Текст книги "Всё, что у меня есть"

Автор книги: Труде Марстейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

Я предложила Гейру кофе, но он отказался. Тронд Хенрик как раз въезжал во двор с рулоном проволочной сетки и досками, словно хозяин, у которого полно дел.

– Неужели? – спросила я про Майкен.

– Я так понимаю, вы слушаете песни Коула Портера, – сказал он.

– Ну да.

– Мы с тобой тоже их слушали. Или я, – ответил он.

– И правда, – согласилась я.

Я и не задумывалась об этом. Я забрала с собой диск, когда уезжала, хотя он и не был моим.

– Ну, и что же мне теперь делать? – говорю я. На стенках бокала в три слоя застыла пена.

Я вижу, что Гейр хочет мне помочь, пытается придумать ответ. Но и вправду, что делать? Мне пятьдесят пять, у меня есть незаконченная диссертация, давний опыт учительской работы и еще опыт работы в рекламном бизнесе и немного в качестве журналиста. Мне следовало бы составить более четкие планы, поставить долгосрочные цели.

– Может быть, мне удастся снова устроиться в школу, – говорю я. Гейр смеется.

– Никогда не мог представить тебя в роли учителя, – признается он. И тут уже смеюсь я.

– А почему нет?

– Ты слишком нетерпеливая, сосредоточенная на себе, нечувствительная, незаинтересованная, негибкая, – перечисляет он с ухмылкой, и я улыбаюсь, поднимаю руку и бурно протестую.

– Стоп, – говорю я. Я готова расплакаться, хотя на сердце легко и хорошо, потому что я знаю, что рядом тот, кто готов выслушать мои жалобы и нытье, рядом Гейр. Но когда я представляю себе, как выкладываю ему, каково мне было два месяца назад после сообщения о смерти Руара, то ясно понимаю, что у его заботы и понимания, как и у моих собственных представлений о приличиях, есть пределы. Довольно.

– Ты несправедлив, – возражаю я. – То, что ты говоришь, звучит зло, я думала, ты лучше меня знаешь, у меня есть больше хорошего, чем тебе известно, это точно. Я была не таким уж плохим учителем.

Он снова улыбается. Потом встает и идет в уборную.

Ужасно хочется курить.

Я достаю мобильный телефон и вижу сообщение от Элизы с фотографией – она и Ян Улав. «Новые жалюзи повешены! Мы сидим на террасе и наслаждаемся вином. Спасибо за приятный вечер и вкусный ужин, надо будет повторить. Привет от Яна Улава. Обнимаю».

Через окно я вижу, как на улице какая-то женщина садится на корточки перед немецкой овчаркой и обнимает ее. Мужчина, который держит собаку на поводке, машет и уходит, ведя за собой овчарку, женщина поднимается и направляется в другую сторону. Мы с Гейром когда-то обсуждали, не завести ли нам собаку. Я предлагала легавую, Гейр настаивал на английском сеттере.

У нас не было серьезных разногласий, но мы перегорели. Еще мы обсуждали покупку летнего домика в Италии. Так много всего в моей жизни не случилось. Я не закончила учебу по основной специальности, мы не стали жить за границей, Майкен не ссорилась с младшим братом, а Гейр им не говорил: «Отправляйтесь каждый в свою комнату, если не умеете договариваться». Эйстейн, склонившийся надо мной в постели после рождения ребенка с подарками и поцелуями, – этого не было. Мы с Ульриком не сидели в пабе и не болтали о жизни. Я могла бы защитить диссертацию. Руар мог бы произнести речь на празднике в честь моего пятидесятилетия. Мы с папой не пошли в горы. С Майкен не поехали в Берлин. В какой-то период ее заинтересовала тема концентрационных лагерей и преследования евреев, возможно всего на один вечер; она ходила вокруг меня и делилась своими познаниями, задавала вопросы… «Ты знала, что слово „холокост“ пошло от греческого „сожженный целиком“? Как ты думаешь, что бы произошло с Гитлером, если бы он не покончил с собой?»

У меня на работе поджимали сроки, мне нужно было переписать статью о пищевых добавках. «Ты должна оставить меня в покое, – сказала я ей тогда, – позже об этом поговорим». Терье сказал, что ему нужна неделя, чтобы «прийти в себя», и это вывело меня из равновесия; работа не клеилась, не хватало сил ни на Майкен, ни на поддержание порядка в доме, ни на походы в магазин или приготовление еды. Мы с ней собирались поехать в Берлин. «Как человек должен ненавидеть себя, чтобы совершить самоубийство?» – спросила она.

Однако в моей жизни могло произойти и много ужасного, чего мне удалось в последний момент избежать. Я могла остаться с Бобом и так и ездить с ним в трейлере по длинной автостраде в Осердален, миля за милей. Остаться с Като и каждый день заводить в стойло лошадей. Представляю Като, который стоит с прихватками, достает из духовки лазанью, приготовленную из упаковки «Кнорр», и произносит: «Я открыл бутылку дешевого красного вина». Хотя Като, конечно же, так бы не сказал. Като сказал бы: «Я открыл вино». Я могла остаться жить на ферме с двумя детьми или тремя – Тронд Хенрик сам был как ребенок, он требовал от меня больше, чем две девочки, вместе взятые, а сам давал все меньше и меньше.

Однажды мы с Ниной и Толлефом обедали на Майорстюен, и они рассуждали о своих супружествах длиною в целую жизнь и о том, как им удалось так долго продержаться. Об этом спросила я. Они говорили приятные вещи, шутили над собой, это было занятно, я все время хохотала, вино лилось рекой; как давно мы не выбирались вот так посидеть вместе, только мы втроем.

– Трупе считает, что в отношениях самое главное – соблюдать баланс между тем, сколько ты отдаешь и сколько получаешь, – сказала Нина.

– А у меня выходит так, – подхватила я, – что в каких-то отношениях я только получаю, а в каких-то – только отдаю.

Толлеф и Нина засмеялись.

– Но ведь с Гейром получалось найти какое-то равновесие?

– Да, – я ненадолго задумалась, – или, скорее, мы оба только и делали, что отдавали, а потом перестали и захотели только получать, причем оба сразу. На этом все и закончилось.

В кафе, где мы сидим, заходит компания из пяти-шести человек, они садятся за соседний стол, похоже, все они студенты. Экран мобильного Гейра загорается, и я краем глаза замечаю, что это сообщение от Трины. Кажется, у него есть сотрудница по имени Трина.

Гейр возвращается, допивает пиво и смотрит на мой стакан, в котором пива осталось еще на пару глотков. Он поднимается.

– Ну, а теперь давай-ка напьемся, – говорит Гейр.

Мне обычно нравится, когда он берет инициативу в свои руки и говорит, что и как нужно делать.

Когда хотел, он умел проявить эмпатию, умение слушать, но, по большому счету, это было не в его характере.

Я отрицательно качаю головой и встаю.

Такое чувство, будто Гейр положил руки мне на плечи, пытается усадить обратно и готов держать до тех пор, пока я не сдамся. Я улыбаюсь, мне хочется смеяться. Он встает, поднимает руку и пятится к бару. Я качаю головой, улыбка дрожит на моих губах. Но я не хочу напиваться. То, как он смотрит на меня сейчас, напоминает мне о празднике у Хелены и Кима почти двадцать лет назад; весь вечер мы с ним не выпускали друг друга из виду, мы весело и многозначительно переглядывались, а под конец столкнулись в прихожей, где на подставке стоял один-единственный зонтик, а на вешалке висел розовый дождевик. И Гейр сказал: «Пойдем?» Он стоял и ждал, пока я оденусь, ждал своей новой жизни со мной.

Я вижу его у барной стойки, его спину, обтянутую футболкой, потертые джинсы, замечаю, как оттопыривается задний карман, в котором лежит коробочка снуса. Меня переполняет нежность к этому человеку. Внутри кафе полумрак, а на улице все еще светит солнце и гуляют люди. Официантка приносит тарелки с едой двум мужчинам, сидящим в конце зала.

Гейр пробирается обратно между столиками, в каждой руке по бокалу пива. Шрам на изувеченном среднем пальце побелел. Гейр ставит передо мной бокал, и я делаю глоток.

Утешение и сопротивление

Январь 2018

Мне приснился узор – красный с зеленым на голубом фоне, в моем детстве такая рождественская скатерть была дома у родителей. Еще мне приснилась Элиза – она стоит на центральной площади во Фредрикстаде, прямо у памятника королю Фредерику Второму и кричит, что я задолжала ей множество советов, она ждет утешения и помощи. На ней желтые хозяйственные перчатки. Мимо спешат какие-то люди, обходят ее, бросая быстрые взгляды. Я заснула с «Цветочным натюрмортом Яна ван Хейсума», и детали книги вплелись в мои сны: горящий дом, скорбящий отец, кипенно-белое платье, заблудшая дочь, море цветов, пепел и еще ниссе Фрёйи, который тоненьким голоском повторяет: «Счастливого Рождества, счастливого Рождества, счастливого Рождества».

За окном еще темно, но горизонт уже окрасился оранжевым, на крышах домов лежит снег. Я ставлю чайник и наливаю кофе во френч-пресс, у меня первые два урока – норвежская литература, буду говорить о романтизме – Вельхавен, Вергеланн.

Однажды Элиза, держа прядь волос перед глазами, сказала, что кончики секутся, и спросила, не могу ли я их подрезать. Майкен тогда была совсем маленькой. Я ответила, что у меня нет времени, потому что мне надо встретиться с Анной Луизой, я хочу показать ей Майкен. Ян Улав красил плинтус в коридоре, на улице шел дождь.

Я давала Элизе советы не так уж часто, но если она меня спрашивала, или просила о помощи, я помогала. Помню, как однажды дала совет по поводу приготовления баранины с капустой, что-то про время варки, но у меня все же было ощущение, что это она и так знала. Не уверена насчет Кристин, но я видела, как она помогала Элизе заполнять анкету, а в другой раз объясняла, как пользоваться новым телефоном.

В понедельник вечером позвонила Элиза и сказала, что случилась беда. У меня тогда оставалось всего шесть процентов зарядки. Ларс как-то заметил, что полезно давать телефону полностью разряжаться хотя бы раз в месяц, поэтому я в тот раз не поставила его на зарядку. Элиза сообщила, что во время футбольного матча для команд спортсменов старшего возраста Яну Улаву попал в живот мяч и его сердце остановилось. Он умер. Через полгода после своего семидесятилетия. Игрок из другой команды попытался его реанимировать, но безуспешно. Скорая приехала через четырнадцать минут, но и они не смогли ничего сделать. Элиза плакала, но слезы не мешали ей говорить, так что я поняла, что случилось, ее слезы перетекали в слова и предложения. «И по-х-хтом они за-кры-ли-и-и его тело просты-не-е-ей». Бедная моя сестра. С кем теперь она, преодолевшая столько трудностей, будет стариться? Наконец они расстались, после стольких прожитых лет.

– Чего им вздумалось играть в футбол в январе? – спросила я.

– Да, они совсем рехнулись, – всхлипнула Элиза. – Они играют в свой футбол круглый год в любую погоду – и в дождь, и в снег, и в слякоть.

– Ну а ты сейчас как? Может, мне приехать?

Элиза отказалась – ни к чему. Она обещала перезвонить, когда узнает про похороны и поминки. Я еще дважды предлагала приехать.

– Ты совершенно точно уверена, что не хочешь? – настаивала я. – Обязательно скажи, если передумаешь.

Она сказала, что ей нужно привыкнуть к мысли, что она осталась одна.

– Мы ведь делили все пополам целых сорок лет.

После этого разговора я позвонила Майкен. Она глубоко вздохнула.

– Не могу сказать, что Ян Улав так уж много для меня значил, – сказала она. – Но я очень соболезную тете Элизе.

У Майкен на носу остался след от пирсинга – заросший прокол, крапинка. Маленькая кухня в квартире, которую снимает Майкен на Майорстюен, выглядит как на обложке глянцевого журнала. Не знаю, готовит ли она там. Она никогда не приглашала меня на ужин. Гейр говорит, что, по его мнению, у Майкен есть приятель, во всяком случае, «между ними что-то есть», что он студент, изучает психологию, зовут Амир.

Я наматываю шарф, выхожу на балкон с чашкой кофе и сигаретой. Женщина на балконе дома на другой стороне улицы тоже на месте, каждый раз я думаю, не поднять ли руку в знак приветствия, но все никак не соберусь с духом.

Мое последнее воспоминание о Яне Улаве связано с прошлым летом и их садом во Фредрикстаде.

– Ты что, похудела? – спросил Ян Улав, обращаясь к Элизе.

Лицо Элизы приняло выражение как у маленькой девочки – с трудом скрываемые гордость и смущение. Застеснявшись, она кокетливо отнекивалась.

– Нет, нет, не думаю, что похудела.

– А ты взвешивалась? – уточнил Ян Улав с напускной строгостью. И я увидела, что он прав, и еще я осознала, что моя сестра превратилась в старуху. Кожа на руках и на шее обвисла и сморщилась, под подбородком образовалась складка. Она несколько похудела, но не там, где нужно: уменьшился объем ягодиц, но не живота, а кожа уже была не такой эластичной и не подтянулась следом, как бывало прежде.

Ян Улав кивнул.

– Надо есть как следует, – сказал он.

Беспомощное проявление любви, два в одном – забота и комплимент, это лучшее, на что он был способен. Элиза, считавшая себя слишком толстой в последние двадцать лет, в конце концов услышала от Яна Улава, что она похудела. Сладость унижения, которая была мне так хорошо знакома.

Снова пошел снег, падает крупными хлопьями. Мой сосед выходит на балкон покурить. По улице медленно проезжает машина с огромным, обтянутым сеткой прицепом, внутри вверх ножками лежит двуспальная кровать, снежинки опускаются на дощатое дно. Кто-то уезжает и увозит с собой кровать. Или кто-то въезжает. Припарковать машину из-за выпавшего снега невероятно трудно, хорошо, что у меня нет автомобиля.

В среду вечером снова звонила Элиза. Она говорила рассудительно и без эмоций, сообщила о похоронах и поминках и хотела узнать, когда мы приедем.

– Хуже всего, что я сейчас абсолютно не уверена в том, был ли он верующим, – сказала она. – Но я точно знаю, что он хотел, чтобы его тело кремировали. А Кнут приедет, вы все еще вместе?

– Ларс, – поправила я.

– Ах, да, прости.

– Нет, не приедет.

Я ответила, что мы по-прежнему вместе, но сейчас он по работе в Камбодже и приедет не раньше пятницы.

– Будем только мы с Майкен.

Мы с Майкен договорились поехать во Фредрикстад вместе в пятницу вечером на машине, которую она возьмет у своего приятеля.

– Вы не захватите Гейра? – спросила Элиза.

– Нет, мне кажется, это не очень уместно. А ты думаешь, ему тоже нужно приехать?

– Нет-нет, тебе виднее, – ответила Элиза. – Но у них с Яном Улавом ведь были неплохие отношения.

Я пообещала об этом подумать.

– Знаешь, а ведь был тревожный звоночек, – сказала Элиза. – Когда мы ездили на Гран-Канарию в последний раз. Мы сидели у бассейна, Ян Улав собрался принести себе пива и вдруг почувствовал резкую слабость. Он побледнел, пожаловался, что занемела рука. Но уже через пять минут он сидел под зонтиком с открытой бутылкой пива как ни в чем не бывало. Сондре стал расспрашивать его о какой-то заправке для гамбургеров, которую он предлагал Яну Улаву купить, и я подумала: как хорошо, что он заставил нас всех переключить внимание на что-то другое. На следующий день Ян Улав пошел к врачу, и выяснилось, что у него был микроинсульт, но после этого он чувствовал себя хорошо.

Ларс уехал в командировку больше чем на неделю и вернется домой не раньше вечера пятницы. Он может звонить, но это сложно из-за разницы во времени, да и говорить по телефону не особенно удобно. Мне было тоскливо без него в эти дни, а после того, как я узнала о смерти Яна Улава, стало совсем грустно. Когда я говорила с Кристин, у меня появилось слабое желание поделиться с ней, но моя тоска была такой хрупкой, что я решила просто сберечь ее в своей душе, пока она не окрепнет, если она вообще окрепнет. Кстати, на предложение Кристин приехать Элиза согласилась, Кристин умеет настоять на своем.

Я гашу сигарету и поднимаюсь, смотрю вниз на заснеженные улицы, припаркованные между сугробов машины, дверцы автомобилей хлопают, кто-то заводит двигатель. Машина с прицепом остановилась на другой стороне дороги, заехав двумя колесами на тротуар. Какая-то женщина стоит и разглядывает дом.

Когда я иду по коридору к учительской, меня окликает Тале. Волосы ее обесцвечены до такой степени, что кажутся седыми, с серебристым отливом, она зачесывает их назад и стягивает резинкой на макушке. Блеск на губах. Рядом с ней в розовом хиджабе, длинном черном свитере и серых спортивных брюках стоит Хадия. Полгода назад она пережила любовную драму, это выбило ее из колеи, и теперь она наверстывает упущенное.

– Мне так хочется написать сочинение по «Истории скотства» Йенса Бьёрнебу, – говорит Тале. – Или вы считаете, эта жуть не для слабонервных и я слечу с катушек, углубившись в нее?

Я качаю головой.

– Нет, с ума ты точно не сойдешь.

– Я остановилась на Вигдис Йорт, – говорит Хадия. – Если вы не считаете, что это глупо или слишком сложно.

– Вигдис Йорт – прекрасный выбор, – соглашаюсь я. – Но давай поговорим об этом в понедельник? У меня сейчас встреча, а завтра меня не будет, я уезжаю на похороны во Фредрикстад.

– Ой, тяжко?

Какие у них обеих большие глаза. Какие они изобретательные, чуткие, уверенные в себе, наивные и умные.

Я улыбаюсь в ответ.

– Немного грустно, но не слишком.

Хадия влюбилась в парня-немусульманина и поругалась со своим отцом, но через несколько недель молодой человек ее бросил. Мир Хадии в одночасье рухнул, жизнь казалась беспросветной, как это бывает в таком возрасте.

– Я безумно его люблю, – со слезами говорила она мне в учительской. – А папа смотрит на меня с таким лицом! Не могу ему сказать, что все уже кончено, не хочу давать ему повод для радости.

Она ударила кулаком по столу и громко всхлипнула.

– Я обещаю тебе, что все пройдет, – сказала я. – Это не значит, что я не понимаю, как тебе сейчас ужасно, но дальше будет легче.

Это был Феликс из «С»-класса, очень неприятный парень. И все напрасно! Чувства, восстание против отца. Хотя, может, и нет. Надеюсь, этот опыт пригодится Хадии, когда придет время новых дерзких влюбленностей, а ее отношения с отцом, насколько я понимаю, не пострадали.

На перекрестке Майорстюен я встречаюсь с Толлефом, он выгуливает своего боксера по кличке Брутус, у собаки хлопья слюны на нижней челюсти. Дороги скованы толстым слоем льда. У Толлефа только что вышла книга о торговле белыми рабами в восемнадцатом веке, и он хочет подарить мне экземпляр. На внутренней стороне обложки надпись: «Дорогой Монике после сорока лет дружбы – очень важной дружбы. Обнимаю, Толлеф». И прежде, чем я начинаю понимать смысл этих слов, комок подкатывает к горлу, а глаза наполняются слезами. Толлеф обнимает меня и прижимает к себе, он стал зрелым и надежным мужчиной, да он всегда именно таким и был.

На ветки деревьев налип снег, чувствуется мороз и колючий ветер, мы заходим во Фрогнер-парк.

– Кайса ушла с головой в работу, – рассказывает Толлеф. – После того как дети уехали, я думал, мы будем проводить больше времени вместе, но она полностью поглощена своими делами.

Толлеф поворачивается и смотрит на меня. Выражение его лица противоречит тону, с которым он это произносит: он не жалуется, он горд, доволен, он сияет. И я вижу перед собой Кайсу такой, какой я ее видела последний раз – в очках, сидящих на горбинке носа, стройную, можно даже сказать, худощавую, почти совсем седую, в одном из этих ее вечных бесформенных балахонов, но по-своему привлекательную и сексуальную.

Толлеф спускает Брутуса с поводка, тот бежит, загребая лапами по снегу, опустив морду вниз. Трое собачников одновременно присели на корточки и убирают за своими питомцами. Маленький мопс вертится волчком, зажав в зубах светло-зеленый мячик. Ох, это чувство тоски и зависти, но главное – огромная радость за Толлефа: ему-то есть с кем состариться. Это так хорошо, так приятно знать.

– Я так рад, что наконец-то пришла нормальная зима, – говорит Толлеф. – В прошлом году я ни разу не катался на лыжах. Как у тебя на работе? Как тебе кажется, правильно ты поступила?

– Это лучшее, что я могла сделать, – говорю я. – Теперь я гораздо больше подхожу на роль учителя, чем двадцать пять лет назад. Я меньше зациклена на себе. Во мне меньше горечи из-за нереализованных амбиций.

Толлеф смеется. Глаз почти не видно – то ли они уменьшились, то ли их просто труднее разглядеть за морщинами. У него почти такие же густые волосы, как в молодости, золотистые, но с проблесками седины.

Из сумки на плече он достает изгрызенную летающую тарелку и подбрасывает ее, Брутус зависает в прыжке.

– Я уже дважды ходил на лыжах, – говорит Толлеф. – Брал отгулы. В Эстмарке в будние дни так пусто и прекрасно. Но Моника…

Он замечает, что я плачу.

Толлеф разворачивает меня к себе, обнимает и гладит по спине. Брутус кладет к ногам Толлефа летающую тарелку, закрывает пасть и замирает.

– У Элизы в понедельник умер муж, – плачу я.

– Ян Улав.

Порыв ветра осыпает на нас с деревьев снег. Независимо от того, что я чувствую, рассказывать особо нечего. Толлеф спрашивает, как теперь Элиза, я говорю, что, по-моему, нормально. Ответ, который напрашивается сам собой.

Сколько же во мне накопилось чувств. Их так много, что я не знаю, что мне делать. Я смотрю на падающий снег, бесконечную, беспросветную пелену снега.

– Он ведь действительно был замечательным мужем и отцом, правда? – помолчав, спрашивает Толлеф.

Да, это правда.

Отец Толлефа пил и поколачивал жену, он умер, когда ему едва исполнилось пятьдесят. От первой встречи с матерью Толлефа мне запомнилась колея в гравии на подъезде к их дому в Мерокере. Кто-то пытался вырулить из заноса – младший брат Толлефа. Мать была худенькой и улыбчивой, руки ее дрожали, она все время курила.

В Толлефе есть что-то жизнеутверждающее. Однажды, когда мы будем вместе пить вино, я ему подробно об этом расскажу.

– Сколько вашей собаке? – спрашивает какая-то дама у Толлефа. – Это сука?

– Нет, кобель, – отвечает Толлеф, – ему восемь.

Мне хочется нравиться Толлефу, меня больше занимает то, как я выгляжу как человек в его глазах, чем в глазах других. Или даже больше, чем нравиться. Я хочу, чтобы он не осуждал меня и не воспринимал скептически решения, которые я принимаю. О самой себе я рассказываю Толлефу скромно и немногословно, я стараюсь говорить о других с большей симпатией. Ведь существует множество способов разочаровать других, и хуже всего – разочаровать Толлефа.

– А разве не очевидно, что Брутус – мальчик? – спрашивает он меня. – Она могла бы просто посмотреть, что у него под животом.

Однажды мы с Толлефом сидели в пабе, я совсем недавно познакомилась с Гейром. Кайса была беременна Ингрид, родов ожидали со дня на день, я была взбудоражена и безнадежно влюблена, тогда уже прошло несколько месяцев после возвращения Руара к Анн, и мне столько всего приходилось держать в себе. Мои переживания грозились прорваться наружу, и я боялась встретиться взглядом с Толлефом, хотя мне хотелось рассказать обо всем, чтобы он утешил и дал совет, мне хотелось получить от него все, что он мог мне дать. Мне не следовало пить, но я пила. Мне очень нужно было, чтобы он понял меня и поддержал. Я хотела, чтобы Толлеф подтвердил, что влюбленность в Гейра стоит особняком в ряду прочих моих отношений. Толлеф не стал пить, сказал, ему нужно быть в форме, чтобы в любой момент сесть за руль, если у Кайсы начнутся роды, и меня это задело – возникло такое чувство, словно от меня отвернулись. Я знала, что это неразумно. Дома в своей квартире Кайса с огромным животом лежала в обнимку с маленьким Сигурдом и спала, Толлеф отвечал за них. Он позвонил Кайсе и дал ей номер телефона в пабе, где мы сидели. В тот момент своей жизни я не отвечала ни за кого и не представляла себе, что это значит – нести ответственность. Толлеф пробудил во мне страх перед тем, что меня отвергнут, и я боялась, что влюбленность в Гейра была вызвана именно им – страхом, что меня отвергнут другие. Кроме того, я испытывала потребность говорить о Руаре, анализировать и копаться в душе, а у Толлефа было ангельское терпение, он пил кофе, чай, потом уже яблочный сок. В конце концов стало понятно, кто из нас пил, а кто нет. Где-то в самой глубине души мне было необходимо верить, что Толлеф хочет меня – была бы только возможность; любая другая мысль причиняла боль.

Толлеф показывает на скамейку, проводит кожаной перчаткой, сгребая толстый слой снега, и мы садимся. У Брутуса пасть кирпичом, совершенно круглые глаза, немигающий взгляд.

– А Майкен? – спрашивает Толлеф.

– Добросовестная студентка, – говорю я. – Она пытается убить двух зайцев, изучает параллельно юриспруденцию и психологию. У нее парень с мусульманским именем, не помню каким.

– Тебя это беспокоит? – спрашивает Толлеф. Я смотрю на него и улыбаюсь, в ответ его лицо расплывается в улыбке, глаза превращаются в щелочки.

– Да нет, не беспокоит, – отвечает он за меня.

Я качаю головой, потом засовываю руки в карманы и демонстрирую шерстяное пальто.

– Смотри, – говорю я, – я очень давно искала именно такое. Тебе нравится?

– Да, – отвечает Толлеф. – Прямо по тебе.

Я чувствую, что быстро замерзаю. Небо однородного белого цвета, земля вокруг тоже белая. Толлеф замечает, что меня уже трясет.

Мы встаем.

– Ох, мое бедро, – охает Толлеф, прихрамывая, делает несколько шагов, потом походка выравнивается. Я не помню, чтобы когда-нибудь видела на лице у Кайсы макияж, разве только губную помаду по особым случаям. Тогда ее накрашенные губы так бросались в глаза, словно у ребенка, который нашел мамину помаду.

– Когда я думаю о своей жизни, она выглядит такой… трагической, – говорю я полным драматизма неестественным голосом, явно намекающим на то, каких слов я от него жду в ответ.

– Неудавшаяся жизнь, трагическая, – повторяю я все тем же тоном.

– А что в ней такого неудавшегося и трагического?

Я глубоко вдыхаю, слезы подкатывают к горлу.

– Не понимаю, – Толлеф качает головой. – У тебя есть Майкен. И ты должна ценить то, что у тебя было, даже если этого больше нет. У тебя есть я, и Нина, и сестры, и многие другие. А теперь еще у тебя есть… Ларс?

Я киваю. Да, у меня есть Ларс.

Я достаю мобильный, чтобы проверить, нет ли сообщений от него, но ничего не пришло.

В молодости у меня были разные представления о мужчине, которого я встречу и в которого влюблюсь. И который полюбит меня. Он должен хорошо выглядеть, иметь приличное образование, любить прогулки на природе и легко нравиться – моей семье и друзьям. Все это про Ларса. Он также должен быть довольно-таки, но не чересчур увлечен карьерой – примерно как Ларс.

– Не думаю, что она все время казалась тебе такой, – говорит Толлеф. – Я считаю, что у тебя всегда была богатая и наполненная смыслом жизнь.

– Которую я принимала за свою.

– Так она и была твоей, и я не думаю, что такое восприятие тобой своей жизни имеет отношение к тому, какой она была – и есть – на самом деле. И потом, человек ведь проживает жизнь вовсе не для того, чтобы получить выигрыш.

Но я боюсь, что Толлеф пытается переубедить меня в том, в чем он сам не уверен, и что он делает выводы исходя из собственного опыта – из того, что есть у него самого, чего он сам добился.

– Ты особенная, – говорит Толлеф.

Я опускаю мобильный в карман пальто и смотрю на Толлефа с мольбой во взгляде, чтобы он еще сказал о том, какая я особенная.

– Я должен познакомиться с Ларсом, – говорит Толлеф.

Я киваю.

У меня есть Майкен. В любом случае, у меня есть она. Я не должна жаловаться. Майкен – больше, чем я заслужила. Думаю, это просто удача и случайность, что я родила ребенка прежде, чем стало слишком поздно. Чистая удача.

Тетя Лив говорила, что я была особенным ребенком. Однажды мы сидели на веранде, и я рассказала маме и тете Лив, что Мерете похвалила меня за то, как ловко я управляюсь с Полом Мартином, – она не боится оставлять его со мной, хотя мне всего четырнадцать.

– Он такой сладкий малыш! – воскликнула тетя Лив.

– Это большая ответственность, – заметила мама.

– Кем ты станешь, когда вырастешь? – спросила меня тетя Лив.

– Буду заниматься детьми или животными, – ответила я. – Может, ветеринаром стану.

– А я буду изучать право, – сказала Кристин.

– Мне всегда было интересно, кем станет Моника, – произнесла тетя Лив.

Тогда Кристин встала и ушла с веранды в дом.

– Почему? – спросила мама.

– Эта девочка – особенная, – ответила тетя Лив.

Я попыталась вспомнить, найти основания для такого утверждения, но не нашла; возможно, она сказала это, не придав такого уж большого значения, так же как про Пола Мартина – что он сладкий малыш. Но я все же чувствовала себя очень особенной, как и все дети.

Стемнело. Я спрашиваю Толлефа об Ингрид, и он рассказывает, что она живет в Лондоне и у нее приятель – ирландец.

– Мы с Кайсой ездили к ней на рождественские праздники, познакомились с ним, – сказал Толлеф.

– И как он тебе, достойный?

Толлеф вздыхает, поднимает взгляд к небу, кивает, задумывается, снова кивает уже более решительно.

– Да, – отвечает он. – Да.

Мы идем по мосту, мимо статуй, снег лежит на дорожках тонким неровным слоем.

– Образование немного обрывочное, но это ничего. У него замысловатый британский юмор, который я, наверное, научусь ценить, – говорит Толлеф.

Когда мы прощаемся, Толлеф крепко меня обнимает. Мне всегда хочется прижаться к нему еще ненадолго, сказать еще пару слов, услышать от него еще несколько слов в ответ, и всегда возникает чувство, что что-то заканчивается, когда мы расстаемся. Как будто целая жизнь или, по крайней мере, последняя ее половина оказалась скучной и затяжной дорогой признаний, открытий, попыток примириться с собой, надеждой и верой в это, но никакого примирения не произошло, и пока я застряла в этой точке.

Толлеф, высокий и широкоплечий, идет по улице в сером пальто, рядом трусит Брутус. Чудесный Толлеф.

В пятницу утром на пороге квартиры появляется запыхавшаяся Майкен.

– Поехали скорее, я не уверена, что тут можно парковаться.

Я не видела ее с Рождества. Я надеваю новое шерстяное пальто, розовую шаль, беру рюкзак и закрываю за нами дверь. На Майкен темно-коричневое пальто, перехваченное на талии поясом.

На улице морозно, сверкающие белизной, обсыпанные снегом деревья, солнце, кирпичные здания пылают от солнечного света, снег лежит на всех крышах. Черный автомобиль, «опель», выглядит довольно новым, не верится, чтобы он принадлежит студенту. Майкен ведет себя словно заправский водитель, но мне непривычно видеть, как она водит машину, я раньше с ней никогда не ездила.

– Я и не заметила, что заправки «Статойла» исчезли, – говорит Майкен, когда мы выезжаем из Осло.

– Исчезли, да не совсем, – говорю я, – они ведь просто поменяли название.

Я размышляю о том, осознаем ли мы с ней всю серьезность того, что нам предстоит. Теперь кажется, что у меня абсолютно нет нужного опыта, я не представляю, через что сейчас проходит Элиза. Не знает этого и Майкен, но ей-то всего двадцать один.

Майкен говорит, что она купила себе «макбук», хотя на самом деле денег у нее почти нет, просто все говорят, что «маки» гораздо лучше и служат значительно дольше обычных ноутбуков.