Текст книги "Деревня на Голгофе: Летопись коммунистической эпохи: От 1917 до 1967 г."
Автор книги: Тихон Чугунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)
– Под плохим плащем, встречается, добрый парень скрывается.
Припомнились и русские пословицы.
– На кресле ворона, а на вороне – корона.
– По одёжке встречают, а по уму провожают.
Несовпадение, а нередко и полную противоположность, богатства ума и богатства одеяния русский народ испокон веков мудро замечал и остроумно отмечал в пословицах и сказках.
«Дрова – беда наша…»
Прежде, в свободной деревне, крестьяне не испытывали нужды в топливе. Привезти хвороста из леса каждый мог, лошади почти у всех были. У кого не было лошади, тому сосед мог привезти. Стоил же воз хвороста несколько копеек.
А теперь? Ближние лесочки, местного значения, давно уже вырублены, А до огромного государственного леса 15–20 километров. Как привезти дров оттуда? Чтобы получить колхозную лошадь, нужно дать председателю взятку: иначе он подводы не даст. А «типовая норма» у него немалая: пол–литра водки и полкило колбасы, а это стоит 20 рублей. Но где же колхознику взять денег для такой взятки?
И поэтому колхозники вынуждены таскать зимой дрова из далёкого леса «пешеходно–ручными средствиями»: вязанками на спине или волоком по дороге… За 15–20 километров!..
Прежде в каждом крестьянском дворе были лёгкие самодельные ручные санки («салазки»). На них сено скоту привозили из сарая, ребятишки катались зимой. А теперь у колхозников нет даже и этих санок, которые могли бы облегчить доставку дров. Нет ни долота, ни буравчика, ни гвоздей, а без этого санок не сделать. Но без санок много ли дров можно наносить, на спине, за два десятка километров?!
Поэтому холодно теперь зимой в избах колхозников. Очень холодно. Сидят люди в хатах, одетые, в своих лохмотьях, и в руки дуют: мёрзнут… Или валяются кучею все на печке…
– Дрова – это беда наша, – кряхтят колхозники…
Колхозное село превратилось в некрасовскую «деревню Знобишино»…
Батрачка и нищий
Встретил я бывшую батрачку того раскулаченного крестьянина, о котором упоминал кузнец.
Рассказала она о своём житьё–бытьё.
– Как жила я прежде в батрачках, то 40 пудов ржи за лето зарабатывала. А теперь мы вчетвером в колхозе работаем: я, муж мой, сын пятнадцати и дочка тринадцати годов. И хлеба получили на трудодни только 12 пудов… Раньше я зарабатывала хлеба на всю свою семью. Мы втроём тогда жили: я, мать–старушка да сестра–подлёток. А теперь мы четверо в колхозе, не зная отдыха, работаем, но хлеба себе не заработали… Прежде мой хозяин, у которого я в батрачках жила, нам дров на всю зиму бесплатно со своего хутора привозил. А теперь мы без дров бедствуем… Прежде мы были обуты–одеты. А Теперь – вишь, в чем хожу…
Она была босиком. Одета только в ветхой холщевой рубашке, которую донашивала ещё с доколхозных времён. Ни платка, ни юбки на ней не было…
– Да что тут и говорить, – продолжала она. – Прежде, известное дело, мы жили бедно. Но ни холода, ни голода мы не знали. А теперь?!.
Она сердито отмахнулась рукой от этого «теперь» й поспешила в поле…
* * *
После этого разговора с батрачкой захотелось мне встретиться со слепым–нищим. Прежде, до революции, этот слепой жил с матерью и нищенствовал. Потом, в годы нэпа, он женился, обзавёлся семьёй. Теперь он жил в колхозе с женой и двумя детьми–подростками. Зашёл я к нему в хату: любопытно было с ним побеседовать.
– Ну, как живёте, Митрофаныч? – спросил я его.
– Хотел было я Вам ответить по–старому, – начал степенно слепой: «Живём да хлеб жуём». А потом во–время спохватился: зачем же говорить неправду? Ведь, хлеб мы теперь в колхозе редко жуём… Заработала моя жена с двумя детьми за год 10 пудов хлеба, давно-давно его поели… А из колхоза мне помощи никакой. Родным, собутыльникам, молодым вдовушкам председатель даёт иной раз помощь, а мне, слепому, нет…
– Ну, а прежде разве Вам лучше жилось? – спросил я.
– Нельзя Бога гневить: хлеб всегда был. Как только хлеб выводился, надевал я сумку на плечи, брал свою лиру, приглашал какого–нибудь паренька поводырём и шёл в одну из соседних деревень. Обойдёшь деревню – худо-бедно пуд хлеба в сумке есть. Попросишь, чтобы не печёным хлебом, а мукою давали, – слепому не отказывали: давали мукою. Находились добрые люди, которые для слепого даже небольшой шматок сальца отрежут. А в большой праздник обойдёшь деревню, – то принесёшь пирогов, мяса, яичек…
Слепой замолчал: ушёл в воспоминания…
– Ну, а теперь милостыню собираете?
– Нет, теперь, при колхозах, баста!.. Больше уже за милостыней по колхозам не хожу. Никто не подаёт: сами колхозники ничего не имеют. Все стали нищими… Правда, картошки подадут. Но картошку я, слава Богу, сам на своей усадьбе имею. Теперь только иногда в базарный день в город сходишь: на базаре с лирой посидишь, поиграешь. Не перевелись ещё добрые люди: несколько монет в шапку горожане бросят, на килограмм хлеба соберёшь. Да и то милиционеры часто прогоняют. «Уходи, – говррят, – отсюда: нищенствовать советская власть запрещает…» – «Да я не нищенствую, – скажешь им. – Я ничего не прошу. Я просто любитель–музыкант: старинные стихи пою и играю. Разве я кому-нибудь мешаю?!»… Ну, отстанут… А на иного мильтона ничего не действует: все же прогонит…
– Да, так вот и живу теперь, как и прочие колхозники, – закончил свой рассказ слепой. – Хлеб редко жевать приходится, а все на картошку налегаем…
Он усмехнулся и протянул руку к миске: там был картофель в «мундирах».
* * *
Нищий–слепой и батрачка – это были самые бедные люди в дореволюционном селе. И они колхозом недовольны. По собственному опыту судят: прежде даже им жилось лучше…
Предсмертные желания
В колхозе я видел, двух умирающих старух.
Одной из них очень хотелось покушать перед смертью селёдки.
– Хоть бы пососать теперь селёдочный хвостик! – приставала она к своим родным с ноющей просьбой. – Я потом умерла бы спокойно…
Родные сходили в город. Ни селёдки и никакой другой рыбы там найти не могли.
Написали письмо знакомым в областной город. С таким же успехом: нигде не было ни рыбьего хвоста. Россия, страна океанов, морей, озёр и бесконечного количества рек, стала безрыбной страной… А в газетах люди читали: «Из–за недостатка тары и соли рыбозаготовительные организации не принимают привезённую рыбаками рыбу. И рыбаки вынуждены выбрасывать целые лодки наловленной рыбы в море…»
* * *
Другая старуха, жена того конюха–колхозника, который «помер от лошадиного корма», лежала «на смертном одре»: на припечке, на куче тряпок. Лежала, раскрывала запёкшийся рот, словно рыба, выброшенная на берег. И стонала:
– Хочу испить сладенькой водички… Дайте мне водички с сахарком!..
Дочь её металась в поисках сахару или меду. Но ни крошки сладостей нигде найти не могла…
Так и умерла эта бедная старуха, не испив «сладенькой водички». Даже перед смертью не могла она подсластить горький роковой конец своей горькой жизни…
Так люди в нищете горько живут и в муках умирают в советско-колхозном селе, некрасовском Терпигореве…
Колоски и лагерь
У смертного одра этой старухи я встретил одного из её сыновей: он недавно возвратился из «исправительно-трудового лагеря». Там он отбывал семилетнее заключение за то, что в самые голодные годы колхозной жизни накопал для детей корзинку картофеля на колхозном поле…
Встретил я также колхозницу, которая провела пять лет в. лагерях, за колоски. Она во время жнива набрала с колхозного поля карман колосков для своих голодных детишек…
Я осведомился у этих пострадавших людей, знали ли они раньше тот советский закон, который так жестоко карает за кражу колхозной, государственной собственности.
– Вестимо, знали, – ответил колхозник. – Нам все уши прожужжали об этом законе, о «священной и неприкосновенной социалистической собственности»…
– Да, ведь, когда дети от голода плачут, – на все пойдёшь, – добавила баба. – Голод – не тётка… Где же материнскому сердцу вытерпеть такую муку?!
– Колоски!.. Боже мой!.. – воскликнул сосед умирающей старухи. – Прежде, бывало, ребятишки любили полакомиться поджаренными колосками ржи. Нарвут пучки колосков, поджарят их на огоньке и с удовольствием жуют поджаренные зёрна: вкусно!.. Рвали везде, на любых полосках, как грибы в лесу. Прохожие тоже, бывало, рвали колоски и дорогою жевали их. Рвали их и сами мужики и бабы. Все рвали в полях колоски, когда захочется и где вздумается. И в святом Евангелии рассказано, что сам Христос и святые апостолы, проходя по полям, тоже колоски рвали и кушали их. И никто не ругался за это, не осуждал людей за колоски. Ни в Палестине, ни в России. Ни в старину, ни в наше время, перед колхозом. А теперь?! За колоски – в Сибирь!.. За колоски – в лагерь!.. За колоски – на каторгу, на десять лет!.. И кого же? Хлебороба, кто хлеб выращивает!.. Голодного труженика, кто работает, а хлеба не имеет!.. Земледельца, кому ржаное поле испокон веков принадлежало… Если бы рассказать это нашим родителям, то они бы не могли поверить этому. Нет, таких порядков не могли выдумать люди. Это сделали нелюди… Драконы сделали, о каких нам сказки старые люди рассказывали. По наущению самого сатаны!..
Колхозный обед
Я многократно видел колхозников за обедом. Обычно ели картофельный суп или свекольно–капустный борщ, ничем не заправленные – ни маслом, ни салом.
Хлеба нет. Вместо хлеба «прикусывали» очищенную картошку.
Когда было молоко, на второе подавали нарубленный картофель с молоком.
Когда же молока не было, обед состоял только из одного блюда. Молока же нет в каждом втором колхозном дворе: в каждом третьем дворе нет коровы; во многих дворах коровы от истощения яловые.
– Никакой в них сытости нету, в наших харчах, – жаловались колхозники. – Живот наполнил, а сам голоден. Вылезешь из–за стола, а есть хочется…
– И силы этот харч не даёт для работы, – добавляли другие. – Придёшь на работу, а силы нет. Работаешь из последних паров, вялый, бессильный. Не ты с напором работаешь, как прежде бывало, а работа тебя одолевает… Работать с таких харчей трудно. Хочется лечь и спать…
«Царский борщ»…
Однажды, когда только что подали на стол такой обычный колхозный обед в хате, приехал знакомый, городской гость, который был тут же приглашён к обеду.
Гость достал дорожную колбасу из своего чемоданчика и разделил её на две части. Одну половину подал больной хозяйке дома, которая лежала в постели, а другую положил на стол, для остальных членов семьи.
Семья была большая, кусок колбасы невелик. Члены семьи посоветовались, как целесообразнее использовать колбасу. Решили: нарезать её мельчайшими кусочками и положить в борщ, чтобы «подкрасить» его.
Приступили к еде. «Подкрашенный» борщ все ели жадно, с большим аппетитом и удовольствием. Глаза блестели. Все улыбались, радостные, возбуждённые, и хвалили «чудесный борщ».
Особенно страстно его расхваливал глава семьи, бывший раскулаченный.
– Как повстали колхозы, с тех пор мясной крошки во рту не было, – говорил он. – С той поры не видали мы ни мясца, ни сальца, не едали уж мясного борщеца!.. А теперь вот, Бог послал, даже колбаски покушать привелось. На век запомним… Вот так борщ! Распречудесный борщ!..
Он запнулся, придумывая сравнение, и закончил восторженно:
– Одним словом, настоящий царский борщ!..
На постели сидела больная колхозница, хозяйка дома, и ела колбасу с картошкой. Ожившая и повеселевшая, она жевала колбасу и вслух сама с собой разговаривала:
– Вот Бог послал нечаянную радость! Нет, теперь я не умру… Я оживу… Поживу ещё… Я ещё поживу!..
Надежда женщины оправдалась. Подкрепившись в течение недели хорошими продуктами, которые привёз в подарок гость, больная колхозница, собиравшаяся уже помирать, встала с постели – выздоровела…
Харчи мужицкие
Прежде, в дореволюционном орловском селе, пища крестьян была самая простая, неприхотливая. Но люди имели её достаточно и были сыты. никто в селе не голодал.
Мясо крестьяне ели только по праздникам да в страдную рабочую пору. Рыбы, фруктов, сахару могли покупать недостаточно: это было для них дорого.
Но хлеб сельские жители ели вдоволь, безо всякой нормировки и ограничения. Во время завтрака и обеда на столе была положена целая гора нарезанного крупными кусками хлеба. Коврйга хлеба лежала всегда на столе. Каждый член семьи или батрак мог в любое время, когда ему захочется, отрезать себе краюху хлеба, или, как шутили в деревне, «кусочек с коровий носочек». Ребятишки особенно охотно пользовались этим правом. Часто их можно было видеть на улице с куском круто посоленного хлеба в руках.
Об измерении хлеба граммами в прежней деревне и не слыхали. Рожь измеряли пудами, а печёный хлеб – не граммами и фунтами, а ковригами.
– Теперь осталось у нас две ковриги, – говорила крестьянка. – Надо печь новые хлебы.
И хозяйка приготовляла огромную «дежу» (бочку) с тестом, а завтра пекла свежий хлеб. Вытаскивала из печи несколько огромных ковриг – на неделю.
Никакой «хлебной нужды» в единоличной деревне не было. Недаром же русскую деревню поэты называли «ржаной деревней», а мужицкое отечество «ржаной Русью».
За завтраком к картофелю добавляли сушёные грибы или солёные огурцы.
К обеду подавали щи или суп, хорошо заправленные салом. На второе – картофель с яйцами или конопляным маслом. На третье – гречневая или пшённая каша с молоком.
Все эти продукты крестьяне ели вдоволь, досыта, или, как говорили в деревне, «от брюха».
А теперь, вспоминая об этих «харчах», колхозники глотали голодные слюнки, вздыхали и мечтательно говорили:
– Вот было блаженство!..
Они не имеют теперь ни хлеба, ни каши, ни сала, ни масла, ни яичек. Люди вынуждены теперь ограничиваться пустыми щами и немасленной картошкой, да и то не всегда вдоволь…
Так питаются хлеборобы в бывшей «житнице Европы». «Ржаная Русь» превратилась в. некрасовскую деревню Нееловку, стала Коммунистической Подтянутой Империей…
Начальники пируют
Но не все колхозники живут плохо. Колхозная верхушка роскошничает.
Мне пришлось наблюдать семью одной колхозной буфетчицы. За столом всегда было мясо, водка.
О колхозном кладовщике его соседи говорили:
– Яйца в его доме в корзинах, как картошки насыпаны!.. На столе каждый день мясо. Какое душе угодно: жареное, варёное, ветчина, студень. Огурцов, моркови, помидоров – вдосталь, с колхозного огорода.
Кухарка колхозного председателя рассказывала:
– Прежде я в кухарках у попа и лавочника служила. Хорошо кушали мои господа! Очень хорошо! Ну, а теперешний мой барин из босяков вышел. Но что касаемо поесть, то в этом деле он им не уступит! .. Утром, как только встанет, отомкнёт свой чуланчик, принесёт оттуда помидоров, огурцов, пяток яиц, большой кусок ветчины или сала. И велит: яичницу–глазунью ему поджарить. Пол–литра водки единым духом вылакает. Яичницу всю до крошечки е большой сковороды подберёт и ухмыльнётся: «Ну, кажись, я готов!..» И, посвистывая, зашагает к колхозной канцелярии. А к вечеру заказывает; курицу или поросёнка ему поджарить… К обеду редко приходит: днём больше в буфете закусывает.
Колхозный буфет
В колхозах были организованы буфеты. Заглядывал я в них. Там продаётся водка, колбаса, мясо всех видов, хлеб, и белый и чёрный.
Хотя буфет этот «колхозным» называется, но создан он не для колхозников. Нищий крепостной не в состоянии купить ни мяса, ни колбасы, ни водки: эта роскошь ему не по карману. Ему хотелось бы купить дешёвой рыбы: селёдочки, тарани. Но в буфете это не продаётся. Колхозник хотел бы купить чёрного хлеба по государственной цене. Но хлеб в буфете продаётся только тем посетителям, которые покупают выпивку и закуску.
Колхозник забредёт иной раз в буфет, постоит сиротливо около двери, облизнётся, проглотит набегающие слюнки… Потом почешет затылок. И, не солоно хлебавши, уходит обратно, вспоминая бабушкины присказки: «Дедушка видал, как барин виноград едал»; или: «По усам вино текло, а в рот не попало»…
Колхозники говорят, что эти буфеты созданы, главным образом, для угощения начальства. Без буфета раньше было неудобство. Понадобилось колхознику с какой-нибудь просьбой к местному начальству обратиться, – предварительно нужно было сходить в город, чтобы купить водки и колбасы для угощения. А теперь дело это очень облегчено и упрощено. Заходит колхозник в канцелярию, просит начальника «на минутку в буфет». И там, за бутылочкой, дело устраивается удобно и быстро…
«Трудящийся да не ест!»
Колхозники работой задушены, а едят впроголодь.
Болтуны же, деревенские начальники, за счёт этих голодных тружеников роскошничают и бражничают. У колхозных начальников пир на весь мир. Они пируют и дома и в буфете.
В первые годы после революции советская власть провозгласила в качестве одной из важнейших основ своей политики принцип первоначального христианства: «Нетрудящийся да не ест!» Даже в Конституцию его записала.
Давно уже в советском государстве этот принцип на практике отменён и совершенно забыт.
Теперь в колхозной жизни он заменён новыми, совершенно противоположными ему, принципами паразитарной идеологии и безудержно – эксплуататорской политики:
– Трудящийся да не ест!..
– Бездельник пусть ест и пьянствует!..
Вымирающее село
– Сколько стариков в вашем селе? – поинтересовался я. – Что-то их теперь не видно?
– А как же их можно увидеть, если их нет?! – ответил знакомый колхозник.
Он начал считать стариков, старше 60 лет. Дело это оказалось несложным. По этому подсчёту, в 1941 году, весною, их оставалось в живых только десять… На 600 жителей села.
А прежде, в дореволюционном селе, старые люди от 60 до 100 лет, старик, старуха или оба вместе, встречались почти в каждом дворе.
По оценке старожилов до революции в 130 дворах Болотного проживало около сотни стариков. А теперь их осталось десять…
– Не нравятся что–то нашим дедам колхозы, – горько пошутил один мужик: как появились колхозы – пропали старики…
Колхозная жизнь, при голоде, холоде, изнуряющем труде, настолько тяжела и разрушительна для организма, что колхозники не могут дожить до старости. Едва–едва они дотягивают до 40, редко – до 50 лет.
Поэтому колхозное село «омолодилось»: старики стали в нем музейной редкостью.
Но, если по возрасту колхозное село «омоложено», то по своему физическому состоянию и внешнему облику население состарилось. Молодые девушки, истощённые голодом, чрезмерным трудом и завядшие в одиночестве, выглядывают пожилыми женщинами. Люди средних лет имеют совершенно стариковский вид.
Стариков в колхозе, нет. Но нет и молодёжи. Колхозная нищета выморила стариков, загубила юность и превратила молодёжь в пожилых людей…
* * *
Из колхозов много мужской молодёжи уходит на работу в города. И оседает там. Из–за этого многие колхозные девушки не могут выйти замуж. Поэтому число браков в колхозном селе резко сократилось. А из-за этого рождаемость детей значительно снизилась.
* * *
О количественных изменениях населения в селе Болотное за последние годы старожилы сообщили приблизительные сведения:
До Октябрьской революции в селе было около 130 дворов. В нем жило тогда около 900 душ населения.
За годы революции и гражданской войны в 1917–20 годах население уменьшилось приблизительно на сотню человек.
Но в годы нэпа, когда жизнь улучшилась, население опять стало увеличиваться. К 1929 году был восстановлен прежний, дореволюционный, уровень числа населения: около 900 душ.
А весной 1941 года, до войны, в селе Болотное, вместе с посёлками, числилось около 600 душ населения. Значит, с 1929 до 1941 года, за десятилетие колхозной жизни, население уменьшилось на 300 душ, или на одну треть.
Из них только полусотне жителей удалось вырваться в города на постоянное жительство или переселиться в колхозы других областей. Эта полсотня переменила место жительства: переселилась из деревни в город или в другие деревни.
Остальные 250 человек вымерли: одни в лагерях, другие в самом колхозе. Вымерли от голода, холода, истощения… Каждый третий, четвёртый житель колхоза умер от преждевременной смерти…
И этот процесс вымирания колхозного села продолжался с 1930‑го и вплоть до 1941 года. За десятилетие колхозной жизни не было ни одного года, когда число родившихся было бы больше, чем число смертей.
В колхозом селе людей умирает больше, чем рождается. Для всех жителей и наблюдателей села этот факт очевиден. Ясны и причины этого явления. От нищеты и рабства люди вымирают. Продолжительность жизни сокращается. Число браков уменьшилось, и рождаемость снизилась.
Начиная с периода коллективизациии, колхозное село вымирает… Процесс этот идёт неумолимо и безостановочно.
Рождение новых пословиц
– Ну, как живётся? – спрашиваю при встрече знакомых колхозников с соседнего посёлка.
– Жизнь наша известная – колхозная, – уныло отвечают они…
– Какое там «живём»?!. Не живём, дорогой, а мучимся, – поправляет меня другой.
– Да, ведь, вы когда–то, помнится, ваш посёлок «райским уголком» называли? – спрашиваю.
– То было при НЭП-е. А теперь совсем другое дело. Теперь в колхозах везде «рай»: ложись и помирай… Был наш посёлок «райский уголок», а теперь – это «адский уголёк»…
– Ну, заплакали, заныли, запричитали, как бабы над мёртвым! – вмешался в разговор бойкий молодой колхозник. – Совсем забыли, что «жить стало лучше, жить стало веселей»… Недаром же наш избач–комсомолец написал аршинными буквами плакат в избе-читальне: «Спасибо дорогому товарищу Сталину за нашу счастливую жизнь!» Ну, а мы, меж собой, этот привет вверх тормашками перекувыркиваем:: «Спасибо счатливому товарищу Сталину за нашу дорогую жизнь!…» Так–то правильней будет…
* * *
Новое время – новое горе – и новые пословицы…
После этой встречи с колхозниками думалось: что это за умница – русский мужик!.. Какая неуёмная сила творчества! Нужда, как спрут, душит его, а он все философствует, этот лапотный мудрец. Он создал богатейшую в мире сокровищницу народной мудрости, огромный океан пословиц. Когда господа называли его презрительно «серым мужиком», «серою скотинкою», то он отвечал на это своею пословицей: «Мужик сер, да ум у него волк не съел»…
Ум русского крестьянина пока не сгорел даже в колхозном аду. Мужик продолжает философствовать и творить пословицы. Теперь в жизни колхозника так много горечи, житейских парадоксов и непримиримых противоречий между высокими словами и низкими делами его теперешних господ, – что современные пословицы приобрели по преимуществу иронически–саркастичёский характер. Они «облиты горечью и злостью».
Вымирают в колхозе люди. Но нарождаются новые пословицы: злые, насмешливые. Это критика режима смерти со стороны тех, кто ухудшаемый, не желает умирать, жаждет жизни и сопротивляется. Это протест мучеников против своих мучителей…
Нужда – спрут
Колхозники метко определили свою жизнь: «Не жизнь, а мука»; «не живём, а мучимся»… Всю жизнь они бьются, как рыба об лёд, в безысходной нужде.
Во время коллективизации большевистские «Соловьи–Разбойники» ограбили крестьян: отобрали землю, скот, инвентарь.
А потом их принуждают работать на колхозной барщине: от темна до темна, без выходных дней, почти бесплатно.
За мизерный усадебный участок и корову власть облагает колхозника невыносимым оброком, натуральным и денежным.
И уйти от этой колхозной каторги земледелец не может. Он государственный крепостной, которого рабовладельческая власть приковала кандалами к своему имению для пожизненного отбывания принудительных работ…
Но жизнь колхозника – это не только каторга. Одновременно эта каторга является и сумасшедшим домом. Колхозники живут среди таких жутких и нелепых парадоксов жизни, которые могут быть только в сумасшедшем доме…
Колхозники–хлеборобы… живут без хлеба… Работая на огромных государственных полях, в бывшей «житнице Европы», хлеборобы и скотоводы… вымирают от голода…
В стране, которая прежде была завалена пенькой и холстом, кожами и овчинами, теперь люди ходят… «разутые и раздетые»… В отрепьях ходят люди, которые… выращивают на колхозных полях коноплю, лён, хлопок, а на колхозных фермах – скот, т. е. шерсть, овчины, кожи, или производят одежду и обувь…
Живя по соседству с непроходимыми лесными дебрями, колхозники… мёрзнут в хижинах–завалюшках, болеют и гибнут от холода!..
Где, кроме дома для сумасшедших, могут встретиться такие нелепости?!. Да и то лишь в том случае, если власть в этом доме была бы захвачена отделением буйно помешанных…
Трагедия колхозной обыдёнщины заключается прежде всего в нищете и голоде, в неизбывной нужде колхозника. В это непролазное болото нужды загнала колхозника большевистская бесчеловечная власть, ограбившая мужика до–гола и эксплуатирующая его неотступно и беспощадно.
После коллективизации нужда, как спрут, присосалась к ограбленному колхознику и жадно высасывает из него всю кровь, убивает все жизненные силы, физические и душевные.
Нищета–спрут терзает колхозника всю жизнь, повседневно и ежечасно, превращая его в вечного мученика.
Спрут нужды сковал земледельца своими мощными, безжалостными, отвратительными щупальцами. Это чудовище неотступно душит его мёртвой хваткой. Душит неумолимо до тех пор, пока на половине жизненного пути, в сорок лет, измученный, истощённый и обессиленный, колхозник не падает бездыханным…
Спрут и нужда это символ колхозной Голгофы…
Но одновременно спрут является также и символом самого большевистского рабовладельческого государства. Вселенских масштабов спрут, страшилище–душитель, чудовище–кровосос, – это и есть символическое олицетворение коммунистического государства…
Это страшная личина бесчеловечной власти, с её девизом джунглей: «Кто кого может, тот того и гложет!..»
