Текст книги "Всё, что у меня есть"

Автор книги: Труде Марстейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

Я очень одинока, во всем совершенно одна. И если бы у нас с Эйстейном родился ребенок, было бы то же самое. И поэтому я так хорошо чувствую и понимаю одиночество Ульрика в огромном мире. И возможно, это понимание мне абсолютно ни к чему, оно нужно только для того, чтобы мучить меня саму, и если бы у нас с Эйстейном родился ребенок, я бы испытывала еще больше страданий.

– Тебе будет тяжело смотреть на младенца Элизы? – спрашивает Эйстейн, и я энергично мотаю головой.

– В этом не было бы ничего странного, – пояснил он, – раз твоя собственная мечта о ребенке пока не осуществилась.

Я пытаюсь объяснить ему, что это совершенно разные вещи, и Эйстейн вроде бы понимает. Он почти всегда понимает, когда я пытаюсь ему что-то объяснить.

Когда Элиза забеременела в третий раз, она призналась маме и мне, полушутя-полусерьезно, как страстно мечтает о девочке и что ее страшит даже мысль о том, что может родиться еще один мальчик. Мы тогда сидели на веранде дома Элизы и Яна Улава.

– На еще одного мальчика у меня не хватит материнской любви, – пояснила Элиза.

– Да нет, – успокаивала ее мама, – в тебе столько любви, что ее сполна хватит еще на одного.

Юнас и Стиан гонялись друг за другом по лужайке с игрушечными мечами, крича во все горло. И смысл маминых слов был понятен: если твоя любовь к ним безгранична, как теперь, не имеет значения, кто у тебя родится, твоей любви хватит в любом случае. Но что, если у Элизы в глубине души нет-нет да и мелькнет сомнение в том, настолько ли безгранично она их любит?

Когда я в первый раз увидела, как Ульрик сидит на полу и натягивает защиту на футбольные гетры, я почувствовала нежность, которая нарастала как снежный ком с каждым разом, когда я видела его и проводила с ним время. Я была так влюблена в Эйстейна и во все, что имело к нему отношение, – в лишенные единого стиля предметы мебели, в разномастные чашки, в его почерк и его смех, и в пивные кружки в ванной, и в Ульрика. И эта нежность заполняла меня целиком, выплескивалась наружу, и мне хотелось рассказать о ней – Эйстейну, Элизе – как можно скорее. Я позвонила Элизе и призналась, что моя влюбленность перешла в какое-то иное состояние, возможно в любовь. И Элиза отреагировала на это с материнской гордостью, словно ее усилия в воспитании собственного ребенка увенчались успехом. Я стала часто ей звонить и рассказывать про Ульрика, что он сказал или сделал. А потом я забеременела. Тогда Элиза расплакалась в трубку. Мама не плакала; казалось, она боялась, что ее радость окажется преждевременной. Время тянулось так медленно. Я рассматривала картинки в книге, которые рассказывали об этапах развития плода.

– Боже мой, у него уже есть ноздри, – восхищалась я.

Эйстейн был так счастлив, он хотел близости со мной и обещал быть осторожным. Я тоже не возражала, но мысли мои в этот момент витали где-то далеко. В дыхании Эйстейна чувствовался запах металла и вареной картошки, руки пахли клеем и изюмом. Каждое утро запахи вокруг меня казались незнакомыми, ступени лестницы были чужими, привкус ложки во рту, сырный дух в холодильнике – в зеркале я сама себе казалась другим человеком, и даже мой собственный пот приобрел другой запах.

На деревьях набухли почки. Какой-то школьный оркестр репетирует ко Дню конституции, звуки громкой и нестройной музыки нарастают, но когда приходит автобус, мне удается улизнуть. Я доезжаю до больницы в Уллеволе, и мне нужно чем-то занять еще более получаса перед встречей с Кристин. Я покупаю светло-голубой костюмчик для новорожденных в небольшом магазине неподалеку и книгу «Английский пациент» в мягком переплете, хотя я сомневаюсь, что Элиза будет ее читать. Я думаю, книга бы ей понравилась, если бы у нее были время и возможность внимательно ее прочесть. Еще я покупаю шоколадку и пачку сигарет; я знаю, что не смогу одержать эмоции, во всяком случае, предполагаю это. Я пью кофе в больничном кафетерии, разглядываю коридоры с серым линолеумом и шаркающими пациентами в больничных пижамах. И вот я вижу Кристин. Она подрезала челку, и я не уверена, что ей идет.

Элиза с трудом передвигается по больничному коридору – из-за расхождения тазовых костей она ходит на костылях, рядом с ней вышагивает Ян Улав и катит в люльке ребенка. Элиза широко и задорно улыбается, словно хочет сказать: «Теперь я на сто процентов мальчишеская мама». Мы присаживаемся в вестибюле на диванчик, я кладу малыша на колени. У него шея в складках, волосики на макушке, он тяжелый и не издает ни звука, медленно оглядывая все вокруг.

– Привет, дружочек, – говорю я.

– На этот раз нам довелось рожать в столице, – произносит Ян Улав.

Я передаю малыша Кристин, она уже протянула руки, чтобы взять новорожденного.

– О, как же мне хочется еще одного ребеночка, – говорит она, глядя на него. – Ты так сладко пахнешь.

– Он очень смышленый, – говорит Элиза. Она сидит, склонившись к Кристин, и с улыбкой смотрит на своего малыша.

– Мы думаем назвать его Сондре, – она поднимает голову, – как считаете?

– Прекрасное имя, – отвечаем мы почти хором. Малыш беспорядочно двигает ручками, соединяя кончики пальцев и разводя ручки в стороны. Я смотрю на Яна Улава, который наблюдает за движениями своего младшего сына.

– Он напоминает кого-то из обитателей морей, морскую звезду или медузу, – замечает он.

Как же много я не знаю о Яне Улаве. И я думаю о том, что, когда говорит Ян Улав, я часто вижу на лице Элизы ожидание, нетерпеливое и умоляющее выражение, как будто она надеется, что что-то произойдет, что он переменится, продемонстрирует то, что, как она знает, скрыто в нем и она уже видела это.

Однажды в стоматологической клинике, в которой работают Ян Улав и его отец, я видела, как Ян Улав успокаивал испуганную девочку-подростка. Я не собиралась лечить зубы, но Гунилла, секретарь на ресепшен, отправила меня к нему в кабинет – я пришла отдать ему сапожки, которые обменяла для Элизы в магазине. Я остановилась в дверях и наблюдала за Яном Улавом и его пациенткой. Девочка делала вид, что ей гораздо страшнее, чем было на самом деле. Однако Ян Улав проявил выдержку, чувство юмора и в то же время настойчивость, а в целом – заботу, которую я никогда не замечала в его отношении к кому-либо из своих сыновей или к Элизе.

«Пообещай мне одну вещь, – сказал он. – Начни полоскать рот раствором с фтором, это важно, когда стоят брекеты. Не пожалеешь. Ты уже встречаешься с мальчиками? Нет? Ну, это уже не за горами. Вот тогда тебе понадобятся красивые зубки, во всяком случае, я так считаю».

Ян Улав поднимается и говорит, что ему пора ехать домой, во Фредрикстад, к Юнасу и Стиану, которые остались дома одни и едят на обед готовую пиццу, и как только он скрывается из виду, я произношу:

– Я должна рассказать вам кое-что.

И я рассказываю им о том, что вот-вот произойдет в моей жизни. Элиза смотрит недоверчиво.

– Как ты можешь так поступать? Не делай этого! Не надо! – Она перекладывает малыша с одной руки на другую. Она говорит, что мне надо попытаться забеременеть еще раз, что это мой последний шанс.

– Тебе уже тридцать четыре, – продолжает она.

Но ей-то самой уже сорок, и она только что родила ребенка. Элиза увещевает, как это часто бывает, словно на автопилоте, исходя из старых, набивших оскомину установок и настроек, к которым у нее никогда нет вопросов и которые не нужно обновлять, или она не хочет этого делать, или просто не видит в этом необходимости. Но я думаю, что за этими традиционными взглядами кроются фантазии и возбужденное любопытство: как насчет секса с кем-то другим, кроме Яна Улава? Что, если начать все сначала? Что, если перестать натирать столовые приборы до блеска и решиться на что-то другое? А не ходить по дому и обрезать увядшие листья комнатных растений, не складывать нижнее белье Яна Улава, как привыкла? Не рожать третьего ребенка, когда двух первых было и так предостаточно?

– А что, если я не хочу с ним спать? – я обвожу всех взглядом. Элиза заводит свою пластинку о том, что нельзя думать только о себе, но ведь это нелепо. Я что же, теперь должна ложиться в постель с Эйстейном и рожать от него детей в качестве самопожертвования? Ради него? Ради детей? А разве в основе появления на свет детей лежат не эгоистические соображения?

Элиза переводит дыхание, отодвигается, ее лицо искажается от боли, и с чувством собственного достоинства она объявляет, что у нее болят швы после разрывов, и я вижу, что она понимает: у нее не осталось веских аргументов. Понимает: всем нам очевидно, что ее жизнь совсем не та, к которой нужно стремиться. Я представляю, как она могла бы сказать: «Это не убедительно. Рождение ребенка значит гораздо больше, чем все остальное». И при этом могла бы сделать резкое, отрывистое движение рукой, словно отрезать: не убедительно.

Но она просто сидит молча, прижавшись губами к головке малыша.

– Вот у нас с Иваром прошло больше года с того момента, как мы начали пытаться зачать ребенка, до того, как я забеременела Ньолом, – вступает Кристин. – Ведь и вправду может быть слишком поздно.

– Но я не собираюсь рожать ребенка и от Руара, – говорю я с раздражением.

Моя сестра, которая только родила, сидит прямо передо мной.

– И что, ты вообще не собираешься рожать? – спрашивает Кристин.

– А разве это обязательно? – интересуюсь я. – Можно же прекрасно прожить и без детей?

Все замолкают.

– Безусловно, – отвечает Кристин. Я понимаю, что обе они считают мою жизнь далеко не такой благополучной и счастливой, чтобы она могла послужить оправданием отказа от рождения детей.

– Я только боюсь, что ты пожалеешь когда-нибудь, но будет слишком поздно, – отрезает Элиза.

Я перевожу дыхание. Во мне бушует негодование, протест. Но постепенно я отпускаю все это и погружаюсь в счастливые мысли, в которых нет места ни для кого, кроме нас с Руаром.

– Надолго ты останешься в больнице? – Кристин поворачивается к Элизе.

– Ян Улав приедет завтра с мальчиками, и вполне возможно, что мы поедем домой уже вместе, но, вероятнее всего, в среду или четверг, – говорит Элиза.

Малыш не спит, но за все время он не издал ни единого звука.

– Скажи, если им будет нужно переночевать, – предлагает Кристин.

Через какое-то время мы с Кристин стоим в больничном дворике и курим, пока я говорю без умолку.

– Ну что мне делать? – повторяю я.

– Но у тебя же не было всех этих мыслей до звонка Руара? – спрашивает Кристин.

– Нет, были, – не унимаюсь я. – Просто я гнала их от себя как можно дальше.

Челка ей определенно не идет. Мимо нас медленно проезжает машина скорой помощи с выключенной сиреной.

– Мне ужасно нравится Эйстейн, – говорит она.

– Да, – жалобно соглашаюсь я, – и мне тоже, я так его люблю!

Лицо Кристин выражает одновременно и нежность, и недовольство.

– В таком случае, я думаю, выбор очевиден, – говорит она. – Да и Ньол с Ульриком так подружились.

Мы расстаемся у больничных ворот. Кристин обнимает меня и говорит, чтобы я звонила в любое время, если захочу поговорить. И уходит.

Я выжата как лимон и в то же время полна сил. Я так зла на Элизу, что хочется плакать. На основании каких-то затертых общепринятых истин, унылой морали она делает вывод о том, что я совершаю ошибку, поступаю неправильно, что я не права. Она стремится упростить весь мой духовный мир, изъять из него чувства одно за другим – страдание, влюбленность, отчаяние – и в конце концов поселить в нем раскаяние. Ты свободный человек, Моника, ты можешь остаться с Эйстейном. Помни о любви, она так много значит. С Эйстейном тебя ждет прекрасная жизнь. И в ней не останется места для радости и веселья, и так будет всегда. Приходить домой, где меня ждет Эйстейн – снова и снова, вешать куртку на крючок в виде головы жирафа или зебры. Чистить зубы в ванной, ложиться в постель и ждать Эйстейна, который готов быть нежным и терпеливым в попытках сделать мне ребенка. У Эйстейна в постели нет проблем – все работает как надо, у него не бывает чувства безысходности, он всегда с пониманием относится к тому, что я считаю, что в моей жизни есть трудности. Я иду по улице Киркевейен, под раскидистыми ветвями кленов с россыпью набухших почек. Мне тридцать четыре, детей нет и, вероятно, не будет.

После того как Ульрик улегся в постель, Эйстейн заходит в кухню, где я пытаюсь отскрести от сковороды яичницу, которую поджарила на слишком сильном огне. Мне вдруг ужасно захотелось есть. Я рассеянна или просто не гожусь для того, чтобы быть хорошей хозяйкой, хорошей матерью. Я отскребаю яичницу лопаткой, и Эйстейн говорит:

– Мне кажется, так ты испортишь покрытие сковородки.

– Что? – спрашиваю я.

– Там тефлоновое покрытие, – объясняет он, а потом обнимает и целует меня. Таким образом он дает мне понять, что не рассержен, он никогда не раздражается, просто дает понять, по-дружески.

– Что-то тебя терзает, – произносит он. И у меня появляется ощущение, что он видит меня насквозь, что я таю. Я поворачиваюсь к нему, и он прижимает меня к себе. Ничего не происходит. Он обнимает меня, а я стою со сковородкой в руке. Можно продолжать жарить яйца. Все как обычно – сосновый шкаф, покрытый жирными пятнами, разделочный стол и холодильник, заполненный липкими бутылочками с соусами, маслами и заправками.

В декабре Эйстейн повесил на окно в кухне рождественскую звезду, они с Ульриком смастерили смешного ниссе из втулки от туалетной бумаги, сделали бороду из ваты.

– Хлеб, который ты печешь, только портит мне утро: он крошится, его невозможно ровно отрезать, – сказала я однажды. Но стоило ему только взглянуть на меня, как я осознала свою несуразность, которая была такой унизительной и усиливалась оттого, что я понимала – он прощает меня и принимает такой, какая я есть.

– Я буду совершенствоваться, – сказал Эйстейн. И потом обнял меня и добавил: – Будь снисходительна ко мне.

Но эти слова означали: я снисходителен к тебе, и я буду таким всегда.

Нет никакой необходимости уходить, думаю я. Словно мне впервые приходит в голову, что я могу не бросать Эйстейна ради Руара, хотя у меня и есть такая возможность. Я могу принять решение и остаться здесь со своими планами на будущее: переехать в более просторную квартиру, где у меня будет свое место, родить ребенка, собственного ребенка – маленькую сестричку или маленького братика для Ульрика, делать то, что, как я знала, делает большинство людей: носить грудного ребенка на руках туда-сюда по комнате, обрабатывать ему пупочную ранку хлогексидином, пока она не заживет. Но все же эти мысли еще не могут заставить меня сделать окончательный выбор, принять решение.

Тогда на улице Руар посмотрел на меня и произнес: «Я просто-напросто не могу без тебя жить». Что я себе возомнила? Что он умрет? Что его слова – правда? Конечно, я ему не верила. Но я боюсь осознать, что это неправда, словно я должна принять решение прежде, чем его ложь раскроется, должна успеть поймать его на слове.

Время и место

Сентябрь 1995

Я выхожу из торгового центра с упаковкой угольных карандашей для Торунн и пакетом из винного магазина и перехожу площадь Стурторвет, чтобы выйти на солнечную сторону: сентябрьское солнце еще греет, а в тени деревьев уже чувствуется осенний холод, разница между теплом и прохладой ощущается очень остро. Я перебираюсь через трамвайные рельсы и вижу Эйстейна – он стоит прямо перед раздвигающимися дверьми универмага, без бороды, в зеленой куртке с капюшоном. Небо голубое, листья на деревьях начали желтеть.

Увидев меня, Эйстейн поначалу напрягается и словно собирается пройти мимо, не заговаривая со мной, взгляд его блуждает далеко – там, где кто-то кормит голубей или продает цветы. Трамвай грохочет по рельсам, а мы стоим на пятачке между магазином и трамваем, и Эйстейн решается, склоняется ко мне и обнимает, прижимаясь гладко выбритой щекой. В нем не чувствуется обиды или горечи, все уже прошло, он изменил в своей жизни все, что так или иначе было связано со мной, теперь у него другая жизнь. Или нет, это я вышла из его жизни, потому что все, что у него было до встречи со мной, осталось на прежних местах. Изменилось все для меня, когда я пришла в его жизнь, а потом ушла из нее. Для Эйстейна же все осталось по-прежнему. Он стоит передо мной нерушимый как скала, со сросшимися над переносицей бровями, только исчезла борода, словно скрывавшая все эти годы его истинную привлекательность.

– Кофе выпьем? – говорю я. – У тебя есть время выпить кофе со мной? Если хочешь, конечно.

Деревья перед собором почти совсем пожелтели. Он говорит, что с удовольствием выпил бы чашечку кофе со мной, но они договорились встретиться с Ульриком и пойти за новыми горными лыжами. И что же? Ничего.

– Приятно было увидеться, Моника. – Это все.

– Ульрик сам ездит на трамвае! – удивляюсь я. – Привет, огромный привет Ульрику!

– Передам, – отвечает Эйстейн.

Все мое тело, мое сознание словно устремляются навстречу ему, я хочу показать, что я здесь, с ним. Он смотрит на меня, как на ребенка, который ищет утешения после того, как сам испортил свой день рождения, но поправить все уже невозможно, к сожалению, ничего нельзя вернуть, и ребенка невозможно утешить. Он поворачивается и идет по улице Гренсен вверх от площади; я чувствую, как на меня обрушивается поток отчаяния – волны накатывают одна за другой.

Когда Ким объявил в июне, что они с Хеленой собираются широко отметить пятнадцатую годовщину свадьбы, я в первую очередь подумала о том, что хотела бы пойти с Руаром. «Мы поженились в августе тысяча девятьсот восьмидесятого, но отмечать будем в сентябре, когда все вернутся из отпусков. Гостей будет человек пятьдесят», – пояснил Ким.

Нам с Руаром нужно было куда-то выбираться вместе, мы вообще не встречались с другими людьми. Ким сообщил об их планах за бокалом пятничного пива еще перед летом, Руар тогда пошел в кино с младшей дочерью, так что мне нечего было делать. Все отметили, что меня теперь редко видно: почти все свое время я проводила с Руаром – уже год, с тех самых пор, как ушла к нему от Эйстейна.

– Должен признаться, что это были прекрасные пятнадцать лет, – сказал Ким. – Я с радостью жду следующих пятнадцати. Приглашение пришлю после выходных.

Ким прикуривал от спичек, он уже выкурил две сигареты подряд, и в коробке осталось три спички. Я открыла и закрыла коробок.

– Мой вам совет – пожениться, – продолжал Ким.

– Ну не знаю, самое ли это разумное решение для нас, – отозвалась я и добавила: – Но пятнадцать лет – это долгий срок, впечатляет. Поздравляю!

И потом я отправилась домой к Руару с идиотской мыслью, засевшей в голове, – выйти за него замуж, словно в словах Кима было что-то пророческое. Что, если я сама сделаю ему предложение? Я думала об этом, пересекая парк у королевского дворца и направляясь в небольшую квартиру Руара. Он стоял в ванной и полоскал рот, потом сплюнул в раковину и обернулся ко мне.

– Нам с Тирой действительно надо было вместе куда-то сходить, – сказал он.

Руар рассказал о фильме, который они посмотрели, – Тира выбрала «Мосты округа Мэдисон».

– Странно, – Руар накрутил на пальцы зубную нить. – Тира рассказывает, что Анн ужасно расстроена и часто плачет. – Он пропустил нить между зубов, потом убрал ее и покачал головой: – Меня действительно удивляет, что она так расстроена.

В следующий понедельник на рабочем столе меня ждало приглашение от Кима на празднование годовщины свадьбы. «В субботу 16 сентября в доме семьи Колстад состоится грандиозный праздник. Мы вместе пятнадцать незабываемых лет и с радостью ждем следующих пятнадцати!» Мне представились фейерверки и пробки, вылетающие из бутылок шампанского. Это было девятнадцатого июня днем, а вечером Руар пришел домой и объявил о том, что хочет вернуться к Анн.

Я сажусь в автобус и еду последний отрезок пути до дома Торунн. Она сидит на крытой веранде перед домом, цветы в кашпо все еще буйно цветут. Я рассказываю ей о встрече с Эйстейном.

– Я разрушила собственную жизнь, – говорю я, – когда все было таким многообещающим.

Торунн кивает, но потом отрицательно качает головой.

– Твоя жизнь не разрушена, – произносит она.

Когда я переступила порог этого дома, то дрожала как осиновый лист, весь мир вокруг себя я воспринимала как чужой и враждебный – товары на полках в магазине, перила моста, моя собственная, такая привычная когда-то мебель, мои вещи: секретер, босоножки, запах увлажняющего крема. Все было наполнено каким-то собственным смыслом, вырывавшимся наружу и заглушавшим все остальные. Торунн спустила меня на землю.

– Посмотри на вещи здраво, – сказала она, – жизнь и так непростая штука, не обязательно ее усложнять.

Я протягиваю ей угольные карандаши.

– А ты бы хотела вернуть его? – спрашивает она. – Если бы могла?

Я киваю, потом мотаю головой и снова киваю.

– Ну, понятно, – произносит Торунн. Она запускает руку в пакет, достает карандаши и говорит «спасибо».

– Раньше я много рисовала красным мелком, – говорит она. – Это примерно то же, что рисовать угольным карандашом, только он жирнее и тверже.

Рядом с Торунн я стыдилась того, что работаю в рекламе. Но стыд – не совсем правильное слово; скорее, я хотела стать лучше, показать ей, что могу делать что-то другое, способна на большее.

– Я забыла купить колготки, – говорю я. – Можно у тебя одолжить?

– Я посмотрю, – отзывается она. – Но вообще я не понимаю, зачем тебе колготки, у тебя такие стройные и загорелые ноги, к тому же сегодня прекрасная погода, тепло – бабье лето на дворе.

Я объясняю, что часть праздника будет проходить на улице. В палатке, но все же. Торунн кивает и обещает поискать. Она спрашивает, в силах ли я идти на праздник.

– Да, вполне, – отвечаю я.

– Вот этот ответ мне нравится, – говорит она.

Когда я съезжала от Эйстейна, он стоял и смотрел, как я собираю вещи – складываю их в сумку и чемодан, потом спросил, не нужна ли помощь. Он взъерошил волосы и поднял с пола губную помаду, протянул мне и, когда я ее не взяла, в конце концов положил тюбик на кухонный стол. Он ничего не сделал для того, чтобы остановить меня. Не злился. Не предложил в последний раз заняться любовью. Я в замешательстве стояла посреди комнаты в полосатом джемпере с обнажающей плечо широкой горловиной. Я была в отчаянии, но все же понимала, что люблю его несмотря ни на что и что буду сожалеть. Но так распорядилась судьба. Я была уверена, что повлиять на нее было выше моих сил. Эйстейн подобрал один шлепанец у телевизора, другой – у дивана, надел и отправился в кухню. Ничего не требовал, ничего не предлагал, и тогда я подумала: ты поступаешь так, чтобы мне было легче, делаешь все, чтобы не усложнять. Со своей сумкой я поехала прямо к Руару, в съемную квартиру. Он чистил креветки – множество мелких бахромчатых креветок, каждому – по большой тарелке. И никакого гарнира, не считая батона с семечками, нарезанного ломтями, и упаковки майонеза. Еще он открыл бутылку белого вина, которая к моему приходу опустела наполовину.

Каждое утро Руар пил чай с лимоном и сахаром. Я и раньше об этом знала, я вообще многое знала о нем: сколько времени он обычно проводит под душем, что он не обращает внимания на щетину, оставшуюся в раковине после бритья, что у него всегда мерзнут руки, и вот теперь мне предстояло научиться жить с этим. Я подшучивала над Руаром из-за сахара в чае, а он только щурился и улыбался. В первые недели он постоянно обнимал меня, допытывался, хочу ли я чего-нибудь. Вина, или, может, оливок, или арбуз? Хочешь шоколада или чтобы я целовал тебя всюду? Он разговаривал со своей дочерью по телефону и в то же время гладил мне руки. Мы ходили по ресторанам, и его совершенно не беспокоило, что назавтра нам обоим надо рано на работу, «отоспимся в другой жизни», приговаривал он. Он любил повторять что-то вроде «хочу знать о тебе все до мелочей», «я чувствую, что у нас мало времени», «мы и так много лет потеряли». А я при этом думала: нет, неправа была Элиза. И еще: а что, если Элиза окажется права? Я разрывалась между этими двумя мыслями.

Вечером того дня, когда я получила приглашение на хрустальную свадьбу Кима и Хелены, Руар лежал на спине в постели рядом со мной. Окно мансарды было открыто, и можно было разглядеть голубое небо – стоял один из самых солнечных июньских дней, и мы говорили о лете, о том, что мы будем делать, куда поедем, но во мне нарастала тревога. Как будто мы чертили каждый свой график – мои фразы складывались во все более длинные линии, его – в короткие. И чем короче были его ответы и чем дольше длились паузы, тем настойчивее и изобретательнее была я в своих фантазиях относительно того, как нам провести лето. Мы могли взять его машину, поехать на юг через всю Европу – останавливаться, когда захочется, спать, где вздумается, есть, что хочется, и непрестанно заниматься сексом – любить друг друга повсюду. Германия, Франция, Италия. Я все говорила и говорила без остановки. Пересказывала советы коллег с работы. И подумала, что поняла все задолго до того, как он произнес это вслух, хотя его слова придавили меня, словно ледяная плита.

Мимика Руара напоминала замедленную киносъемку. И движения – когда он поднял руку и повернулся вполоборота ко мне.

– В последнее время мне не очень хорошо. Я много размышлял.

– О чем же?

– Я думаю, что, наверное, мне лучше вернуться к Анн. – Он закрыл лицо руками и пробормотал: – Это слишком для меня. Прости, пожалуйста.

Все слова, которые я бросала ему в лицо, – так мог говорить только бунтующий подросток, я не понимала, что именно говорю, и слышала себя только со стороны – совершенно в ином тоне, чем собиралась – сдержанно, аргументированно, удивленно.

У меня в голове не укладывается.

И давно ты решил?

Я что-то сделала не так?

Ты понимаешь, что ты сейчас со мной делаешь?

Ты что, просто хочешь порвать со мной?

Хочешь порвать со мной?

Ответы были очевидны или ничего не значили.

Руар смотрел на меня, в глазах стояли слезы. Словно он умолял меня. Словно я ничего не понимала, да я и правда не понимала. Как будто я не желала ему добра. Ради него я отказалась от рождения ребенка, от того, чтобы продолжить свою жизнь в ком-то другом, обрести смысл.

– Я не очень хорошо с тобой поступил, – произнес Руар, – не нужно мне было снова находить тебя. Я сожалею о том, что произошло. Прости меня.

Как будто он и правда сожалел, словно говорил: «Я не это имею в виду. Прости за все хорошее, прости за страсть». И за тот пузырь, в котором мы прожили год. Бах! – и все. А что мы, собственно, делали все это время? – подумала я. У меня было столько планов, мы же столько времени потеряли. Теперь осталось чувство, что мы, по большому счету, весь год спали в этой постели или сидели и пили пиво, обедали в ресторанах и дома почти не готовили.

– Мы с Анн должны предпринять последнюю попытку. Мы обязаны сделать это ради девочек.

– Но ведь они уже, можно сказать, выросли, – возразила я.

Его голос впервые за все время стал резким, он сказал что-то о ранимом возрасте.

– Такого я от тебя не ожидала, – произнесла я слишком быстро, не успев даже подумать.

– Я знаю и понимаю, – ответил он тоже быстро, так же уверенно.

И слово «девочки» застряло у меня в голове, все, что оно в себе заключало – с того момента, как родилась первая, или Анн еще только была беременна ею, до сегодняшнего дня, самого важного в жизни, по определению. И я подумала о том, как многие мужчины держат ребенка – на своих больших руках, не прижимая близко к себе, как нечто чужеродное, как что-то, о чем они хотели бы заботиться, но не знают, как именно. София и Тира представлялись мне маленькими девочками, которые подбегали к Руару, чтобы он взял их на руки. Я вижу перед собой Тиру, которая сидит на кухонном столе в маленькой квартире на Грённегата, засаленные волосы спадают на шею, она склонила голову вперед и совершенно не чувствует себя здесь как дома, – домашние задания она забыла у мамы в Тосене.

Руар сказал, дело не в том, что чувства ко мне остыли, я не должна так думать. Когда он произнес это, во мне вспыхнула дурацкая надежда, словно какое-то маленькое неконтролируемое существо, живущее внутри, заставило его произносить все эти слова о том, что нам необходимо расстаться, но оно могло вырасти и убедить его в обратном. Надежды нет никакой, сказала я самой себе. Все кончено бесповоротно.

– Ты всегда будешь много значить для меня, Моника, – проговорил он.

Надежды нет. Мне пришлось повторить это про себя трижды. Он сухо поцеловал меня в губы. Еще один проблеск надежды промелькнул в голове. И все, ничего больше. Облака плыли по небу за окном мансарды. Шел тринадцатый месяц с того дня, как он сказал, что не может жить без меня. Я сожалела о каких-то абсурдных вещах, – например, о том, что так долго не покупала его любимый сок. Я оглядывалась по сторонам в его маленькой квартирке, и мне пришло в голову, что чувство, будто я делила с ним все – абсолютно все, – касалось только духовной стороны жизни. Чисто практически расстаться было очень просто – у нас не было общего, совместно нажитого имущества, и моих вещей в квартире было не так уж много. Туалетные принадлежности и одежда, кое-какие книги, старое бабушкино кресло. Я лежала и думала о том, что мне нужно встать, одеться и выйти на улицу, о том, что он, очевидно, никогда не любил меня, но эта мысль была нестерпимо болезненной, ведь могло быть и так, что он любил меня слишком сильно.

На такси я добралась до Нины. От нее позвонила Элизе, а потом раздался звонок от мамы. Кристин приехала за мной на машине вместе со своими сыновьями и забрала во Фредрикстад. Я сидела на переднем сиденье, слушала детскую аудиокнигу, разглядывала через окно зеленеющие поля и листву деревьев, думала о том, что лето скоро закончится и наступит осень, потом будет Рождество и Новый год, за ними февраль и Пасха, и весна. И все комнаты, в которых я бывала, все улицы, по которым гуляла, все разговоры, в которых участвовала, всё-всё – будет вместо Руара, будет без него, я постоянно буду чувствовать его отсутствие. Без-Руарная жизнь, мир-без-Руара. Когда мы приехали, мама уже приготовила мою прежнюю комнату с окном на север, которое наполовину закрывал куст рододендрона. Тусклый свет лампы, остатки наклеек с Дональдом Даком на кровати и мама, сидящая на краешке моей постели, как в детстве – только морщинки между бровями, две вдоль и одна поперек. Я опустилась на самое дно отчаяния, но она отнеслась к этому как к приступу лихорадки, ангине или просто моей склонности все слишком драматизировать и излишне себя жалеть. Ей казалось, я не нуждаюсь в утешении, и если она будет утешать меня, то окажет медвежью услугу – ведь мне было тридцать пять, я должна была выкарабкаться сама. И снова крошечный сполох сомнения – не слишком ли поздно? Научилась ли я справляться сама?