Текст книги "Время расставания"
Автор книги: Тереза Ревэй
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)
Мужчина в пальто из плотной бежевой ткани, с поднятым воротником, в фетровой шляпе, надвинутой на глаза, ждал Максанса около машины. Он раздавил каблуком окурок и пошел навстречу фотокорреспонденту. «Пойдемте со мной», – бросил он на французском языке.
В тот момент Максанс внезапно очнулся от оцепенения, охватившего его после смерти Эржи. Безразличие уступило место протесту. Молодой человек отступил на шаг, прижал фотоаппарат к груди, ощупывая его нервными пальцами. «Почему я должен идти с вами? Чего вы от меня хотите? Я вас не знаю». Лицо незнакомца с правильными чертами даже не дрогнуло, взгляд темных глаз остался невозмутимым. Он излучал уверенность и властность, которая и вызвала у Максанса инстинктивный протест. Заметив смятение француза, неизвестный добавил: «Со мной вы будете в полной безопасности. Меня зовут Сергей Иванович, и я ваш двоюродный брат. А теперь пойдемте».
Дверь кабинета распахнулась, и в комнату ворвалась Камилла.
– Максанс! – воскликнула она.
Младший Фонтеруа с любопытством смотрел на вошедшую. Куда девалась его старшая сестра с безумными кудряшками? Белый рабочий халат, затянутый поясом на талии, волосы уложены в строгую прическу, оживленную атласной лентой, жемчужные серьги в ушах. Румянец, заливший щеки, смягчал ее строгое лицо и свидетельствовал о некотором смущении. По всей видимости, Камилла не знала, как должна себя вести: обнять блудного брата или сделать ему выговор за то, что он уселся в ее «королевское» кресло и положил ноги на угол стола.
Естественным жестом Максанс поставил ноги на пол, стряхнул со штанин пыль от журнала, разогнулся и легко встал.
– Привет, старушка, – бросил он равнодушно.
– Что ты тут делаешь? Я хочу сказать… Когда ты приехал в Париж? Я знаю, что тебя освободили всего несколько дней тому назад.
– Я вернулся сегодня утром и, как видишь, поспешил к тебе с визитом.
Его глаза потемнели, губы сжались. Казалось, Максанс насмехался над нею.
– Я польщена, – сухо заявила Камилла. – Особенно если учесть, что ты не подавал никаких признаков жизни целых три года.
Молодой человек покачал головой, полез в карман в поисках пачки сигарет. Сестра выглядела недовольной, но Максанс понял, что она глубоко обижена.
Камилла обогнула стол и вновь завладела своим «троном». Чтобы прийти в себя, она принялась перекладывать лежащие перед ней документы. Максанс улыбнулся: кой-то раз в жизни его сестра была сбита с толку.
– Я пришел поблагодарить тебя. Если верить моему спасителю, – с иронией добавил фоторепортер, – то своей свободой я обязан именно тебе.
Неловким движением Камилла опрокинула стаканчик с карандашами. «Черт побери! Я так и не сумела взять себя в руки, – подумала она раздраженно». Женщина старательно избегала прямого взгляда брата.
– Ты видел Сергея?
– Да. Он ждал меня у ворот тюрьмы, истинный ангел-хранитель. Затем он отвез меня в отель, где ухаживал за мной целых три дня, пока я не оправился и не набрался сил для того, чтобы вернуться в одиночку в Париж.
Приступ кашля заставил Максанса согнуться пополам. Камилла нахмурила брови, она не знала, как ей вести себя.
– По всей видимости, ты так и не вылечился. Вид у тебя просто ужасный.
Молодой мужчина пожал плечами. За окнами начали загораться уличные фонари. Максанс с замиранием сердца размышлял о том, как ему справиться с этими сумерками, а затем с медленным наступлением темноты. Он думал о черно-белых фотографиях Брассаи, который так любил бродить по ночному Парижу, об одиноких кошках и терпеливо поджидающих клиентов проститутках, стоящих у решеток закрытого парка. Прежде и для него ночь была сообщницей, манящей обещаниями. Теперь он испытывал смутную тревогу от одной только мысли, что ему придется окунуться во тьму. Максанс осознал, что оставил свою юность среди растерзанных снов Будапешта.
– Я рада, что ты на свободе, – неожиданно прошептала растроганная Камилла.
Все ее высокомерие куда-то испарилось. Тушь на ресницах немного размазалась, у линии рта и в уголках глаз наметились первые морщинки – эти знаки печали. «А ведь я и правда совершенно не знаю ее, – подумал Максанс. – Мы выросли совсем чужими людьми, как будто судьба разлучила нас еще во младенчестве».
– Я встретил там девушку, – внезапно заговорил он сразу же севшим голосом. – Ее звали Эржи. Ей было двадцать два года. Она умерла у меня на руках.
Прикуривая сигарету, Максанс заметил, что руки его дрожат, и поспешил отвернуться. Он не мог сказать сестре, что Эржи была единственной женщиной, которую он действительно любил, не мог описать, как они встретились, словно всегда ждали лишь друг друга. Камилла посмеется над ним, она не поверит в эту ослепляющую любовь с первого взгляда. А Эржи и он уже все решили. Теперь, когда Венгрия стала свободной, они отправятся путешествовать и увидят весь мир. «Эта свобода для нас, – говорила она с этим своим милым акцентом, – как воздух, как ветер или любовь. Без свободы нельзя жить, ты должен понять меня». Прежде чем Максанс познакомился с Эржи и с ее друзьями, он действительно не понимал, что такое свобода.
Внезапно молодой человек обнаружил, что по его щекам катятся слезы, и почувствовал за спиной какое-то движение. Сестра обняла его. И он принял ее объятия, испытывая и смущение, и облегчение. Он был благодарен Камилле за ее молчание.
Прижимая к себе худое тело Максанса, Камилла с ужасом поняла, что чувствует его ребра сквозь грубый черный свитер с высоким воротом. Она ругала себя за то, что не может найти слов, способных подбодрить братишку, но ее горло будто судорогой свело. Горе Максанса, как она хорошо понимала его! Она знала и эту бездонную пропасть отчаяния, и это головокружение, и зубовный скрежет, который, кажется, поднимается из самой глубины твоего естества. Она разделяла боль младшего брата, и в то же время у нее возникало абсурдное чувство, что она предала его, поскольку не смогла предупредить, защитить.
Наконец молодой человек пришел в себя и мягко отстранил сестру.
– Я сожалею, – выдохнул он, ища платок. – Мне неловко, все это недостойно, ты не находишь?
– Ты собираешься остаться в Париже или намерен вернуться в Нью-Йорк?
– Я думаю, что на какое-то время останусь на родине. Мне нужно о многом подумать. За последние годы было слишком много такого, чего я старался не замечать. Там, в Будапеште, все произошло так быстро. Я встретил женщину, которая верила в меня, рассчитывала на меня, а затем ее не стало. Странное ощущение. Будто тебя внезапно вырвали из привычной среды. Все то, что казалось тебе важным, стало смешным, незначительным. И еще этот двоюродный брат, возникший из ниоткуда, как по мановению волшебной палочки.
– Он тебе все рассказал?
– Да. У нас было время поговорить. Сначала я не мог поверить. Все эти приключения Леона… и эта цепь совпадений, ваша случайная встреча в Лейпциге после войны…
Камилла обхватила себя руками, как будто замерзла. Она ощущала себя такой ранимой, незащищенной. Любовь к Сергею она так долго прятала глубоко в душе, подальше от чужих глаз, что женщине казалось почти неприличным говорить о ней вслух.
– Он рассказал тебе о нас?
Максанс улыбнулся.
– Он не сказал ничего конкретного, это крайне сдержанный человек. Но слов и не потребовалось. Я все понял по его молчанию.
Камилла опустила глаза. Максанс некоторое время молчал.
– Вы любили друг друга, не правда ли?
Она не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть. Тело Камиллы напряглось. Мадемуазель Фонтеруа делала все возможное, чтобы вновь начать дышать. С тех пор как она поговорила с Сергеем, попросила его о помощи, он являлся к ней постоянно, днем и ночью, во сне и в самые неподходящие моменты, например во время административного совета, разговора с Кардо или визита к меховщику. Когда-то давно, в первые месяцы после их разрыва, Камилла приложила все усилия, чтобы забыть своего русского возлюбленного, она запретила себе даже думать о нем, но каждый раз, когда молодая женщина видела этикетку «Союзпушнины» или слышала разговоры о России, Сергей неотвратимо возвращался к ней, как возвращается волна прилива. Именно поэтому ей был так необходим Виктор Брук. Легкость и бесцеремонность американца олицетворяли лишь настоящее, текущее мгновение, в котором не оставалось места для воспоминаний.
Камилла почувствовала пронзительный взгляд Максанса. Он терпеливо ждал, хотя, без сомнения, ему было любопытно, осмелится ли его сестра сказать правду. В их семье считалось непристойным говорить о своих чувствах. Приличные люди так не поступают. Можно лишь намекнуть, позволить догадаться о некой привязанности или более сильных чувствах, но не упоминать о них вслух.
Мадемуазель Фонтеруа наконец сделала глубокий вдох и посмотрела брату прямо в глаза.
– Да, я любила его. В течение нескольких лет. Но затем мы расстались.
– Почему?
«Почему? – подумала Камилла. – Потому что наша любовь была невозможна. Потому что у каждого из нас было то, что являлось всем смыслом нашего существования, у него – Сибирь, у меня – Дом».
– Потому что нам не хватило доверия.
«Она все еще любит его», – с удивлением подумал Максанс, глядя на мертвенно-бледное лицо сестры. Но он был так потрясен происшедшим в Будапеште, что не нашел в себе сил проявить сострадание.
У него кружилась голова. Ему хотелось вернуться на авеню Мессии и растянуться на своей теперь уже слишком узкой кровати, кровати маленького мальчика, позволить матери приласкать себя. Следовало восстановить силы и лишь затем уже думать о поиске жилья в этом городе. Пока он не мог вернуться в Нью-Йорк. Америка пугала его. Максанс нуждался в Европе, нуждался в ней, как в старой, потрепанной, но привычной куртке, в каждой складочке которой прячутся воспоминания, в каждом шве – своя боль.
Его взгляд стал блуждающим.
– Я полагаю, что пришло время встретиться с отцом.
Камилла сжалась, как от удара, ее пальцы вцепились в тетрадь, лежащую на столе.
– Что ты хочешь этим сказать?
Максанс резко поднял голову.
– Не притворяйся невинной овечкой. Ты отлично знаешь, о чем я говорю. В тот день, когда мы ходили к нотариусу после смерти папы, я слышал ваш разговор с матерью в гостиной. Ты выражалась вполне ясно и определенно. Как обычно.
Камилла, глазом не моргнув, выслушала упрек, но непроизвольно вздрогнула. Тот ужасный разговор с матерью она никогда не забудет. Она произнесла гнусные, оскорбительные слова. После этого пропасть непонимания меж ними только увеличилась.
Так вот почему уехал Максанс! Его должно было шокировать ее презрение, тот яд, что пропитал ее слова, когда она говорила об Александре и их связи с матерью. Тогда брат был еще слишком молод, чтобы понять, что она запуталась, что ее переполняли эмоции, как его сегодня. Горе заставило Камиллу забыть обо всем, она уже не могла контролировать свой гнев. Сначала она потеряла отца, затем человека, которого любила. А потом и ее младший брат ускользнул от нее. Камиллу Фонтеруа все дорогие ей мужчины покинули.
И тогда она узнала, каким тяжким может быть одиночество – одиночество, струящееся в твоих венах, перехватывающее горло посреди ночи, даже когда любовник ласкает твое тело, одиночество, которое заставляет задыхаться средь бела дня, когда все лица и улыбки воспринимаются тобой, как пощечина.
Это черно-белое одиночество… Она научилась обуздывать его, заставила отступить. Камилла стала беспощадной к себе. Разве у нее перед глазами не было отличного примера? Все эти годы мать учила ее быть жесткой, даже жестокой. И вот мадемуазель Фонтеруа заставляла себя вставать по утрам, выходить на улицу, идти по направлению к бульвару, пересекать шоссе, когда машины бросались на нее. Она заставляла себя есть, хотя каждый кусок застревал в горле. Она сопротивлялась, потому что ей было хорошо знакомо чувство долга, потому что Дом Фонтеруа стал единственной причиной, побуждающей ее жить. И Камилла даже начала испытывать некую гордость.
Но теперь, глядя на Максанса, надевающего куртку и повязывающего шарф вокруг шеи так, будто он пытался задушить свою боль, мадемуазель Фонтеруа осознала, что ее усилия были тщетными.
– Твой отец – очень хороший человек, – сказала она. – Достойный человек. Он будет счастлив наконец получить возможность узнать тебя.
На короткое мгновение взгляд Максанса вновь обрел детскую невинность, а его голубые глаза зажглись светом надежды.
В глубине магазина вполголоса болтали две продавщицы. После полудня в салоне не появилось ни одной клиентки. Наступил май, и дни стали длинными, ясными и солнечными. Легкий весенний ветерок предвещал чудесный вечер.
Александр, сидящий за рабочим столом, поднял глаза от бухгалтерских книг и снял овальные очки. Он решил, что обеих молодых женщин отпустит на полчаса раньше. Обрадованные служащие торопливо накинули кардиганы поверх легких кофточек и, смеясь, окунулись в суету улицы Фобур-Сен-Оноре.
Александр бродил по пустынному магазину, осматривая изделия из норки, поправляя кашемировые шали на манекенах. Случайный солнечный луч скользнул по сероватому паркету и исчез. Заложив руки за спину, Манокис приблизился к витрине и стал наблюдать за прохожими. Вот медленно проехал кабриолет. Сидевшая за рулем молодая женщина с платком на голове лениво разглядывала витрины. За нею пристроилось такси: недовольный шофер сердито нажал на клаксон. Невозмутимая дамочка продолжала двигаться по улице со скоростью улитки. Глядя на нее, Александр не смог удержаться от улыбки.
Именно в эту секунду грек заметил мужчину, прислонившегося к стене здания напротив. Без видимой причины сердце Александра забилось быстрее. Молодой человек был худощавым, пожалуй, довольно высоким. Он казался напряженным и даже раздраженным, как будто ждал кого-то, кто сильно опаздывал.
Александр жадно разглядывал черные волосы, куртку, бежевые брюки, голубую рубашку с расстегнутым воротником. Вне всякого сомнения, это – он.
Когда Манокис увидел его в первый раз, тот был еще шестилетним ребенком в матросском костюмчике; мальчик вцепился в руку матери, идущей по павильону Элегантности Всемирной выставки. Именно в тот день, опустив глаза и увидев лицо малыша, Александр понял, что Максанс Фонтеруа – его сын. Позже, уже после войны, когда Максанс был еще подростком, Манокис разговаривал с ним на торжестве в доме Валентины, и его сердце сжималось от боли, потому что он не мог открыть сыну правду. И вот сегодня, увидев этого чуть сутулого мужчину, Александр ощутил ту же радость, смешанную со страхом и тревогой. Максанс пришел. Он сам выбрал день и час, как дуэлянт.
Как он узнал правду? Кто выдал ему тайну? Валентина отказывалась это сделать. «Сейчас неподходящий момент, – сказала она, когда Максанс только-только вернулся из Будапешта. – Он слишком потрясен тем, что пришлось пережить там. Дай ему немного времени». И мадам Фонтеруа рассказала бывшему любовнику о молодой венгерке, убитой пулей, попавшей в голову. Александр запасся терпением. Господи, что же должен был испытать его сын!
Он часто представлял этот момент, надеялся на встречу и одновременно боялся ее. Однако грек никогда не думал, что будет чувствовать себя настолько оробевшим, растерянным. Как ему поступить? Пересечь улицу и подойти к долгожданному гостю? Ждать, когда он подойдет сам? Но вдруг Максанс передумает и уйдет, так и не поговорив со своим настоящим отцом? Как не дать ему уйти? Броситься следом, схватить за рукав, умолять?
Манокис подошел к двери и застыл на пороге магазина. Их взгляды встретились. Взгляд Максанса казался беспощадным. Александр задержал дыхание. Меж ними мелькали прохожие, медленно проезжали автомобили, но Александр видел лишь своего сына, сына, которого он так долго ждал, сына Валентины, женщины, которую он любил уже много лет, более четверти века, почти вечность.
Наконец Максанс принял решение. С беспечным видом он пересек улицу, не обращая внимания на машины: молодой человек даже положил руку на капот «Симки-Аронд», которая была вынуждена затормозить, чтобы пропустить пешехода. Он двигался с грацией матери, но в то же время это была совершенно особенная, мужская грация – его движения были полны сдержанной силы.
Мужчины продолжали молча смотреть друг на друга, оба по-прежнему держались настороже. Было видно, что Александр вызывает у Максанса некоторое недоверие. Манокис подумал, что лучше уж недоверие, чем враждебность. Но что он скажет сыну, который уже вырос и стал мужчиной?
Он отступил на шаг. Не говоря ни слова, Максанс последовал за греком внутрь магазина. Александр тотчас закрыл дверь и повернул ключ, будто опасался, что гость ускользнет от него.
Максанс прошелся по залу, посмотрел на лепной потолок, окинул взглядом зеркала и люстру с подвесками. Он не мог оставаться на месте. Ему потребовалось шесть месяцев, чтобы решиться прийти сюда.
Молодой человек десятки раз проходил мимо магазина грека-меховщика. Он сфотографировал его витрины, как и здание на улице Тревиз. Прячась за прямоугольником видоискателя, он запечатлел и малознакомого ему отца, 24x36 – безжалостная точность. Он фотографировал Александра, когда тот выходил утром из дома, – на лице следы недавнего сна, фотографировал на террасе кафе читающим газету, среди шумной толпы, направляющейся к метро в конце дня.
В квартире, расположенной под самой крышей, в квартире, которую он снял недалеко от Люксембургского сада, проявляя снимки в темной комнатушке, он поздравил себя с тем, что его план удался. Однако, глядя на негативы, Максанс понял, что нервозность подвела его. Многие кадры вышли расплывчатыми, изображение было чересчур зернистым. Фотографии неопытного любителя. Когда снимки были готовы, он налил себе скотча. Максанс не думал, что будет испытывать столь сильное волнение, изучая черную с проседью шевелюру, крупный нос, руки в тонких белесых шрамах. Молодой человек надеялся, что, заключив отца в двумерное пространство фотографий, он обретет над ним власть. Увы, Александр остался неуловимым.
И вот вчера он не смог нажать на кнопку спускового механизма фотоаппарата. Он держал камеру в ладонях, как раньше держал раненых птиц. Максанс смотрел, как выходит из такси мать, как она звонит во входную дверь дома на улице Тревиз. И когда массивная дверь захлопнулась за хрупкой женской фигуркой, молодой репортер почувствовал себя вором и трусом.
«Решительно, они просто преследуют меня», – думал Максанс, глядя на роскошные шубы и манто. Он сожалел, что Александр Манокис, как и Андре Фонтеруа, был скорняком. Ему был чужд их мир, показавшийся бесполезно жестоким. Чтобы предстать во всей своей полноте, красота женщины не нуждалась в мертвых зверях. Женская красота была чудом сама по себе.
– Я хочу поблагодарить вас, – сказал Александр.
Максанс обернулся к отцу, злясь на себя за участившийся пульс.
– За что? – бросил он резко, даже грубовато, вскинув подбородок.
– За ваше мужество, которого мне не хватило. За то, что вы сделали первый шаг.
Александр успокоился. Теперь все было не важно, он видел своего сына и говорил с ним. Отныне с ним не может случиться ничего плохого.
– Выпьете со мной чашечку кофе? – и добавил, улыбнувшись: – Греческого кофе?
Максанс пожал плечами, но Александр уже исчез в маленькой комнате в задней части магазина. «Надо же, – думал пораженный Максанс, – получается, что я наполовину грек!» И чтобы обрести уверенность, молодой человек коснулся кончиками пальцев лежащей в кармане куртки такой родной фотокамеры «Лейка».
Париж, 1964
Камилла перевернула стриженую норку и стала внимательно изучать мех. «Можно принять это за замшу», – подумала она. Куртка была легкой, как дыхание, изысканные бежевые полутона подчеркивали строгие геометрические линии. С широкой улыбкой владелица Дома Фонтеруа подняла глаза на Рене Кардо.
– Вы – гений, Кардо! – воскликнула она.
И хотя модельер уже давно не сомневался в своем таланте, было видно, что комплимент доставил ему удовольствие. Мужчина горделиво подкрутил свои тонкие черные усики.
– В наши дни клиентки хотят цвета и праздника, мадемуазель, – заявил Кардо, указывая на усеивающие его кабинет образцы мехов, окрашенные в зеленый, красный и голубой цвета. – Они отказываются от устаревших манто своих бабушек. Им больше не нужны меха, призванные подчеркнуть их социальный статус, но в которых они умирают от жары. Она желают окунуться в сладострастную роскошь, спровоцировать желание и, конечно же, удивить. И поэтому ради них мы с вами должны стать волшебниками.
Кардо обращался к лучшим аппретурщикам, сам подбирал цветовую гамму, соединял отдельные тона в симфонию цвета. Он создавал удивительную меховую мозаику, уделял огромное внимание положению каждой ворсинки, и поэтому при движении его уникальные творения из пушнины менялись, переливались, усиливая визуальное воздействие на зрителя. В своих безудержных фантазиях художник грезил о новых современных меховых творениях, которые удивляли бы своей беззаботностью. Иногда управляющий мастерской изумленно поднимал брови, считая, что экстравагантные задумки Кардо искажали саму суть материала. «Это мех или что-то иное? Эта норка меньше всего похожа на норку!» – ворчал Дютей. Отныне Дом Фонтеруа по настоянию Камиллы предлагал своим клиентам и одежду из кожи.
Молодая сотрудница принесла три манто, сшитые в лоскутной технике из меха волка и лисы: эти изделия в ближайшее время должны были появиться на обложке модного журнала. Сегодня утром их следовало отвезти к фотографу. Камилла осмотрела манто, тщательно упаковала их в чехлы из ткани цвета слоновой кости, украшенной красными буквами «F», затем спустилась в свой кабинет.
Ее секретарша Эвелина уже разобрала и подготовила почту мадемуазель Фонтеруа. Камилла попросила принести кофе. Одно письмо, очевидно личное, осталось нераспечатанным. В наружном конверте находился еще один, белый конверт, на котором ничего не было написано. Заинтригованная женщина вскрыла письмо и пробежала его глазами. Уверенный почерк с легким наклоном.
Дорогая Камилла!
Годы проходят… Мы так давно с вами не виделись, и я надеюсь, что у вас все хорошо.
Я решилась написать вам это письмо, чтобы рассказать, как поживает моя внучка Соня. Сейчас ей двадцать один год, она начала серьезно заниматься рисованием. Она очень талантливая девочка и увлекается шитьем. Она мечтает о карьере в индустрии моды. Я часто думаю о вас, о той дружбе, которая связывала вас с Сониным отцом. Они украли жизнь Петера, но я молю Небеса, чтобы у его дочери все сложилось иначе.
Искренне ваша,
Ева
«Бог мой! Она хочет, чтобы я помогла Соне выбраться из Восточной Германии!» – подумала Камилла.
Не надо было обладать даром ясновидения, чтобы прочесть эту просьбу между строк. Почерк, которым было написано письмо, отличался от почерка на конверте с печатью Мюнхена. Скорее всего, Ева Крюгер доверила надежному человеку отправить письмо из Федеративной Республики Германии, чтобы избежать цензуры. Но даже в этом случае пианистка не осмелилась писать открыто, а намек на Петера объяснял смысл послания.
Камилла не была в Лейпциге уже четыре года. В последний раз она отправилась на первый послевоенный аукцион пушнины, организованный местными властями. Торги в Лондоне, Нью-Йорке, Монреале или Ленинграде в полной мере обеспечивали потребности Дома в материалах, но молодая женщина хотела побывать в этом немецком городе, верная своему прошлому. Дом Фонтеруа и Брюль связывала долгая история любви. Камилла пробыла в Лейпциге всего два дня: шкурки, привезенные из стран Восточной Европы, разочаровали француженку, а из-за слишком волнующих воспоминаний она не решилась встретиться с кем-либо помимо коллег.
Виктор настаивал на том, что будет сопровождать любовницу в этой поездке: он хотел посмотреть город. Но Камилла решительно воспротивилась его намерениям. Она не желала видеть Брука в Лейпциге. Сама мысль о его появлении в городе казалась ей нелепой, даже неприличной. Лейпциг – это Петер, Лейпциг – это ее встреча с Сергеем после войны. В этом городе она оставила частицу самой себя. А такой человек, как Виктор, с его беззаботностью, костюмами от Чифонелли, с его ироничным взглядом, разве он мог понять ее переживания? В тот день они впервые поссорились.
Уже несколько лет Камилла читала статьи, рассказывающие о почти непреодолимой границе, что пролегла между двумя Германиями, о риске, которому подвергались «беглецы из Демократической Республики», стремящиеся попасть на Запад. Как и большинство жителей Европы, Камилла три года тому назад была шокирована, узнав о возведении Берлинской стены. Максанс тут же отправился на место событий. Он сделал снимки мужчин и женщин, выпрыгивающих из окон зданий, солдата восточного блока, вопреки своему долгу бросающегося на колючую проволоку в последнем отчаянном порыве. Сфотографировал он и подростка, лежащего у подножия стены, подростка, избитого военными за страшное преступление – стремление к свободе.
Погрузившись в свои мысли, Камилла налила себе кофе, добавила сахар. Она испытывала легкое головокружение, как если бы письмо Евы Крюгер заставило ее прервать бесконечный бег по кругу. Прошлое неумолимо напомнило о себе. Дочь Петера… Камилла представила не по годам развитую девчушку с черными волосами, которая с подозрением взирала на гостью, сидя за столом в крошечной кухне. Разве у нее не было матери, семьи, чтобы помочь ей? Почему Ева обратилась именно к ней?
Охваченная раздражением, Камилла сбросила слишком узкие туфли и принялась мерить шагами комнату. Ей всегда лучше думалось, когда она была босой.
Ева хотела устроить судьбу внучки. По-человечески это вполне понятно, но осознавала ли она, как это опасно? Те из восточных немцев, что повернулись спиной к коммунистическому «раю», приравнивались к преступникам и рисковали не только свободой, но и жизнью. У восточногерманских солдат, у пограничников был приказ стрелять в нарушителей границы, и они, не задумываясь, выполняли его.
Раздражение уступило место беспокойству. Перечитав письмо, Камилла поняла, что просто обязана помочь Соне. Как можно отмахнуться от этого крика о помощи? Мадемуазель Фонтеруа казалось, что она попала в ловушку. Петер умер, и она так и не успела поговорить с ним по душам. Камилла еще долго ругала себя за это, печалилась из-за того, что их дружба и влюбленность не устояли под напором обстоятельств. Если она поможет дочери Петера выбраться из страны, где та чувствует себя узницей, то наконец исполнит свой долг перед погибшим. Но, черт возьми, как она это сделает?
Камилла села в кресло, отодвинула чашку и попыталась привести в порядок бумаги, разбросанные по всему столу. И тут взгляд женщины упал на буклет, который она получила несколькими днями ранее. Весенняя Лейпцигская ярмарка откроет двери посетителям двадцать восьмого февраля, в этом году она приурочена к восьмисотлетию города, прославившегося своими международными ярмарками, а в наступающем году Дом Фонтеруа будет праздновать двухсотлетие своего основания. Так что есть повод достойно отметить оба эти события.
«Дефиле! – неожиданно сообразила Камилла. – Мы устроим в Лейпциге грандиозное дефиле, так мы отдадим дань старейшему городу меховщиков и напомним, что наша фирма всегда была одним из самых уважаемых клиентов на всех торгах. Тогда мы, воспользовавшись случаем, сможем вывезти Соню». Затея была рискованной, возможно, даже неосуществимой, но попытаться стоило.
Камилла нервничала. Она одна не сможет организовать Сонин побег. Ей нужен чей-то совет, помощь доверенного лица, у которого есть опыт пребывания в странах, находящихся по ту сторону «железного занавеса». Помощь человека, который ей кое-чем обязан.
Мадемуазель Фонтеруа потянулась к телефонной трубке, одновременно взглянув на часы: девять утра. Конечно, Максанс будет беситься, что его разбудили в столь ранний час, но что поделаешь.
Соня Крюгер миновала новый неоклассический фасад главпочтамта и пересекла Карл-Маркс-плац. Снег скрипел под сапогами, в руках она сжимала папку с рисунками. Вокруг нее многочисленные прохожие спешили поскорей добраться до места работы, чтобы укрыться от пронзительного северного ветра, который дул в Лейпциге в начале марта.
Девушка тоже шла очень быстро, как будто по ее следам неслась стая волков. При этом Соня спрашивала себя: от чего она задыхается – от быстрой ходьбы или от страха?
Ей казалось, что за ней ведется слежка. Теплое пальто, вязаная шапочка на голове, варежки и шарф, скрывающий половину лица. Соня чувствовала, как пот струится по ее лбу. «Только не оглядывайся, – нашептывал ей внутренний голос. – Если они увидят, как ты оглядываешься, то сразу решат, что тебе есть что скрывать».
Эта постоянная подозрительность была неотъемлемой чертой режима, который юная особа так ненавидела. В ГДР каждый ощущал себя виновным, независимо от того, невинен ли ты как младенец, или замыслил что-нибудь противозаконное, как Соня этим утром. Любой мог быть тайным сотрудником Штази[81]81
Штази – неофициальное сокращенное название Министерства государственной безопасности (нем. Ministerium für Staatssicherheit), ГДР. Образовано в апреле 1950 г.
[Закрыть] – торговка газетами, привратник, почтальон и даже старый пьянчужка, проживающий на их лестничной площадке. Политическая полиция без зазрения совести вербовала доносчиков, щедро вознаграждая их услуги. Любой человек, не желавший слепо повиноваться диктату Социалистической единой партии, тут же попадал под подозрение.
В школе, между уроками русского языка и марксизма-ленинизма, их учили, что юный пионер, достойный этого звания, должен следить за своими родителями и немедленно разоблачить их, если те станут участниками капиталистического заговора. Вечером, оказавшись в постели, Соня зашлась горькими рыданиями, она даже не знала, почему плачет: то ли потому, что у нее не было родителей, то ли потому, что ее вынуждали следить за любимыми дедушкой и бабушкой, как будто они были предателями родины. Совершенно сбитая с толку, девочка не понимала, кому можно доверять. Ева, которая пришла проверить, спит ли внучка, нашла Соню в слезах. Бабушка успокоила малышку, объяснила, что она не должна никого и ничего бояться и что никто ей не желает зла. На следующий день у них состоялся долгий разговор, во время которого фрау Крюгер пункт за пунктом разобрала требования учителя, напомнив внучке, что той следует молчать и относиться с недоверием ко всем чужим людям.
Шквал ветра ударил Соне в лицо. В глазах стояли слезы, девушка повернулась, чтобы вытереть их платком, и, воспользовавшись случаем, осмотрелась. На первый взгляд никто ею не интересовался. Меж трамваев сновали маленькие «трабанты» с запотевшими стеклами, через выхлопные трубы машины выплевывали клубы черного дыма. Мимо, крепко прижавшись друг к другу, прошли двое студентов, какая-то женщина тянула за руку маленького мальчика, а гид-переводчик расхваливал акустику Новой оперы перед группкой иностранных меломанов. В эти дни в городе было больше приезжих, чем жителей, и Соне не следовало волноваться по поводу слежки. После открытия ярмарки в Лейпциге не осталось ни одной свободной комнаты, ни в отелях, ни у квартирных хозяек. «Бедненькая, ты совсем с ума сошла!» – сказала себе девушка и, прежде чем вновь тронуться в путь, попыталась восстановить дыхание.
