Текст книги "Время расставания"
Автор книги: Тереза Ревэй
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)
В конце коридора тускло сияли бронзовые ручки закрытой двери кабинета Андре Фонтеруа. Девушка отвела от них взгляд и решительно вошла в комнату, предназначенную для собраний административного совета. Пятеро мужчин встали. Камилла заняла свое обычное место, справа от потертого кожаного кресла отца, которое на этот раз пустовало. Хрустальная люстра искрилась в солнечном свете, который потоками лился через окно.
Камилла жестом предложила собравшимся сесть. На этот раз никто из управляющих не принес никаких документов. Они сидели, положив руки на стол из красного дерева. Часы на камине пробили девять.
– Месье, – начала Камилла, моля Бога о том, чтобы ее голос не дрогнул, не выдал ее смятения. – Наше собрание будет коротким. Я уполномочена сообщить вам то, что вы в принципе уже знаете. Моему отцу становится все хуже и хуже. Врачи уже не оставляют нам надежды. Однако мы должны решать текущие вопросы.
Филипп Агено, лысый, с тонкими губами, оставался бесстрастным, пряча взгляд за толстыми стеклами очков в роговой оправе. Камилла непроизвольно напряглась. По непонятной причине она никогда не любила этого человека. Она просила отца избавиться от него, но Андре отказался. «Когда речь идет о ценном сотруднике, мы не можем руководствоваться своими эмоциями, Камилла. Им нет места в бизнесе». Но Камилла полагала, что в отношении Филиппа Агено она не руководствовалась эмоциями, ее антипатия основывалась на недоверии. Агено был из тех, кто радуется несчастью соседа и готов воспользоваться чужой бедой. Возможно, это он и делал во время войны, но столь умело, что никто ни в чем не смог его упрекнуть. «Этот человек из числа тех, кто очень вовремя взял в дом маленького еврея, – думала мадемуазель Фонтеруа. – Практичные особы пошли на это, чтобы им снизили пошлины при покупке мастерских, оставшихся без хозяев».
Управляющий в летах, Марис Андриё, прочистил горло.
– Поверьте, мадемуазель, мы искренне сочувствуем вашему горю. Это тяжелый период для всего Дома Фонтеруа.
Раздался одобрительный шепоток.
– А что, действительно нет никакой надежды? – уточнил Агено.
– Увы, нет. Это всего лишь вопрос времени.
– Нам будет очень не хватать месье, вашего отца. К счастью, очень скоро к нам присоединится ваш брат. Преемственность обеспечена. Традиции Дома Фонтеруа будут сохранены.
Видя, что все пятеро мужчин дружно закивали, Камилла вздрогнула. Именно этого она и опасалась: они видели в Максансе будущего хозяина, ниспосланного им судьбой. Их закосневшие мозги были забиты принципами, которые ее предки навязали этому Дому как непреложные «скрижали закона». Они не могли даже представить себе женщину «за штурвалом корабля», тем более что в семье имелся наследник-мужчина!
Когда несколько лет тому назад Камилла поняла, что ее юный брат, которого она все еще считала ребенком, может стать ее соперником, девушка провела бессонную ночь. Она очень любила Максанса, ценила его живой, непосредственный ум, его дерзость, но никогда не представляла, что он будет участвовать в профессиональном союзе отца и дочери, так их сближавшем. Максанс – это сражения подушками, шалаши на деревьях, прирученный хорек, спрятанный под полою пальто, но, прежде всего, это область интересов Валентины.
Будучи подростком, Максанс никогда не выказывал ни малейшего интереса к тому, что происходит на бульваре Капуцинов. Камилла видела его в мастерских всего один раз. Они с Дютеем как раз осматривали мех чернобурой лисы, предназначенный для болеро. Юноша иронически изогнул бровь и бросил, вызвав всеобщее удивление: «Бедные звери!»
В возрасте Максанса сама Камилла уже имела пятилетний опыт работы в фирме. Как только закончилось ее обучение, она тут же поступила на службу в Дом Фонтеруа. Именно тогда отец выделил ей крошечный, чуть больше кладовки, кабинет, расположенный рядом с кабинетом Даниеля Ворма.
А еще молодая женщина вспомнила о шиншилловом пальто с рукавом «летучая мышь», которое она сконструировала для богатой бразильской клиентки. Целый месяц девушка вручную сшивала непрочные шкурки, боясь повредить изделие, а затем с замиранием сердца показала свою работу Ворму. В тот момент в ателье стояла такая тишина, что было слышно, как муха пролетает. В конце концов круглое лицо в ореоле седых волос озарилось улыбкой. «Ваш дедушка, без сомнения, согласился бы со мной, мадемуазель Камилла. Думаю, вы родились с ножом для меха в руке», – сказал управляющий мастерской. Вокруг Камиллы фейерверком затрещали аплодисменты. А у девушки навернулись слезы на глаза. В их профессии это была одна из наивысших похвал, а для женщины она и вовсе казалась бесценной.
А Максанс ничего не понимал в семейном деле. Когда он насмехался над сестрой, над ее упорством, ее тревогами, ее гордостью, которую она ощущала каждое утро, проходя сквозь высокие двери здания на бульваре Капуцинов, Камилла выходила из себя и обвиняла брата в том, что он бездельник, неспособный заниматься ничем серьезным. Вот чем он занимается? Записался в университет, где ни разу не появился, денно и нощно шляется по парижским улицам, таская на плече фотоаппарат и сумку с двумя хромированными объективами. Несчастный, никчемный бродяга! «Да, бродяга, вернее, бродячий артист, останавливающий мгновение», – возражал Максанс и швырял в сестру подушку.
Когда она переехала с авеню Мессии на улицу Камбон, в маленькую квартирку на четвертом этаже, брат захватил комнату девушки, закрыл в ней окна, превратив спальню в фотолабораторию. Там он мог пропадать часами, проявляя негативы и разрезая пленку. «Здесь ужасно воняет!» – заявила однажды Камилла, втягивая носом острый запах реактивов. «Не так отвратительно, как воняют твои мертвые звери!» – не остался в долгу Максанс.
Несколько недель тому назад, тревожась о будущем фирмы, Камилла высказала свои опасения отцу. Максанс не желает осваивать профессию семьи. Ничто в ней его не привлекает. Он не скрывает своего отвращения к шкурам зверей, ему совершенно не интересно, какие из них можно создать вещи. Нацепив парусиновые брюки и потертую бархатную куртку, он являет собой насмешку над парижской элегантностью. Камилла понимала, что он находится в поиске, но что может найти человек с таким лихорадочным взглядом?
«Он ненавидит нашу профессию, папа! Он никогда не будет с нами работать. Ты можешь это понять?» Андре выглядел удрученным, в его взгляде Камилла уловила затаенную печаль. Неужели он так мало ее ценит? Ведь это она должна стать его наследницей, она, всей душой преданная их делу! «Однако его отец скорняк. Эта профессия должна быть у него в крови», – прошептал Андре, потерявшийся в собственных мыслях.
Камилла застыла от неожиданности. Что за странная фраза? Ее сердце колотилось так сильно, что девушка больше ничего не слышала. Андре, придя в себя, резко поднялся. Он наконец понял, что сказал лишнее, то, что не имел права говорить. Покраснев, месье Фонтеруа пробормотал, что ему необходимо встретиться с Дютеем. Его явное смущение лишь подтвердило подозрения Камиллы. Но молодая женщина не осмелилась заговорить с отцом на столь деликатную тему. Все, что ей оставалось, – это, опустив руки, поедать Андре взглядом, в то время как тот поспешно покидал кабинет. С тех пор эта фраза не выходила у нее из головы.
Ее брат Максанс сын другого мужчины?! Как давно отец знает об этом? Как он догадался? Внезапно у нее в памяти всплыли все детские обиды. Почему Андре всегда выказывал себя столь терпимым по отношению к Максансу? То, что он так любил сына, казалось Камилле несправедливым. Максанс не имел права на эту любовь, да он и не нуждался в ней, потому что ему досталась вся любовь и нежность Валентины.
Кто был любовником матери? Теперь Камилла еще меньше доверяла Валентине и постоянно искала в чертах Максанса сходство с кем-то из знакомых мужчин.
Но несколькими неделями позже у отца случился сердечный приступ, после этого все другие проблемы стали казаться ничтожными.
Камилла поняла, что Максанс никогда не сядет за этот овальный стол. Рано или поздно отец их оставит, и тогда административная верхушка будет вынуждена согласиться с тем, что лишь она одна может возглавить фирму.
Камилла положила руки на стол.
– Новый день – новые заботы, месье, – закончила мадемуазель Фонтеруа сухо. – А сейчас прошу меня извинить, я должна вернуться домой, чтобы быть рядом с отцом.
Все поднялись. Покидая кабинет, Камилла затылком чувствовала тяжелые взгляды управляющих.
Когда Сергей Иванович Волков подошел к Дому Фонтеруа, расположенному на бульваре Капуцинов, он обнаружил закрытую дверь. Ленты из черного крепа окаймляли дверной проем. На белом картоне, повешенном на уровне глаз, черные буквы складывались в следующие строчки: «В связи с кончиной господина Андре Фонтеруа, во второй половине дня, после трех часов, на время похорон Дом Фонтеруа будет закрыт».
Мужчина, пытаясь хоть что-нибудь рассмотреть, приблизил лицо к стеклу, прикрывая руками глаза. Люстры в вестибюле горели, но помещение было совершенно безлюдным, как будто затерялось во времени. Должно быть, все продавщицы тоже отправились на похороны.
– Если вы хотите поприсутствовать на службе, то это недалеко, всего в двух шагах, в церкви Мадлен.
Сергей обернулся. Полная женщина в белом фартуке примостилась рядом с тележкой, наполненной букетами цветов. Она смотрела на незнакомца, уперев руки в бока. В ее взгляде читалось откровенное любопытство парижанки и та дерзость, которая не переставала удивлять Сергея с самого утра, с того момента, как он ступил на землю Франции.
– А вы не местный! – насмешливо бросила торговка.
– Как вы догадались, мадам? – весело поинтересовался Волков.
Женщина постучала себя по носу.
– У меня отличный нюх, мой добрый месье. Вот уже тридцать лет я меряю шагами этот квартал, катя перед собой тележку с цветами, и всегда могу отличить иностранцев. Но в вас нет этой нелепости американцев, – добавила торговка, насупив брови, и Сергей почувствовал себя неуютно, понимая, что его наряд недостаточно элегантный. – Так все-таки, откуда вы родом?
– Из Советского Союза.
– Вот так штука! – воскликнула толстуха, округлив глаза. – Давненько я не видела настоящего русского. Ладно, идите, некогда мне тут с вами болтать.
И она вцепилась в тележку.
– Подождите, мадам. Вы сказали, что служба проходит в церкви Мадлен. А это где?
– Немного дальше, по правую сторону. Большая церковь с колоннами.
– Сколько стоят эти белые цветы? – спросил Сергей, роясь в карманах в поисках мелких купюр.
– Если вы хотите проститься с месье Андре, то я вам их отдам даром. Он всегда покупал у меня цветы, когда видел мою тележку.
И торговка сунула Сергею букет. Мужчина поблагодарил и широким шагом направился в том направлении, которое ему указала торговка.
Нервничая, Волков шел, глядя прямо перед собой, и порой задевал плечом прогуливающихся прохожих. Парижане громко выражали недовольство, Сергей бормотал извинения. Он чувствовал себя оглушенным этим ярким живым городом, который видел впервые, и Камилла представлялась ему тихой гаванью, до которой он должен был добраться как можно скорее.
Эта непредвиденная поездка выбила Сергея из колеи. Две недели тому назад его вызвали в кабинет директора. Как обычно, Константин Петрович Дубровин потягивал трубку, озабоченно хмурил низкий лоб, шмыгал крупным носом. Густые черные волосы, коренастая фигура… Казалось, этот человек был создан для того, чтобы противостоять всем житейским невзгодам, помня, что жизнь может оборваться в любой момент. В Советском Союзе никто не был застрахован от доноса. Чаще всего на основании бездоказательных обвинений скорый суд приговаривал вас к путешествию в вагоне для перевозки скота и десятилетиям заключения в лагерях, расположенных в наименее гостеприимной части Сибири.
Однажды вечером, выпив лишнего, Дубровин разоткровенничался со своим любимым сотрудником: «Ты знаешь, Сергей Иванович, все эти “малые народы Севера”, буряты с Байкала, якуты из Восточной Сибири или те же ханты и манси, которые всю жизнь спокойно разводили северных оленей и поклонялись медведям, прежде выплачивали царю дань соболями. Русские колонизаторы брали в заложники их сыновей и шаманов, чтобы не сомневаться в том, что подать будет доставлена вовремя. Сегодня весь русский народ стал заложником, и ясак[70]70
Ясак – на языке монгольских и тюркских племен обозначает дань, уплачиваемую обыкновенно натурой, главным образом пушниной.
[Закрыть], выплаченный отцу народов, был оброком из слез и крови». Сергей слушал молча. За менее дерзкие высказывания любого гражданина могли отправить на верную смерть в угольные шахты Казахстана или в ад Колымы, где, согласно поговорке, «зима длится двенадцать месяцев, а все остальное время – лето».
В тот же день, устроившись в кресле за своим письменным столом, покрытым зеленым сукном, Дубровин вызвал Сергея и предложил ему сесть.
– Ты едешь в Париж, товарищ Волков, – сообщил он без всякой подготовки, сверкнув темными веселыми глазами. – Сталин умер, но его дело живет. Наш великий вождь неосмотрительно пообещал в прошлом году жене иранского шаха роскошный подарок. Черное золото одной страны против черного золота другой. Наши самые роскошные соболя в обмен на нефтяную концессию. Это наше будущее… Тебе поручается передать драгоценный дар в один из крупнейших парижских Домов моды, выбранный иранцами для пошива манто.
– Но почему посылают именно меня?
Вновь разжигая трубку, Дубровин объяснил подчиненному, что вообще-то он должен был сам отправиться в эту командировку, но как раз сейчас не может уехать. Между ним и его главным соперником идет борьба за руководство «Союзпушниной». Дубровин имел обширные связи и почти не сомневался в том, что ему удастся оттяпать этот кусок, но он не хотел рисковать получить удар в спину.
– К тому же я ненавижу самолеты. Никого не удивит, если я попрошу, чтобы ты заменил меня, ведь ты протеже самого товарища Хрущева, не так ли?
– Не совсем так, – уклончиво ответил Сергей, отлично понимая, что не стоит позволять приклеивать к себе ярлыки, потому что какие-либо отношения с тем или иным политическим деятелем завтра могут обернуться против вас.
– Я ценю твою осторожность, Сергей Иванович, но, поверь моему опыту, твой покровитель занял ключевой пост в стране, теперь он новый секретарь партии. Отныне он контролирует все региональные комитеты, и даже сам Центральный комитет. Правительство разоблачило преступления и правонарушения, совершенные в предыдущие годы, распустило сталинский секретариат, объявило амнистию… Конечно, у них просто нет выбора: обстановка в России столь драматическая, что они обязаны принять меры.
Сергей удивленно покачал головой. Он доверял Дубровину. Оба его сына пали, защищая Ленинград от вторжения гитлеровских войск, а его жена и дочь умерли в этом городе от голода. В глазах Дубровина Сергей стал символом их трудной победы над фашистскими захватчиками, Константин Петрович считал его своим сыном по духу. К большинству героев-фронтовиков их соотечественники относились чуть ли не с религиозным благоговением. Раз в год Сергей, отличающийся преданностью боевому командиру, навещал на подмосковной даче генерала Чуйкова. И он искренне полагал, что расположение главнокомандующего Группой советских войск в Германии – защита много надежнее, чем дружба с таким политиком, как Никита Хрущев.
Однако Сергей страшился поездки во вражескую капиталистическую страну. Путешествие на Запад было сродни метке раскаленным железом. «Сезам» открывался лишь перед редкими счастливчиками, при этом мало кто ездил за границу в одиночку, а в группе всегда оказывался человек из спецслужб. Почувствовав его тревогу, Дубровин улыбнулся: «А ты скажи себе, что у нас ничего не изменилось со времен Екатерины Великой, – пошутил он. – В 1785 году государыня позволяла выезжать за границу лишь представителям дворянства. Считай, что ты стал аристократом, Сергей Иванович». Но когда был получен загранпаспорт с визой, надежда увидеть Камиллу смела все опасения Сергея.
Молодой человек вышел на просторную площадь и увидел внушительное здание церкви с античной колоннадой. По всей видимости, церковный обряд закончился. Из дверей церкви показались шесть мужчин в черных костюмах, на плечах они несли гроб. Два священника в расшитых ризах придерживали створки двери. Звучали низкие аккорды органа.
Молодые женщины с покрасневшими глазами жались друг к другу, напоминая стайку пугливых воробьев, в руках они комкали мокрые носовые платки. За ними следовало несколько мужчин с серьезными лицами и шляпами в руках. У подножия лестницы ждал катафалк. Вынесли венки, перевитые фиолетовыми лентами с золотыми буквами. Прохожие за оградой останавливались, мужчины снимали шляпы, женщины крестились.
Сразу за гробом шла женщина в глубоком трауре. Черная вуаль закрывала ее лицо. Слева от нее шагал юноша с темными волосами и ярко-голубыми глазами, взгляд которых был устремлен вдаль. В какой-то момент он предложил спутнице руку, но она не стала опираться на нее.
Затем Сергей наконец заметил ее. На Камилле была мантилья из черного кружева, но ее лицо было открыто взглядам толпы… Такое великолепное и растерянное лицо. Молодая женщина остановилась на верхней ступеньке лестницы, чуть в стороне от всех, и следила взглядом за гробом отца, который медленно плыл по этим бесконечным ступеням.
«Она заморила себя голодом, – подумал Сергей, и его сердце сжалось. – Она оголодала без любви и нежности». И у него возникло непреодолимое желание утолить этот голод, который отметил каждую черточку лица мадемуазель Фонтеруа.
В ту же секунду Камилла, как будто что-то почувствовав, оторвала взгляд от гроба отца и посмотрела прямо на Сергея. Увидев его, она побледнела. Обеспокоенный, мужчина устремился к лестнице, взбежал по ней, перепрыгивая через ступени, подошел к Камилле и схватил ее за руку. Она чуть заметно покачнулась, но продолжала пожирать взглядом любимого.
– Что ты здесь делаешь? – прошептала она.
– Я хотел устроить тебе сюрприз. Я сожалею… Я не знал… Возьми, это для тебя. Вернее, для твоего отца…
Камилла взяла букет белых анютиных глазок. Сергей сжимал его так сильно, что многие стебли сломались.
– Я… я даже поверить не могу, что ты здесь…
– Я тоже. Меня послали вместо другого человека. Безумие какое-то, не правда ли? Я приехал сегодня утром…
Внезапно Сергей замолчал, понимая, что его речь весьма бессвязна. Камилла не слушала его, но глаз от его лица не отводила. По тому болезненному напряжению, что сковало тело молодой женщины, Сергей догадался, что она на грани обморока. Он восхитился ее мужеством, ее чувством собственного достоинства. Мужчина ощутил безумное желание схватить любимую за руку и увезти ее на край света, провести по затерянным тропинкам, ведущим к его родной деревне. Никакая печаль не могла противостоять колдовской силе его родного края, безмятежной бесконечности небес, необъятным просторам. В легендах рассказывалось, что однажды Господь Бог так там замерз, что разжал кулаки, из которых посыпались груды золота и драгоценных камней.
Внезапно Волков осознал, что все присутствующие с любопытством смотрят на них. Пристальные взгляды мужчин и женщин, выходящих из церкви, смутили Сергея. Западный мир оглушал советского гражданина, как звонкая пощечина. Обилие газет и журналов в киосках, заполненные всевозможными товарами полки магазинов, вызывающая безмятежность горожан… Аромат свободы кружил Сергею голову. Однако в любом обществе есть свои устои, свои ритуалы, и Камилла почувствовала себя их заложницей – она была обязана уважать нравы и обычаи парижской буржуазии.
– Завтра, Камилла, – прошептал Сергей по-русски. – Я приду к тебе домой завтра вечером, в девять часов.
Затем, опустив голову, он сбежал по ступеням.
Час спустя Камилла стояла в гостиной квартиры на авеню Мессин. Вокруг нее кружили два десятка человек с очень серьезными лицами и растерянными улыбками. Они были необыкновенно участливы, тем самым стремясь продемонстрировать всю глубину собственного горя. Лицо Камиллы было застывшим. Молодая женщина предполагала, что она готова к уходу отца, но теперь, когда его не стало, мадемуазель Фонтеруа чувствовала себя щепкой, которую несет бурное течение.
Стоя у окна, она безуспешно пыталась сконцентрироваться на том, что ей говорила крестная со своим обычным напором, но Камилла лишь видела, как двигаются ее красные губы, при этом она не понимала ни слова. Чуть дальше расположился Пьер Венелль, обводивший насмешливым взглядом собравшихся. Похоже, тюремное заключение не слишком повлияло на него. Банкир по-прежнему выказывал живейший интерес к жизни, и это позволяло предположить, что его состояние нисколько не пострадало, а может, и приумножилось. Камилла старалась избегать Пьера. Девушка не смогла простить Венеллю его предательства во время войны, но, как ни странно, она завидовала его бесстрастности, его умению обратить все в шутку. Если воспринимать жизнь слишком серьезно, то она порой становится невыносимой.
Камилла вздохнула с облегчением, когда крестная, поцеловав ее в щеку, удалилась. Несколько растерянная, мадемуазель Фонтеруа поискала глазами мать.
Он склонился к Валентине, озабоченный и предупредительный. А та, обычно такая прямая, будто одеревеневшая, мягко, едва заметно тянулась к нему. Они беседовали вполголоса. На нем был темный элегантный костюм с двубортным пиджаком, на лацкане которого поблескивал орден Почетного легиона, на руке – траурная повязка. В его тонких изящных пальцах дымилась сигарета, в другой руке он держал хрупкий бокал с водой. Именно в этот момент Камилла поняла, что Александр Манокис и есть отец ее брата.
Разом все стало на свои места, теперь было ясно, почему во время войны, когда она, придя на улицу Тревиз справиться о здоровье Александра, обнаружила у изголовья кровати подпольщика свою мать, заботливую и обеспокоенную. Увидев дочь, Валентина вспылила, но тогда Камилла не поняла почему. Значит, мать вытащила Александра из когтей гестапо, спасла его и выходила отнюдь не из дружеских побуждений, не в силу душевной доброты. Нет, она действовала с решительностью влюбленной женщины.
«И папа это знал, – подумала Камилла. – Но когда он догадался? Сильно ли страдал? Как она осмелилась пригласить в дом своего любовника сейчас, сразу после того как папа умер?»
Обида сделала ее несправедливой. Манокис стал значимой фигурой в парижской меховой индустрии. Каждый знал, что свои первые шаги после приезда в Париж он делал в Доме Фонтеруа и что именно Андре предоставил греку возможность выиграть золотую медаль на выставке 1937 года. Эта победа стала поворотным пунктом в карьере Александра. Также каждый знал, что Валентина спасла жизнь Манокису во время войны. Все удивились бы его отсутствию.
В глубине салона Максанс что-то обсуждал с Одилью. Юноша размахивал руками, его глаза горели. Несомненно, как обычно, рассуждает о фотографии. Камилла сравнила отца и сына. Теперь, когда она знала правду, их сходство бросалось в глаза. Молодая женщина ощутила сильное раздражение. Она очень хорошо относилась к Александру Манокису. Находила его интересным, восхищалась его талантом, но представить его с матерью… Впредь она не сможет ему симпатизировать. Камилла с горечью подумала, что ее мать уничтожила ее дружбу с греком.
Перед глазами танцевали черные точки. Внезапно молодой женщине показалось, что она задыхается. Она проскользнула мимо друзей семьи, которые тщетно пытались удержать девушку, чтобы выразить ей свои соболезнования. В вестибюле Камилла схватила сумку и перчатки и выскочила из квартиры. Лишь узкая юбка и тонкие высокие каблуки помешали ей побежать сломя голову.
Пьер Венелль отметил поспешный уход Камиллы. Было видно невооруженным глазом, что молодая женщина потрясена смертью отца. Запавшие щеки, бледный цвет лица, лихорадочные жесты: Камилла постоянно теребила нервною рукой драгоценную брошь, приколотую к лацкану пиджака. Ее светлые глаза, так напоминающие прекрасные глаза ее матери, потемнели, как небо перед бурей.
Что касается его самого, то Пьер тщательно скрывал свои чувства. Странным было то, что смерть Андре опечалила его, выбила из колеи, и банкир пенял себе за эту слабость. Мужчина повернулся, чтобы взглянуть на Валентину, и на его лице появилась ироническая улыбка. Ему тоже следует умереть, поскольку только тогда он перестанет ощущать волнение при виде этой прекрасной женщины. Затянутая в черный костюм, она походила на персонажа «китайских теней»[71]71
В Европу театр теней из Китая привезли французские миссионеры (1767 г.). Со временем «ombres chinoises» – «китайские тени» (фр.) прижились, приобрели местный колорит и стали «ombres françaises» – «французскими тенями» (фр.).
[Закрыть], именно тенью прошла по жизни Венелля эта красавица.
Пьер вспомнил тот день, когда Валентина пришла просить спасти ее любовника. Чутье не подвело неприступную красавицу. Конечно, она знала о его отношениях с немцами, но она даже не подозревала о «Нелюбимой». И мадам Фонтеруа вынудила банкира броситься на помощь человеку, которого следовало бы оставить гнить в застенках гестапо только потому, что он сумел преуспеть там, где сам Венелль потерпел полный крах. Раз за разом мужчина задавался вопросом, с чего это вдруг он проявил несвойственное ему великодушие? Ведь Валентина ничего не обещала ему взамен. Нет, она, несомненно, обладала удивительной силой воздействия. Мадам Фонтеруа была одной из тех женщин, чьим пленником ты остаешься только потому, что сами они не принадлежат никому.
– Я должен сказать вам спасибо, – раздался глубокий грудной голос у него за спиной. Пьер вздрогнул – на него серьезно смотрел какой-то мужчина.
– Прошу прощения?
Незнакомец протянул руку.
– Манокис. Несколько лет тому назад вы помогли мне выпутаться из одной крайне неприятной ситуации. До сегодняшнего дня я не имел возможности поблагодарить вас.
Пожимая руку собеседнику, Пьер припомнил, что он действительно никогда раньше не встречал Александра Манокиса. «Как странно, – подумал он, – а мне казалось, что я его знаю». Отныне у любовника Валентины появилось лицо. Это раздражало, потому что, обретя плоть, Манокис стал банальным.
– Не вижу в этом ничего страшного, – раздраженно ответил Пьер.
– Вы – возможно. Но я…
Александр улыбнулся, однако его глаза остались холодными. Затем он откланялся, не сказав более ни слова. Пьер смотрел, как грек покидает гостиную.
А вот ей не потребовалось ничего говорить – Венелль вдохнул аромат духов и догадался, что у его плеча стоит Валентина.
– Я часто спрашиваю себя, что с ней сталось, – тихо сказал он.
– С кем? – спросила Валентина.
– С «Нелюбимой». Она украшает чью-нибудь гостиную в Гамбурге, Франкфурте или Мюнхене и ею любуются несколько жалких любителей пива с тупыми взглядами?..
– Мне думалось, что вы относитесь с меньшим презрением к этим несчастным немцам.
– А я полагал, что боши – ваши смертные враги. Прежде одна только мысль о них вызывала у вас приступ бешенства и ненависти.
Валентина задумалась.
– Я их по-прежнему не люблю, но я больше не ненавижу. С тех пор как они лишились души, они вызывают у меня жалость… А это еще хуже.
– Надо же, вы больше не видите жизнь лишь в чернобелом цвете. С одной стороны – добрые, с другой – злые. Вы стали мудрее, Валентина?
– Нет, Пьер, я стала вдовой.
К ним приблизился какой-то мужчина, чтобы выразить свои соболезнования, за ним следовала женщина в темном платье и вуалетке. Валентину незаметно оттеснили в другой конец комнаты. «Так она все-таки любила его, – подумал Пьер. – Она любила Андре, кто бы мог подумать!»
На следующий день, поздним утром, нотариус огласил завещание. Из нотариальной конторы Камилла отправилась на обед на авеню Мессии. Максанс извинился, сославшись на дела, и вышел. Было очевидно, что юноша не хочет участвовать в трапезе в компании матери и сестры. Атмосфера в доме накалилась. Камилла была зла не на шутку.
Уже оказавшись в могиле, отец преподнес дочери неприятный сюрприз. Согласно завещанию оба его ребенка наследовали Дом Фонтеруа в равных долях, но Камилла могла управлять делами до тех пор, пока Максанс не определится с выбором профессии. Слушая монотонный голос нотариуса, молодая женщина не могла избавиться от ощущения, что ее предали. Почему отец не выделил ей большую долю в предприятии, которой она могла распорядиться по собственному усмотрению? Тогда бы у нее были развязаны руки и она могла бы управлять фирмой, как сочла бы нужным. Отец не доверял ей? К чему было уравнивать в правах своих детей? Это несправедливо! Максанс не только не интересовался делами Дома, он даже не был сыном Андре. «Ах да, он носит фамилию Фонтеруа!» – шептал чей-то вероломный голосок в голове Камиллы.
Во время обеда обе женщины чувствовали себя скованно и говорили о пустяках тем фальшиво-жизнерадостным тоном, который они использовали с тех пор, как Камилла стала взрослой. В глубине души Валентина надеялась, что со временем их отношения станут более доверительными, но былые ссоры и непонимание продолжали отравлять встречи матери и дочери.
– Кстати, кто был этот мужчина, который подошел к тебе после мессы? – неожиданно спросила Валентина, направляясь в гостиную.
Накануне, спустившись по ступеням церкви в сопровождении Максанса, мадам Фонтеруа удивилась, не обнаружив рядом с собой Камиллы. Обернувшись, она увидела, что ее дочь стоит на верхней площадке лестницы с букетом белых цветов и беседует с каким-то мужчиной, нервно сжимающим руку девушки. Мадам Фонтеруа успела хорошо рассмотреть статную фигуру мужчины, который был почти на голову выше Камиллы, прежде чем тот растворился в толпе.
Камилла наблюдала за тем, как мать разливает кофе по фарфоровым чашечкам. Когда она была маленькой девочкой, то разбила две такие чашечки, опрокинув поднос. У нее до сих пор стоял в ушах раздраженный голос отца: «Камилла, я ведь просил тебя не бегать в гостиной!» Молодой женщине показалось, что она вновь чувствует аромат сирени, витавший в тот день в этой комнате. После смерти отца каждая мелочь, каждый предмет в доме еще долго будут напоминать ей об усопшем. Это просто невыносимо – каждый раз поддаваться эмоциям. Камилла боялась, что больше никогда не обретет душевного равновесия.
– Камилла! – в голосе матери зазвенело раздражение. – Этот мужчина, кто он?
– Я встретила его после войны в Лейпциге, а вновь мы увиделись во время моей первой поездки в Ленинград. Он ответственный сотрудник «Союзпушнины», так называется их объединение меховщиков. Подростком он был траппером в Сибири. Во время войны героически сражался под Сталинградом. В России он – герой.
– Гражданин Советского Союза! – удивилась Валентина, и в ее голосе прозвучало плохо скрываемое презрение. – Возможно, шпион, засланный на Запад.
Сталин умер в марте, шестью месяцами ранее, но Валентина не строила никаких иллюзий по поводу того, что коммунистический режим позволит своим гражданам стать свободнее. В статьях, которые она читала в газетах, рассказывалось о культе личности, о красных флагах с серпом и молотом, о том, как покорная и восторженная толпа размахивала этими стягами перед своими вождями, и Советский Союз в сознании Валентины стал ассоциироваться с Третьим рейхом.
