуюся у красной стены сарая, на пшеницу, которая из зеленой становилась желтой. Фрёйя что-то крикнула, Майкен передала Тронду Хенрику какой-то предмет, маленькую картонную коробочку. Тронд Хенрик натягивал сетку для кур на деревянную раму. Это было все, что я слышала, – тук-тук-тук. Я разрезала стручки ванили ножом и достала из них семена. Вдруг Майкен вошла в кухню и, когда увидела, что я взбиваю молочные коктейли, издала громкий животный крик. Тут же ее лицо, блестящее от пота, оказалось прямо перед моим. «Я обожаю жить здесь, мамочка», – выпалила она. И уже через секунду она убежала из кухни на улицу. А меня словно накрыло стеклянным колпаком, я стояла посреди кухни совсем одна, такая счастливая. На склоне за сараем было полно цветов, по краям канав на въезде – красный клевер, колокольчики, лесная герань и купырь, анютины глазки и незабудки и еще ледвянец.

Как ребенок я запрыгиваю обратно на диван к Тронду Хенрику, он обхватывает меня и замечает слезы в моих глазах.

– Курица умерла, – шепчу я.

Он прижимает меня еще крепче к себе и гладит по спине. Мы замираем, только языки пламени в печке двигаются, дрова едва слышно пощелкивают и искрят.

– Она лежала на спине на полу, – говорю я. – Она была еще теплая, когда я пришла.

– Так лучше для нее, – шепчет Тронд Хенрик.

Я глотаю соленые слезы и всхлипываю, медленно и сосредоточенно вожу большим пальцем по шее Тронда Хенрика. Мне так жаль. Теперь я уже плачу вообще из-за всего – из-за бедной покойной Белоснежки, из-за Майкен, из-за разговора с Элизой, из-за обеда с Гейром, из-за папы, который мучается от рака.

– Пусть это звучит по-детски, но для меня важно именно Рождество, – говорю я.

– Это не по-детски, – шепчет он. – Мне это нравится. Ты мне нравишься. Но мне обязательно нужно дописать роман.

– Да, – отвечаю я.

– Это для меня самое важное сейчас.

Я киваю ему в плечо.

– Я положила Белоснежку в холщовый мешок и оставила рядом с навозной кучей, – продолжаю я. – Нам надо решить, что с ней делать. Девочки, конечно, захотят ее похоронить, но сейчас это не получится, мы даже яму не сможем выкопать.

– Нельзя позволять посторонним вещам оттягивать внимание от главного, – говорит Тронд Хенрик, – я не могу позволить себе переключать внимание на массу других вещей. Если я думаю о том, что сейчас важно помыть посуду, намазать бутерброды арахисовой пастой, я никогда не напишу этот роман. Если мне придется пойти на родительское собрание в детском саду у Фрёйи, я могу просто забыть о своей книге, и все. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Я отвечаю, что понимаю, о чем он говорит.

– Красота и смысл не выдерживают конкуренции ни с чем другим в жизни, – замечает он. – Это чувства, которые никто другой не поймет, я как будто проживаю часть своей жизни совершенно один, вдали от других людей и от мира.

Я киваю.

– Звучит несколько помпезно, – замечает он. – Но это так и есть, это действительно так, тут уж можешь мне поверить.

Я продолжаю кивать, не отрывая головы от его груди, я верю ему. Щекой я чувствую, как стучит его сердце. Я представляю себе Элизу, как она пишет письма с рождественскими поздравлениями, и у меня снова ком подкатывает к горлу. Вот передо мной Элиза, она хочет написать о своей жизни, о том, как мало осталось времени, как важно успеть разглядеть каждую мелочь в этой жизни и порадоваться ей. Она сидит за секретером, лампа на кухне погашена, но в комнату пробивается свет от рождественской звезды, закрепленной в оконном проеме кухни. Но разве можно написать о своей жизни так, как ей хочется? У нее так не получается. И когда в письме поставлена последняя точка, его трудно отличить от всех прочих рождественских писем. Юнас и Стиан уехали от родителей, ей их так не хватает. Но такова жизнь. Поездки на Гран-Канарию в собственную квартиру – это счастье. Новая лодка. Работа медсестры, которая поддерживает больных в последние дни их жизни. Элиза заходит в кухню, включает свет. На решетке лежат свежие пончики, румяные и сочащиеся маслом, но она не может писать о них. Она раскладывает их по пакетам – десять штук в каждый, чтобы отправить в морозилку. В кухне появляется Ян Улав и выпрашивает один пончик. Он съедает его стоя, под рубашкой заметен выпирающий живот, он отламывает от пончика небольшие кусочки своими огромными руками, кончики пальцев лоснятся от жира. На столе после ужина остался стоять стакан, на разделочном столе на блюдечке кусочки рыбного пудинга, она отправляет блюдце в холодильник. Как много в ее жизни всего, о чем хочется написать, о чем бы ей хотелось, чтобы все знали.

Меня охватывает желание как-то поддержать ее, утешить, взять трубку и набрать номер Элизы, рассказать ей о Белоснежке. Или позвонить папе, я воображаю, как он скажет: «Да-да, у нее была прекрасная жизнь до самых последних дней». Но это неправда.