Текст книги "Время расставания"
Автор книги: Тереза Ревэй
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)
Вместо того чтобы чувствовать законную гордость от того, что он может продолжать славное дело изобретательных, талантливых и умелых людей, Андре порой ощущал смутный страх, ему казалось, что пристальные взгляды людей с портретов, развешенных в коридоре, ведущем к кабинету его отца, уничтожат, раздавят его.
Из глубин памяти всплывали воспоминания о том потрясении, какое он испытал, впервые пройдясь по этой «портретной галерее». Андре вспоминал нескончаемое шествие по коридору, свои собственные шаги и шаги няни, приглушенные густым ворсом ковра в красных узорах. Должно быть, ему было лет шесть или семь. Гнетущее чувство усиливалось тем, что впереди мальчика ждало неминуемое наказание. За дракой, во время которой Андре отдубасил младшего брата, последовал «вызов» к отцу. Но родитель ждал сына не дома, а в своей конторе. Так Андре в первый раз посетил внушительное здание на бульваре Капуцинов. Привилегия превратилась в кошмар. Под укоризненными взглядами предков, одних в париках, других – с жесткими крахмальными воротниками, «осужденный» приблизился к массивной двери. Он испытывал такой страх, что опасался обмочить штанишки, а это стало бы ужаснейшим унижением. Нянина рука в перчатке сдавливала его пальцы. Он очень любил свою «нянюшку», немку по национальности, но в тот день у нее было плохое настроение: сжатые губы, выпяченная грудь от возмущения.
Когда няня перед кабинетом отца отпустила руку мальчика, он почувствовал себя щепкой в открытом море. В давящей тишине, опустив взгляд на носки ботинок, Андре прочел басню Лафонтена, как будто магия чудесных зверей могла спасти его от этого ада.
Сейчас он не мог вспомнить ни единого слова, сказанного отцом, он даже не помнил самого наказания, которое было не слишком строгим, но на всю жизнь он запомнил давящее чувство, возникшее во время этого «суда предков». И когда он забывался коротким сном в тошнотворной грязи окопов, то порой просыпался в холодном поту, вспоминая о детской шалости, совершенной двадцать лет тому назад.
Распахнулась дверь в ванную комнату. Валентина сняла свадебное платье и облачилась в зеленую с черным атласную пижаму с широкими рукавами, украшенную вышитыми китайскими иероглифами. Она села в кресло, стоящее в круге света. Девушка казалась столь спокойной, столь совершенной, что Андре не осмелился нарушить очарование необыкновенного мгновения пустой болтовней.
Мужчина налил жене коньяк. Она взяла бокал обеими руками, как чашку горячего шоколада.
– Вы кажетесь печальной, – обеспокоенно заметил Андре.
– Капелька меланхолии, так, пустяки. – Она сбросила расшитые домашние туфли и скрестила длинные ноги. – Не расскажете ли немного о себе, Андре? Теперь, когда у нас с вами вся жизнь впереди…
Андре догадался, что Валентина просто храбрится. Он хотел бы ее успокоить, но опасался, как бы она не приняла его расположение за снисходительность. У новоиспеченного супруга складывалось впечатление, что он оказался лицом к лицу с диким животным, которое следует приручить. До сего момента он чувствовал себя вполне уверенно, но вот сейчас, под ее взглядом, смутился.
Валентина наклонилась, чтобы взять со стола мундштук. Когда он поднес огонек зажигалки, она дотронулась до его руки. Андре вздрогнул. С озабоченным видом Валентина выпустила к потолку струйку дыма.
– Надо как можно скорее прогнать из квартиры запах краски. Я полагаю, что каждый последующий вечер мы будет проводить в очередной комнате с сигарами и благовониями. Что вы об этом думаете?
– Вы курите сигары?
– Ну, иногда я беру в руки сигару, дабы шокировать друзей моего отца, но я клянусь вам: их вкус мне не нравится, – пошутила молодая женщина.
Андре улыбнулся. Проказливость, свойственная Валентине, была ему чужда. Он всегда был серьезным мальчиком. Благоразумным. Но, даже будучи ребенком, он никогда не искал компании себе подобных. В глубине души он любил мятежников, бунтарей, тех, кто стремится к солнцу и обжигает крылья. Таких, как Леон.
Андре с некоторым раздражением подумал, что воспоминания о брате всегда приходят неожиданно и в самый неподходящий момент.
Он припомнил, как если бы это было только вчера, пламенные речи, короткие рубленые фразы, женщин, покоренных лучезарной улыбкой брата. Леон презирал полутона и сомнение. Он не говорил, а утверждал; он всегда был прав. Он не жаждал общаться с теми, кто колеблется, сомневается. «Как же я порой ненавидел его! – подумал Андре, и его сердце болезненно сжалось. – И как я мечтал хоть немного походить на него…»
Именно Леон отвез Андре в дом терпимости, где их встретили девицы в белых носочках и черных туфельках. Именно Леон поддерживал голову брата, когда того рвало после первой попойки. Леон придумывал ложь за ложью, чтобы скрыть их шалости. Он был на год младше Андре, но во многом превзошел старшего брата. Он отличался буйным воображением, кипучей энергией, железной волей.
Именно он смог убедить отца в необходимости отправиться в Канаду, чтобы скупать там кожи и меха непосредственно у трапперов[3]3
Охотники на пушных зверей в Северной Америке.
[Закрыть]. Леон провел долгую зиму на бескрайних полярных просторах, и по его возвращении Андре нашел брата изменившимся. Экспансивный мальчик, неистощимый болтун, теперь он вел себя так, будто скрывал какую-то тайну, но отказывался делиться ею. Это странное молчание больно ранило Андре.
Затем, после двух поездок в Москву, Леон решил, что опыт, приобретенный в Канаде, следует использовать и в Сибири. Всего за несколько месяцев он выучил русский язык, усердно занимаясь с частным педагогом. Но весной 1914 года политическая ситуация в Европе стала весьма нестабильной. И хотя никто не верил в то, что может начаться война, старый лис Огюстен почувствовал неладное и приказал сыну оставаться во Франции до тех пор, пока ситуация не улучшится.
«Я не собираюсь сидеть сложа руки, пока другие играют в солдатиков. Но в любом случае униформа, приказы, беспрекословное подчинение… Все это не для меня», – заявил Леон, прежде чем хлопнуть дверью. Больше его не видели.
Третьего августа, в день, когда Германия объявила войну Франции, Огюстен находился в Монвалоне. Он поднялся на второй этаж и заперся в комнате младшего сына. С той поры имя Леона ни разу не слетело с его губ.
Проходил месяц за месяцем. Все уже позабыли о патриотических песнях, цветы, которые прикрепляли к ружьям, увяли. Когда дождь пропитывал его солдатскую шинель, когда ноги скользили по размокшей глине, Андре частенько вспоминал о Леоне. Этот бунтовщик в очередной раз поступил по-своему. И Андре ощущал уколы зависти.
И Валентина, и ее муж молчали уже довольно долго. Казалось, что она тоже потерялась в воспоминаниях. Ему так хотелось узнать, о чем она думает. Как подойти к ней? Он давно грезил об этом миге, и вот теперь он боялся показаться неловким, боялся спугнуть ее.
Валентина подняла голову, выпрямила ноги.
– Пойдем, – сказала она, протягивая ему руку.
«Она ничего не боится», – подумал Андре.
Валентина придирчиво осмотрела себя в большом зеркале, расправила каждую складку платья.
«Мы женаты уже три месяца, а я о ней ничего не знаю», – подумал внезапно погрустневший Андре. Валентина относилась к мужу по-дружески доброжелательно, но при этом не желала открыться и оставалась все такой же загадочной незнакомкой. Иногда ночью, слушая ее ровное дыхание, Андре изучал ее лицо, надеясь обнаружить хоть какой-нибудь изъян – тогда она стала бы понятнее, ближе. Он хотел ее столь неистово, что сам удивлялся своей страсти, своему ненасытному желанию, пробуждаемому малейшим прикосновением к ее коже, ароматом ее тела.
Валентина нагнулась, чтобы нанести немного помады на губы и вдеть в уши серьги с алмазами и изумрудами. Низ ее платья из шелкового бархата ложился широкими фалдами, а на талии оно было перехвачено поясом с хрустальной пряжкой. Будучи истинным профессионалом, Андре сразу же узнал наряд от Жана Пату.
Он взглянул на свои часы. Чтобы добраться до театра, им потребуется двадцать минут. Как поступить: отложить неприятный разговор, который может перерасти в ссору, или все же попытаться переубедить ее?
– Я хотел тебя порадовать, предложив сопровождать меня в этой поездке. У нас не было свадебного путешествия, а я вынужден отправиться на эту весеннюю ярмарку. Спешу уверить тебя, что Лейпциг – очень интересный город. Я так же хотел бы представить тебе моего друга Карла Крюгера. Этот парень тебе понравится. Я не видел его со времен войны…
– Об этом не может быть и речи, – сухо возразила молодая женщина. – Ноги моей не будет в Германии. Нет, Люси, сейчас чересчур тепло для манто, подаренного мне свекром, – добавила она, обращаясь к горничной, которая как раз вошла в комнату, держа в руках манто. – Уберите его до следующей зимы. Лучше принесите мне мою бордовую накидку, отороченную лисьим мехом.
– Признаюсь, я не понимаю тебя, Валентина. Война окончена. Мы не можем больше делать вид, что Германии не существует.
Валентина повернулась к мужу. Ее лицо исказилось, взгляд испепелял.
– Я их ненавижу, этих бошей, ты слышишь меня?! Ненавижу! И если ты когда-нибудь решишь привести хоть кого-то из них к нам в дом, я плюну им в лицо!
Она вырвала накидку из рук Люси, которая смотрела на нее, вытаращив глаза. Никогда раньше Андре не видел свою жену столь взбешенной. Искривленные губы, трепещущие ноздри – она стала почти некрасивой.
– Послушай, я сожалею… Я не хотел…
Валентина сделала глубокий вдох. Нервно провела рукой по кольцу, невидимому под тканью платья.
– Они убили моего брата, – хрипло произнесла она. – И этого я им никогда не прощу. Если ты не можешь понять…
Молодая женщина вышла из комнаты. Андре слышал, как в коридоре Валентина сказала Люси, чтобы та не ждала их возвращения, что после театра они собираются поужинать в городе. Внезапно Андре почувствовал, как кровь ударила ему в голову. В его мозгу пронеслась череда бессвязных картин из тех времен, о которых он не хотел думать.
О! Ему была знакома ненависть, о которой говорила его жена. Эта ненависть передавалась из поколения в поколение, от отца к сыну, не минуя жен и матерей, которые забывали о том, что женщина должна быть слабой и нежной. Любовно взлелеянная ненависть, которая вспыхивает в людских сердцах снова и снова. Но тогда получается, что всю эту бойню учинили напрасно? Миллионы смертей, ровные ряды белых крестов, колонки имен и колонки цифр, за каждой из которой скрывался живой человек из плоти и крови, со своими страстями, желаниями, мелкими изменами, тревогами и светлыми надеждами… Неужели мало этих смертей?
Она обвинила его в том, что он ее не понимает. Как она посмела? Она никогда не вдыхала смрад трупов, смрад, который въедается и в кожу, и в душу. Она никогда не слышала визга снарядов, грохота минометов, свиста пуль. Она не выкапывала почерневшие останки, за которыми охотились оголодавшие крысы, никогда не наступала на размякшее тело товарища, поглощенное тиной. Она ничего не знала о страшной панике, которая сдавливает горло и завязывает узлом внутренности. Она не видела, как немцы и французы, завшивевшие, ожесточившиеся, бросали свое оружие, вылезали из окопов, чтобы поделиться сигаретами или газетой, в то время как в сотне метров от них их товарищи по оружию убивали друг друга. Она никогда не чувствовала ужасающей хватки войны, берущей за горло солдат, которые были всего лишь обычными людьми.
Он надеялся, что со временем эти воспоминания постепенно растают, как дым, но они не желали исчезать из его памяти. Он по-прежнему видел землю, озаренную лунным светом. Деревья, ручьи, поля, изгороди, дороги, фермы превратились в бесформенное серо-бурое пространство с глубокими воронками из-под снарядов, в которых собиралась зловонная вода… пространство, усеянное трупами, которые ни формой, ни цветом больше не напоминали людей. Человек изначально был осужден превратиться в пыль, тлен, но ведь не таким образом, не как заурядное животное, лишенное достоинства и чести!
Когда Андре прибыл на передовую, больше всего его поразил тот факт, что враг невидим. Вокруг лежали первые убитые товарищи, а никто так и не заметил ни одной остроконечной каски. И от этого бессилия, невозможности видеть противника его охватил холодный гнев. Конечно, впоследствии он встретил врага. Он даже заглянул ему в глаза – во время рукопашной, когда его штык вонзился в живот парня, которому едва исполнилось двадцать. А дальше он действовал, как его учили – а Андре всегда был добросовестным учеником. Он уперся ногой в еще трепещущую плоть, чтобы высвободить оружие и вновь броситься в атаку. Он делал шаг, слыша, как рядом шагает смерть. Он не думал ни о Франции, ни о славе, ни о смешанной с грязью крови врагов; он радел лишь о собственной шкуре и о жизнях тех людей, за которых отвечал. Он чувствовал, что готов на все ради спасения даже одной-единственной жизни, ведь каждая жизнь бесценна, и он не желал принимать анонимность смерти, которая косила всех подряд, не спрашивая имен.
Андре медленно провел ладонью по лицу, сминая щеки. Неужели даже на смертном одре он, будучи уже дряхлым стариком, окруженный своими родными и близкими, ощутит зловонный запах окопов, а на его губах все еще будет чувствоваться металлический привкус земли Вердена?
В антракте, когда Валентина ждала отошедшего на минуту Андре, кто-то дотронулся до ее плеча. Удивленная красавица обернулась. Ее разглядывала совершенно незнакомая женщина. У нее было одно из тех выразительных лиц, которые невозможно забыть: резкие черты, выпуклый лоб, хищный нос, ярко-алые губы, – лицо, которому не присуща гармония, но которое при этом поражает выражением внутренней силы.
– Мадам, мое имя Людмила Тихонова. Я – художник. Вот уже несколько недель меня преследует замысел новой картины. Я даже не знаю, как объяснить вам… Я постоянно что-то ищу… Не согласитесь ли вы позировать мне? Но я должна сразу предупредить вас: речь идет об обнаженной натуре.
Такая наглость шокировала Валентину. Она едва сдерживала гнев, резкая фраза уже готова была сорваться с губ. Но выражение лица художницы заставило молодую женщину сдержаться. Людмила Тихонова была необыкновенно бледна, ее черные глаза с обескураживающей жадностью изучали черты лица мадам Фонтеруа, при этом она с такой силой сжимала сумочку, расшитую жемчугом, что костяшки ее пальцев побелели. Нужна была особая смелость, чтобы смотреть вот таким образом на совершенно незнакомую даму, чтобы сделать столь странное предложение, и Валентина неожиданно ощутила, что такое пристальное внимание льстит ей. В эту минуту она увидела, как к ней сквозь толпу пробирается Андре с бокалами шампанского в обеих руках.
– Кто эта женщина, с которой ты говорила? Она так странно выглядит.
– Я не знаю. Она приняла меня за кого-то другого. Надо же! Вон Одиль, пойдем поздороваемся с ней.
Валентина не слышала ни единой фразы из последнего акта спектакля. В полумраке зрительного зала, вжавшись в кресло, она думала о Людмиле Тихоновой. Эта женщина с агрессивным ртом и сильно накрашенными глазами поражала какой-то первобытной дикостью, необузданностью. А в ее глазах полыхало отчаяние, которое влекло, как огонь.
Пальцы Андре коснулись руки Валентины. Она согласилась выйти замуж за Андре Фонтеруа, лелея смутную надежду, что этот мужчина, который, несмотря на молодость, казался стариком, сможет умерить ее тайные тревоги. Теперь у нее возникло ощущение, что Андре, верный и внимательный, присутствовал в ее жизни всегда, как тень. Однако порой Валентина испытывала нетерпение, странное томление, как будто по ее жилам струилась не кровь, а пламя.
На следующий день, ровно в одиннадцать часов утра, Валентина постучала в дверь мастерской на улице Кампань-Премьер, узенькой, но оживленной улице квартала Монпарнас. Художница, на которой был тюрбан и перепачканная рабочая блуза, держала в руках палитру. Она выглядела удивленной, как будто до последнего момента не была уверена, что Валентина не передумает.
Тихонова предложила гостье войти. От одуряющего запаха масляных красок и растворителей у молодой женщины запершило в горле. Часть стены мастерской была покрыта мозаикой. Рядом разместились фотографии и эскизы. В углу громоздились десятки полотен разных размеров. На этажерке стояла тарелка с четвертинкой яблока и кусочком сыра. На маленьком деревянном столе в полном беспорядке лежали рисунки и наброски.
Людмила попросила Валентину раздеться за ширмой. Там на вешалке Валентина обнаружила пеньюар. Она поднесла его край к лицу, вдохнула запах дешевых духов. Кому он принадлежал – Людмиле или одной из ее моделей? Было что-то бесстыдное в самой возможности надеть столь интимную деталь туалета другой женщины.
Людмила протянула Валентине руку, чтобы помочь ей подняться на узкий помост, на котором стоял соломенный стул. Сквозь стеклянный потолок в студию водопадом низвергался солнечный свет. Пеньюар был отброшен в угол. Жестом Людмила предложила модели сесть. Соломенное сиденье стула оказалось очень жестким.
Поглощенная своими мыслями, художница принялась выбирать позу модели. Каждый раз она отступала на несколько шагов, чтобы посмотреть на результат своих усилий. Одна рука на спинке стула, другая упала вдоль тела. Скрещенные ноги или чуть разведенные колени. Она действовала безо всякого стыда, пожалуй, даже грубовато. И Валентина позволила этой чужой женщине менять положение своих рук и ног, с отстраненностью и равнодушием изучать ее тело, как до этого художница изучала ее лицо. Наконец, удовлетворенная, Людмила приступила к работе.
Она сделала несколько набросков в блокноте, время от времени бросая взгляд на портретируемую. Лицо Тихоновой без макияжа имело землисто-серый оттенок. Иногда она, покусывая безжизненные губы, вырывала лист из блокнота, сминала его и бросала в корзину для бумаг.
Через какое-то время она закрепила натянутый на подрамник холст на мольберте и начала набрасывать композицию углем. Валентина, как околдованная, не могла оторвать от нее взгляд. Людмила гримасничала, наносила штрих за штрихом, затем вдруг останавливалась, потирала щеку и с неожиданной нежностью возобновляла работу.
Тишину нарушал лишь шум, доносившийся с улицы, и редкие шаги в коридоре. Валентина сидела неподвижно, и ей казалось, что и время тоже остановилось. Она больше не была замужней женщиной, достойной и уважаемой, но лишь хрупкой плотью, кровью, текущей по венам, сердцем и нервами, мышцами, затекшими от долгой неподвижности.
Спустя сорок пять минут Людмила отложила кисть.
– На сегодня достаточно, – сказала она и наклонилась, чтобы прикурить сигарету.
Валентина самостоятельно спустилась с возвышения и, обнаженная, проследовала за ширму, чтобы одеться. Затем она направилась к двери.
– Завтра в то же время? – спросила Валентина.
Людмила, сидевшая на табурете, выглядела совершенно опустошенной. Она лишь слабо кивнула. У художницы был отсутствующий взгляд. Валентина тихонько закрыла за собою дверь и спустилась по лестнице.
Молодая женщина быстрым шагом двинулась по улице, ошеломленная собственной отвагой. Валентина не могла объяснить себе этот безумный поступок. Она приняла предложение Людмилы Тихоновой, так как ей казалось, что она должна позировать для этой женщины, о которой ничего не знала и ничего не хотела знать. «Я сумасшедшая», – подумала она и улыбнулась.
В течение трех недель, каждый день, за исключением воскресенья, Валентина отправлялась в мастерскую. После окончания сеанса позирования она спрашивала: «Завтра?» – и Людмила кивала с таким сердитым видом, как будто боролась со всеми демонами ада.
Валентина чувствовала себя ничтожной, но в то же время неизменно испытывала гордость – без нее не было бы картины. Однако мука, плескавшаяся во взгляде художницы, производила на нее неизгладимое впечатление. Эта женщина не просто жила, она прожигала жизнь. Очень часто она казалась измотанной, но в ее зрачках сверкала черная искра. Валентина догадывалась о ее бессонных ночах, сомнительных связях, сражениях с тенями. Мадам Фонтеруа часто задавалась вопросом, хватило бы ей любопытства преодолеть запретные барьеры, если бы Людмила подтолкнула ее к этому, но художница лишь писала и писала. Ее упорство, ее увлеченность собственным творчеством были очень сильными, и порой Валентине казалось, что русская обнажает душу, как сама модель тело, и тогда молодая женщина задумывалась о тщетности собственного существования.
Живописные сеансы стали временем духовного единения, хотя женщины не обменивались ни словом. Валентине казалось, что эти часы, украденные у Андре, у друзей, у ее благополучной жизни, были наполнены такой страстью, что это не сравнилось бы даже с любовным романом.
Каждый день она раздевалась перед незнакомкой и освобождалась от собственного «я», чтобы лучше познать свою сущность. Ее дыхание замедлялось. Ее тело реагировало на любую мелочь: холодное дыхание сквозняка, проворный солнечный луч, капля пота, переливающаяся между грудями, как утренняя роса после грозы…
Однажды Людмила отложила мастихин.
– Картина закончена, – она вздохнула.
Валентина вздрогнула. Она испытывала смутную грусть, странную беспомощность. У нее возникло впечатление, что за эти три недели она повзрослела, освободилась от множества сомнений. Во время этих молчаливых сеансов она много размышляла. Восхищаясь энергией Людмилы, каждодневным сражением художницы с собственными демонами, Валентина ощутила, что где-то глубоко внутри нее пробуждается новая, незнакомая жажда жизни. Уязвимость ее обнаженного тела, выставленного напоказ, укрепила ее дух.
Валентина медленно встала; как обычно, затекшие ноги не слушались ее. Она в последний раз оделась. Когда молодая женщина была готова, она натянула перчатки, поправила шляпу с длинным пером.
– Я благодарна вам, мадам, за то, что вы уделили мне столько времени, – сказала художница, внимательно наблюдая за натурщицей. – Мне хотелось бы подарить вам что-нибудь… книгу, цветы?
– Не стоит. Это я должна благодарить вас.
– Я полагаю, вы желаете посмотреть полотно…
Людмила казалась раздраженной, но Валентина догадалась, что она просто волнуется. Пока художница разворачивала мольберт, Валентина внезапно вспомнила о портрете матери и осознала настоящую причину, заставившую ее принять дерзкий вызов. Сейчас она ощущала себя провинившимся ребенком, который совершил невообразимую глупость.
Взглянув на портрет, Валентина поднесла руку к горлу. «Я совершенно на нее не похожа», – растерянно подумала она, и у нее на глаза навернулись слезы. Никакой нежности и грации, никакой безмятежности и хрупкости, ни ангел, ни фея… Лишь чувственная женщина, сидящая на заурядном соломенном стуле, чье тело взрывается слепящей белизной на фоне ярко-красных обоев. Валентина не произнесла ни слова, раненная этой слишком откровенной наготой. Она была еще очень юна, чтобы понять магию картины, прочувствовать этот пленяющий контраст между беззащитностью взгляда и бесстыдством плоти.
Валентина отступила на шаг, повернула ручку двери и устремилась к лестнице.
Оставшись в одиночестве, Людмила сняла рабочую блузу, вытерла руки тряпкой, пропитанной скипидаром. Она уже собиралась уходить, когда, поддавшись внезапному порыву, вернулась к портрету. Обычно художница не любила давать названия своим творениям, но на сей раз не смогла устоять. Легким и размашистым почерком в правом нижнем углу холста она написала: «Нелюбимая».
Пьер Венелль не верил своим глазам. С пивной кружкой в руке он вышел из «Ротонды», чтобы убедиться в том, что глаза не обманули его. В юбке, открывающей тонкие лодыжки, Валентина Фонтеруа пересекала бульвар Распай. «Какого черта она делает в этом квартале?» – изумился мужчина. Опустив глаза, она шла прямо на него.
– Добрый день, – сказал Пьер.
Валентина с удивлением подняла голову. Узнав Венелля, она заалела, как юная девица.
– Пойдемте, выпьем по кружке пива.
– Вы всегда пьете пиво, стоя на тротуаре? – съязвила молодая женщина.
– Только когда я один. Теперь, когда нас уже двое, я могу присоединиться к простым смертным.
Пьер придержал дверь. Валентина колебалась, но позволила уговорить себя. Мужчина попросил официанта найти им столик, усадил свою спутницу на скамью и сам уселся напротив.
– Так как, кружечку пива? – спросил он.
– А почему бы и нет?
Валентина посмотрела на картины, которые заполонили все стены кафе.
– У художников достаточно часто не бывает ни единого франка в кармане. Вот хозяин кафе и позволяет им расплачиваться своими работами, – пояснил Венелль. – Он утверждает, что живопись оживляет стены.
Валентина подумала, что вряд ли эту странную, новаторскую живопись можно назвать декоративной и использовать для украшения зала.
– Вы часто бываете здесь? – поинтересовалась она, в то время как официант в длинном белом фартуке поставил перед ней кружку с пивом.
– Здесь я встречаюсь с друзьями-художниками, с теми, кто оставил Монмартр из-за наплыва туристов.
– Это любопытно. По вашему виду не скажешь, что вы дружите с богемой.
– То же самое можно сказать и о вас. Однако вы здесь.
Валентина опустила голову, сделала глоток.
– Но вы ведь не прячете своего любовника в этом квартале, столь удаленном от вашего дома? – пошутил Пьер, развлекаясь смущенным видом собеседницы.
– Вам никогда не говорили, что вы дерзки и плохо воспитаны?
– Частенько. Но я заметил, что женщинам это нравится.
– И в довершение всего, вы тщеславны.
– Расскажите мне о вашей подруге Одили.
– Ну, уж она смогла бы противостоять вашим гнусным нападкам. Однако она бывает очень вспыльчивой.
– Я полагаю, это из-за рыжих волос, – улыбнулся Венелль. – Рыжеволосые люди славятся несносным характером.
Развеселившаяся Валентина подумала, что именно от Одили она выслушала самое большое количество упреков в своей жизни.
Долгое время само понятие «дружба» оставалось тайной для Валентины. Она выросла за городом, с гувернанткой и домашним учителем. И если девочки из окрестных домов и стали ее товарками по играм, ни одна из них не превратилась в задушевную подругу. Из-за войны Валентина долгие годы не покидала Бургундию. В госпитале, где она ухаживала за ранеными, девушка не нашла нужного подхода, чтобы подружиться с другими медсестрами. Ее сочли высокомерной. Раздосадованная Валентина посвятила себя мужчинам. Она вообще предпочитала их компанию компании женщин. Пожалуй, ей доставляло удовольствие командовать сильной половиной человечества, особенно когда это были мужчины, лежащие на больничных койках, такие беззащитные и зависящие от нее.
По правде говоря, она так и не научилась доверять людям. Для того чтобы родилась настоящая, искренняя дружба, надо уметь рисковать и открывать свое сердце. А Валентина рисковать не любила. Во всяком случае, она не желала подвергать страданиям собственное сердце.
Одиль вошла в ее жизнь, как только Валентина обосновалась в квартире отца в Париже, а это случилось сразу после подписания мирного договора. Однажды, поднимаясь по лестнице, Валентина услышала чей-то тихий плач. Она прислушалась.
«Черт, черт и еще раз черт!» – раздался сердитый женский голос.
Заинтригованная девушка поднялась на четвертый этаж. На ступенях лестницы сидела юная незнакомка и рыдала. Валентина приблизилась. Может ли она помочь? Незнакомка подняла зареванное лицо с рыжими кудряшками, прилипшими к потному лбу «Я потеряла ключ, у меня украли сумку, и вообще, я люблю его!» Валентина присела рядом, оглушенная признаниями прелестной незнакомки, которая тут же бросилась в ее объятия и разрыдалась на ее груди. Валентина неловко погладила бедняжку по спине. «Но это так прекрасно, когда ты влюблена!» – прошептала она, подумав, что сказала банальность. «Он клялся мне, что любит, я отдала ему всю себя, и вот сегодня этот подлец сообщил мне, что между нами все кончено». Внезапно девушка успокоилась. «Это чудовище мне еще заплатит!» Валентина была покорена.
Она разглядывала Венелля, медленно потягивая пиво. Она знала, что Одиль время от времени видится с ним. Подруга уверяла, что очарована новым знакомым, хотя сама не может объяснить почему. Еще несколько месяцев тому назад Валентина не смогла бы сидеть вот так запросто, лицом к лицу, со столь странной, загадочной персоной. Она привыкла к тому, что внушает мужчинам уважение, а вот Пьер Венелль, похоже, насмехался над нею.
– Почему вы интересуетесь Одилью?
– Я познакомился с ней у вас на свадьбе. Это очень привлекательная молодая женщина. И так как, к сожалению, вы уже вышли замуж…
В его взгляде и правда проскользнуло сожаление, и это смутило Валентину, но затем в его глазах засияла привычная насмешка. Валентина раздраженно подумала, что он чересчур уверен в себе. И вообще, это так неприлично – волочиться за женщиной, которая лишь недавно вышла замуж!
– Сожалею, но я должна идти, – сообщила она сухим тоном. – Мой муж ждет меня к обеду.
– Ах, старина Андре… Он, как всегда, пунктуален, не правда ли? – усмехнулся Пьер.
– Вы давно с ним знакомы?
– Нет, – ответил Венелль, а про себя произнес: «Всю жизнь». – Я один из банкиров прославленного Дома. Я веду некоторые дела Фонтеруа, вот и все.
Валентина хотела уйти. У пива был отвратительный вкус. В шумном, прокуренном зале у нее разболелась голова. Молодая женщина чуть наклонилась вперед, ее лицо было очень напряженным.
– Одиль – моя лучшая подруга. И если вы заставите ее страдать, то берегитесь!
Светлые глаза Венелля искрились от смеха. Легким движением пальца он стер пену с верхней губы молодой женщины, затем поднес палец ко рту и лизнул его.
– Ну что, до скорой встречи?
Валентина еле сдержалась, чтобы не дать ему пощечину, но не стоило устраивать сцен на публике. Взбешенная, она толкнула столик так, что мужчине пришлось схватиться за почти полную пивную кружку, которая едва не опрокинулась. После этого красавица покинула «Ротонду», ни разу не обернувшись.
Андре вышел из своего кабинета, чтобы подняться на пятый этаж. С ним хотел встретиться управляющий ателье.
Здание на бульваре Капуцинов напоминало гудящий улей. Андре знал здесь каждый закуток: в подвале находились холодные комнаты, в которых хранили меха, а на первом этаже – торговые отделы с просторными примерочными; затем шли два этажа с кабинетами служащих, и, наконец, под крышей гнездились ателье, где, собственно говоря, и создавали новые изделия.
Андре почитал делом чести знать каждого из ста пятидесяти человек, работающих на Дом Фонтеруа в Париже. Однажды, когда он спустился, чтобы лично поприветствовать только что нанятую молоденькую продавщицу, отец посмеялся над ним. «Из-за всего этого кривляния ты теряешь время», – пробормотал Огюстен. Но жизнь в окопах оставила слишком глубокий след в душе Андре, и он чувствовал себя ответственным за каждого своего служащего. Именно он приказал открыть столовую для сотрудников фирмы и на каждое Рождество устраивал праздник, когда рабочие и служащие могли пропустить по стаканчику винца. Огюстен появлялся на таком празднике лишь для того, чтобы порадовать сына, Валентина и вовсе отказывалась посещать подобные мероприятия.
