Текст книги "Всё, что у меня есть"

Автор книги: Труде Марстейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

«Нам нужны деньги» – не понимаю, как он мог сказать такое. Но после случившегося я пребывала в невероятном возбуждении, и оно требовало выхода. «Так ты все же хочешь устроиться на постоянную работу?» – удивился Гейр. «Да, сколько же можно пробиваться случайными заработками!» – ответила я.

До лета оставалось всего ничего. У Майкен выпал зуб. Я чувствовала прилив радости. Все шло своим чередом, все было таким, каким должно было быть. Я намазывала печеночный паштет на бутерброды и складывала их в ланч-бокс, протирала кухонный стол, махала Гейру и Майкен, провожая их в школу. И все было иначе, я больше не могла приходить домой как обычно. Или смотреть на Гейра и Майкен, говорить с ними как раньше. Появилась нежность иного свойства, иногда подавляющая, с оттенком раздражения. И желание отказаться от нежности, сэкономить ее, спрятать. Воспоминания короткими вспышками давали о себе знать, когда я наливала молоко в мюсли Майкен, собирала полотенца и складывала их в стиральную машину. Вот Калле обвил меня руками, прижал к себе так, чтобы наши тела соприкоснулись каждой клеточкой, вот он проник в меня. Я возвращалась в действительность, толкала дверь стиральной машины и слышала щелчок – дверца захлопнулась. Зашумела вода. Вставая с корточек, я чувствовала, как изменилось тело, я ощущала его усталость, смертность или, наоборот, наполненность жизнью. Майкен подарила мне на день рождения брусочки мыла, Гейр помог ей его купить, – мыло было отлито в форме различных фруктов с соответствующим запахом: мандарин, яблоко, лимон. Эти запахи были связаны с Калле, с моментами нашей близости. Вот он снял очки, а после, прежде чем их надеть, протер стекла краем футболки.

А однажды, когда я зашла в дом с веранды, Гейр и Калле разговаривали на кухне, я растерялась и зашла в ванную, где на унитазе сидела Майкен. Она сердито посмотрела на меня и поднялась, на шее выступили красные пятна. Она стояла босая и вытиралась, потом выбросила использованную бумагу в унитаз, натянула трусики и словно очнулась, пришла в себя, в глазах ее будто мелькнула молния: «Оставь меня в покое! Уйди!»

Над горизонтом поднялось солнце. Ивонна давно ушла спать со словами: «Боже мой, всего через шесть часов мне надо вставать на работу и помогать алкоголикам и одиноким мамашам заполнять документы».

Бедняжка Ивонна. Меня трясет от одной только мысли о том, чтобы выйти на постоянную работу. Майкен уснула на диване в их гостиной. Ногой я пытаюсь нащупать босоножку. Сначала поднимаюсь я, затем Гейр, нас обоих пошатывает. На блюде осталось довольно много мяса. Калле собирает стаканы, движения его тоже нетвердые. Гейр выходит из двери гостиной с уснувшей Майкен на плече, благодарит за ужин, перешагивает через изгородь и направляется к нашей веранде, ручка Майкен беспомощно свисает. Я неспешно прогуливаюсь вокруг, чувствуя во всем теле звенящее напряжение, потом поднимаюсь к нам на веранду, стою и прислушиваюсь через открытую дверь – Гейр чистит зубы. Я снова спускаюсь по ступеням, миную будущий огород Гейра, живую изгородь и возвращаюсь на веранду Калле и Ивонны, сажусь в плетеное кресло и просто дышу. Все тело продолжает звенеть. На столе остались пустая бутылка от пива и нож, вымазанный маслом. В дверях стоит Калле.

Что мне нужно?

Просто поговорить с ним?

Медленно ступая, он подходит ко мне, ссутулившийся, словно старик. Солнечные лучи вспыхивают в ветвях туи. Где-то хлопнула дверь – это у нас или у них? Ветер гуляет в березовых кронах, Калле стоит в потоках солнечного света, и я не понимаю уже, кто спит, а кто бодрствует.

Я улыбаюсь так, что немеет подбородок. Калле садится с другой стороны стола, отталкивает нож, тот поворачивается вокруг своей оси, описывая полукруг над тонким хлебным ломтиком.

– Думаю, мне тоже пора спать, – произносит Калле.

Прижимая хлебец к поверхности стола, я резко делю его надвое большим пальцем, и в этом крохотном движении сквозит великое отчаяние: хочется махнуть рукой на все, опустить жалюзи. Все, что меня ждет, – это дни, похожие один на другой, а потом Майкен уедет из дома, а я буду бродить по квартире, вытирать стол на кухне, поливать цветы в горшках, пока Гейр будет бегать, кататься на велосипеде или просто возиться со своими грядками. У меня не может быть такой жизни.

– Ты уверен? – спрашиваю я.

Когда Майкен только родилась, мы жили в квартире на улице Марквейен. В первой половине дня Гейр не работал, мы ложились рядом с Майкен, каждый со своей стороны двуспальной кровати, и разглядывали ее. Гейр лежал подперев голову одной рукой, а другой поглаживал Майкен. Та спала, раскинув руки и неплотно сжав кулачки, грудная клетка поднималась и опускалась, Гейр просовывал палец ей в кулачок, и пальцы Майкен, подрагивая, сжимались. «Как плотоядное растение», – смеялся Гейр. А потом он вышел на работу. Я ела мюсли с йогуртом по нескольку раз в день. Я принимала душ, и грудное молоко смешивалось со струями теплой воды. Я носила Майкен на одной руке, пока разговаривала с мамой или Элизой по беспроводному телефону, я рассматривала себя в зеркале, лицо казалось совершенно чужим и новым, одновременно старше и моложе. У Майкен на затылке волосики протерлись и просвечивала кожа.

– Да, – произносит Калле. – Это слишком сложно.

Таков Калле: когда давление оказывается слишком сильным, он отступает без предупреждения, и ты словно падаешь на пол с оглушительным грохотом. Падаешь с высоты своего роста – бабах!

– Возможно, если бы мы не были соседями… – не договаривает он.

Нельзя отдавать в руки этого человека и крошечной части своей жизни – стучит у меня в голове. Но я уже отдала в его руки все, что хоть чего-то стоило, ничего не пожалела. Нет, не позволяй себе думать так, ты просто преувеличиваешь. Не смей так думать.

– Но у меня в любом случае нет никакого желания рисковать тем, чем я дорожу, я очень люблю Ивонну, – продолжает он. – И, кроме того, мы должны подумать о Ханне. Мы пытаемся сейчас завести еще одного ребенка. Только никому не рассказывай об этом.

Калле вот-вот уйдет к себе домой, к своей семье. Сейчас мне плевать на Ханну. Но все изменится, и я буду переживать о ней. Шторм, который бушует внутри меня, – шторм разочарования – постепенно стихнет. Пройдет время, и я стану нормальным человеком. Главное – мне удалось уберечь своего ребенка.

– Но я не могу жить здесь, рядом с тобой, – говорю я, прежде чем уйти, – и каждый день чувствовать, как я хочу быть с тобой, спать с тобой.

И тут же жалею, что произнесла это. Я ухожу.

Кусты шиповника блестят капельками утренней росы, насыщенный серый цвет – словно тусклое серебро, эта серость или эта серебристость разливается на зеленых листьях, на розовых лепестках, на желтых тычинках, в каплях воды, покрывающих все растения, всю лужайку.

Я раздеваюсь перед зеркалом, снимаю летнее платье и нижнее белье, сбрасываю все прямо на пол, в голове пищит и жужжит. Гейр не спит, он протягивает руку, обнимает меня и говорит:

– А если бы меня парализовало, ты бы захотела заниматься со мной любовью?

– Ох, – отвечаю я, – прекрати шутить с такими вещами!

Гейр отрывает голову от подушки, смотрит озадаченно.

– Разве можно шутить абсолютно надо всем? – продолжаю я.

– Моника, – произносит он и обнимает меня.

Мне неуютно от той серьезности, с которой он обрывает свою неудачную шутку, это чересчур для моей совести. Глубина его чувств и мыслей намного превышает мою.

Постель рядом со мной пуста, в окно льются потоки солнечного света, кожа влажная от пота. Я слышу, как Гейр кричит, что мне звонят. Через мгновение он появляется в дверях с телефонной трубкой, жестами и мимикой дает понять, что не знает, кто звонит.

– Который час? – тихо спрашиваю я.

– Одиннадцать, – шепчет он.

Я беру трубку и называю свое имя. Это какой-то Фредрик, и я не сразу понимаю, что он звонит из рекламного бюро, куда меня приглашали на собеседование.

– Вы показались нам очень убедительной, – говорит какой-то там Фредрик. – Нас впечатлил ваш опыт работы.

В воображении всплывает картинка: принтер, переговорная, кофе-машина, кулер, папки и бумаги. Коллеги, новые лица. Пиво по пятницам. Оживление, потом спад и снова веселье.

– Так что вы нам очень понравились, всем троим.

Сон мгновенно улетучивается, и я сажусь в кровати.

Он интересуется, смогу ли я приступить к работе уже в августе, раз я фрилансер. Я отвечаю, что мне это подходит.

Я выхожу на веранду, где сидит Гейр с чашкой кофе, Майкен в гостиной смотрит телевизор.

Гейр протягивает ко мне руку. Дверь на веранду у Калле и Ивонны открыта, но на самой веранде никого нет. Потом я вижу, как Калле выходит из пристройки и везет за собой газонокосилку. Если соседский ребенок заболеет раком, это не значит, что подобное может случиться с твоим ребенком. Вероятность в любом случае не больше и не меньше. Нет. Как я отреагировала? Спокойно.

Когда я была маленькой и лежала в больнице с аппендицитом, ко мне пришел папа. В его лице читались озабоченность и облегчение, а может, опустошенность и смирение: жизнь его закончилась, мечты разрушены – это выражение его лица я вспоминала многие годы. Я лежала с повязкой на животе, осторожно дыша, словно невинное дитя, которое оказалось на границе жизни и смерти. Папа гладил меня по щеке. Он отсутствовал пять недель. За это время в нем проявилась сила, которая долгое время дремала и не находила выхода, а потом вдруг от нее пришлось отказаться из-за какого-то там воспалившегося у меня отростка кишечника. И этой силе уже не суждено было проснуться вновь, больше у папы не возникало возможностей уйти от мамы. Я думаю о том облегчении от возвращения отца, которое на самом деле не было облегчением. Радость была сродни затихающему гулу аплодисментов в театре. Занавес закрылся, свет погас, остался обман. Я помню, как папа купил новую лестницу для катера, но из-за недавней операции я не могла купаться, и мне стало ясно, что он даже не подумал об этом. Он отправился на катере вместе с Кристин и Элизой, а я осталась дома лежать на диване. К первому учебному дню я чувствовала себя вполне здоровой, чтобы пойти в школу, во второй класс.

В соседском саду по траве бегает Ханна, скачет на одной ножке, пританцовывает. Калле начал стричь газон, и она исполняет свой безумный танец у него за спиной, куда только подевалась ее боль в ногах? И где ее бледность и анемия? Я не замечаю следов недомогания и не могу удержаться от мысли о том, что эта девочка абсолютно здорова. И все же у того беспокойства, которое Ханна заставила испытать своих родителей, была и положительная сторона, составлявшая особую ценность. Чувство тревоги за дочь затмило для Калле все остальные чувства и привязанности, оно выросло в единственное стремление еще больше сблизиться с женой и дочерью. И хотя Калле сейчас утюжит лужайку газонокосилкой, а Ивонна сидит в страховой конторе с ворохом документов, трудно представить себе людей, которые были бы более близки в этот момент. И возможно, в нашей с Гейром жизни, в которой все идет как нельзя лучше, не хватает проблем: с Майкен никогда ничего не случалось, нет причин для того, чтобы отчаянно ухватиться друг за друга, дать взаимное обещание никогда не расставаться. Или с абсолютной легкостью и неизбежностью пообещать: я никогда не покину тебя. Я не могу оставить тебя. Мы вместе навсегда. Калле и Ивонна никогда не расстанутся. Мне трудно себе представить, что мы с Гейром могли бы поклясться в том же самом. И это июльское воскресенье, с запахом бензина и свежескошенной травы, и Калле, снующий взад-вперед по маленькому островку газона, – это на сегодня – единственная надежда. На то, что моя жизнь в любом случае сделает поворот, судьбоносный кульбит, хотя он может оказаться поворотом к худшему.

– Кто это там звонил? – спрашивает Гейр.

– Я получила работу, – отвечаю я. – Там, где я была на собеседовании. Им нужен автор текстов.

Гейр издает радостный смешок.

– Вот и отлично, – говорит он. – Тогда я бы хотел куда-нибудь отправиться в ближайшее время. В Италию или Францию.

Майкен выходит на веранду в трусиках и футболке, на которой нарисован огромный подсолнух. Выражение ее лица отражает те чувства, которые она испытывает и желает продемонстрировать – Майкен умеет подобрать каждому внутреннему состоянию соответствующее выражение лица. Деланые чувства. Лучистая радость: «Мамочка, я тебя так люблю, я тебя обожаю!» Смертельная обида: «Мама, ну вот куда ты задевала мой рисунок?!» Наглость и сарказм: «Ой, ну простите, пожалуйста! Конечно!» Бесконечное нытье: «Мама, я так хочу лимонаду. Ну не надо мне воды. Я лимонаду хочу. Лимонаду! Почему мне нельзя лимонад? Ну почему?» Я обречена на жизнь в этом хаосе чувств, я должна научиться игнорировать его.

И я знаю: на то, что мы с Калле сделали, можно посмотреть и под другим углом. Почему мы это сделали? Потому что у нас была возможность. Потому что Ивонны, Ханны, Гейра и Майкен не было дома.

Я чувствую, что успокаиваюсь. Хорошо снова вернуться в привычную жизнь с ее ежедневными заботами, в жизнь, где теперь будет постоянный заработок, стабильное будущее. И одобрение Гейра.

Ребенок

Март 2005

Когда я стою посреди комнаты и раскладываю вещи по разным стопкам, звонит Нина. Она говорит, что страх Трулса не прошел, скорее даже усилился. Я бросаю мохеровый джемпер бутылочного цвета поверх горы одежды, которую собираюсь отнести в благотворительную организацию.

– Я уже начинаю волноваться, – признается Нина.

– Но несмотря ни на что, хорошо, что он готов обсуждать это, – замечаю я. – Раз уж так случилось. Многие мужчины отказываются говорить о своих страхах.

Я достаю из «кучи навынос» зеленое с белым рисунком платье с запа́хом: надо бы дать ему еще один шанс, прежде чем окончательно от него избавиться.

– Скоро уже три месяца, – говорит Нина. – Как ты думаешь, когда это закончится? Может, ему надо поговорить со своим врачом или сходить к психологу?

– Это в любом случае не повредит, – говорю я.

Я оставляю две джинсовые рубашки, несмотря на то что они слишком узкие, но я ведь могу похудеть.

– У девочек в комнате уже установлена двойная пожарная сигнализация, – продолжает Нина, – и он купил два новых огнетушителя, так что теперь у нас по паре на каждом этаже. Он перечитал уже кучу всего в интернете про пожары. Он ведет себя просто как одержимый.

Не знаю почему, но мне на память приходит фильм «Пылающая кровать», который мы с Ниной смотрели вместе еще на той нашей квартире в восьмидесятые. Толлеф в глубине души считал нас ограниченными, но вслух этого не произносил. Тогда мы смотрели фильмы и похуже. Мы с уверенностью заявляли, что являемся непревзойденными интеллектуалками в том, что касалось книг, но не фильмов; однако мы также не брезговали и книгами отнюдь не лучшего качества. К примеру, мы обе прочитали роман, по которому был снят фильм.

Я почти закончила разбирать вещи, отложив для благотворительной организации едва ли не треть своей одежды. Мне стыдно из-за того, зачем я столько всего накупила или сколько я купила просто по ошибке: кое-что я вообще никогда не надевала, у меня так себе с интуицией.

Я никогда не признавалась Руару, что смотрела низкопробные фильмы и читала бульварные романы; с Толлефом было не так – мне, в сущности, было все равно, как он это воспримет.

Пожар в доме Нины и Трулса начался в рождественские праздники. Они забыли потушить восковую свечу, и когда она догорела, огонек перекинулся на бумажную розетку, а оттуда – на скатерть. Они проснулись от звука сигнализации, так что серьезных бед пожар не наделал. Им пришлось отшлифовать и покрыть заново лаком паркет и покрасить стену и потолок, и к пятидесятилетию Трулса, которое отмечали в феврале, от следов небольшого пожара не осталось и следа. Однако, несмотря на то что происшествие оказалось не слишком драматичным и не имело серьезных последствий, Трулса начали обуревать страхи.

– В нем поселился страх, от которого он никак не может избавиться. Он плохо спит, часто просыпается, и ему постоянно мерещится запах дыма, – пожаловалась Нина двум подругам и мне на празднике, кивая на восковые свечи, стоящие на подоконнике. У нее резко обозначились складки у крыльев носа, лицо покрывал слишком плотный слой пудры и румян, я смотрела на нее и размышляла о том, как далеко отнесла нас жизнь друг от друга.

Она волновалась из-за того, что дочери тоже проникнутся атмосферой страха и начнут бояться. Нора собирается съехать от родителей нынешней осенью. А еще Нина опасается, что девочки могут перестать уважать отца.

– Даже сегодня вечером Трулс был против того, чтобы горели свечи, – продолжала она, – но я сказала: мы же не можем вообще перестать зажигать свечи! Надо просто проверить перед сном, что все потушили.

Гейр не пошел на юбилей к Трулсу, и когда меня со всех сторон спрашивали, почему нет Гейра, я попеременно отвечала: «Он остался дома с Майкен» или «К сожалению, мы расстались». А они качали головами: «Ах, да!» или «Ой, нет, не может быть!». Толлеф стоял рядом, держа меня под руку и крепко сжимая ее.

А когда мы с ним вышли покурить на веранду, он сказал: «Мне не хочется, чтобы вы расставались. Я бы хотел, чтобы вы всё как-то разрулили». И в этом состоянии легкого опьянения одна за другой мне в голову приходили только приятные мысли о Гейре, и на минуту захотелось сделать так, как сказал Толлеф.

Гейр стоит посреди комнаты, окруженный картонными коробками, на лице – горестное выражение, которое вызывает больше раздражения, чем сострадания. Сегодня Страстная пятница, Майкен все никак не угомонится, ей не с кем играть: Калле с Ивонной и детьми уехали на дачу еще вчера.

Когда я рассказала Калле, что мы с Гейром расходимся, он смутился, словно посчитал, что такие крайние меры в нашей ситуации неуместны, что он сам никогда бы не предпринял ничего настолько жесткого. Казалось, ему самому было тягостно оттого, что я обо всем ему рассказала. Хотя он, очевидно, уже все знал, потому что несколько недель назад я поделилась этой новостью с Ивонной.

– Я купила квартиру в Грюнерлёкке, – сказала я. Калле кивнул.

– Девочек жалко, – ответил он.

– Но Гейр останется тут, – сказала я, – по крайней мере, на какое-то время. Майкен будет ходить в ту же школу. Мы с Гейром расстаемся друзьями, так что с удовольствием продолжим общаться с вами.

Их кот неспешно пересек дорожку гравия и стал ластиться к ногам Калле.

– Мы уедем на Пасху, – сказал он. – Вы не могли бы кормить кота? Если нет, если это чересчур – так и скажите.

– Ну конечно, – заверила его я. – Мы – с удовольствием, никаких проблем.

Вчера утром, за три дня до Пасхи, Калле, Ивонна, Ханна и малышка отправились в горы. На крыше машины были закреплены три пары беговых лыж, в багажнике пристроены сани.

– Я что, не буду ходить на лыжах всю Пасху? Ура! – воскликнула Майкен.

Я смотрела вслед уезжающей машине и удивлялась возникшему в душе чувству тоски по всему тому, что я никогда не хотела иметь: по лыжам, уложенным в сумки продуктам, лыжным мазям и апельсинам.

Гейр уговорил меня купить квартиру на Хельгесенс гате. Он ходил со мной ее смотреть на следующий день после пятидесятилетия Трулса. Гейр надел брюки с большими накладными карманами, так что походил на работника какой-нибудь мастерской. «Мне кажется, это неплохой вариант», – сказал Гейр.

– Я не думаю, что у тебя есть деньги на что-то более просторное, раз уж ты не хочешь поискать подальше от центра.

– Нет, не хочу, – отозвалась я. И Гейр посмотрел на меня с такой снисходительностью, как будто разговаривал с большим ребенком.

– Я помогу тебе с покраской, – сказал он. – И заменим эти обои, если они тебя так раздражают.

Не то слово, как они меня раздражали.

Через неделю после осмотра квартиры я купила ее. Я не хотела тратить деньги на трехкомнатное жилье, даже с небольшой финансовой помощью от родителей. Я вспоминала, как рассыпалась в благодарностях перед матерью Гейра, когда она дала нам триста тысяч крон, чтобы мы могли купить ту часть дома по соседству с Калле и Ивонной. Но когда дело дошло непосредственно до покупки, оказалось, что деньги причитались Гейру. А когда ему понадобилось выкупить у меня мою долю, выяснилось, что я владею всего четвертой частью квартиры, что по сумме ненамного превышало мою часть долга.

– Я думала, она помогла нам обоим, – сказала я. – Она же так сказала, это казалось таким благородным – что она хотела помочь нам.

Гейр распалился, упрекал меня в неблагодарности, но как я могла испытывать хоть какую-то благодарность, раз не получила ни черта? Майкен взирала на эту сцену с лестницы, она спросила:

– Но почему вы не можете жить каждый в своей комнате? Просто не разговаривайте друг с другом, если вы не можете не ругаться! Мама, ты можешь пойти на кухню, а папа – в гостиную.

А ей, единственному ребенку в семье, которого никто никогда не ругал в таком тоне, было всего лишь восемь лет, она была такой восприимчивой и развитой не по годам.

– Подумай хотя бы о ребенке! – сказал Гейр, и наша ссора сошла на нет.

Майкен умеет разрушить любой разговор. А когда она наконец отправляется в постель или уходит в школу, сил продолжать у нас уже не остается. Тогда мы просто сидим и разговариваем тихо и устало обо всем, что происходит, и сколько всего мы перепробовали, и, в конце концов, о том, как мы любим друг друга. О том, что нам, наверное, нужно предпринять еще одну попытку. Но это совершенно неконструктивно, потому что тогда мы просто топчемся на одном месте. Мы в нашей ссоре опустились на самое дно обид, добрались до точки невозврата, Гейр произнес то, что уже нельзя было вернуть, да и я не осталась в долгу. Я о многом сожалею, но я не вижу той точки, из которой можно было бы начать все заново, и все эти попытки вывалить сожаления и угрызения совести на стол друг перед другом, черпать из этой горы взаимных непониманий, плакать, сознаваться и выслушивать признания и потом почти договориться, они ни к чему не ведут. Может, продолжай мы в том же духе, это позволило бы на какое-то время сохранить отношения, но это была бы всего лишь отсрочка. А еще Гейр может сказать: «Подумай о дочери!» Время от времени, когда он впадает в излишний мелодраматизм, то использует слово «ребенок». «Ребенок» оказывается в центре. «Ребенок» важнее всего. «Будь так добра, пожалуйста, и подумай о ребенке». В такие минуты меня от Гейра тошнит, в моих глазах он превращается в чужого человека. Он ставит нас на две разные ступени морали. Мы рассуждали о том, чтобы завести ребенка, о том, каково это – иметь детей в принципе, но нам никогда раньше не приходилось обсуждать этого конкретного ребенка. Майкен.

– И что, я получу два пасхальных яйца? – спросила Майкен, когда мы объявили ей, что собираемся разъехаться. Это было пять недель назад. – И будет два сочельника?

Она сказала, что ей не терпится рассказать обо всем Кристин, своей лучшей подружке, родители которой тоже развелись. А спустя несколько дней Майкен спросила: «А что происходит, когда разводятся?» А когда мы сразу не ответили, уточнила: «Так вы собираетесь разводиться или нет? Вы ведь вроде говорили, что разводитесь?»

В шкафу лежат разные сорта чая. Еще специи, разные виды круп, накопившиеся за несколько лет, дикий рис, ячмень, сушеная клюква. Гейр хочет, чтобы мы разобрали все шкафы и навели порядок, прежде чем я уеду, он не намерен возиться с тем, что мне не нужно. Пока я занимаюсь уборкой, звонит папа – лучше всего телефон ловит на горе за дачным домом. Он еще раз спрашивает, не хотим ли мы приехать на дачу. Я отвечаю, что нет.

– У вас все в порядке? – спрашивает он. Я отвечаю, что все в порядке.

– Хорошо, – говорит папа, – мы здесь с Кристин и компанией. Мальчики построили лыжный трамплин.

Меня пригласили на ужин к Бобо, это один из моих коллег, автор текстов, и к его приятелю-хирургу. С нашей работы многие пойдут.

Гейр вздрагивает, когда я говорю ему, что собираюсь вечером в гости. Он тут же говорит, что его тоже дома не будет. Я так хорошо его понимаю.

– Бобо? – спрашивает Гейр. – Что за имя такое?

Я объясняю, что с работы многие пойдут, и, кроме того, Бобо живет с хирургом, тоже мужчиной. Гейр немного успокаивается.

– Ты можешь пойти по своим делам завтра? – спрашиваю я. Я хочу, чтобы он не расстраивался, хотя нет, не хочу.

– Но ведь завтра пасхальный вечер, – отвечает он. – Думаю, Майкен расстроится, если мы оба не останемся дома.

Главное – не расстраивать Майкен.

Майкен смотрит телевизор. Она так безмятежна! С нетерпением ждет, когда же начнется ее новая жизнь.

Гейр стоит, отвернувшись к окну, я подхожу к нему и передаю привет от папы. Садовая скамья Ивонны в романтическом стиле стоит посреди лужайки с жухлой травой и сморщившимися прошлогодними яблоками, еще припорошенная снегом.

– Эта скамья по стилю совершенно не сочетается с домами, которые были построены в шестидесятые годы, – говорю я, и Гейр кивает.

– Надо покормить кота, – продолжаю я. – Ты со мной?

На мгновение я ощущаю это позабытое ребяческое стремление все делать вместе.

Но Гейр качает головой.

Я надеваю сапоги, перешагиваю через низкую изгородь и открываю дверь. В квартире витает слабый запах влажной спортивной одежды или кошачьей мочи. На кухонном столе стоит блюдце с половиной откусанного бутерброда с козьим сыром. На столике в гостиной – увядший букет цветов в прозрачной вазе с бурой водой. Сократ ластится к моим ногам и мяукает, я наклоняюсь и беру его на руки, он начинает урчать. На стене – фотография Ивонны и Калле в Тунисе – оба сидят верхом на верблюдах. Сократ прижимается головой к моей шее.

Однажды мы с Гейром купили в аэропорту сэндвичи с сыром и ветчиной, Гейр, как обычно, стал причитать, что они ужасны. Ну и что, что там был маргарин, а не масло. Я попыталась соскрести маргарин с его сэндвича салфеткой, но это, конечно, оказалось не лучшей идеей. Майкен тогда было два года, и она оставалась с сестрой Гейра. Я мечтала родить еще ребенка, мальчика, но память хранила воспоминания о том, как трудно было с Майкен, она отказывалась сидеть спокойно в детском сиденье в машине, за столом – сколько же было мороки, пока она наконец не пошла в детский сад. В жизни радость всегда соседствует с неприятностями. Мы гуляли по Риму, взбирались по Испанской лестнице, посетили кладбище, где была похоронена Йенни из романа Сигрид Унсет, и еще мы купили лего для Майкен. В отеле мы занимались любовью, и это было потрясающе, но в аэропорту двумя днями позже казалось, что ничего этого не было. Гейра занимал исключительно сэндвич, который он посчитал неидеальным. А я сидела и ела свой в одиночестве. За окном темнело. И годы, которые нам предстояло прожить, тоже как будто погружались в темноту.

Я достаю из холодильника коробку с кошачьей едой и насыпаю корм со специфическим запахом в миску.

Одна стена в квартире Калле и Ивонны сплошь увешана детскими фотографиями. Ханна с только что родившимся Антоном на коленях. О том, что беременна, Ивонна рассказала однажды вечером, когда они были у нас и ели лютефиск[3]3
  Норвежское блюдо из сушеной рыбы, вымоченной в слабом растворе щелочи.


[Закрыть], но тогда срок был еще совсем маленький.

– А ты бы хотел еще ребенка? – спросила я Гейра, когда Калле с Ивонной ушли.

– Да, ты же знаешь, – ответил он. – Мы же для этого и купили квартиру в таунхаусе.

– Еще не так уж поздно, – ответила я.

Мне было тогда сорок три года.

– Да нет. Это должно было произойти несколько лет назад, – ответил Гейр, и я поняла, что речь не о моем возрасте. – Что-то между нами разладилось.

У Ивонны на одиннадцатой неделе случился выкидыш, но через несколько месяцев после этого она снова забеременела, и родился Антон.

Моей коллеге Сюзанне, которая тоже пойдет на ужин сегодня вечером, сорок один, и у нее нет детей. У нее есть друг, режиссер, и однажды я спросила Сюзанну, хочет ли она детей, но она сказала только: «Нет. Уж чего-чего, а детей я точно не хочу».

Когда я рассказала маме о том, что мы с Гейром расстаемся, реакция ее была предсказуемой. Пара раундов с вопросами, решено ли это окончательно и бесповоротно, не собираемся ли мы попробовать еще раз, возмущение, огорчение, но с какой-то заведомой уверенностью: они всегда на моей стороне.

А когда обо всем узнала Элиза, то расплакалась. Она позвонила мне на следующий день и предложила всем вместе поехать на дачу.

– Взрослые мальчики могут остаться дома, – сказала она. – Мы можем поехать с Сондре и Майкен. И там спокойно поговорим, да? – И добавила: – Ян Улав так расстроен.

За все это время с тетей Лив я общалась всего один раз, сразу после того, как ушла от Эйстейна и поселилась с Руаром на Грённегате. Мы встретились с ней в кафе в центре Осло, я спешила, не хотела тратить больше времени, чем это было необходимо. Счастье плескалось у моих ног словно море. Все знали про мою беременность, которая закончилась выкидышем. Я пребывала в смешанном состоянии эйфории и уныния, была настроена почти агрессивно, я не выносила вопросов о своей жизни и чувствовала, что между мной и тетей Лив лежит пропасть. Она потеряла грудного ребенка, а я – еще неродившегося, в самом начале беременности. Я не успела толком ничего осознать и не задумывалась, будет ли еще у меня шанс родить. Но первое, что она сказала, было: «Главное – ты счастлива. А я вижу, что это так». И потом мы говорили о том и о сем, она рассказывала, что они с Халвором задумали съездить на юг вместе и взять с собой Аманду. Потом она заговорила об Элизе.

– У нее непростая жизнь – сказала тетя Лив. – Трое детей. Так недолго и себя потерять.

Мы стояли на улице под теплым майским солнцем, сверкающие автомобили и автобусы ныряли в тень огромных зданий и снова выныривали на свет.

– Как ты думаешь, у них все хорошо с Яном Улавом? – спросила тетя Лив и слегка покачала головой. – Потому что у меня есть сомнения.

Во мне росло теплое и приятное чувство огромной благодарности, оно разливалась по телу от макушки до кончиков пальцев, чувство вины и безбрежной радости: все еще может поменяться, нет никаких окончательных вердиктов и устоявшихся мнений, – с одной стороны, Элизина респектабельность, независимость и безупречная семейная жизнь, а с другой – моя переменчивая жизнь от одних отношений до других. Счастье Элизы могло оказаться очень хрупким, уязвимым и даже мнимым. Все, что мы видим, – только верхушка. Я сделала правильный выбор. В тот момент я совершенно потеряла голову от счастья. Я пыталась подобрать слова, хотела задержать этот момент, не дать ему закончиться, но взяла себя в руки.

А Элиза продолжала жить своей семейной жизнью, с непоколебимым спокойствием, всегда энергичная и деятельная – и так год за годом. Она с головой уходила во все жизненные хлопоты: организация рождественских праздников, установка брекетов, часы консультаций, конфликты на работе, проблемы малютки Сондре с желудком и проблемы с желудком у Яна Улава – все было на ней.