Текст книги "Всё, что у меня есть"

Автор книги: Труде Марстейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

Я выключаю душ и открываю дверь ванной, в спальнях горят пасхальные свечи. Свет от них теплый, золотистый, словно тягучий. Из комнаты на нижнем этаже доносятся звуки – Майкен играет в приставку. Я купила просто огромное пасхальное яйцо для Майкен, словно мне нужно было как-то задобрить ее из-за того, что мы продолжаем жить все вместе. На коробке с яйцом нарисованы маленькие цыплята в одежках нежных тонов, один из них сидит в чепчике в детской коляске.

Майкен отрывает взгляд от экрана.

– Мы что, так и просидим здесь все пасхальные каникулы? – спрашивает она, пока я снимаю с мокрых волос полотенце.

– Ну почему же? Мы можем поехать в аквапарк или сходить в воскресенье в кино.

Майкен корчит гримасу.

– Да, вот так веселье, – говорит она.

Я наношу на веки серые тени.

– Просто обалдеть, какая веселая Пасха! – говорит Майкен.

Все, о чем я должна позаботиться, – каким образом с этим справиться? Я слышу, как нож в руках Гейра стучит о разделочную доску, он режет сладкий перец и огурец. Я просто рассчитываю на то, что все и так в порядке, что я смогу автоматически делать то, что нужно, и это всех устроит.

На кухонном столе лежит сыр. Я заворачиваю его в пленку, прежде чем уйти из дома. Сыр мягкий, и пленка тоже; я кладу сверток в холодильник, дверца захлопывается. Все бесформенное, словно тесто. Майкен сидит на диване и смотрит мультфильмы по телевизору.

Я оглядываю свое отражение в большом зеркале в прихожей и крашу губы.

Гейр бросает мясной фарш на сковородку.

На улице тепло, асфальт влажный, еще не стемнело. Каждую весну прибавляющийся день вызывает удивление. Я хочу испытывать боль, чтобы меня раздирало изнутри. Вырвать из себя Гейра, разорвать в клочья все, что у нас было общего, и все, чем мы стали вместе, словно есть в этом что-то неправильное – расставаться вот так, без боли, без разорванной на кусочки души.

Когда я уже почти спустилась в метро, раздается звонок от Нины.

– Мне просто нужно куда-то пойти, – говорит она. – Можем выпить пива сегодня вечером? Скажи «да».

– Ох, – говорю я. – Давай завтра! Или нет, в воскресенье. Я собираюсь на ужин к коллеге.

– Я совершенно сошла с ума, – говорит она. – Я хочу развестись. Вот так.

До моего поезда минута, я чувствую, как тело наполняется радостью – оттого, что я не Нина, что мне не нужно проживать ее жизнь.

– Я ведь не из тех, кому обязательно надо иметь рядом большого, сильного и бесстрашного мужчину, который может защитить меня от любой опасности, – говорит она. – Но сейчас он вообще не мужчина!

– В том, что он напуган, нет ничего удивительного, – отвечаю я. – Поезд уже идет.

Но лично я думаю, что это странно, речь шла всего лишь о каком-то крошечном возгорании на комоде, и шансы на то, что это повторится, ничтожно малы, сейчас – когда вся семья следит за этим. Он же взрослый человек. Двери открываются, выходит мужчина с двухместной коляской.

– Дай ему немного времени, – отвечаю я, – и я тебе обещаю, что мы куда-нибудь сходим вместе.

Я подхожу к дому одновременно с Сюзанной и с облегчением вздыхаю, а то я почувствовала себя беспомощной, когда шла одна по улице в свете фонарей. Мы вместе отыскиваем нужную кнопку звонка. Сюзанна поднимается по лестнице передо мной, на ней новые белые кожаные сапоги, алая помада, она – арт-директор. Приятеля Бобо зовут Хенрик. Он обнимает нас, хотя мы его впервые видим, по крайней мере я.

– Мы приготовили паэлью; надеюсь, ни у кого здесь нет аллергии на морепродукты? Хенрик испек багет, получилось только со второго раза, в первый раз тесто не поднялось, – говорит Бобо.

Он вручает каждому бокал с игристым вином. Я замечаю, что пахнет вкусно и что квартира уютная.

– Ремонт длился бесконечно, – говорит Бобо. – Хенрик вечно чем-нибудь недоволен. Осталось отделать спальню, но я боюсь, когда мы закончим ремонт там, Хенрик решит начать все заново.

Я бы хотела, чтобы здесь был Гейр. Я до сих пор не задумывалась о том, сколько всего мы не будем больше делать с ним вместе, сколько всего исчезнет в черной дыре развода. Мне очень нравились его друзья. Сколько у нас было по-настоящему приятных вечеров, когда мы ужинали у кого-то, ходили куда-то вместе с друзьями Гейра или они приходили к нам. А когда Гейр оказывался в компании моих друзей, было еще чудеснее. Я все чаще вспоминаю о каких-то чертах характера Гейра, которые уже забылись. Его качества и таланты, например его умение создать благожелательную атмосферу, он вообще умел все и всегда держать под контролем, спокойно и ненавязчиво.

В квартире Хенрика и Бобо три огромные комнаты, следующие одна за другой. Третья служит одновременно кухней и столовой. Высота потолков не меньше трех метров. Здесь просто изобилие книг: целая стена от пола до потолка занята стеллажами, доверху забитыми книгами. Когда несколько недель назад за ланчем выяснилось, что Бобо – большой любитель художественной литературы, я пришла в восторг, но еще больше меня обрадовало то, что он читал все интересные романы, вышедшие за последние годы. У меня на все это совершенно не хватало времени или просто руки не доходили. Его удивило мое оживление, я ведь и не открывала многое из того, что прочел он. После этого я проглотила две норвежские книги, изданные в прошлом году, которые Бобо упомянул как обязательные к прочтению, один из писателей оказался его другом.

Нас за столом восемь человек: Сюзанна и Бритт, Бобо и Хенрик, мой коллега Фердинанд и его подружка, которая работает в министерстве образования и науки – ее зовут Хильде. Еще мужчина, которому на вид около сорока, он работает в телекомпании НРК, я не запомнила ни его имени, ни чем конкретно он занимается, вроде чем-то связанным с культурой, может руководитель проекта?

Все нахваливают угощение.

– Я расстался с мамой на автобусной остановке в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году, с тех пор я ее больше не видел, – говорит Бобо. – Я в то время решил стать писателем. И кто знает, может быть, эта мечта бы сбылась, если бы я не расстался с ней тогда? Мое сопротивление, подавленность, страх и презрение по отношению к самому себе – все исчезало, когда она была рядом. – Он бросает взгляд на Хенрика.

– Я стал довольным, гармоничным, самовлюбленным, – продолжает Бобо. – И в конце концов смертельно скучным.

И он разражается громким смехом.

– Ты хочешь быть писателем? – спрашиваю я.

Бобо с тоской возводит глаза к потолку.

– Ну а кто же не хочет? – отвечает он.

– Я вот не хочу, – говорит Хенрик.

Бобо снова смеется, громко и пронзительно.

– Моника, признайся, а у тебя есть мечта стать писателем? – спрашивает Хенрик.

Я улыбаюсь и качаю головой.

– Нет, – отвечаю я, – хотя, признаться честно, я не мечтала и о том, чтобы писать рекламные тексты.

Сюзанна и Бритт обсуждают норвежский фильм, вышедший в прошлом году.

– Мне он ужасно не понравился, – говорит Сюзанна. – Можешь считать меня бездушной, но та сцена с ребенком – самая пафосная из всех, что мне приходилось видеть.

– Может быть, у меня есть маленькая несбывшаяся мечта о том, чтобы заниматься журналистикой, – говорю я Хенрику.

– Друг, с которым она живет, – повар, – поясняет Бобо.

– Ой, как же тебе повезло, – говорит Хенрик.

– Да, но мы как раз собираемся разъехаться, – поясняю я.

– Нет! – подает голос мужчина с НРК. – Никогда не расставайся с поваром!

Я смеюсь.

– Я сам так сделал, – говорит он. – Правда, она работала поваром на фабрике-кухне и готовила самую унылую еду в мире.

Он кажется симпатичным, когда улыбается.

– Это потому, что у тебя самой нет детей, – убеждает Сюзанну Бритт. – Иначе ты бы не относилась с таким равнодушием к подобным сценам. Я так рыдала, что у меня лифчик промок.

Бритт – одинокая женщина, она воспитывает двенадцатилетнюю дочь.

– Не стоит меня в этом упрекать, и ты это знаешь, – отвечает Сюзанна.

Я спрашиваю Бобо, какой цвет стен они выбрали для этой комнаты.

– Хм… Белый? – он обводит глазами комнату.

– Чисто белый? – удивляюсь я.

– Лучше спроси Хенрика, – сдается он.

– Да нет, не чисто белый, – отвечает Хенрик. – Античный белый.

– Чисто белый выглядит немного стерильно, – говорю я, и Хенрик соглашается.

Я рассказываю, что Гейр поможет мне отремонтировать мою новую квартиру.

– Там такие жуткие обои из стекловолокна с рисунком из рыбьих скелетов, – поясняю я. – Они совершенно уродские. Я хочу, чтобы у меня были ровные светлые стены.

– Да, такие обои из стекловолокна всегда выглядят отвратительно, – соглашается Хенрик.

Мне приходит СМС от Нины: «Я смертельно устала. Может, мы оставим дома мужиков и детей и рванем вместе на какой-нибудь греческий остров?» Но я-то знаю, что она это не всерьез, она совсем не это имеет в виду.

– Это очень любезно со стороны Гейра, – вступает Бритт.

– Ну, мы же остались друзьями, – отвечаю я.

Нина и Трулс познакомились, когда Нина училась в старших классах, и с тех пор они вместе. Они расставались всего на год, когда Нине было около двадцати. Тогда Нина заявила Трулсу, что каждый из них должен попробовать себя в отношениях с кем-то другим, а потом они воссоединятся, чтобы не расставаться уже до конца своих дней. Они договорились встретиться снова через год и с головой погрузились в поиски новых возлюбленных. Все шло, как и планировалось, и теперь Нина клятвенно заверяет, что это сблизило их гораздо сильнее, чем если бы они не стали брать паузу и не пережили опыт других отношений.

Трулс в тот год трижды заводил непродолжительные романы, у Нины случилась довольно серьезная история с кем-то из ее выпуска. Но она скучала по Трулсу. Когда условленный период завершился, они оба уже разобрались в себе, но в то же время привыкли быть порознь, так что не зависели друг от друга, как это бывает в других парах. Прошло еще три года, прежде чем они съехались, Нина все откладывала, хотела пожить в студенческой квартире вместе с нами. То, что мы с Толлефом перебрались в другое место и в нашей комнате поселились новые жильцы, облегчило для нее принятие решения, но это случилось уже тогда, когда она обнаружила, что беременна Норой.

Нина лежала на диване в нашей общей квартире, положив руки на живот, и твердила: «Боже мой! Боже мой!» Она не была уверена ни в чем – ни в Трулсе, ни в ребенке, ни в новой квартире. «Мне же только двадцать пять», – говорила она.

Я убеждала Нину, что мне, например, очень комфортно жить вдвоем с Толлефом.

– Но теперь все совершенно по-другому, не так, как было, когда вы жили здесь, – сказала Нина. – Янне и Йенс сидят по своим комнатам. А Рикард совершенно изменился.

Я оглядывала красные стены, внушительных размеров плакаты с фильмами и афиши концертов, которые висели там уже много лет. Я думала о том, что в этой квартире ничего не меняется к лучшему и те, кто там живет, сами не готовы двигаться вперед, все принимали раз и навсегда установленный порядок вещей, который было все труднее и труднее изменить. Совместное проживание только делало негативные стороны человека более выпуклыми: если ты был скупым – становился жадным, а если щедрым – превращался в транжиру и мота. Если прежде ты был несобранным, то постепенно привыкал закрывать глаза на хаос вокруг, а если нетерпимо относился к беспорядку и грязи, нетерпимость вырастала до масштабов ненависти. Если ты был открытым человеком, в конце концов оказывался с душой нараспашку, и наоборот. Рикард отлично втянулся в компанию в качестве четвертого человека, он мог быть забавным, обожал вечеринки, иногда готовил огромную кастрюлю еды, однако сам по себе он не был тем, с кем бы мне захотелось проводить время. И я хорошо представляла себе, что, когда мы с Толлефом съехали из общей квартиры, Рикард стал ни рыба ни мясо.

– В любом случае, пришло время и тебе перебраться отсюда, – сказала я. Мне было жаль Нину, мне бы очень хотелось, чтобы все у нее сложилось как надо, чтобы жизнь ей улыбалась. В то же время я почти ей завидовала: было заманчиво вот так вдруг оказаться беременной, позволить судьбе самой сделать выбор, без твоего участия. Я помню, что в голову закралась мысль: а что, если бы и у нас с Толлефом вот так случилось? Никто из нас: ни Нина, ни Толлеф, ни я – больше никогда не был в той нашей квартире после того, как Нина уехала.

– А что Майкен? – спрашивает Бритт.

– Такое впечатление, что она восприняла это позитивно, – отвечаю я.

– А Гейр?

– Вот уж не знаю.

– А сколько лет вы прожили вместе? – допытывается Бритт.

– Почти десять, – отвечаю я.

Хенрик убирает тарелки со стола, Бобо разливает вино.

– А есть какое-нибудь слово, которое обозначает боязнь пожара? – спрашиваю я громко. – Какая-нибудь пожарофобия?

– Я не знаю. А как пожар по-латыни? – отзывается Бобо.

– Страх пожара у мужа моей подруги приобрел практически форму болезни, – поясняю я.

– «Огонь» по-латыни ignis, – вступает в разговор НРК, – так что вроде получается «игнисофобия».

– Игнисофобия, – повторяю я. – Вот что у него.

На прошлой неделе я ездила в ИКЕА и заказала кровать для Майкен и раскладной диван для себя. Я не могла дождаться, когда мы сможем переехать и я накуплю в квартиру разных других вещей. Я села в автобус у ИКЕА, поставив между колен два бумажных пакета со всякими кухонными принадлежностями, полотенцами, ершиком для туалета и коробкой для хранения вещей, и почувствовала прилив счастья. Счастья оттого, что у меня теперь есть новая разделочная доска, белые махровые полотенца. Я вспомнила, что когда-то давно, в ранней юности, у меня была мечта, в которой я боялась себе признаться, – отправиться в ИКЕА с мужем, в которого я была бы влюблена без памяти, и покупать вещи для нашего дома. Вместе обставлять наше семейное гнездышко, рожать детей. Не то чтобы я когда-нибудь зацикливалась на этом, но и такая мысль была мне не чужда.

– Я прожила с отцом Мари примерно двенадцать лет, – говорит Бритт.

– Я стараюсь избегать спиртного, – произносит Хильде, девушка Фердинанда. – Мы пытаемся завести ребенка.

Я лихорадочно соображаю, как мне реагировать – улыбнуться лучезарно или снисходительно, но чувствую только неприязнь. Непохоже, что она избегает спиртного, скорее наоборот.

– О, вот здорово! – восклицает Хенрик.

– Но это пока секрет, – вставляет Фердинанд.

– Мы уже давно пытаемся, – вздыхает Хильде.

Она очень молода и чувствует себя здесь немного не в своей тарелке. Но ей удалось привлечь к себе всеобщее внимание, и она ведет себя достаточно естественно. Все улыбаются ей, даже Сюзанна.

– Я должен был собрать сперму в такую пластиковую баночку, – доверительно понижает голос Фердинанд, и я думаю: «Слышал бы это Гейр!» Я обязательно должна ему об этом рассказать.

У нас были схожие взгляды на все. К людям мы испытывали любопытство, которое можно назвать доброжелательным, жадным, но никак не злым или нездоровым. Я помню, как мы по-доброму веселились, когда я читала вслух рождественские письма Элизы. Гейр лежал на диване и хохотал, хотя я знала, что в глубине души Элиза ему очень симпатична, в любом случае, он не испытывает к ней неприязни.

Хенрик попрощался и отправился спать, Фердинанд, Хильде и Бритт уехали. Тот, что с НРК, в конце концов предпринимает попытку меня поцеловать, когда мы выходим на балкон покурить. Я ощущаю слабую радость и вкус маленькой победы: у меня в жизни еще может что-то произойти. Я вдавливаю окурок во влажную землю цветочного горшка, такси с зажженными фонарями на крышах проезжают мимо, мужчина выгуливает черную собаку.

Но нет. Его рука стискивает мое плечо, балконные перила впиваются в спину.

Пухлые мягкие губы, совершенно чужие, непривычный поцелуй, незнакомые руки.

Нет.

Заостренные черты, лицо в сырости ночного воздуха похоже на маску. В моем теле словно сломался переключатель, оно отказывается отзываться на ласки.

В комнате кто-то поставил запись с песней Эдит Пиаф, Бобо и Сюзанна слились в долгом игривом танце. Стоявшая на полу бутылка опрокинулась и лежит словно специально для игры в «бутылочку».

От выпитого вина я впала в печаль и сентиментальность. Я уворачиваюсь от поцелуев.

Бобо и Сюзанна в танце опрокидывают высоченную пальму юкка, а я думаю о тех растениях, что стоят у меня дома в гостиной перед окном, как давно я их не поливала. Просто забыла об этом, а им нужна вода, потом мои мысли переключаются на Майкен, на то, что нужно ей. Новый непромокаемый комбинезон. Третья книга из той серии, которую она читает, новые кеды для физкультуры. Пластырь – с тех пор, как она ободрала коленку, у нас осталось совсем немного.

Я улыбаюсь смущенно и, как бы извиняясь, поднимаю руку, но он не останавливается, я упираюсь обеими руками ему в грудь и мягко отталкиваю его.

– Прости, – говорю я. – Я немного растеряна в последнее время.

Я немного растеряна в последнее время.

Я быстро возвращаюсь в комнату, он следует за мной и слегка покашливает, словно пытается прочистить горло, чтобы что-то сказать, но ничего не произносит.

– Ну а теперь время коктейлей! – кричит Бобо.

Но нет, мне нужно домой, завтра пасхальный вечер.

Ищу пальто.

– Спасибо большое за приятный вечер, – говорю я.

– Не уходи, – просит меня НРК. – Я хочу, чтобы ты осталась.

В том, как он это говорит, чувствуется вызов, смесь отчаяния и юмора, которая тут же добавляет ему шарма и на какое-то мгновение заставляет меня усомниться в том, что я действительно хочу уйти, но я ухожу.

В такси по дороге домой я думаю о Руаре. На часах половина третьего. Я прикидываю в уме, сколько ему теперь лет, сколько лет его детям, думаю, есть ли между ним и Анн интимная близость. Через некоторое время после того, как я встретила Гейра, Руар звонил и предлагал выпить кофе. Я думала, он хочет возобновить отношения. Я посоветовалась с Кристин и с Толлефом, сказала, что боюсь снова поддаться.

– Даже речи быть не может, – отрезала Кристин.

– Может, не стоит с ним встречаться? – мягко спросил меня Толлеф.

Но Руару нужно было мое прощение. Мы встретились в кафе, нам принесли по большому стакану кофе латте, почти белого из-за молока. Лицо Руара приобрело обыкновенно горестное выражение, голос звучал хрипло и тихо.

– Мне нужно утешение или отпор, но не равнодушие! Не смотри на меня так, Моника, – начал он. – Это невыносимо. Я старался. Да, я был непоследовательным, но я следовал за своими чувствами.

Утешение. Он хотел, чтобы я его утешала. Жалела или порицала, осудила за то, как он поступил со мной. Я чувствовала опустошение, бессилие, и мне нужно было зарядиться энергией в другом месте. Через два месяца после этого я забеременела Майкен.

Я возвращаюсь домой, в квартиру, которая уже перестала быть моим домом. Такси разворачивается перед подъездом и уезжает с зажженными огнями на крыше. На стекле маленького окошечка рядом с дверью виднеется отпечаток губ Майкен, на подоконнике лежат связанные шнурки и коробочка пастилок. В доме темно. Коробки. Словно они стоят у меня на пути и не дают мне начать новую жизнь. До того дня, когда новая квартира будет в моем распоряжении, осталась одна неделя. Состояние ожидания, которое невозможно ускорить, я не могу начать морально готовиться к переезду. Я не в силах понять, как Гейр решился остаться здесь, это лишнее подтверждение тому, что он не хочет двигаться дальше.

– Мое решение представляется совершенно правильным, – сказала я Бобо и Сюзанне. – Таким очевидным, что я не могу даже говорить об этом с Гейром. Грустно, конечно, расставаться, но в то же время замечательно.

В квартире тишина.

Дверь в спальню приоткрыта, и, войдя, я плотно закрываю ее за собой. Повсюду на полу мои вещи, которые я рассортировала. Гейр лежит на животе без одеяла, но в домашних шортах, он больше не спит без одежды. Левая рука и нога – под прямым углом к телу, он словно обрисован цветным мелком, как это делают с жертвами несчастных случаев.

Я раздеваюсь до нижнего белья и ложусь, я теперь тоже не сплю голой. В августе Майкен сказала: «Когда закончатся летние каникулы, во мне иссякнет вся радость, и станет совсем темно». Я думаю о том, как она входит в кухню утром, сонная. Когда-то давно она просила класть ей в ланч-бокс один бутерброд с коричневым сыром и один – с ветчиной, а потом ей это разонравилось, и она стала требовать, чтобы оба бутерброда были с клубничным джемом, но тут воспротивилась я, хотя Гейр сказал: «Да положи ты ей оба с клубничным джемом, хуже не будет, ей и это скоро надоест». И все же я не сдалась, я никогда не сдавалась, всегда должна была отстоять свое мнение, казавшееся мне единственно правильным. «В клубничном джеме один сахар», – отрезала я.

Я лежу и слушаю, как Майкен кашляет за стеной. В этой постели наш запах. Теперь мы зашли уже слишком далеко, став еще глупее, чем были, мы притворялись, что у нас нет причин для боли и злости, будто мы просто ссоримся и ругаемся из-за пустяков. Мы снисходительно смеялись над собой, целовались и занимались любовью. Но так не могло продолжаться. И как же мы все-таки похожи.

Из комнаты Майкен слышится кашель. В голове проплывают разрозненные картинки – зеленые луга и пасущиеся коровы, красные коровники, огни костров накануне Иванова дня, спальный мешок в палатке. Финские сани, несущиеся с огромной скоростью с горы. Сказочные и умиротворяющие сценки из детства, далекие от реальности, словно из книжек Астрид Линдгрен. У Майкен впереди еще несколько лет детства. Я думаю о том, чего мы так и не сделали, как будто оно еще толком не началось, мы едва начали петь песенки и читать детские книги, ездить в путешествия, зато мы погрузились в повседневные заботы днем и в пьянящее спокойствие вечером, когда она ложилась спать. А теперь у нее будет два дома. Еще с тех пор, как она была совсем малышкой, всякий раз, когда шел дождь, я пыталась вспомнить детское стихотворение Обстфеллера про дождь, но в голове вертелись только обрывки фраз: «дождик, дождик льет и льет» и что-то вроде «сегодня с неба кап-кап-кап», и каждый раз я думала, что надо бы найти это стихотворение в книжке или хотя бы посмотреть в интернете, но так и сделала этого.

Мне снится работа в саду, когда земля и торф прилипают к лопате, от них исходит кисловатый запах, а еще как я сижу одна в маленькой лодочке и качаюсь на волнах в море. Я почти не просыпаюсь от прикосновения рук Гейра, его дыхания и оттого, что он раздевает меня, и мое дыхание учащается, и руки сами обнимают его. Блаженство или сладость, никакого сопротивления. Все заканчивается слишком быстро, он крепко обхватывает меня, и я снова засыпаю, потом слышу, как он встает с постели, где-то вдалеке голос Майкен, и я снова проваливаюсь в сон.

Гейр сидит за кухонным столом в пижамных брюках и наливает кофе.

– Мама! – кричит Майкен. – Мне дали попкорн на завтрак!

Гейр делает глоток из чашки и ставит ее на стол.

– Она немного сбита с толку, – тихо произносит он.

– Майкен?

Майкен сидит с растопыренными пальцами, уставившись в телевизор.

– Мне кажется, она не очень понимает, что происходит, – поясняет он. – Никто никуда не переехал. Мы оба здесь, для нее это неожиданно, особенно то, что мы спим в одной кровати, обнявшись, – она все это видела, когда зашла в комнату.

Я и не знала, что она заходила к нам в спальню.

– Да, наверное, нам нужно с этим покончить, – говорю я.

– Ты правда этого хочешь?

Боже, какой глупый вопрос. Я достаю себе чашку из кухонного шкафа.

– Это само собой разумеется, – говорю я. – Когда я отсюда уеду.

Он встает и обнимает меня. Мне кажется, что так обнимать может кто угодно или вообще никто. Давно пора с этим покончить. Каждый раз, когда мы оказываемся в постели, то думаем, что это необходимо и неизбежно – ощущение, когда его кожа соприкасается с моей, уже не кажется таким знакомым, и мы прикасаемся друг к другу так, словно влюбленные. Слабость и бессилие, как будто я сдаюсь под натиском чего-то большего, чем я сама, капитулирую перед чем-то, что мне неподвластно. Душа моя мечется и словно делится на два набора чувств, и я все никак не могу осознать их и выбрать, какой использовать, какой из двух правильный, настоящий. Я хочу, чтобы он крепче обнимал меня, но когда его объятия сжимаются сильнее, оказывается, что это не то, что мне нужно. Я всегда считала, что в жизни обычного взрослого человека больше спокойствия, определенности. Я не представляла себе, насколько сложна проблема выбора для взрослого человека – что можно так метаться и все же сделать ошибку.

Осталось неделя нашей общей с Гейром жизни.

Мы садимся на кухне, каждый на свой стул.

– Нам нужно продолжать говорить друг с другом о трудных вещах, – говорит Гейр. – Нам нужно сотрудничать в воспитании этого ребенка.

Теперь он говорит «ребенок» и добавляет «этот». Майкен – это Майкен, восьмилетняя девочка. Ногти у нее быстро становятся длинными и грязными, если я не слежу. Она обожает играть в футбол, нанизывать жемчужные бусины на нитку, играть с куклами Барби. Ее нужно уговаривать, чтобы она пошла под душ. Гейр мог бы сказать «малышка», это бы, по крайней мере, не заставляло меня усомниться в его отцовской любви.

– Ты кого-то встретила? – спрашивает Гейр.

– Нет, – быстро отвечаю я, поворачиваюсь к нему и смотрю в глаза. – Я еще долго не собираюсь вступать в новые отношения.

Я закидываю одну ногу на бедро Гейра, и он машинально обхватывает мою ступню и сжимает ее. Потом он словно передумывает и отпускает ногу.

– А ты? – спрашиваю я.

Гейр качает головой. В том времени, когда мы были вместе, осталось бессчетное количество долгих часов, от которых мы никогда не сможем освободиться, которые по-разному связывают нас уже навсегда. Не всегда желанные, воспоминания могут быть невероятно сильными и личными, и они заставляют меня почувствовать облегчение оттого, что мы не остались вместе еще на несколько лет.

– Как думаешь, лак красивый? – спрашиваю я.

Он поднимает мою ногу, прищуривается и разглядывает ногти, покрытые лаком, потом отпускает ступню, словно его это больше не касается. Он все же кивает, как я и ожидала. На подоконнике в кухне расставлены пасхальные цыплята Майкен и украшения для яиц, собранные за много лет еще с тех пор, как она была совсем ребенком, и до сегодняшнего дня. У одного цыпленка очаровательная мордочка, он лежит на спине, задрав вверх лапки с лыжами, сделанными из палочек от мороженого.

Я отправляюсь к соседям и кормлю кота Ивонны и Калле. Вернувшись, я застаю Гейра у разделочного стола на кухне, он замешивает тесто на вафли. Повсюду лежат его поваренные книги, зубочистки, упаковки носовых платков. Он любит смотреть фильмы, пить виски, он обожает ракфиск[4]4
  Норвежское блюдо, квашеная красная рыба.


[Закрыть]! И помимо всего прочего, когда я видела, как он сидел и поедал эту забродившую рыбу, в голове моей стучало: я его не люблю. Просто не выношу его.

Гейр взбивает тесто, а я подхожу к нему и обнимаю со спины.

Плечо его вздрагивает от прикосновения моей щеки.

Все, о чем мы спорили и ссорились. Качество и цена туалетной бумаги, количество сахара в каше Майкен. Садовая мебель. Помню, Гейр стоит, повернувшись спиной к кухонному светильнику, лицо практически полностью в тени, ест йогурт со вкусом дыни и клянется, что ноги его не будет больше в том садовом центре. Я страдала от нехватки влюбленности. И я думала: так не пойдет, я не могу оставаться рядом с человеком, который зацикливается на столь незначительных вещах. Он наливает жидкое тесто в вафельницу, пока я стою у него за спиной и обнимаю его, но я почти уверена: вафельница еще не нагрелась.

Нам нужно успеть в магазин прежде, чем он закроется.

Я не хочу стареть в одиночестве.

Я зарываюсь носом в его шею и нахожу его руку, провожу по пальцу с недостающими фалангами, но он высвобождает руку, чтобы стереть потеки теста тыльной стороной ладони. Во мне растет непреодолимое желание спросить его – сколько раз ты, Гейр, мыл туалет? Я размышляла об этом, когда сидела на работе, намазывала тресковую икру на бутерброды, пыталась следить за развитием событий в сериале по телевизору. Словно в этом и состоит моя ущербность – я одна мою туалеты. Нависаю над унитазами и тру, и тру.

Вчера Бритт спросила меня, почему мы с Гейром все-таки решили расстаться.

– Я пока не поняла этого до конца, – сказала она. – Убейте меня, если я ничего не чувствую, или не слышу, или неспособна услышать.

– На этот вопрос никогда нет очевидного ответа, – сказал Бобо, поднялся и подлил мне еще вина, а Сюзанна кивнула.

Когда Майкен было пять или шесть лет, мы как-то возвращались домой из парка Тюсенфрюд, начинал накрапывать дождь, дворники в машине не работали. Майкен устала, наелась сладкого и пребывала в своем обычном состоянии, когда она знала, что больше не о чем беспокоиться, некуда стремиться, – пассивная, равнодушная. К ней было трудно подступиться, что-то сказать ей, заставить общаться, когда это не приносило ей никакой выгоды. Садись в машину, Майкен. Пристегни ремень. Не пачкай машину своим слэшем. В этих фразах не было причин для явного протеста или бойкота, так что она выполняла все, но нехотя и нога за ногу. Я была недовольна, Гейр тоже помрачнел, или ему было все равно. Я сидела в машине и рисовала в своем воображении картину того, как мы приедем домой с Майкен. И представила, что будет, когда Майкен отправится наконец в постель, и в этой мысли не было ничего позитивного. А потом меня внезапно пронзила мысль о том, как будет, когда Майкен уедет из дома и останемся только мы с Гейром вдвоем, и потом мне уже не хотелось думать.

Майкен раскладывает на столе блюдца, приносит клубничное варенье, сметану и сахар, снует туда-сюда – ложки, стаканы. Не стоит многого ожидать от восьмилетней девочки, которой позволили подать на стол свежеиспеченные вафли, но энергичность и целеустремленность ее движений заставляют меня думать о том, что на плечи ребенка взвалили непосильную ношу, возложили на него ответственность за наведение порядка, спасение всей семьи и она справляется, как может. Но у Майкен в голове гуляет ветер, она хочет, чтобы в ее жизни находилось место только для радости и веселья – как можно больше и желательно немедленно. Гейр протягивает ей блюдо с вафлями, Майкен берет его и торжественно несет на стол.

Мы обманываем ее, позволяя ей быть такой радостной, гармоничной и безмятежной, мы не рассказываем ей, насколько болезненно и грустно то, что происходит, и как это повлияет на ее взросление и будущее. И я думаю о том, какой была бы моя жизнь, если бы не появилась Майкен. Как ни крути, Майкен – это обуза во всех возможных смыслах, но я не могу больше представить себе жизнь без этой обузы, без всех моих способов справляться с ней и всех попыток обуздать или избежать ее. Жизнь без этой обузы – словно бездонная пропасть.

Не все идет как надо: мы не успели в магазин, он закрылся раньше из-за пасхальных праздников. Я была настроена приготовить как минимум отбивные из ягненка, а в лучшем случае – что-нибудь из мяса ягненка, если не запечь целую ногу. Гейр теперь почти никогда не готовит дома.