Текст книги "Деревня на Голгофе: Летопись коммунистической эпохи: От 1917 до 1967 г."

Автор книги: Тихон Чугунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

Площадь земли на двор в среднем осталась без изменения. Но между крайними полюсами земельной общины произошло выравнивание: за счёт многоземельных увеличилась площадь малоземельных; была также выдана земля и жителям безземельным (перед революцией 1917 года в Болотном было 3 безземельных двора из общего количества 130).

Что касается формы землепользования, то она осталась прежней: чересполосица и переделы в общине. Даже ещё ухудшилась.

Если прежде вся земля переделялась между членами общины через каждые три года, то теперь она стала подвергаться ежегодному переделу.

Ежегодно стали подвергаться переделу также усадебные и приусадебные участки, которые прежде, до революции, переделам вообще не подвергались.

Прежние неделимые участки, хутора и отруба на купленной земле, тоже были пущены в общий ежегодный передел.

До революции община выделяла священнику двенадцать десятин, 13,2 гектара, земли в трёх постоянных участках: две десятины – усадьба, восемь десятин – полевая земля и две десятины – луг. После революции советская власть приказала: эту землю пустить в общий передел, и священнику общественной, государственной земли, как «нетрудовому элементу», не выделять.

Продразвёрстка и государственное распределение

Типичная картина деревенской жизни тех лет была такова: от двора ко двору ходил большой вооружённый отряд – из «прод-армейцев», партийцев, комсомольцев, милиционеров, членов комбеда. Отряд отбирал у крестьян продукты, скот.

– Продразвёрстка! – летела по селу тревожная весть…

В деревне это слово звучало, как «чума!..» Передавая друг другу тревожную весть, крестьяне злобно и неистово ругались…

Своё название «подразверстка» получила от способа её проведения. Общую сумму продуктом, которую правительство намечало собрать для армии и городского населения, оно распределяло, «разверстывало», по губерниям. Губернские органы власти распределяли эту развёрстку по уездам, уездные – по волостям, волостные – по деревням. А сельская власть (комбед) «развёрстывала» наряды по крестьянским дворам, собирала и сдавала уездному органу власти – Упродкому (Уездному Продовольственному Комиссариату).

Распределение продразвёрстки по дворам и изъятие продуктов и скота советская власть передоверила сельским комитетам бедноты, во главе которых стояли местные партийцы или комсомольцы.

Председатель комбеда в Болотном был молодой большевик, дезертир, из отходников.

Продразвёрстку по дворам сельский комбед распределял по своему произволу. Чаще всего так: своих родных, приятелей – собутыльников, местных начальников, а также членов группы бедноты, он от продразвёрстки совсем освобождал. А на другие дворы распределял и долю освобождённых от развёрстки. Но этого мало. С людей, не принадлежащих к его окружению, он старался собрать продуктов сверх нормы, как можно больше: «излишки» от сданной продразвестки он раздавал родным и приближенным, местным начальникам, сбывал за водку, за вещи. Продукты в тот голодный период имели наибольшую ценность, выполняли роль денег.

Крестьяне были возмущены такой практикой продразвёрстки, но жаловаться было некому и некуда: такая практика была повсеместно, «от Москвы до самых до окраин». Даже придворный большевистский поэт, Демьян Бедный, охарактеризовал тогдашних коммунистов – начальников так:

«…Воры, взяточники, бражники

Повылазили вперёд…»

Жители Болотного видели, что честного большевика – шахтёра выбросили из партии и с поста волостного комиссара, за то, что он пытался бороться с произволом и несправедливостью при выполнении продразвёрстки и распределении городских товаров.

Крестьяне были возмущены и самой продразвёрсткой и методами её проведения.

Во–первых, работники земли были недовольны тем, что власть отбирала у них продукты и скот совершенно бесплатно, ничего не давая им взамен и не обещая этой оплаты даже в будущем.

Во–вторых, хлеборобы были недовольны тем, что у них забирают все продукты, за исключением самой скудной нормы, не оставляя им ничего для кормления скота, птицы, для нужд обмена.

В-третьих, крестьянство было недовольно развеской потому, что она не была регулирована заранее никакими определёнными законами: ни по её размерам, ни по срокам, ни по её соотношению к земле. Она сваливалась на крестьян, как снег на голову. Выполнили крестьяне одну развёрстку, вскоре получали приказ о другой. В первый раз комбед наложил на этот крестьянский двор такую сумму, а завтра наложит иную: все от него зависело. Свою полную зависимость от комбеда крестьяне выразили в новой пословице: «Все под комбедом ходим», по аналогии со старой: «Все под Богом ходим»…

Что касается одного вида продразвёрстки – мясопоставок, то здесь дело обстояло ещё печальней, чем с поставками зёрна и картофеля.

Весь скот в деревне, вплоть до каждого ягнёнка и цыплёнка, органами местной власти был взят на строжайший учёт. Убой, продажа скота или птицы хозяином были абсолютно воспрещёны, под угрозой тюремного заключения и конфискации имущества. По приказу советской власти, крестьянин должен был кормить, выхаживать и сохранять свой скот и птицу, в ожидании того момента, когда власть сочтёт нужным конфисковать этот скот для нужд государства. Но есть мясо от своего скота или обменять свой скот и птицу на что–либо необходимое, крестьянин не имел права…

Естественно, что при этих обстоятельствах, крестьяне возмущались и продразвёрсткой и властью, которая её проводила.

Возмущение было настолько сильное, что в деревнях уезда происходили постоянные столкновения безоружных крестьян с вооружёнными продовольственными отрядами. В одной деревне крестьяне убили председателя комбеда. В другой убили уездного комиссара, который при изъятии хлеба угрожал револьвером. Вооружённые карательные отряды перестреляли десятки людей в этих деревнях…

В эти годы советская власть отбирала у крестьян все продукты сельского хозяйства: зерновые, картофель, мясо, молоко, яйца, шерсть и другие.

А крестьяне в эти годы от государства ничего не получали, хотя они сильно нуждались, особенно в таких товарах широкого потребления, как соль, керосин, спички, мыло, гвозди, посуда, инструменты, обувь, мануфактура и т. д.

После Октябрьского переворота торговля была совершенно разрушена.

Магазины, ларьки, склады с товарами в уезде были конфискованы местными органами власти якобы «для снабжения бедного населеления».

Но почти все это пошло местным начальникам да их близким. Секретарь уездного комитета коммунистической партии забрал себе лучший особняк в городе и обставил его с такой роскошью, которой там не было никогда у прежнего его хозяина–помещика, предводителя дворянства. Сам этот «партийный вождь уездного масштаба», присланный из Губкома, пожилой человек, вчерашний рабочий, женился на молоденькой купеческой дочери, погибавшей от голода и притеснений. Он устроил для своей молодой жены такую роскошную жизнь, что она хвалилась своим бывшим подругам: «Такой роскоши я никогда не видала в доме своего отца, купца первой гильдии»…

Другие уездные начальники шли по стопам своего «вождя», растаскивая конфискованные товары, имущество, драгоценности.

Из конфискованных товаров и ценностей бедному населению достались только «рожки да ножки».

Национализированная крупная промышленность в больших городах и мелкая кустарная промышленность в мелких городах и деревнях почти не работала.

* * *

Денежная система в советском государстве была тоже разрушена.

Начало этому разрушению положило ещё Временное Правительство, выпустив много бумажных денег в крупных банкнотах: двадцати– и сорокарублевые «керенки». Это обесценило деньги.

Но большевистское правительство, Совет народных комиссаров, сознательно и планомерно разрушало денежную систему. Ленин считал денежную систему сущностью и символом капитализма и стремился построить натуральное социалистическое хозяйство, безденежный продуктообмен между городом и деревней через государственные органы распределения. Ленин писал, что осуществив социализм, новое государство, в знак своего презрения к золоту, построит из него общественные уборные… Исходя из такой оценки денег, большевистское правительство систематически и планомерно разрушало денежную систему.

Советское правительство объявило недействительными все бумажные деньги и всякие ценные бумаги прошлого, как деньги царского правительства, так и деньги Временного правительства. Оно приказало, под угрозой строжайших наказаний, сдать органам власти все золотые и серебряные монеты и драгоценности.

А для расплаты со служащими и рабочими стало выпускать огромное, произвольное и безучётное количество бумажных денег, или, по официальной терминологии, «денежных знаков». Деньги теряли свою ценность со сказочной быстротой, «не по дням, а по часам». Сначала правительство выпустило «денежные знаки» сторублёвого достоинства, потом – тысячерублёвого, а затем – миллионного и миллиардного…

Что касается реальной ценности денег, то о ней можно судить по такому факту: стоимость коробки спичек на чёрном рынке в те времена дошла до миллиарда рублей… Деньги в первые годы советской власти потеряли всякое значение.

Расценивая деньги и торговлю, как основу капиталистической экономики, вожди большевизма строили социалистическую экономику без денег и без торговли. Советское правительство в те годы заменяло деньги и торговлю прямым государственным распределением среди населения всех материальных благ в их натуральной форме: в виде продуктов питания, одежды, обуви, жилищ и т. д. Это распределение большевистская власть организовала, как прямой продуктообмен между городом и деревней – через государственные органы. Коммунистические вожди в те годы строили экономику в форме натурально-потребительского коммунизма.

Советская власть забирала у крестьян продукты для армии и городского населения бесплатно. Она предполагала снабжать крестьян промышленными товарами из города тоже бесплатно.

В первые годы революции государственные магазины (вернее, склады) носили тогда характерное официальное наименование – «потребительские коммуны»: «сельские потребкоммуны» и «городские потребкоммуны».

Но промышленных товаров для распределения среди населения у советского правительства было очень мало. Из магазинов и складов товары были расхищены на месте начальниками; остальные товары были расхищены на пути следования от этих складов, через длинную цепь государственных органов, до «потребительских коммун».

А новых продуктов национализированная промышленность, крупная, средняя и мелкая, кустарная, почти не производила; она была разрушена из–за плохого руководства и недостатка сырья.

Это состояние социалистической экономики в те годы даже советские поэты характеризовали саркастически.

Например, Демьян Бедный так изображал советскую промышленность того времени:

 
«Главтабак – без табаку,
Главтелега – на боку,
У Главмыла – нету мыла…»
 

А Маяковский в своём стихотворении «Прозаседавшиеся» издевался над бесконечными заседаниями всевозможных комиссий по поводу распределения…

 
«склянки чернил…
Губкооперативам».
 

Пока ничтожное количество товаров из государственных складов проходило через бесконечную цетй» распределительных органов (склады: местный – центральный – губернский – уездный – волостной–сельский), от этих товаров оставались только «рожки да ножки». А эти последние попадали сельским коммунистам – начальникам и «комбедам».

Крестьянам из этих «потребительских коммун» ничего не доставалось.

Расходясь от «потребительской коммуны» по домам с пустыми руками, и видя, как члены комбеда порой все же несут оттуда что-либо из «рожек и ножек» – фунт соли, кусок мыла или коробку спичек, – мужички отчаянно ругались:

– Когда берут продразвёрстку, то это с нас, а не с бедноты. А когда что–либо дают в «коммунии», то это – бедноте, а нас – мимо. Вот уж, действительно «коммуна»: кому – на, кому – нет ничаво… Растак её так… с перетаком!..

* * *

Всякая частная торговля – и денежная и обменная – в те годы расценивалась советской властью как «спекуляция» и была воспрещёна под угрозой конфискации имущества и тюремного заключения.

Официальная мотивировка этого воспрещёния была такая: правительство строит экономическую систему государственного распределения материальных благ среди населения, а денежная торговля эту политику натурально–потребительского коммунизма подрывает. Следовательно, торговля представляет собою деятельность антикоммунистическую, антисоветскую. Кроме того, торговые операции при денежной торговле, в условиях обесцененных денег, неминуемо исчисляются в повышенных, то есть, «спекулятивных» ценах.

Обменная торговля тоже представляла собою антизаконную, антисоветскую деятельность, ибо она тоже нарушала советские законы и подрывала систему планового государственного распределения. Если крестьянин за ковригу хлеба или за мешок картофеля выменял у горожанина старую рубашку, то, с точки зрения тогдашней политики советской власти, оба они нарушили советские законы о государственном распределении, совершили преступление. При продразвёрстке крестьянин должен был сдать все свои продукты, кроме необходимейшего минимума, государству. А если у него есть мешок картофеля или коврига хлеба для обмена, то это значит, что крестьянин при продразвёрстке скрыл от государства эти продукты и за счёт этих «излишков» теперь «спекулирует»… Аналогичное обвинение советская власть предъявляла и горожанину: почему он не сдал свою «лишнюю» рубашку «собесу» (отделу социального обеспечения) для бесплатной раздачи бедным, поскольку он сам получает свой продовольственный паёк бесплатно? А вместо выполнения своего государственного долга он, горожанин, стал «спекулировать» рубашкою, обменивая её на картофель…

Так перед советской властью оказывались «виновными» оба участника любой торговой операции.

На практике дела «о спекуляции» чаще всего заканчивались не тюрьмой и конфискацией имущества, а только конфискацией товаров, участвующих в торговой сделке. В приведённом примере милиционер забирал и рубашку горожанина и мешок картофеля у мужика, для запугивания «спекулянтов» составлял протокол, а потом и картофель и рубашку «конфисковал» в свою личную пользу, а протокол уничтожал…

«Потребкоммуна» в уездном городе могла снабжать городское население только голодным пайком: обычно от 50 до 100 граммов хлеба на человека в день да немного картофеля. Только руководители партийно–советских учреждений получали на особом складе «паёк ответственного работника», или «ответственный паёк», в котором было и мясо, и масло, и яйца, и сахар, и крупы, и фрукты.

Что касается деревенских «потребкоммун», то массе крестьян там вообще ничего не выдавали.

При этих обстоятельствах и крестьяне и горожане, несмотря на категорическое воспрещёние и опасность всякой торговли, никак не могли обходиться без неё, не могли без торговли жить. Запрещённая торговля была тайной. Из–за инфляции она была натуральноменовой.

Торговля, антизаконная, наказуемая, тайная, была очень затруднена. Она была выгодной только для милиционеров и местных начальников, которые почти все конфискованные продукты и вещи забирали себе или вымогали взятку, обещая смотреть на такую торговлю «сквозь пальцы». Для участников же тайной торговли она была невыгодной. При свободной торговле, т. е. при отсутствии конфискаций, арестов, взяток, неминуемых «накладных расходов» тайной торговли, горожанин мог бы получить за свою вещь больше продуктов, а крестьянин за свои продукты – больше вещёй.

* * *

Острая нужда горожан в продуктах, прежде всего в хлебе, а крестьян – в предметах широкого потребления, прежде всего в соли, керосине, спичках, мыле, – при сложившихся обстоятельствах не могла быть нормально удовлетворена на месте: торговля была воспрещена, транспорт разрушен.

Тогда многие люди из Орловщины стали пробираться за хлебом и солью на Украину и даже к солёным озёрам. Этих людей, ехавших обычно с мешками, прозвали «мешочниками», а советская власть заклеймила «спекулянтами».

Дорога тогда была трудной и очень опасной. Часто приходилось «мешочникам» ехать на крышах вагонов, на буферах и гибнуть под колёсами. Нередко приходилось плестись пешком. Повсюду рыскали «заградительные отряды», которые все отбирали. На окраинах России кипела гражданская война. Многие возвращались из таких поездок с пустыми руками. Другие – больные и искалеченные. Иные – погибали в дороге.

Вернувшиеся рассказывали разные вести о тех краях, куда они ездили. Так, например, об Украине рассказывали, что пшеницы там у крестьян много, выменять её на какую–либо вещь или серебряную монету можно было бы сравнительно недорого, – но как, при тогдашнем транспорте и заградительных отрядах, привезти оттуда мешок пшеницы?!. Говорили: хлеборобы не имеют никакого интереса сдавать бесплатно хлеб государству. Они хлеб прячут или выделывают из него «горилку». Вся Украина затоплена морем горелки и превращена в пьянствующую Запорожскую Сечь. Соберутся несколько соседей и пьянствуют оравой без перерыва: сегодня «дуют горилку» у одного соседа, завтра – у другого, послезавтра – у третьего и т. д., а через неделю – опять у первого…

Некоторые орловцы в поисках соли добирались даже до солёных озёр – Эльтона и Баскунчака.

Вернувшись, рассказывали, что к этуш озёрам со всех сторон собиралось много людей: они хотели раздобыть там солёной гущи и, высушив её, достать соли. Но вокруг озёр стояли цепью красноармейцы и никого к озёрам не допускали, угрожая стрельбой.

– Ну ж и власть! – ругались эти неудачники, которым пришлось от солёных озёр возвращаться, «не солено хлебавши»… – Люди мучаются, болеют, гибнут без соли. А власть – как собака на сене: ни сама не добывает, ни людям не даёт!..

* * *

Политика продразвёрстки, воспрещение всякой торговли привели советскую деревню к разорению.

Крестьяне, у которых отбирали все продукты, потеряли всякий интерес к своему труду: они работали неохотно, спустя рукава. Навоза в поле за первые три года революции, до НЭП-а, земледельцы не вывозили совсем: не видели в этом никакого интереса, никакой цели.

Каждый год в Болотном и во всех других деревнях создавались «посевкомы», т. е. комитеты по посевной кампании. Они состояли из местных начальников, партийцев, комсомольцев, членов «комбебеда». Члены посевкома ходили по дворам, по полям, «агитировали» и понукали потомственных земледельцев к тому, чтобы те вспахивали и засевали всю землю. А пахари, потерявшие всякую материальную заинтересованность в работе, старались пахать как можно меньше: лишь бы норму хлеба для семьи выработать. Площадь под посевами в Болотном и повсюду за все года?! продразвёрстки от 1918‑го до 1921 года – с каждым годом неуклонно уменьшалась и урожайность падала.

А советская власть накладывала на крестьян развёрстку за развёрсткой и ежегодно создала посевком за посевкомом…

Острый недостаток хлеба стал ощущаться у самих крестьян. Большинство жителей села в те годы ели хлеб с примесью: с натёртым картофелем и жмыхами. Высшую степень материального благополучия хлеборобы определяли тогда так:

– В этом дворе хорошо живут: чистый хлеб едят (без примеси)…

* * *

У крестьян не было керосина. Вместо керосиновых ламп в хатах теперь мерцали коптилки. Деревня погрузилась в темноту…

Особенно болезненно! Ощущался недостаток соли. Запасов дома не было. А доставка соли в деревни была прекращена сразу же после большевистского переворота: разрушены были торговля, транспорт, всюду полыхала гражданская война.

Люди стали расходовать соль с плюшкинской скупостью. Израсходовав всю, взялись за селёдочные бочонки, в которых хранилась соль: расколят бочонок и вываривают щепочки. Потом то же проделывали с деревянными солонками.

В конце концов, почти все жители села остались совсем без соли. Они без аппетита ели несолёный суп, хлеб с примесями, ослабевали. Цинготные заболевания широко распространялись в деревнях.

В Болотном, во всех других деревнях уезда, губернии, по всей России свирепствовал тиф. Много людей умирало в те годы и в городах и в деревнях: от голода, истощения, от войны, скученности, тифа. Советское правительство, вызвавшее это бедствие своей антинародной и неумной политикой, ограничивалось «плакатной борьбой» с этими бедами. Повсюду были развешены плакаты: «Вошь – враг социализма!» Объявим войну тифу!» «Проведём неделю бани!»...

ОБРОК И БАРЩИНА
(«Продразвёрстка» и «труд–гуж–повинности»)

Самой важной и – тяжёлой государственной повинностью, которую выполняли крестьяне в тот период, была «продразвёрстка», неурегулированный оброк, или дань для покорителей. Земледельцы Болотного и других орловских деревень большую часть выработанной продукции растениеводства и животноводства сдавали правительству.

А власть выдавала из этой продукции паёк городскому населению и кормила армию, которая в 1920 году доходила до 5 миллионов человек (вместе с рабочими хозяйственной части). Изрядная доля продуктов животноводства шла «ответственным работникам», т. е. городским руководителям учреждений.

Значительную часть продукции, собранной по «продразвёрстке», местные начальники, сельские и волостные, забирали для себя, своих семейств, родственников, приятелей и приятельниц.

Часть собранных продуктов местные органы власти – комбед, сельсовет – раздавали сельской бедноте. Это была оплата бедноты за её участие в изъятии продукции у крестьян, подкуп того слоя населения, который большевистская власть считала своей «опорой в деревне».

* * *

Местная власть реквизировала у зажиточных крестьян также продуктивный скот (крупный рогатый скот, овец, свиней) и раздавала бедноте. Много скота у крестьян местные начальники реквизировали для себя, своих родственников и приближенных.

* * *

У тех крестьян, которые имели более двух лошадей, власть отбирала «лишних» коней, инвентарь и передавала их бесплатно тем безлошадным семьям, которые хотели сами обрабатывать землю.

Половина безлошадных крестьян из бывших отходников приобрела лошадей и стала заниматься земледелием. Другая половина осталась и дальше безлошадной.

Покровительствуя во всем бедноте, комбеды в деревнях возложили на крестьян, имеющих лошадей, обязанность: обрабатывать землю безлошадных крестьян бесплатно.

Это вызвало большое недовольство крестьян и горячие протесты:

– Давно барщины не было. Теперь советская власть новую барщину ввела…

– Одних помещиков прогнали, а новые появились…

– Ежели эти люди хотят иметь землю, то пусть её сами и обрабатывают, – ворчали крестьяне. – А если не хотят, – никто их к этому не принуждает. Почему же мы должны выполнять эту новую барщину: бесплатно работать на новых помещиков?!

Но власть не обращала никакого внимания на эти протесты.

* * *

«Лошадные» крестьяне должны были обслуживать своим транспортом и другие нужды «безлошадных»: возить для них дрова, строевой лес для ремонта и нового строительства, доставлять зерно на мельницу и возить муку оттуда, привозить для них зерно и картофель, реквизированное во время «продразвёрстки», и т. д.

Земледельцы должны были обслуживать также все потребности в транспорте своего местного, сельского начальства: обрабатывать их землю; привозить для них продукты, дрова, строевой лес; возить их почти ежедневно то в волость, то в уезд: по служебным и личным делам.

* * *

В тот период село Болотное, как и все деревни советского государства вообще, почти ежедневно посещали агитаторы из партийных комитетов или уполномоченные от различных уездных учреждений по проведению всевозможных политических, хозяйственных или пропагандных кампаний.

Крестьян «сгоняли» на собрания, обязывая их терпеливо и почтительно выслушивать длинные, путаные, пустые и громогласные речи на всевозможные, нередко несуразные, темы: «Вошь и тиф – враги социализма», «Маркс и Энгельс о матриархате и патриархате», «Международное и внутреннее положение Советской Республики», «О жизни на Марсе», «Есть ли Бог?» и т. д. и т. п.

В то время различные государственные, партийно-комсомольские, профсоюзные и другие учреждения вырастали как грибы после дождя. В маленьком уездном городишке их было до полусотни, с сотнями отделов, с тысячью служащих. Главные их усилия были направлены на то, чтобы представить жизнь и труд крестьян–собственников, как «идиотизм деревенской жизни» (Маркс), распропагандировать «несознательную» деревню коммунистическими идеями, обобрать и так запугать её, чтобы она для борьбы с властью не посмела шевельнуть ни языком, ни пальцем. Немудрёно, что при таких обстоятельствах всевозможные «уполномоченные» и «агитпропагандисты» (мужички называли их иронически: «агитпробки», «упал–намоченные» и «чересчур–уполномоченные») кишели в Болотном и повсеместно, как вши в тифозном бараке.

Эти агитаторы и уполномоченные возлагали на крестьян ряд повинностей: идти на собрания и терпеливо выслушивать их чепуху; принимать резолюции с трафаретными концовками: «долой!», «да здравствует!», «приветствуем!», «выполним!», «Мы, на горе всем буржуям, мировой пожар раздуем!..»

Крестьяне обязаны были предоставлять этим «командированным товарищам» стол и квартиру: на сутки или на неделю, всецело по усмотрению начальников. Уполномоченный, придя на квартиру, сначала поиздевается над иконой в углу, поругает хозяйку за её «темноту» и «несознательность». А потом, переложив револьвер из одного кармана в другой, прикажет хозяевам квартиры: «Я люблю покушать не тошшевато. Сообразите–ка поскорее яичницу на самой большой сковороде!»

После того, как «командированные товарищи» выполнят свои задания, им дают подводу. Крестьяне отвозят их по дальнейшему маршруту: в другую деревню, в волость или в уездный город.

А для проведения продразвёрстки в село обычно приезжали не одиночки–уполномоченные, а целый «продотряд» вооружённых людей. И крестьяне должны были всех их привозить, хорошо кормить и отвозить дальше.

Кроме выполнения «трудгужповинности» в селе, крестьяне должны были регулярно посылать «дежурные подводы» в волость и уездный город: для обслуживания командированных начальников и нужд городских учреждений и служащих.

Земледельцы в те годы ремонтировали дороги, строили мосты; ремонтировали дома начальников и помещёния учреждений: сельских, волостных, уездных.

В этот период по всей территории России бушевала гражданская война. Крестьяне возили военные обозы, кормили армейских и обозных лошадей, давали квартиру, а часто и продукты, солдатам.

Очень нелегка была «шапка мужика» в ленинский период советской власти!..

Ленинское правительство сразу же ввело в советской деревне крепостнические порядки.

Оно, с помощью вооружённых продотрядов, собирало с крестьян натуральный не урегулированный оброк–дань: «продразвёрстку».

Одновременно большевистская власть ввела и государственную барщину, бесплатный принудительный труд крестьянина вместе с лошадью: «труд–гуж–повинность».

В эпоху помещичьего крепостного права крестьяне Болотного выполняли только одну «повинность»: барщину. А после Октябрьского переворота большевистская власть ввела в Болотном, как и во всех других деревнях советского государства, две крепостные повинности одновременно; и государственный оброк («продразвёрстку») и государственную барщину, которая носила официальное название «труд–гуж–повинности». «Труд–гуж–повинность» – это значит: трудовые и гужевые (транспортные) «повинности» (обязанности), или работа крестьянина с гужом, т. е. с запряжённой лошадью.

Крестьяне спрашивали у советских начальников и большевистских пропагандистов: (почему советская власть безвозмездно отбирает у них продукты, скот и заставляет их бесплатно работать на правительство, начальников и на бедноту? И получали такой ответ: «Вся земля теперь не ваша, она является государственным, общенародным достоянием. Правительство даёт вам землю для использования. А за это землепользование вы должны сдавать государству «продразвёрстку», выполнять «труд–гуж–повинности» и всякие другие требования правительства».

Выполнение государственного оброка («продразвёрстки») и государственной барщины («труд–гуж–повинности») занимало у крестьян не менее четырёх дней в неделю. А для выработки продукции для семьи, для их работы на себя, у них оставалось только дня два в неделю. Так свободные земледельцы пореформенной деревни после октябрьского переворота превратилась в правительственных роботов, в государственных крепостных.

Крестьяне тогда же ещё в 1918 году, ясно опознали эти советские порядки и точно назвали их: «новый оброк и новая государственная барщина»; «новое, второе крепостное право».

Такую же характеристику и в тех же словах давали советским порядкам восставшие против большевистской власти кронштадтские солдаты и матросы и тамбовские крестьяне в 1920–21 годах.

Сельские учительницы

К учителям, которые до революции в большинстве случаев происходили из духовного сословия и зажиточных крестьян, – большевики относились с подозрением.

Местные начальники на каждом шагу ругали учителей «гнилой интеллигенцией». А Наркомпрос дал им Такое новое официальное наименование, которое одним своим звучанием внушало презрение и насмешку: «шкрабы» (сокращение от полного названия: «школьные работники»). Причём, «шкрабами» называли и учителей и уборщиц, так как и те и другие, по мнению Наркомпроса, в одинаковой мере были «школьными работниками» советской власти.

Учителя получали в те годы заработную плату совершенно обесцененными советскими бумажными деньгами, «денежными знаками», или «дензнаками». Эти «дензнаки» (или «совзнаки», как называли их иронически) потеряли всякую ценность, на них ничего невозможно было купить.

Городские учителя в те годы получали голодный паёк» наряду с другими служащими советских учреждений. А о сельских учителях правительство и партийно–советские учреждения просто «забыли», вернее, игнорировали их полностью.

По вопросу о пайке местные учителя обращались в уездный отдел народного образования. А там разводили руками: «Никаких инструкций ни от Наркомпроса, ни от Наркомпрода о снабжении «шкрабов» нет»…

В читальне уездной библиотеки учителя рассматривали советский журнал, в котором карикатура изображала главную деятельность тогдашнего наркома (минидтра) просвещёния Луначарского. Развалясь в кресле оперного театра, нарком просвещёния с блаженной, медовой улыбкой смотрит на сцену. А там порхают балерины перед растаявшим министром. Подпись под карикатурой: «Иван в раю»… Учителя ворчат:

– Конечно, «Ивану в раю» не до нашей адской жизни, не до наших мелких дел и забот…

Выпроважая от себя учителей, руководитель уездного отдела народного образования говорил им:

– Постарайтесь уладить вопрос как-нибудь сами, на месте…