Текст книги "Время расставания"
Автор книги: Тереза Ревэй
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)
– Я тебя люблю, Oma[76]76
Бабушка (нем.).
[Закрыть], ты ведь знаешь это, – выдохнула Соня.
Улыбка осветила лицо пианистки.
– Конечно знаю, дорогая. И я тоже тебя люблю.
Звяканье ключа в замке входной двери заставило их повернуть головы.
– А, наконец-то! Вот и твой дедушка! Надо же, он не опоздал.
Этот веселый тон, как будто бы призванный скрыть то, что на душе, заставил Соню улыбнуться. Карл Крюгер был всегда точен, как часы. Он сказал, что приедет за ними в шесть, и, подтверждая его пунктуальность, раздался бой настенных часов.
Карл вошел в гостиную – на голове меховая шапка, поношенное тяжелое зимнее пальто болтается на худой фигуре.
– Ну что, дамы, вы готовы? Карета вас ждет.
– Хотела бы я взглянуть на карету! – проворчала Ева. – Увы, в этом городе давным-давно нет карет.
Лицо Карла тут же помрачнело. Когда Ева заговаривала о тяжелых условиях их жизни, пусть и в шутливом тоне, Крюгер всегда чувствовал себя виноватым. Может быть, когда в город пришли советские войска, им следовало бежать из Лейпцига, как поступили многие их друзья, врачи и профессора, которые ушли вместе с американцами, бросив все свои вещи. Тогда Карл колебался, и его нерешительность оказалась фатальной. Мужчина даже представить себе не мог, что он покинет родной город, издательство, которое досталось ему от предков, тогда как впереди его ждала неизвестность. Однако большая часть издательского квартала лежала в руинах, и миллионы книг обратились в дым. Теперь их семью обеспечивала Ева, прославленная пианистка. Как ни странно, но фрау Крюгер не просила мужа уезжать. Поняла ли она, что он мог почувствовать себя дезертиром? А затем разыгралась драма с Розмари, о которой в семье никогда не говорили, потому что Ева не хотела, чтобы Соня узнала правду.
Это случилось зимой 1946 года. Стоял сильный мороз. Угля не хватало, они не могли толком нагреть квартиру, а рацион домочадцев, крошечной трехлетней девочки и двух безработных женщин – был урезан до минимума. Картофель, хранившийся в погребе, замерз и стал несъедобным. На улицах среди сугробов чернели остовы обожженных стен.
В тот вечер, когда любая женщина старалась вернуться домой до наступления темноты, чтобы не столкнуться с мародерствующими русскими солдатами, Розмари отправилась на поиски еды. Ева слегла, так как сильно простудилась. Несмотря на то что она была укрыта несколькими одеялами, целый день ее трясла лихорадка, и молодая танцовщица не решилась отлучиться, когда было еще светло.
Карл возвращался с работы уставший и подавленный. Взятая им сетка для продуктов осталась пустой. Он зашел в магазин, чтобы купить положенные пятьдесят граммов мяса, но ему сообщили, что продовольствие не завезли вовсе. Когда мужчина свернул на свою улицу, к нему бросился растерянный сосед. «Герр Крюгер, идете скорее, случилось несчастье!» Сердце Карла чуть не выскочило из груди – он подумал, что умерла Ева. Крюгер кинулся бежать. «Нет, нет, сюда!» – закричал сосед и потянул Карла за рукав. Он увлек издателя к широкому проходу, соединяющему две улицы.
Розмари лежала на земле: глубокая рана на виске, разбитые губы, распухшая челюсть. Кто-то из прохожих кое-как запахнул полы ее пальто, чтобы прикрыть окровавленную грудь. Юбку тоже попытались натянуть на бедра, чтобы придать изувеченному телу хоть немного достоинства. Молодую женщину изнасиловали и забили насмерть двое солдат в форме Красной армии. Какая-то пожилая дама все видела из окна своей комнаты, расположенной на первом этаже.
Карл опустился на колени рядом с матерью своей внучки. Потрясенный ужасом, застывшим в глазах молодой женщины, он протянул к ней дрожащую руку, не осмеливаясь коснуться этого зверски изувеченного тела, будто боялся причинить ему лишнюю боль.
«Это плата за наши преступления… Моя десятилетняя племянница… И ее мать тоже… Прямо на глазах у моего брата… Он пустил себе пулю в лоб», – прошептал бесцветным голосом какой-то мужчина, стоящий рядом.
Карл с трудом подавил приступ гнева. Эти ужасные истории, их знал каждый. Советские военные оказались безжалостными. Русские офицеры не могли контролировать своих солдат, ослепленных ненавистью и жаждой мести.
Очень осторожно Карл просунул руки под колени и спину Розмари и с трудом поднял тело погибшей. Нет, она не была тяжелой, но сам Карл сильно ослаб. «Позвольте мне помочь вам», – предложил незнакомый мужчина. «Нет! – возразил Карл. – Я сам». Он не хотел, чтобы чужой человек касался Розмари, она и так уже достаточно настрадалась, к тому же Крюгер ничего не знал об этом мужчине. Один Бог ведал, что тот творил во время войны.
По дороге к дому издатель несколько раз останавливался, чтобы перевести дыхание. Он положил Розмари на диван в гостиной, накрыл простыней и отправился вызывать полицию.
«После этой драмы я должен был увезти их, – думал Карл, глядя на Соню. – Но Ева была так больна, и с малышкой на руках я не знал, как это сделать».
Дом на Катариненштрассе был разрушен, и они переехали в квартиру, которую через какое-то время у них конфисковали новые власти. Отныне семья Крюгеров проживала в здании из серого камня, в здании, лишенном души и удаленном от центра города. Но, по крайней мере, у Сони была собственная комната.
Издательство Карла национализировали, печатные станки конфисковали и отправили в Советский Союз. Сумев доказать, что он не занимал никаких важных постов в нацистской администрации, Карл поступил на службу, став ответственным за выпуск серийных книг. Он с энтузиазмом взялся за издание детективов и научной фантастики – такие книги находили широкий отклик у публики, стремящейся к новым ощущениям. Лишь подборка советской литературы не имела должного успеха, к великому огорчению русских, ответственных за культуру.
– Что ты собираешься играть сегодня вечером? – спросил Карл, помогая Еве надеть пальто и глядя, как Соня поправляет берет.
– Как обычно, Шопена. – В голосе пожилой женщины звучала ирония. – Почему-то они отказались от предложенной мною «Венгерской рапсодии» Листа.
После войны советские чиновники навязали немцам культурную цензуру. «Что ж, мы к этому уже привыкли, – сказала тогда Ева. – Меняются только программы». За музыкантами оркестра и солистами пристально наблюдали. Советская администрация требовала «демократического» репертуара, рекомендуя Чайковского, Мендельсона или Шостаковича, критикуя вкус немецкой публики, чересчур привязанной к романтичной музыке Шуберта или Моцарта. Ева остановилась на Шопене, который нравился и оккупантам, и публике.
Карл погасил свет и тщательно закрыл за ними дверь. Каблуки Сони и Евы застучали по цементной лестнице. Внезапная резкая боль кольнула грудь; почувствовав головокружение, мужчина закрыл глаза и прислонился к дверному косяку. Как сквозь вату он слышал хрустальный голос внучки, рассказывающей какую-то историю. Положив руку на сердце, Карл ждал, когда боль разожмет свои тиски.
«Мне срочно нужно к врачу», – подумал Крюгер, когда приступ прошел, оставив во рту неприятный привкус желчи. Он уже не первый раз испытывал эту тянущую боль, но не желал обращать на нее внимание. После окопов Соммы им несколько месяцев занимались врачи, и после этого Карл стал избегать их, как чумы.
Карл промокнул лоб платком, молясь, чтобы Ева ничего не заметила. Он не хотел расстраивать ее перед концертом. «Я поговорю с ней об этом завтра», – поклялся себе издатель, тем более что боль прошла.
– Карл, ты идешь? – потеряла терпение Ева. – Мы опоздаем.
В просторном зале, ослепленный слишком ярким светом люстр, Карл часто заморгал. Публика рассаживалась по рядам красных кресел. Музыканты настраивали инструменты, которые издавали жалобные звуки. С порозовевшими щеками, оживленная Соня перегнулась через подлокотник кресла.
– Я волнуюсь за бабушку, – прошептала она сидящему рядом деду. – Я не знаю, как она это делает… Перед всеми этими людьми… А если что-нибудь вдруг забудешь? Это ужасно!
Карл улыбнулся.
– Я знаю твою бабушку много лет, дорогая, у нее никогда не было провалов в памяти. Как только она садится за пианино и начинает играть, весь мир для нее исчезает. Даже мы. Остается только она сама и ее музыка. Иногда у меня складывается впечатление, что она беседует с ангелами.
Успокоенная Соня просмотрела программку.
– Как ты думаешь, что она делает в данный момент? – спросила девочка.
– Она сердится, потому что концерт начнется с пятнадцатиминутным опозданием.
Внезапно Карл вцепился в подлокотники своего кресла. Свет в зале мерцал. Рубашка Карла промокла от пота.
– Ора[77]77
Дедушка (нем.).
[Закрыть], что случилось?
Карлу показалось, что он задыхается. Железные обручи сковали грудь. Мужчина закусил губу. «Я не должен пугать Соню», – подумал он, и волна боли вроде бы отступила.
– Пустяки, – сказал герр Крюгер, с трудом выговаривая слова. – Пустяковое недомогание… Я на пару минут выйду на воздух…
– Я пойду с тобой.
– Нет. Пожалуйста, сиди на месте… Я ненадолго…
Сжав зубы, Карл с трудом поднялся. Каждый мускул его тела дрожал. Он оперся на спинку кресла в переднем ряду. Какое счастье, что они сидят в начале ряда! У двери он повернулся, чтобы улыбнуться Соне и успокоить ее жестом руки. Тишина окутала зал, затем раздались аплодисменты: на сцену вышла Ева. Карл наблюдал за тем, как его жена решительным шагом направляется к роялю. «Можно подумать, что она идет сражаться», – подумал Карл, прежде чем тихо закрыл за собой дверь, стараясь никого не побеспокоить.
Круговой коридор был пуст. Мужчина ослабил узел галстука. Ему необходим глоток свежего воздуха, он сразу же почувствует себя лучше.
Но боль вернулась, резкая злая боль. Ноги больше не слушались. Перед глазами плясали черные точки. Карл сполз по стене на пол.
Через закрытую дверь до него донеслись первые такты ноктюрна Шопена.
Камилла принялась медленно считать до десяти. В отличие от отца и деда, она не могла оставаться спокойной, слушая капризы клиенток. «Возможно, потому что я – женщина, – подумала Камилла и попыталась улыбнуться. – Полновесная оплеуха, и она сразу бы пришла в себя».
Миссис Лори Нойманн было лет двадцать, ее отличали пышные платиновые волосы, вечно недовольная гримаса и фантастический банковский счет, открытый ее мужем, который не знал, как еще убедить эту райскую птицу сочетаться с ним законным браком.
Уперев кулаки в бока, красавица разглядывала себя в зеркале одной из примерочных магазина на бульваре Капуцинов. У молодой продавщицы, суетившейся вокруг посетительницы уже битый час, в глазах стояли слезы. Клиентка вновь оттолкнула манто.
– No, по, по! – воскликнула миссис Нойманн, топая ногой.
Камилла недоуменно подняла брови и бросила взгляд на Сюзанну. Старшая продавщица, предвосхищая события, безропотно уступила место мадемуазель Фонтеруа. Ее маленькие позолоченные очки, висящие на цепочке, подскакивали в такт бурно вздымавшейся от возмущения груди. Она бы не стала беспокоить начальницу, но эта клиентка вывела из себя весь персонал и явно потеряла контроль над своими эмоциями. Порой появление высокого начальства помогало пригасить бушующие страсти.
– Если мадам объяснит мне, в чем проблема, возможно, я смогу ей помочь, – сладким голосом начала Камилла.
– It’s horrible! Это ужасно! – с сильнейшим акцентом воскликнула Лори Нойманн. – Я кажусь… толстой. Ваши продавщицы идиотки… Они ничего не понимают.
Одним движением плеча она сбросила на ковер шубу из лисы.
– Достаточно, Сюзанна! – холодно распорядилась Камилла, увидев, как к ним устремляется старшая продавщица.
Она пересекла комнату и наклонилась, чтобы поднять шубу. Существовало две вещи, которые мадемуазель Фонтеруа не собиралась терпеть: когда оскорбляют ее служащих и когда пренебрегают ее творениями.
– Боюсь, Дом Фонтеруа недостаточно хорош для вас, мадам, – сердито заявила она. – Вы, несомненно, найдете другой парижский Дом моды, который удовлетворит ваши вкусы. Сюзанна, – добавила она, поворачиваясь к заметно побледневшей старшей продавщице. – Презентуйте мадам флакон наших духов, а затем проводите ее к выходу. Я уверена, что у нее очень плотный график, а мы ведь не хотим отнимать у нее время, не так ли? До свидания, мадам.
Перекинув шубу через руку, Камилла вышла из салона.
«Как будто мне больше нечего делать», – злилась она, пересекая просторный холл и прислушиваясь к обрывкам разговоров. Какой-то мужчина подбирал меховую накидку – он хотел подарить ее супруге; темноволосая молодая женщина примеряла чалму из белой норки, болтая с подругой, которая в этот момент нанесла немного духов «Непокорная» на тыльную сторону кисти.
– Для отдыха в горах мы можем предложить мадам спортивную бобровую куртку, – мило щебетала одна из продавщиц.
Входные двери открылись, пропуская внутрь графиню де Борн в строгом сером костюме с лисьим воротником. Ее гордый фамильный нос столь же уверенно разрезал воздух, как нос корабля воду; за хозяйкой следовали две горничные, нагруженные белыми пакетами.
– Ах, мадемуазель Фонтеруа, какая радость видеть вас! – воскликнула знатная дама. – Так как я никак не могу запомнить цвета моих платьев, я решила, что самое простое – это взять несколько штук с собой, чтобы подобрать соответствующие манто.
– Мы могли бы приехать к вам домой, мадам, – улыбнулась Камилла.
Она очень любила Жозефину де Борн, отличавшуюся незаурядным умом и отменным вкусом.
– Да я все принесла. А еще я привела к вам мою дочь. Ей нужна какая-нибудь вещица для вечерних выходов, – и графиня указала на юную блондинку, которая смущенно прятала руки в карманы короткого пальто с капюшоном. – Но вы держите в руках нечто бесподобное. Мне просто необходимо примерить это творение… Давайте не будем терять время…
– Пройдите сюда, госпожа графиня, – пригласила внезапно появившаяся, как по волшебству, Сюзанна.
Маленькое войско последовало за старшей продавщицей, а к Камилле подошла ее секретарша.
– Мадемуазель, телефонный звонок, – прошептала она с заговорщическим видом на ухо начальнице. – Из Ленинграда. Вас ждут…
– Держите! – воскликнула Камилла, бросая манто на руки секретарши, и устремилась к лестнице. Эвелина не отставала от мадемуазель Фонтеруа.
У Камиллы сердце выскакивало из груди. Двумя неделями ранее она оставила секретарю «Союзпушнины» послание для Сергея. Она сообщила, что у нее есть некие проблемы с поставками и что ей просто необходимо поговорить об этом лично с месье Волковым. Секретарша, умилившись тому, что француженка неплохо изъясняется по-русски, пообещала, что она постарается разыскать Сергея Ивановича как можно быстрее, однако в настоящий момент его нет в Ленинграде, а точная дата его возвращения неизвестна.
Камилла почти пробежала по «галерее предков» и толкнула дверь своего кабинета. Когда Эвелина соединила мадемуазель Фонтеруа с абонентом, та сделала секретарше знак закрыть дверь. Она сконцентрировалась на том, чтобы, как просил ее Сергей, не называть никаких фамилий и имен. Волков предупреждал свою любовницу, что, если она когда-нибудь будет звонить ему в СССР, то должна быть максимально осторожна.
– Это ты? – спросила Камилла.
– Да.
Она закрыла глаза, испытывая немыслимое облегчение.
– Ты разыскивала меня, – продолжил мужчина. – Я думаю, что проблемы вовсе не с пушниной. Что-то случилось?
– Ты можешь говорить?
– Да.
– Речь идет о моем брате. Он – журналист. Он был арестован в Будапеште приблизительно три недели тому назад, во время восстания. У нас нет от него никаких вестей. Мы думаем, что это страшное недоразумение, ты понимаешь меня? Моя мама спрашивала, не мог бы ты нам помочь.
– Но почему она подумала обо мне? Она что, в курсе событий?
Камилла молчала, нервно теребя телефонный провод. Как отнесется Сергей к ее словам? То, что она ничего не рассказала о Леоне своим родным, оскорбит его или, что еще хуже, разозлит?
– Нет.
Теперь молчали на другом конце линии. Камилла нагнула голову, прижала пальцы к вискам.
– Ты меня слышишь? – спросила она, опасаясь, что Сергей может повесить трубку. Женщина закрыла глаза и напрягла слух, пытаясь услышать его дыхание. В трубке раздавалось легкое дребезжание.
– Не вижу, чем бы я мог тебе помочь. Я не имею никакого отношения к венграм.
– Но у тебя есть связи… Ты, конечно же, знаешь тех, кто мог бы навести справки и освободить Максанса. Ты должен нам помочь, я прошу тебя… Моя мать с ума сходит… – добавила Камилла, раздражаясь от того, что ей приходится выступать в роли просительницы.
Молчание Максанса теперь беспокоило его сестру так же, как и мать. Газеты публиковали фотографии зданий, подвергшихся бомбардировке, танков, разрушенных баррикад. Говорили о сотнях убитых, тысячах раненых. В Париже стихийная демонстрация протеста прошла мимо Дома Фонтеруа в сторону церкви Мадлен.
– Я прошу тебя… Он – твой двоюродный брат.
– Я подумаю, чем смогу помочь, – сухо сказал Сергей. – Но ничего не обещаю.
– Спасибо…
Камилла кусала губы. Что еще сказать ему? Вопросы роились у нее в голове. Что происходило с ним после того, как они расстались? Он все так же разрывается между Ленинградом и Сибирью? Он изменился? Еще никогда молодая женщина не чувствовала себя настолько нерешительной.
– Я даже не спросила, как у тебя дела, – наконец робко произнесла она.
– Все хорошо. А у тебя?
– И у меня все хорошо.
«С ума сойти, как же мы легко врем, когда становимся взрослыми!» – подумала Камилла.
– Я буду держать тебя в курсе событий. Если у меня появятся новости, сразу же сообщу. До свидания.
– Сергей, я…
Но связь уже прервалась.
Камилла медленно положила трубку, она только теперь отметила, что во время разговора стояла. Мадемуазель Фонтеруа села в кресло, она была совершенно опустошенной, как будто ей пришлось принять тяжелый бой. Все ее тело сотрясала нервная дрожь. Впервые за долгие годы Камилла услышала серьезный и спокойный голос Сергея и тут же поняла, как остро ей его не хватает. Женщина даже задохнулась от душевной боли.
Сергей раздраженно постукивал пальцами по столу, его взгляд был прикован к массивному телефонному аппарату, который возвышался на зеленом сукне, как некий доисторический монстр. Как только он получил послание от Камиллы, он тут же догадался, что случилось нечто серьезное, и удивился своей реакции.
Сначала его захлестнул страх, он даже не думал, что может так бояться за нее, а после того как эмоции поутихли, Сергей испытал неприятное чувство беспокойства и бессилия. Не было ли это неопровержимым доказательством того, что он не забыл Камиллу Фонтеруа и что молодая особа, с которой он встречался последние восемнадцать месяцев, ничего для него не значила?
В какой-то момент мужчине даже пришлось напрячься, чтобы вспомнить черты лица своей новой подруги: короткие черные волосы, челка, скрывающая лоб, – девушка находила его чересчур выпуклым, – миндалевидные глаза, полные губы, подчеркнутые слишком яркой губной помадой: отечественные магазины не предлагали своим покупательницам приглушенных оттенков. Студентка-третьекурсница, Ольга Андреевна обучалась театральному искусству, любила Пушкина, немые фильмы Протазанова, джазовую музыку, которую она слушала по «Голосу Америки», и шоколадные конфеты. Она также утверждала, что любит Сергея Ивановича.
Как он может помочь Максансу Фонтеруа? Подавление Венгерского восстания стало больной темой в стране. Большей части советских людей казалось, что братья-коммунисты их предали, а ведь венгры были обязаны русским победой над фашистами! Молодой француз завел весьма опасные связи. Чьи руки были настолько длинными, что могли бы дотянуться до тюрьмы в Будапеште? Слишком деликатное дело, и урегулировать его можно было лишь на высшем уровне.
В феврале, во время работы XX Съезда партии, Никита Хрущев, собрав за закрытыми дверями делегатов-коммунистов СССР, впервые после смерти Сталина осудил культ личности умершего вождя, а также назвал ошибки и преступления грузина. Тем самым он открыл ларец Пандоры. Восстания вспыхивали одно за другим. Берлин, Варшава… Их поддержал Будапешт… «Это как весеннее половодье, – думал Сергей. – Когда реки постепенно освобождаются от сковывающего их ледяного панциря».
Но Волков лучше других знал, как тяжело сломать адский механизм коммунистической бюрократии. Многие шепотом упоминали о толстенных подшивках документов, которые пропадали самым загадочным образом, а затем стали непонятным образом исчезать отдельные люди. Сергей криво усмехнулся.
В этой замечательной системе, стремящейся построить рай на земле, человек становился лишь незначительным винтиком гигантской машины. Сибиряк поднялся и принялся мерить шагами свой просторный кабинет на Московском проспекте. Уже стемнело. Он видел за окном вспышки фар машин, снующих по улице. Была некая странная ирония в этом очередном повороте судьбы, который позволит ему познакомиться наконец со своей французской семьей. Если Сергей поможет двоюродному брату, то все семейство Фонтеруа будет обязано сибиряку до конца жизни! Камилла выказала невиданное смирение, обратившись к нему за помощью. Даже по телефону он почувствовал, как она взвинчена. И теперь Сергей испытывал некое злорадное удовлетворение, омраченное тайной грустью. Молодая женщина как будто облачилась в доспехи неприступности, которые одновременно защищали ее и делали такой недоступно-далекой.
Ему придется обращаться к старинным товарищам-фронтовикам, чьей молчаливой и строгой дружбой он всегда дорожил. В стране, где за долгие десятилетия все научились постоянно оглядываться через плечо, а в каждом знакомом подозревать стукача, тайного сотрудника КГБ, настоящая дружба ценилась совершенно по-особому, она была как чудо, как спасение. Единожды зародившись, она сохранялась навсегда. Что касается самого Сергея, то его дружеские связи ковались в черной пыли Сталинграда, и потому он мог обратиться к своим старым друзьям практически с любой просьбой. Но до сего дня Сергей никогда ничего не просил. И вот теперь, чтобы получить сведения о молодом французе, затерявшемся где-то в тюремных подвалах венгерской столицы, охваченной огнем, он пойдет настолько высоко, насколько это возможно, – он пойдет в Кремль к первым лицам государства.
Зима явилась в Париж, как нежданная гостья. По улицам гулял холодный ветер. Замерзшие прохожие грызли горячие каштаны, а дети поднимали глаза к серому небу: они надеялись увидеть снег.
Максанс исхудал. После того как он вернулся во Францию, веки у него оставались покрасневшими. Джинсы болтались на слишком худых ногах. Молодой человек постоянно сутулился, как будто пытался свернуться клубком, отстраниться от всего. Он то и дело кашлял, и при этом у него в груди что-то неприятно скрипело и булькало. Ему не следовало курить, но он упрямо сделал несколько затяжек, прежде чем погасить окурок «Gauloises» в пепельнице.
Максанс откинулся на спинку кресла в кабинете сестры, сцепил руки за головой и мрачно посмотрел на ряды специальной литературы и нотариальных документов. Рабочий стол Камиллы был завален всевозможными бумагами, блокнотами с пометками и рисунками. Стаканы раздулись от множества цветных карандашей. Максанс никогда бы не подумал, что его сестра может допустить такой беспорядок в своем кабинете. Напротив него на вешалке висел просторный белый чехол, в котором, должно быть, пряталось пальто или куртка. Стены комнаты выглядели странно голыми – почти никаких украшений! Единственным исключением были зеркало и маленькая картина, написанная маслом: лирический пейзаж освещался лампой из позолоченной бронзы. Молодому человеку показалось, что он узнал холмы Монвалона. Лежавший на полу персидский ковер с выцветшими узорами весьма поистрепался. Господь всемогущий, как же Максанс ненавидел это место!
Когда он подошел к автоматически открывающимся дверям, портье устремился навстречу этому человеку в выцветшей армейской куртке, человеку, напоминающему восставший из могилы труп, с всклокоченными темными волосами и многодневной щетиной, намереваясь не дать незнакомцу войти в здание. Максанс был вынужден назвать свое имя. Смущенный портье позволил члену семьи Фонтеруа войти. В холле, пока Максанс шел к лестнице, ведущей на второй этаж, его сопровождали взгляды продавщиц, похожих на испуганных ланей, но он не обратил на них никакого внимания.
Секретарша Камиллы бормотала нечто маловразумительное: мадемуазель в мастерских, но она спустится тотчас же. Максанс заявил, что подождет сестру в ее кабинете. Молодая женщина, одетая с иголочки, в туфельках на высоких каблуках, так подходящих к ее строгому костюму, не осмелилась ему возразить.
Когда он был маленьким мальчиком, мать часто привозила его на бульвар Капуцинов, полагая, что это доставляет ему удовольствие. Он и сейчас отлично помнил, какой инстинктивный ужас внушали ему шкуры мертвых зверей, разложенные ровными рядами в отделе пушнины, как трупы в морге. А эта подруга его матери, которая чересчур громко и много говорила, подруга, которая сжала его в объятиях столь сильно, что он уткнулся лицом в мордочку лисы со стеклянными шариками вместо глаз. Тогда, будучи пятилетним ребенком, Максанс мог позволить себе физическое сопротивление, и он отбивался с такой силой, что Валентина была вынуждена извиняться.
А позже, в Монвалоне, был козленок, повешенный на крюке, несчастное животное со вспоротым брюхом, откуда вываливались кишки и капала кровь, которую тут же принялась лакать какая-то собака, дрожа от восторга. Максанс не успел убежать. Его вырвало прямо там, в подвале, на собственные ботинки, и он до сих пор отлично помнил отвратительный запах сырого мяса. Местный егерь ничего не сказал, но его усы сердито встопорщились. А вот его сын не упустил возможности посмеяться над изнеженным приезжим. На следующий день Максансу пришлось помахать кулаками во дворе школы, чтобы защитить пошатнувшуюся репутацию парижан.
Он всегда отказывался от посещения Ярмарки дичи в Шалоне, не желая смотреть на шкуры циветт, барсуков, ласок или других животных, гордо выставленных на прилавках. Зимой, лежа на диване в гостиной, с блокнотом для эскизов на коленях, и слушая, как где-то вдалеке раздается лай собак, звонкое пение рожков и ружейные выстрелы, он не испытывал ни малейшего желания присоединиться к охотникам. После того как охота удалялась от их дома, мальчик выходил, чтобы осмотреть деревья. Он надевал старую охотничью куртку с пуговицами, украшенными головами лисы и кабана, но ее многочисленные карманы служили для того, чтобы перенести птицу, выпавшую из гнезда, или же спрятать раненого хорька, которого Максанс затем терпеливо выкармливал молоком, смачивая им платок.
Став подростком, он обнаружил, что существует совершенно иной вид охоты. Теперь он не расставался с фотоаппаратом «Лейка» и охотился за людьми, за их тревогами, разочарованиями и мимолетными радостями.
Он уехал в Венгрию в сентябре. Заинтригованный этой страной Брассаи[78]78
Брассаи (Брассай) (настоящее имя Дьюла Халаш, 1899–1984) – венгерский и французский фотограф, один из лидеров фотоискусства XX в., мастер экспрессивно-поэтической «прямой съемки».
[Закрыть], Андре Кертеша[79]79
Андре Кертеш (1894–1985) – американский фотограф венгерского происхождения, чье творчество оказало сильное влияние на развитие репортажной фотографии.
[Закрыть] и Робера Капы[80]80
Робер Капа (настоящее имя Эндре Эрнё Фридман, 1913–1954) – знаменитый фоторепортер еврейского происхождения, родившийся в Венгрии. Непревзойденный мастер социальной фотографии.
[Закрыть], он надеялся увидеть ту смесь поэзии и реализма, что обнаружили там величайшие фотографы его времени, чей взгляд на мир был устремлен через призму нежности, затуманен ностальгией. И вот однажды вечером в прокуренном кафе Пешта, заполненном болтливыми и взбалмошными студентами, под портретами венгерского поэта Шандора Петефи, он встретил Эржи.
Воспоминания о днях, проведенных репортером в тюрьме, были какими-то расплывчатыми. Раненный в плечо, растерянный, Максанс все время лежал на койке, он существовал, как в полусне. В тот момент он мог чувствовать лишь боль. Его сосед по камере безуспешно пытался накормить француза отвратительной тюремной баландой, и она стекала по подбородку на рубашку.
Но он отлично помнил баррикады, которые помогал возводить из кирпичей, камней мостовых и бревен, он также помнил трупы, устилающие улицы, помнил, как ветер уносил обрывки газет и листы бумаги с требованиями повстанцев. Он вспоминал взрыв энтузиазма студентов, когда те поняли, что к ним присоединились солдаты полковника Малетера, видел как наяву Эржи с трофейным автоматом за плечом. Она носила его с гордостью, как будто умела им пользоваться. Помнил ее берет, скрывающий непокорные темные кудри, ее улыбку – улыбку на все лицо. У нее все было чрезмерным: рот, нос, глаза. Ее страсть, ее азарт. В течение нескольких дней после ухода русских венгры были хозяевами мира. И он тоже.
Эржи то и дело обнимала Максанса, такая импульсивная и влюбленная, а он покрывал ее лицо поцелуями. Француз вспоминал ее горячие губы, ее нежную щеку, прижавшуюся к его щеке, мягкость ее груди под серым пальто.
Венгрия была независимой целых два дня, и Максанс старался запечатлеть гордость своих молодых друзей, размахивающих разорванными флагами, из которых они вырвали красные звезды. В Париже редакции дрались за его фоторепортажи.
Сон закончился на заре 4 ноября, когда гусеницы советских танков проутюжили улицы города, а с военных самолетов обстреляли крыши домов. Они сопротивлялись яростно, отчаянно – так могут сражаться лишь те, кто утратил надежду, а в это время снаряды падали на Будапешт, наводя ужас на мирное население.
Ружья против танков: дуэль была абсурдна и безнадежна. Максанс схватил Эржи за руку, и они побежали под обстрелом по улицам, стараясь прижиматься к изувеченным фасадам домов. На углу проспекта чернел остов трамвая; в воздухе витал запах пороха и обгоревшего дерева.
Пуля попала Эржи в голову, разворотив половину лица. Забрызганный кровью и мозгами, Максанс закричал от ужаса. Какой-то испуганный рабочий, выкрикивая непонятные французу слова, пытался увлечь молодого человека за собой. Но фоторепортер решительно оттолкнул мужчину, и тот кинулся догонять своих товарищей. Максанс попробовал поднять девушку, но его рука из-за раны в плечо отказывалась повиноваться. Тогда он схватил Эржи под мышки и потащил, рыдая, потому что она потеряла одну туфлю, потому что ее чулки оказались порванными, потому что это инертное тело, которое он так любил и которое теперь стало таким тяжелым, было недостойно ее. Он спрятался в подъезде, дверь которого вышибло взрывом. Прижав тело девушки к груди, он машинально укачивал его, обезумевший от боли и ярости.
Там молодого человека и обнаружили. У него отняли Эржи, и Максанс потерял сознание. В тюрьме он оставался аморфным, ко всему равнодушным, неспособным ни есть, ни реагировать на людей. Его пытались допросить в комнате с грязнобежевыми стенами, говорили что-то о шпионаже, но вскоре они поняли, что француз не в состоянии отвечать.
А потом за ним пришли и вывели его из камеры. Его заставили принять душ, выдали чистую рубашку, сунули в руку его фуражку и документы, но главное, вернули «Лейку», завернутую в шарф. Так серым ветреным утром, дрожа от лихорадки, он оказался на улице, где пахло снегом и поражением.
